Белинский Виссарион Григорьевич - Статьи и рецензии (1843-1845)

  

  

   Полное собрание сочинений в 13 томах. Том 8. Статьи и рецензии (1843-1845)

   Издательство Академии Наук СССР, Москва, 1955

  

  

   "Молодик" на 1843 год, украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким. Часть вторая

   "Молодик" на 1844 год, украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким

   "Друг детей, книга для первоначального чтения"

   "Прогулка с детьми по земному шару" Виктора Бурьянова <В. П. Бурнашева>. Две части

   "Записки Петра Ивановича", собранные... П. Фурманом

   "Священная история в разговорах для маленьких детей". Соч. А. Ишимовой

   "Новые повести для детей", соч. Анны Зонтаг

   "Русские сказки для детей", рассказанные нянюшкою Авдотьею Степановною Черепьевою

   "Елка", альманах для детей на 1844 год

   "Золотые цветки, или Собрание басен, мыслей и других мелких стихотворений"

   "Книга Хамелеон". Забавная фокусная игрушка для детей

   "Литературный калейдоскоп, или Собрание мелких сочинений" П. Машкова

   Библиографические и журнальные известия

   Русская драматическая литература

   Амарантос, или Розы возрожденной Эллады". Произведения народной поэзии нынешних эллинов, собранные Георгием Эвлампиосом

   "Тысяча и одна ночь", арабские сказки. Томы XI-XV

   "Сказка за сказкой". Том IV. Редактор Н. В. Кукольник

   "Письма русского из Персии". Н. М. <Н. Ф. Масальского>. Две части

   "История Киевской академии". Соч. Макария Булгакова

   "Об историческом значении русской народной поэзии". Николая Костомарова

   "Сельское чтение". Книжка первая, составленная В. Ф. Одоевским и А. П. Заблоцким. Издание третье

   "Сельские беседы для народного чтения. Полезные советы". Книжки 4, 5. Издание второе

   "Сельские беседы для народного чтения. Притчи и повести"

   "Юродивый мальчик в железном зеленом клобуке". Соч. асессора и кавалера Афанасия Анаевского

  

  

   15. Молодик на 1843 год, украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким. Часть вторая. Харьков. В университетской тип. 1843. В 8-ю д. л. 155 стр.

  

   Во второй части "Молодика" весь так называемый русский отдел состоит из одноактной драмы, неизвестно почему названной "Пятым актом". Эта драма такова, что могла бы остаться в портфеле сочинителя без большой потери для самой себя и без всякой для русских читателей. Вот вкратце ее курьезное содержание. Владимир С**, найденный в молодости на мостовой, то и дело играет в карты, а друг его, граф Генрих, волочится за Элизой, женою Владимира. В один вечер Владимир все проиграл и подслушал разговор графа с женою; из этого разговора он заключил, что все, как говорится, кончено. Ему более ничего не остается, как лишить себя жизни. Он бежит в комнату королевы (см. стр. 21; действие происходит в Лемберге), застает там дремлющего докторского слугу и спрашивает его, указывая на сердце: "Чувствовал ли ты когда-нибудь здесь боль, такую боль, которая разрывает сердце и превосходит все пытки, все муки, какими терзают и увечат твое тело?" Слуга, тело которого находилось в добром здоровье, отвечал, что барин несет чепуху; барин кинулся к шкафу с аптечными принадлежностями, сломал замок, достал стклянку с ядом и убежал. Пришел доктор, обругал слугу и кинулся за похитителем стклянки. Все это, как вы помните, происходит в комнате лембергской королевы, - да если рассудить здраво, то нигде более и происходить не могло. Дальнейшие события происходили в доме Владимира. Владимир приходит домой и как человек, для которого все равно, чтобы ни говорить, только бы говорить, - спрашивает жену: "Кто мне возвратит доверие к твоей добродетели, когда для внутреннего обожателя, который поклонялся твоей красоте, ты растерзала сердце мужа, который чтил твою душу?" Потом он приказывает одному из своих дворовых людей наполнить водою два кубка и всыпать в один из них порошок, похищенный у доктора. Приходит, как нельзя более кстати, внутренний обожатель. Владимир кричит ему: "Пей! Судьба решит, кому умереть!" Граф пьет, за ним пьет Владимир. Кубок с ядом выпал на его долю. Он умирает, отравив остатками яда жену. Граф кричит: "Я ваш убийца!" Сочинитель ставит несколько точек, пишет в особой строке: "Харьков", и делу конец. О достоинстве слога можно судить но трем фразам, приведенным выше.

