Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья шестая

  

  

   Виссарион Белинский

  

  

   Сочинения Александра Пушкина

   Санктпетербург. Одиннадцать томов MDCCCXXXVIII-MDCCCXLI

  

  

  

   СТАТЬЯ ШЕСТАЯ Поэмы: "Руслан и Людмила", "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан",

  

  

  

  "Братья-разбойники". --------------------------------------

  В. Г. Белинский. Собрание сочинений в трех томах

  Под общей редакцией Ф. М. Головенченко

  ОГИЗ, ГИХЛ, М., 1948

  Том III. Статьи и рецензии 1843-1848

  Редакция В. И. Кулешова

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  Нельзя ни с чем сравнить восторга и негодования, возбужденных первою поэмою Пушкина - "Руслан и Людмила". Слишком немногим гениальным творениям удавалось производить столько шума, сколько произвела эта детская и нисколько не гениальная поэма. {355} Поборники нового увидели в ней колоссальное произведение, и долго после того величали они Пушкина забавным титлом _певца Руслана и Людмилы_. Представители другой крайности, слепые поклонники старины, почтенные колпаки, были оскорблены и приведены в ярость появлением "Руслана и Людмилы". Они увидели в ней все, чего в ней нет - чуть не безбожие, и не увидели в ней ничего из того, что именно есть в ней, то есть хороших, звучных стихов, ума, эстетического вкуса и, местами, проблесков поэзии. Перелистуйте от скуки журналы 1820 года, - и вы с трудом поверите, что все это писалось и читалось не более как каких-нибудь двадцать четыре года назад... И это относится не к одним порицательным, но и к хвалительным статьям, которыми наводнились журналы того времени вследствие появления "Руслана и Людмилы". Впрочем, подобное явление столько же понятно, сколько естественно и обыкновенно. Люди, которым не дано способности углубляться в сущность вещей, разделяются на староверов и на верхоглядов. Первые стоят за старое и следуют мудрому правилу: _все старое хорошо, потому что оно - старое, а все новое дурно, потому что оно - новое_; вторые стоят за новое и следуют мудрому правилу: _все новое хорошо, потому что оно - новое, а все старое дурно, потому что оно - старое_. Несмотря на всю противоположность этих двух партий, они очень похожи одна на другую, потому что источник их воззрения, при всем своем различии, один и тот же: это - нравственная слепота, препятствующая видеть сущность предмета. Староверы, как люди всегда дряхлые, если не годами, то душою, управляются привычкою, которая заменяет им размышление и избавляет их от всякой умственной работы. Привыкнув с молодости слышать, что такой-то писатель велик, они не заботятся узнать, почему он велик и точно ли он велик, и готовы считать безбожником всякого, кто осмелился бы усомниться в величии этого писателя. Таким-то образом, до появления Пушкина, у наших словесников слыли за великих писателей Кантемир, Ломоносов, Сумароков, Державин, Петров, Херасков, Богданович, - и в их глазах Державин по тому же самому был велик, почему и Сумароков с Херасковым, то есть по неоспоримому праву давности, а совсем не потому, чтоб они умели чувствовать и постигать красоты его поэзии. У кого есть эстетический вкус и кто способен находить красоты в Державине, тот уже не может восхищаться Сумароковым, Херасковым или Петровым, - а словесники, о которых мы говорим, равно благоговели перед Сумароковым и Херасковым, как и перед Державиным; Ломоносова же считали одни наравне с Державиным, другие ставили выше Державина, а третьи оставались в недоумении, кому из них отдать пальму первенства. Ясный знак, что всеми этими мнениями управляла привычка, одна привычка, и больше ничего... Каково же было дожить этим старым детям привычки до такого страшного поругания, когда общий голос публики нарек _знаменитым_ поэтом какого-то _Александра Пушкина_, который, по метрическим книгам, жил на свете не более двадцати одного года! К вящему соблазну, реченный Пушкин осмелился писать так, как до него никто не писал на Руси, возымел неслыханную дерзость, или паче отъявленное буйство - итти своим собственным путем, не взяв себе за образец ни одного из законодателей парнасских, великих поэтов иностранных и российских, каковы: Гомер, Пиндар, Виргилий, Гораций, Овидий, Тасс, Мильтон, Корнель, Расин, Буало, Ломоносов, Сумароков, Державин, Петров, Херасков, Дмитриев и прочие. А известно и ведомо было в те времена каждому, даже и не учившемуся в семинарии, что талант без подражания гениям, утвержденным давностию, гибнет втуне жертвою собственного своевольства. Сам Жуковский, хотя он и крепко насолил словесникам своими балладами и своим романтизмом, сам Жуковский держался Шиллера; а Батюшков именно потому и был отличным поэтом, что подражал Парни и Мильвуа, которые, вместе взятые, не годились ему и в парнасские камердинеры... По всем этим резонам долой Пушкина! Или _он_, или _мы_, а вместе с ним нам тесно на земле!.. И это продолжалось не менее десяти лет сряду. Однакож Пушкин устоял, - и теперь разве только какие-нибудь литературные аномалии, которых одно имя возбуждает смех, вопиют еще нередко против законности прав Пушкина на титло великого поэта; но они противопоставляют ему уже не Сумарокова с Херасковым, а своих собственных, нарочно для этого случая испеченных гениев, которые