   Затем следует так называемый "малороссийский отдел", который, как не принадлежащий к русской литературе, мы проходим молчанием.

  

   19. Молодик на 1844 год, украинский литературный сборник, издаваемый И. Бецким. Харьков. В университетской тип. 1843. В 8-ю д. л. 280 стр.

  

   Этот третий выпуск "Молодика", украинского литературного сборника, заключает в себе два отделения: 1) науки и материалы и 2) смесь. В первом отделе помещены весьма любопытные и хорошо составленные статьи, относящиеся к истории края, так, например, "Первые воины малороссийских казаков с поляками" Н. Костомарова, "Очерк малороссийских поверий и обычаев, относящихся к праздникам" К. Сементовского и др. Между прочим, в этом же отделе помещена статья г-на Иер<емии> Галки: "Обзор сочинений, писанных на малороссийском языке", в которой сочинитель старается доказать, что так называемая малороссийская литература, т. е. собрание сочинений, написанных в последнее время на малороссийском языке, явилось отнюдь не вследствие непонятной прихоти нескольких литераторов, желавших пощеголять своим родным наречием, а, напротив, вследствие везде распространяющейся у нас идеи народности. Читателям "Отечественных записок" известно мнение наше об этом предмете, и мы не станем повторять, что народность заключается не в наречии или языке, каким говорит простой народ, а в духе и характере всего народа. Лучше приведем слова сочинителя статьи, которыми он сам, не подозревая, опровергает свое же собственное мнение:

   Письменность к нам перешла вместе с священным писанием, и потому первые сочинения наши были духовные и, следовательно, на словено-церковном языке, употреблявшемся при богослужении. Потом мало-помалу, с развитием общественной жизни, явилась необходимость в других родах письменности; но так как только словено-церковный язык был приготовлен к этому, то он послужил материалом и для светской общественной письменности, с тем различием, что в него начали входить слова, выражения и обороты языка народного. Но вот Россия разделилась: западная и восточная части ее начали жить особою друг от друга жизнию: образовались два письменных языка: в одной из смешения словено-церковного языка с великороссийским, а в другой из смешения того же языка с малороссийским или южнорусским наречием. В Малой, как и в Великой Руси, была своя литература (?), свой книжный язык, на котором почти все писали, но едва ли то говорил; много сочинений, и политических, и деловых, и, наконец, ученых, было писано на этом языке; много переводилось на него из других языков; иное издано; большая часть покоится беспробудным сном в библиотеках.

   Этот язык (т. е. малороссийский), известный под именем руського, много имел влияния на образование нашего (т. е. великороссийского) языка высшего общества и литературы; известно, что Ломоносов учился по грамматике Мелетия Смотрицкого и выучил наизусть Псалтырь, переложенный в стихи, Симеона Полоцкого. Руський язык был гораздо обработаннее, нежели письменный язык великой России; на нем было писано много книг, в которых нуждались и в Москве, притом же лучшие проповедники наши первой половины XVIII века были малороссияне и хотя старались писать по-русски или по-словенски, но не могли не вносить в свои сочинения элементов родного слова.

   Далее сочинитель говорит, что при сильнейшем наплыве иностранного просвещения язык наш (т. е. все же великорусский) изменялся; выступила литература новая, носившая на себе следы влияния европейской образованности; вкус утончался; публика получила потребность в чтении легком и проч.

   Вместе с европейским просвещением развивалась у нас столичная жизнь: в столицах сосредоточивалось и просвещение, и науки, и литература; там было горнило языка. Руський язык ушел в западные губернии, бывшие еще под властию Польши, и, гонимый в обществе, доживал век в семинариях и училищах.

   С возвращением России западных и южных ее областей, руський язык стал уже ненужным; был другой общий язык: основанием его взяты наречия словено-церковное и великорусское.

   Итак, по словам г. Галки, руський, т. е. малороссийский язык, уже в то время сделался ненужным для общности великорусского языка, который с приливом в государстве новых элементов европейской жизни, с успехами наук и просвещения усвоил себе новые формы, слова и обороты, тогда как малороссийский язык, оставаясь долгое время без всякого развития, из языка сделался провинциальным наречием. Поняв эту мысль, как мог после того утверждать г. Галка, будто в наше время, когда Россия так далеко подвинулась вперед на поприще наук и гражданственности, сочинения на малороссийском языке могут составить какую-то особую литературу? Да где же для этой литературы язык? Ведь язык простого народа не имеет слов для выражения понятий, порождаемых гражданскою образованностью и просвещением. Вы это сами доказываете всякий раз, когда ваши сочинения заключаются не в повестях, которых сюжет заимствован из народного быта. Вы их пишете русским языком. Вы говорите: "Гоголь в своих высоких созданиях много выразил из малороссийского быта на прекрасном русском языке, но, надо сознаться, знатоки говорят, что многое то же самое, будь оно на природном языке, было бы лучше". Положим, что это многое, для немногих знатоков, было бы действительно лучше: но зато наверное можно сказать, что затем все остальное у Гоголя не могло бы существовать вовсе, если б он вздумал одеть его малороссийским языком.

   В этой статье г. Галка исчисляет всех сочинителей, писавших по-малороссийски, начиная от Котляревского до гг. Основьяненко и Шевченки включительно. Он утверждает, что Котляревский, как умный человек, написал свою пародию на "Энеиду" вследствие пробуждавшейся в обществе реакции против классицизма... А надо знать, что уже второе издание его перелицованной "Энеиды" было еще и 1808 году, когда и в русской литературе царил классицизм. Нет, мы уверены, что Котляревский, как умный и талантливый малороссиянин, понял, что на малороссийском, как и на всяком другом отдельном наречии, только и можно писать, что пародии или простонародные сказки и повести, и ничуть не думал затевать из того литературы.

   Артемовский-Гулак подтвердил это же самое, написан своего "Пана Твардовского", "Пан та собака" и другие мелкие произведения в пародическом духе. Сам Грыцько Основьяненко начал свое поприще на русском языке, потому что, сколько помнится, "Дворянские выборы" были из первых его сочинений. Притом он много писал и на русском и сам же переводил свои малороссийские повести на русский язык.

   В числе материалов и в смеси "Молодика" есть тоже несколько любопытных статей, которые с удовольствием прочтут любители малороссийской старины. К альманаху приложены портрет князя М. М. Голицына, основателя Харьковского коллегиума; снимки почерков: Петра Великого, в двух его письмах, графа Н. П. Румянцева, князя A. M. Голицына; подписи гетмана Богдана Хмельницкого, Скоропадского, Мазепы и проч. и план города Харькова. Этот выпуск "Молодика" издан в пользу Харьковского детского приюта.

  

   24. Друг детей, книга для первоначального чтения. (Издание четвертое). Санкт-Петербург. В тип. императорской Академии наук. 1844. В 8-ю д. л. 346 стр.

   Прогулка с детьми по земному шару, Виктора Бурьянова. Две части. Издание третье, исправленное и дополненное. С раскрашенною картою всего света. Санкт-Петербург. В тип. В. Соломона. MDCCCXLIV. В 18-ю д. л. VII, 400 и 347 стр.

   Записки Петра Ивановича, собранные и украшенные 100 картинками П. Фурманом. Санкт-Петербург. В тип. К. Жернакова. 1843. В 16-ю д. л. 218 стр.

   Священная история в разговорах для маленьких детей. Соч. А. Ишимовой. Издание второе. Санкт-Петербург. В тип. императорской Академии наук. 1843. В 18-ю д. л. 153 стр.

   Новые повести для детей (,) сочинение Анны Зонтаг. Санкт-Петербург. Печатано в тип. Иогансона. 1844. В 12-ю д. л. 304 стр. Русские сказки для детей, рассказанные нянюшкою Авдотьею Степановною Черепьевою. Санкт-Петербург. В тип. Ильи Глазунова и К^о. 1844. В 16-ю д. л. 58 стр.