  

  

  ...немножечко дерут,

  

  

  Зато уж в рот хмельного не берут,

  

  

  И все с прекрасным поведеньем, {356}

  Так всегда время побеждает предрассудки людей, и на их развалинах восстановляет победоносное знамя истины; но тем не менее для будущего времени всегда остается та же работа. В продолжение почти пятнадцати лет все _привыкли_ к имени Пушкина и к его славе, а потому все и _поверили_, наконец, что Пушкин - великий поэт. Но от этого дело не исправилось для будущих поэтов, и их всегда будут принимать не с одними кликами восторга, но и с свистками и с каменьями, до тех пор пока не _привыкнут_ к их именам и их славе. Разве теперь не то же самое сбывается на наших глазах с Гоголем и Лермонтовым, что было с Пушкиным? Есть люди, которые, по какому-то внутреннему бессознательному побуждению, с жадностию читают каждое новое произведение Гоголя и чуть не наизусть знают все прежние его сочинения, а между тем приходят в непритворное негодование, если при них Гоголя называют великим поэтом... Подождите еще несколько - _привыкнут_, и тогда - горе человеку, который сделает хотя бы дельное замечание не в пользу Гоголя... Такова уж натура этих людей! Они кланяются только победителю и признают власть только того, кого боятся...

  Но не лучше староверов и верхогляды, которые рукоплещут только торжеству настоящей минуты и не хотят знать о заслуге, которую сами же прославляли за несколько дней перед тем. Для них хорошо только новое, и в литературе они видят только моду. Новый водевиль, пустой и ничтожный, как все водевили, для них важнее и "Бориса Годунова" Пушкина, и "Горя от ума" Грибоедова, и "Ревизора" Гоголя. Они совсем не то, что люди движения, которые в своей крайности, восторгаясь новым литературным явлением, отрицают всякую заслугу со стороны прежних писателей. Нет, верхогляды совсем не фанатики; они не отрицают важности старых писателей и старых сочинений, а просто не хотят их знать; старо же для них все, что появилось хотя за день до какой-нибудь пошлости, занявшей их сегодня. Каждый из них знает по именам всех замечательных русских поэтов, но ни один из них не читал ни Ломоносова, ни Державина, ни Карамзина, ни Дмитриева, ни Озерова. Они читают только современное, новое, хотя бы оно состояло из сущих пустяков.

  Мы не говорим здесь о тех приверженцах старины, которые отстаивают старое против нового по привязанности к школе, к принципам, в которых воспитывались. В людях этого разряда много смешного и жалкого, но много и достойного любви и уважения. Это не дети привычки, о которых мы говорили выше; это - дети известной доктрины, известного учения, известной мысли. Равным образом, и противоположные им поклонники нового, как новой мысли, нового созерцания, нового духа, заслуживают любовь и уважение, несмотря на их крайности и смешные, односторонние убеждения. Фанатизм не есть истина, но без фанатизма нет стремления к истине. Фанатизм - болезнь; но ведь болезнь есть принадлежность только живого, а не мертвого: камень или труп не знают болезни...

  Причиною энтузиазма, возбужденного "Русланом и Людмилою", было, конечно, и предчувствие нового мира творчества, который открывал Пушкин всеми своими первыми произведениями; но еще более это было просто обольщение невиданною дотоле новинкою. Как бы то ни было, но нельзя не понять и не одобрить такого восторга; русская литература не представляла ничего подобного "Руслану и Людмиле". В этой поэме все было ново: и стих, и поэзия, и шутка, и сказочный характер вместе с серьезными картинами. Но бешеного негодования, возбужденного сказкою Пушкина, нельзя было бы совсем понять, если б мы не знали о существовании староверов, детей привычки. На что озлились они? На несколько вольные картины в эротическом духе? Но они давно уже знакомы были с ними чрез Державина и в особенности чрез Богдановича... Притом же они никогда не ставили этих вольностей в вину, например, Ариосту, Парни, несмотря на то, что _вольности_ в "Руслане и Людмиле" - сама скромность, само целомудрие в сравнении с вольностями этих писателей. Это были писатели старые; к их славе давно уже все привыкли, а потому им было позволено то, о чем не позволялось и думать молодому поэту. Забавнее всего, что "Душенька" Богдановича была признаваема староверами за произведение классическое, то есть такое, которое уже выдержало пробу времени и высокое достоинство которого уже не подвержено никакому сомнению. Судя по этому, им-то бы и надобно было особенно восхититься поэмою Пушкина, которая во всех отношениях была неизмеримо выше "Душеньки" Богдановича. Стих Богдановича прозаичен, вял, водян, язык обветшалый и, сверх того, до-нельзя искаженный так называвшимися тогда "пиитическими вольностями"; поэзии почти нисколько; картины бледны, сухи. Словом, несмотря на всю незначительность "Руслана и Людмилы" как художественного произведения, смешно было бы доказывать неизмеримое превосходство этой поэмы перед "Душенькою". Сверх того, она навеяна была на Пушкина Ариостом, и русского в ней, кроме имен, нет ничего; романтизма, столь ненавистного тогдашним словесникам, в ней тоже нет ни искорки; романтизм даже осмеян в ней, и очень мило и остроумно, в забавной, выходке против "Двенадцати спящих дев". Короче: поэма Пушкина должна была бы составить торжество псевдоклассической партии того времени. Но не тут-то было! При втором издании "Руслана и Людмилы", вышедшем в 1828 году, припечатано несколько ругательных статей на эту поэму, написанных в 1820 году; перечтите их - и вы не поверите глазам своим! Для образчика таких критик выписываем отрывок одной из них, напечатанной в "Вестнике Европы" 1820 года (т. CXI, стр. 216-220) {357} по случаю помещенного в "Сыне отечества" отрывка из "Руслана и Людмилы", еще до появления этой поэмы вполне:

  "Теперь прошу обратить ваше внимание на новый, ужасный предмет, который, как у Камоэнса Мыс бурь, выходит из недр морских и показывается посереди368 Океана российской словесности. Пожалуйте, напечатайте же мое письмо: быть может, люди, которые грозят нашему терпению новым бедствием, опомнятся, рассмеются - и остановят намерение сделаться изобретателями нового рода русских сочинений.

  Дело вот в чем: вам известно, что мы от предков получили небольшое бедное наследство литературы, т. е. _сказки_ и _песни_ народные. Что об них сказать? Если мы бережем старинные монеты, даже самые безобразные, то не должны ли тщательно хранить и остатки словесности наших предков? Без всякого сомнения! Мы любим воспоминать все относящееся к нашему младенчеству, к тому счастливому времени детства, когда какая-нибудь песня или сказка служила нам невинною забавой и составляла все богатство познаний. Видите сами, что я не прочь от собирания и изыскания русских сказок и песен; но когда узнал я, что наши словесники приняли старинные песни совсем с другой стороны, громко закричали о величии, плавности, силе, красотах, богатстве наших старинных песен, начали переводить их на немецкий язык и наконец так влюбились в _сказки_ и _песни_, что в стихотворениях XIX века заблистали _Ерусланы_ и _Бовы_ на новый манер, то я вам слуга покорный!

  Чего доброго ждать от повторения более жалких, нежели смешных лепетаний?.. чего ждать, когда наши поэты начинают пародировать _Киршу Данилова_?

  Возможно ли просвещенному или хоть немного сведущему человеку терпеть, когда ему предлагают новую поэму, писанную в подражание _Еруслану Лазаревичу_? Извольте же заглянуть в 15 и 16  _Сына отечества_. Там неизвестный пиит на образчик выставляет нам отрывок из поэмы своей: _Людмила и Руслан_ (не Еруслан ли?). Не знаю, чт_о_ будет содержать целая поэма, но образчик хоть кого выведет из терпения. Пиит оживляет _мужичка сам с ноготь, а борода с локоть_, придает еще ему бесконечные усы ("Сын отечества", стр. 121), показывает нам ведьму, шапочку-невидимку и проч. Но вот чт_о_ всего драгоценнее: Руслан наезжает в поле на побитую рать, видит богатырскую голову, под которой лежит меч-кладенец; голова с ним разглагольствует, сражается... Живо помню, как все это, бывало, я слушал от няньки моей; теперь на старости сподобился вновь то же услышать от поэтов нынешнего времени... Для большей точности или чтобы лучше выразить всю прелесть _старинного_ нашего песнословия, поэт и в выражениях уподобился Ерусланову рассказчику, например:

  

  

   ...шутите вы со мною -

  

  

   Всех _удавлю_ вас бородою!.. Каково?

  

  

   Объехал голову кругом

  

  

   И стал _пред носом_ молчаливо,

  

  

   _Щекотит_ ноздри копнем...

  Картина, достойная Кирши Данилова! Далее чихнула голова, а за него и эхо _чихает_... Вот что говорит рыцарь:

  

  

   Я еду, еду, не свищу,

  

  

   А как наеду, не спущу...