   Елка(,) альманах для детей на 1844 год. Санкт-Петербург. В тип. Карла Крайя. 1844. В 36-ю д. л. 104 стр.

   Золотыя(е) цветки, или Собрание басен, мыслей и других мелких стихотворений. С картинками и рисунками. Санкт-Петербург. 1844. В 36-ю д. л. 57 стр.

   Книга Хамелеон. Забавная фокусная игрушка для детей. 1843.

  

   Какое богатство детских книг! Вдруг целых девять! Но не радуйтесь заранее: исключая каких-нибудь двух книг, все остальное - печатная бумага, не больше.

   "Друг детей" есть перевод немецкой книги "Der Deutsche Kinderfreund, ein Lesebuch fur Volksschulen", т. е. "Немецкий друг детей, книга для народных школ". Автор ее - Вильмсен. Она напечатана в 1841 году сто шестьдесят третьим изданием. Это род хрестоматии для чтения детей. Цель ее - развитие мыслительной способности в детях через постепенное восхождение от легких к более трудным понятиям, изложенным в сообразной с ними форме. Цель эта достигается, благодаря хорошему составлению книги. Г-н Максимович, инспектор казенных училищ Санкт-Петербургского учебного округа, частию перевел, частию переделал книгу Вильмсена, сделав ее таким образом удобною для чтения русских детей. Перевод его одобрен Министерством народного просвещения для употребления в подведомственных ему учебных заведениях, и с 1839 года книга г. Максимовича достигла теперь четвертого издания. Всё это неоспоримые факты в ее пользу.

   "Прогулка с детьми по земному шару", без всякого сомнения, была бы прекрасною книгою, если бы она была прекрасно составлена: истина неоспоримая! Но, к несчастию, эта "прогулка" сделана чересчур налегке и с крайнего поспешностию, без всякой оглядки. Так, например, во Франции г. Бурьянов проглядел город Лион, т. е. "слона-то он и не приметил"; а о некоторых мостах насказал таких чудес, что ничего не поймешь; например, что это такое: "Мы еще не были в Новых Афинах, улице (в Париже), обстроенной в греческом вкусе, и где домы имеют форму греческих храмов; девятьсот тысяч жителей толпятся здесь в грязи и дышат вредным воздухом" (стр. 273)? В улице - Новые Афины толпятся 900000 жителей в грязи! Большая же улица! Должно быть, верст в пятьдесят, если еще не длиннее! Оксфордский университет назван прекраснейшим в мире (стр. 247), - а всем известна красота схоластических английских университетов! В описании русских мужичков сочинитель до того увлекся идиллическою поэзиею, что наговорил ужасных вещей. Например:

  

   Говоря об обеде, я вспомнил, что уж полдень, мужичек и его жена просят нас, с свойственным им радушием и гостеприимством, хлеба-соли у них откушать. Стол накрыт чистою скатертью; за неимением стульев сядем на скамьи; вот готовят жирные блины, какие славные щи, какая кулебяка с рыбой и капустой, какая вкусная гречневая каша в горшке: она пышет паром; мы наложим себе ее много на деревянные тарелки и будем есть деревянными ложками вместе с прекрасным топленым маслом; только что кончили, нам подают жареного поросенка, начиненного кашею, а потом преогромную баклагу с простоквашею и тарелку с творогом; хозяйская дочка набрала в своем садике крыжовнику, малины и смородины и потчует нас; нельзя отказаться от этого сельского десерта; в другой раз нас потчуют ботвиньей, окрошкой и пшенной кашицей, а вместо десерта дадут стручков. Нам хочется пить: что может быть лучше здорового квасу с мятой? прелесть! Мужички наши в праздники пьют пиво и хлебное вино, иногда и мед, а сбитень вместо чаю, перед которым он имеет то преимущество, что не ослабляет желудка, как этот настой из китайской ароматной травки (ч. I, стр. 83-84).