  Потом рыцарь ударяет голову в _щеку_ тяжелой _рукавицей_... Но увольте меня от подробного описания и позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: _здорово, ребята_! Неужели бы стали таким проказником любоваться! Бога ради, позвольте мне, старику, сказать публике, посредством вашего журнала, чтобы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей. Зачем допускать, чтобы плоские шутки старины снова появлялись между нами? Шутка грубая, неодобряемая вкусом просвещенным, отвратительна, а нимало не смешна и не забавна. Dixi. {Я сказал. - Ред.}

  

  

  

  

  

  

   Житель Бутырской слободы".

  Итак, ясно, что _бутырского_ критика оскорбил прежде всего сказочный характер поэмы _неизвестного пииты_, то есть Пушкина. Но какой же, если не сказочный, характер Ариостова "Orlando furioso" {"Неистового Роланда". - Ред.}? Правда, рыцарский сказочный мир заключает в себе несравненно больше поэзии и занимательности, чем бедный мир русских сказок; но что касается до сказочных нелепостей, столь оскорбивших вкус бутырского критика, - их довольно в поэме Ариоста, и они, право, стоят _мужика сам с ноготь, а борода с локоть_ или головы богатыря. Но то, видите ли, Ариост, писатель классический, которого слава уже утверждена была с лишком двумя столетиями: стало быть, к нему и к его славе уже _привыкли_... Вольно же было Пушкину сочинить новую поэму, которой не было еще и года от роду, как ее уж в пух разругали... Притом же Ариоста сам Вольтер объявил _величайшим из новейших поэтов_; стало быть, после такого авторитета, как авторитет Вольтера, смело можно было хвалить Ариоста, не боясь попасться впросак. Ведь литературные авторитеты, подобно Корану, на то и существуют, чтоб люди могли быть умны без ума, сведущи без учения, знающи без труда и размышления и безошибочно правы без помощи Здравого смысла. Вот другое дело, если б кто из признанных авторитетов, например, Ломоносов или Поповский, могли объявить свое мнение в пользу "Руслана и Людмилы", - тогда все единодушно признали бы эту сказку гениальным произведением! Хорошая порука - важное дело, и чужой ум - всегда спасение для тех, у кого нет своего... Что бутырский критик нашел пошлыми не только выражения: _удавить бородою, стать перед носом, щекотать ноздри копнем и еду, не свищу, а наеду, не спущу_, но и _умирающий луч солнца_ {359} это опять происходило от привычки к облизанным прозаическим общим местам предшествовавшей Пушкину поэзии и от непривычки к благородной простоте и близости к натуре. Все привычка! Один бутырский критик до того ожесточился против "Руслана и Людмилы", что рифмы _языком_ и _копием_ назвал _мужицкими_... Видите ли: строго придирались даже к версификации Пушкина они, эти безусловные поклонники всех русских поэтов до Пушкина, которые изо всех сил и со всевозможным усердием уродовали русский язык незаконными усечениями, насилием грамматики и разными "пиитическими вольностями". Каков бы ни был стих в "Руслане и Людмиле", но, в сравнении со стихом "Душеньки" Богдановича, сказок Дмитриева, "Странствователя и домоседа" Батюшкова и даже "Двенадцати спящих дев" Жуковского, он - само изящество, сама поэзия. Оскорбленная привычка этого не замечала, а если замечала, то для того только, чтоб, по излишней привязчивости, ставить молодому поэту в непростительную вину то, что считала чуть не достоинством в старых. Как человек с огромным талантом, эту привязчивость возбудил к себе и Грибоедов. При "Вестнике Европы" один бутырский критик состоял в должности явного зоила всех новых ярких талантов; поэтому "Горе от ума" возбудило всю желчь его. Там, между прочим, было сказано по поводу отрывка из "Горя от ума", помещенного в альманахе "Талия": "Смеем надеяться, что все, читавшие отрывок, позволят нам, от лица всех, просить г. Грибоедова издать всю комедию". Бутырский критик "Вестника Европы", указав на эти слова, восклицает: "Напротив, лучше попросить автора не издавать ее, пока не переменит главного характера и не исправит слога" ("Вестник Европы", 1825,  6, стр. 115). Мы указываем на все эти диковинки, разумеется, не для того, чтоб доказать их чудовищную нелепость: игра не стоила бы свеч, да и смешно было бы снова позывать к суду людей, и без того уже давно проигравших тяжбу во всех инстанциях здравого смысла и вкуса. Нет, мы хотели только охарактеризовать время и нравы, которые застал Пушкин на Руси при своем появлении на поэтическом поприще, а вместе с тем и показать, какую роль чудовище-привычка играет там, где бы должны были играть роль только ум и вкус. Оставим же в стороне эти допотопные ископаемые древности, заключающиеся в затверделых пластах "Вестника Европы", и обратимся к "Руслану и Людмиле".

  Бутырские критики, как мы видели, особенно оскорбились в "Руслане и Людмиле" тем, что показалось им в этой поэме колоритом местности и современности в отношении к ее содержанию. Но именно этого-то совсем и нет в сказке Пушкина: она столько же русская, сколько и немецкая или китайская. Кирша Данилов не виноват в ней ни душою, ни телом, ибо в самой худшей из собранных им русских песен больше русского духа, чем во всей поэме Пушкина, хотя он в своем поэтическом прологе к ней и сказал: "Там русский дух, там Русью пахнет". Вероятно, Пушкин не знал сборника Кирши Данилова в то время, когда писал "Руслана и Людмилу": иначе он не мог бы не увлечься духом народно-русской поэзии, и тогда его поэма имела бы, по крайней мере, достоинство сказки в русско-народном духе и притом написанной прекрасными стихами. Но в ней русского - одни только имена, да и то не все. И этого руссизма нет так же и в содержании, как и в выражении поэмы Пушкина. Очевидно, что она - плод чуждого влияния, и скорей пародия на Ариоста, чем подражание ему, потому что наделать _немецких рыцарей_ из _русских богатырей и витязей_ - значит исказить равно и немецкую и русскую действительность. Нам так мало осталось памятников от доисторических времен Руси, что _Владимир красно солнышко_ столько же для нас миф, сколько Владимир, просветитель Руси - историческое лицо; а сказки Кирши Данилова, в которых является действующим лицом языческий Владимир, явно сложены в позднейшие времена. И потому Пушкин от предания только и воспользовался, что словом "солнце", приложенным к имени Владимира. Пожива небогатая. Во всем остальном его Владимир-солнце - пародия на какого-нибудь Карла Великого. Таковы же и Руслан, и Рогдай, и Фарлаф: действительность их, историческая и поэтическая, такой же точно пробы, как и действительность Финна, Наины, богатырской головы и Черномора. Пушкин с особенною радостью ухватился было за так называемого "вещего Баяна", поняв слово "баян" как нарицательное и равнозначительное словам: _скальд, бард, менестрель, трубадур, миннезингер_. В этом он разделял заблуждение всех наших словесников, которые, нашед в "Слове о пълку Игореве" _вещего баяна, соловья старого времени_, который, "аще кому хотяше песнь творите, то растекашется мыслию по древу, серым вълком по земли, шизым орлом под облакы", - заключили из этого, что Гомеры древней Руси назывались _баянами_. Что в древней Руси были свои песельники, сказочники, балагуры и прибауточники, так же как и теперь в простом народе бывают подобные, - в этом нет сомнения; но, по смыслу текста "Слова", ясно видно, что имя Баяна есть собственное, а отнюдь не нарицательное. Да и Баян "Слова" так неопределен и загадочен, что на нем нельзя построить даже и остроумных догадок, на которые так щедры досужие антикварии, а тем менее можно заключить из него что-нибудь достоверное. И потому весь _баян_ Пушкина - ни более, ни менее, как риторическая фраза. О прологе к "Руслану и Людмиле" действительно можно сказать: "Тут русский дух, тут Русью пахнет"; но этот пролог явился только при втором издании поэмы, то есть через _восемь_ лет после первого ее издания, стало быть, тогда, как Пушкин уже настоящим образом вник в дух народной русской поэзии. Первые _семнадцать стихов_, которыми начинается "Руслан и Людмила", от стиха: "Дела давно минувших дней" до стиха. - "И низко кланялись гостям", действительно _пахнут Русью_; но ими начинается и ими же и оканчивается _русский дух_ всей этой поэмы; больше в ней его _слых_о_м не слыхать, вид_о_м не видать_. Мы даже подозреваем, что не были ль эти семнадцать счастливых стихов поводом к _присочинению_ к ним всей поэмы... Как бы то ни было, только поэма эта - шалость сильного, еще незрелого таланта, который, кипя жаждою деятельности, схватился без разбора за первый предмет, мысль о котором как-то промелькнула перед ним в веселый час. Весь тон поэмы - шуточный. Поэт не принимает никакого участия в созданных его фантазией лицах. Он просто - чертил арабески и потешался их забавною странностию. Оттого, как сам Пушкин справедливо замечал впоследствии, _она холодна_. {Соч. А. Пушкина, т. XI, стр. 226.} В самом деле, в ней много грации, игривости, остроумия; есть живость, движение и еще больше блеска, но очень мало жара. В эпизоде о Финне проглядывает чувство; оно вспыхивает на минуту в воззвании Руслана к усеянному костьми полю, но это воззвание оканчивается несколько риторически. Все остальное холодно.

  Вообще "Руслан и Людмила" для двадцатых годов имела то же самое значение, какое "Душенька" Богдановича для семидесятых годов. Разумеется, велик перевес на стороне поэмы Пушкина и в отношении к превосходству времени и к превосходству таланта. Но наше время далеко впереди, обеих этих эпох русской литературы, и потому если "Душеньку" теперь нет никакой возможности прочесть от начала до конца, по доброй воле, а не по нужде, которая может заставить прочесть и "Тилемахиду", то "Руслана и Людмилу" можно только перелистывать от нечего делать, но уже нельзя читать, как что-нибудь дельное. Ее литературно-историческое значение гораздо важнее значения художественного. По своему содержанию и отделке она принадлежит к числу переходных пьес Пушкина, которых характер составляет _подновленный классицизм_: в них Пушкин является улучшенным, усовершенствованным Батюшковым. В "Руслане и Людмиле", как мы уже сказали выше, нет ни признака романтизма, даже ощутителен недостаток поэзии, несмотря на все изящество выражения и всю прелесть стиха, неслыханные до того времени. Скажем больше: даже со стороны формы, как ни много она выше обветшалых форм прежней поэзии, есть звенья, соединяющие "Руслана и Людмилу" с прежнею школою поэзии: мы разумеем здесь употребление слов: _брада, глава_ и произвольное употребление усеченных прилагательных, которых в поэме Пушкина найдется больше десятка. Словом, если б не недостаток самомыслительности и не избыток _привычки_, так называемые классики того времени должны были бы торжествовать, как свою победу над так называвшимися тогда романтиками, появление "Руслана и Людмилы", - на Пушкине сосредоточить все надежды своей партии, а истинного представителя романтизма, следовательно, самого опасного их врага, видеть в Жуковском. В самом деле, некоторые из них были _как будто_ близки к этому взгляду. В "Вестнике Европы" 1824 года один классик рассердился за то, что г. Верстовский, положивший на музыку "Черную шаль" Пушкина, назвал ее _кантатою_. "Почему (говорит бутырский классик) г. Верстовский _возвел_ простую песню _на степень кантаты_? Такого ли содержания бывают кантаты собственно так называемые? Такими ли видим их у Драйдена, у Жан-Батиста Руссо и у других поэтов знаменитых? (Хороши знаменитости - Драйден и Жан-Батист Руссо!) Истощив средства свои на страсти, бунтующие в душе _безвестного_ человека, что употребит он, когда нужно будет силою музыки возвысить значительность слов в тех кантатах, где исторические или мифологические, во многих отношениях нам известные и для всех просвещенных людей занимательные лица страдают или торжествуют? В песне г-на Пушкина представляется нам какой-то молдаванин, убивший какую-то любимую им красавицу, которую соблазнил какой-то армянин. Достойно ли это того, чтоб искусный композитор изыскивал средства потрясать сердца слушателей, чтоб для песни тратил сокровища музыки? Не значит ли это воздвигнуть огромный пьедестал для маленькой красивой куклы, хотя бы она была сделана на Севрской фабрике? Угадываю причины, - побудившие г. Верстовского к сему подвигу, и знаю наперед один из ответов: "Г. А. Пушкин принадлежит к числу первоклассных поэтов наших". Что касается до стихотворства, я сам отдаю ему совершенную справедливость; стихи его отменно гладки, плавны, чисты; не знаю, кого из наших сравнить с ним в искусстве стопосложения; скажу более: _г. Пушкин не охотник щеголять эпитетами, не бросается ни в сентиментальность, ни в таинственность, ни в надутость, ни в пустословие; он жив и стремителен в рассказе; употребляет слова в надлежащем их смысле; наблюдает умную соразмерность в разделении мыслей_: все это составляет _внешнюю_ (?) красоту его стихотворений. Где же однако те качества, которые, по словам Еорация, составляют поэта? где mens divinior? где os magna sonaturum?" ( 1, стр. 70 и 71). Замечаете ли, что наш бутырский критик видел кое-что в Пушкине, и если не увидел всего, ему помешала _привычка_. Пушкин не любил щеголять эпитетами, не бросался ни в сентиментальность, ни в таинственность, ни в надутость, ни в пустословие; он жив и стремителен в рассказе, употребляет слова в надлежащем их смысле, наблюдает умную соразмерность в разделении мыслей; все это действительно составляло неотъемлемые качества пушкинской поэзии, и качества великие; но - видите ли - по мнению бутырского классика, это не больше, как _внешняя (!)_ красота стихотворений Пушкина, потому что где же в них mens divinior (божественное безумие, исступление, восторг), где os magna sonaturum? А что такое разумели под этим наши псевдоклассические критики? Вот что:

  

   ...Кто завесу мне вечности расторг?

  

   Я вижу молний блеск! Я слышу с горня света

  

   И то, и то!..

  Прочтите всю превосходную сатиру Дмитриева "Чужой толк" - и вы еще лучше поймете, что наши классики разумели под mens divinior. Хотя многие из первых произведений Пушкина (как, например, _Черная шаль, Наполеон, Андрей Шенье_) не чужды декламации и риторической напряженности, но для наших классиков этого было мало; они не могли увидеть в Пушкине mens divinior, - так привыкли они к напыщенной шумихе одопений своего времени! Посмотрите, из чего хлопотали бедняжки: из названий, из слов - _ода, кантата, песня_ и т. п. Мы сами слышали однажды, как глава классических критиков, почтенный, умный и даровитый Мерзляков, сказал с кафедры: "Пушкин пишет хорошо, но, бога ради, не называйте его сочинений _поэмами_!" Под словом _поэма_ классики привыкли видеть что-то чрезвычайно важное. С _кантатами_ их познакомил Драйден и Жан-Батист Руссо: стало быть, то уже не кантата, что не было рабской копией с какой-нибудь кантаты этих двух риторов-стихотворцев. И каким образом страсти _безвестного_ человека могли быть предметом такого высокого рода поэзии, как кантата? - с них было бы заглаза довольно и нежной песенки, вроде: _Стонет сизый голубочек_: ведь в залы входят только господа, а слуги остаются в передней! В то время высокий и священный сан _человека_ не признавался ни за что, и _человек_ считался ниже не только титулярного советника, но и простого канцеляриста. Как же можно было видеть равнодушно, что талантливый композитор тратит сокровища музыки на чувство какого-то армянина.

  А между тем бутырские классики были близки и к тому, чтобы увидеть в Жуковском истинного своего врага, как это можно заметить из следующих строк:

  "Будучи одним из почитателей (но не слепых и раболепных) таланта нашего отличного стихотворца В. А. Жуковского, я так же, как и прочие мои соотечественники, восхищался многими прекрасными его произведениями. Так, м.<илостивый> г.<осударь> м.<ой> и я, хотя не имею чести быть орлиной породы, смел прямо смотреть на солнце, любовался блеском его и согревался живительною его теплотою до тех пор, пока западные, чужеземные _туманы_ и _мраки_ не обложили его и не заслонили свет его от слабых глаз моих, слабых потому, что не могут видеть света сквозь мрак и туман. Говоря языком общепонятным, я с восхищением читал и перечитывал "Певца во стане русских воинов", перевод Греевой элегии, "Людмилу", "Светлану", "Эолову арфу", многие места из "Двенадцати спящих дев" и разные другие стихотворения г-на Жуковского. Но с некоторого времени, когда имя его стало появляться под стихотворениями, в которых все немецкое, кроме букв и слов, - восторг и удивление во мне уступили место сожалению о том, что стихотворец с такими превосходными дарованиями оставил красоты и приличия языка; {360} оставил те средства, которыми он усыновил русским "Людмилу", "Ахилла" и столько других произведений словесности чужестранной... оставил, и для чего же? - чтобы ввести в наш язык обороты, блестки ума и беспонятную выспренность нынешних немцев стихотворцев-мистиков! Если первые баллады Жуковского породили толпу подражателей, которые только жалким образом его передразнивали, не умея подражать красотам, рассыпанным щедрою рукою в прежних его произведениях, - то мудрено ли, что теперь люди с превосходными дарованиями, или вовсе и без дарований, с жадностью подражают в нем тому, что находят по своим силам?.. Истинный талант должен принадлежать своему отечеству; человек, одаренный таковым талантом, если избирает поприщем своим словесность, должен возвысить славу природного языка своего, раскрыть его сокровища и обогатить оборотами и выражениями, ему свойственными; гений имеет даже право вводить новые, но не иноплеменные, и никогда не выпускать из виду свойства и приличия языка отечественного" ("Вестник Европы", 1821, т. CXVII, стр. 19-21).

  Но и тут, ясно, _привычка_ помешала увидеть дело так, как оно было: бутырский классик не видал романтизма в самых ультраромантических пьесах Жуковского, каковы: _Людмила, Светлана, Эолова арфа, Двенадцать спящих дев_z, но увидел его в позднейших, лучших и по содержанию, и по форме, произведениях Жуковского. Подлинно, в младенческое время литературы и старцы поневоле бывают детьми...

  Восторги, возбужденные "Русланом и Людмилою", равно как и необыкновенный успех этой поэмы, несмотря на всю _детскость_ ее достоинств и недостатков, гораздо естественнее и понятнее, чем яростные нападки на нее бутырских классиков. Не говоря уже о том, что всякая удачная новость ослепляет глаза, в "Руслане и Людмиле" русская поэзия действительно сделала огромный шаг вперед, особенно со стороны технической. Все восхищались ее прекрасным языком, стихами, всегда легкими и звучными, а иногда и истинно поэтическими, грациозною шуткою, рассказом плавным, увлекательным, живым и быстрым, всею этою игривою затейливостию, шаловливостию и причудливостию арабесков в характерах и событиях, и никому не приходило в голову требовать от этой поэмы народности, к которой обязывалось ее заглавие и самое содержание, естественности, поэтической мысли, вполне художественной отделки. Образца для нее не было на русском языке, а если и были прежде попытки в этом роде, то такие ничтожные, что сравнение с ними не могло бы сбавить цены с "Руслана и Людмилы". У кого из прежних поэтов можно было найти стихи, подобные, например, этим:

  

  

   И вот невесту молодую

  

  

   Ведут на брачную постель;

  

  

   Огни погасли... и ночную

  

  

   Лампаду зажигает Лель.

  

  

   Свершились милые надежды,

  

  

   Любви готовятся дары;

  

  

   Падут ревнивые одежды

  

  

   На цареградские ковры...

  

  

   Вы слышите ль влюбленный шопот

  

  

   И поцелуев сладкий звук,

  

  

   И прерывающийся ропот

  

  

   Последней робости?..

  

  

  

   Или:

  

  

  

  

  

  

   И слышно было, что Рогдая

  

  

   Тех вод русалка молодая

  

  

   На хладны перси приняла,

  

  

   И жадно витязя лобзая,

  

  

   На дно со смехом увлекла;

  

  

   И долго после, ночью темной.

  

  

   Бродя близ тихих берегов,

  

  

   Богатыря призракогромный

  

  

   Пугал пустынных рыбаков.

  

  

  

   Или:

  

  

  

  

  

  

   Но прежде юношу ведут

  

  

   _К великолепной русской бане_.

  

  

   Уж волны дымные текут

  

  

   В ее серебряные чаны,

  

  

   И брызжут хладные фонтаны;

  

  

   Разостлан роскошью ковер;

  

  

   На нем усталый хан ложится;

  

  

   Прозрачный пар над ним клубится;

  

  

   Потупя неги полный взор,

  

  

   Прелестные, полунагие,

  

  

   В заботе нежной и немой,

  

  

   Вкруг хана девы молодые

  

  

   Теснятся резвою толпой.

  

  

   Над рыцарем иная машет

  

  

   Ветвями молодых берез,

  

  

   И жар от них душистый пашет;

  

  

   Другая соком вешних роз

  

  

   Усталы члены прохлаждает

  

  

   И в ароматах потопляет

  

  

   Темнокудрявые власы.

  

  

   Восторгом витязь упоенный

  

  

   Уже забыл Людмилы пленной

  

  

   Недавно милые красы;

  

  

   Томится сладостным желаньем;

  

  

   Бродящий взор его блестит,

  

  

   И, полный страстным ожиданьем,

  

  

   Он тает сердцем, он горит.

  Конечно, теперь смешно заблуждение людей того времени, которые в "Руслане и Людмиле" думали видеть поэтическое воссоздание народно-русского сказочного мира; но в двадцатых годах, право, немудрено было, в первый раз читая такие стихи, до того увлечься ими, чтоб в описании какой-то небывало фантастической бани увидеть _великолепную русскую баню_. Кому неизвестно великолепие наших бань, где в таком употреблении _сок весенних роз_, а _ветви молодых берез прозаически называются вениками_?..

  Эпилог к "Руслану и Людмиле" исполнен элегической поэзии; но, как и пролог к этой же поэме, он, если не ошибаемся, был написан после ее; при ней же явился только во втором ее издании, в 1828 году.

  Потому ли, что изумительные успехи Пушкина и быстрый ход его распространяющейся славы слишком озадачили бутырских критиков и классиков, или потому, что они уже сами начали _привыкать_ к поэзии Пушкина, - только против "Кавказского пленника" уже почти совсем не было воплей, а напротив, ему раздавались везде только хвалебные гимны. Даже в "Вестнике Европы" 1823 года была помещена похвальная критика этой поэме (вышедшей в 1822 году). Эта критика особенно замечательна и в свое время весьма прославилась тем, что ее сочинитель, при всем своем старании и усердии, никак не мог догадаться, что сделалось с черкешенкой и что означают эти прекрасные поэтические стихи:

  

  

   Вдруг волны глухо зашумели,

  

  

   И слышен отдаленный стон...

  

  

   На дикий брег выходит он,

  

  

   Глядит назад... _брега яснели

  

  

   И опененные белели; Но нет

  

  

   Черкешенки младой

  

  

   Ни у брегов, ни под горой...

  

  

   Все мертво... на брегах уснувших

  

  

   Лишь ветра слышен легкий звук,

  

  

   И при луне в волнах плеснувших

  

  

   Струистый исчезает круг_...

  Такова была тогда _привычка_ к прозаичности прежней поэзии, что слишком поэтический и по тому уже самому слишком ясный оборот назывался темным и неопределенным... {361} Да, Пушкину предстоял подвиг: воспитать и развить в русском обществе чувство изящного, спосо