  

   Описанные г. Бурьяновым крестьяне так же точно похожи на настоящих крестьян, как театральные крестьянки в корсетах похожи на деревенских баб и девок. Настоящая Швейцария! И садик есть, и красавица хозяйская дочка нарвала своими нежными пальчиками крыжовнику, малины и смородины и потчует вас - как тут отказаться? Кушайте во здравие! И стол накрыт чистою скатертью... Говоря слогом почтмейстера в "Мертвых душах" - в некотором роде, сударь ты мой, так сказать - Швейцария да и только! Доказательство этого - на 186 странице этой же книжки, в статье о Швейцарии:

  

   Пройдемте мимо, и все семейство встанет, даже сам отец, почтенный старик, снимет шляпу, подойдет к вам и попросит разделить их скромный обед, взойдите: везде царствует чистота; белый, как нагорный снег, еловый стол приглашает вас к себе: вокруг стола в порядке кринки со вкусным молоком; все это придаст аппетит. Молодая крестьянка подходит к вам. Черненький корсет обхватывает тонкий стан, из-под красной юбки выглядывает маленькая ножка, и соломенная шляпка, щегольски надетая, скрывает темнокаштановые волосы; а глазки, как у галки, и щечки, как розанчики. Что за живой, веселый вид! Кожа на руках у швейцарки груба, но всегда чисто содержана; вот она накрыла стол белою скатертью и потчует нас прекрасными сливками, земляникою и свежим маслом.

  

   Не правда ли - точь-в-точь как у нас?.. На 80 странице г. Бурьянов говорит: "С простым топором русский (мужик) сделает несравненно более, чем немцы с своими замысловатыми инструментами". Именно так - что и говорить! Куда дуракам-немцам до нашего мужика! Дайте ему кусок мрамора, он вам сейчас сделает из него топором и скобелью статую получше Аполлона Бельведерского или Венеры Медичейской, которые хоть и славятся в мире, как диво искусства, а если посмотреть - так что! просто дрянь, немецкая работа! Всякий русский мужик лучше сделает! Вы правы, г. Виктор Бурьянов! Ваша книжка сделана тоже топором и скобелью, а ведь куда хороша, куда лучше всех немецких книг!

   Варварский язык, бездна опечаток, серое, неопрятное издание - вот качества "Прогулки с детьми по земному шару".

   "Записки Петра Ивановича" - очень недурная книжка для чтения детей. Только ее надо читать, пропустив первую главу, которая называется "Несколько слов вместо предисловия" и в которой не только дети, но и взрослые ровно ничего не поймут. Повесть явно переделана из какой-нибудь иностранной книжки и переделана недурно, а предисловие сочинено явно самим г. Фурманом. Картинки очень милы, и в типографском отношении книжка прекрасна.

   "Новые повести для детей" г-жи Зонтаг были бы недурны, если бы написаны были порядочным русским языком.

   Что касается до "Русских сказок для детей", изданных какою-то нянькою, - мы не советуем ее давать детям в руки, так же как не советуем позволять детям слушать всякие рассказы нянек о домовых, леших и тому подобных вздорах, которыми только засоряют понятие и запугивают воображение детей.

   "Елка" недурно издана и хороша, как игрушка. Пусть дети играют ею, но с условием, чтоб отнюдь не читать ее.

   "Золотые цветки" состоят из двенадцати недурных картинок и из разных стихов, плохих и хороших, набранных из плохих и хороших писателей и перепечатанных безграмотно.

   "Книга Хамелеон" - удивительная книга. Переворачиваете страницу и видите изображение трефового и бубнового туза, далее - русский и французский алфавит, потом две плохие литографии, изображающие весну и лето; затем - туза пик и червей; потом опять русскую азбуку, а за нею - таблицу умножения; за таблицей - две плохие литографии, изображающие зиму и осень; потом всё это же самое повторяется, в таком же порядке, раза три или четыре. Если эту книжку непременно было нужно назвать именем какого-нибудь животного, то всего бы лучше: "Книга Осел", вместо "Книга Хамелеон".

  

   25. Литературный калейдоскоп (,) или Собрание мелких сочинений П. Машкова. Автора повести "Муж под башмаком" и проч. В 8-ю д. л. 53 стр.

  

   Знаете ли, что такое сатирический писатель? Если не знаете, то г. Машков сейчас же объяснит вам это:

  

   Сатира была уважаема во все времена. Когда человек стал понимать, что он есть существо возвышеннейшее пред прочими тварями, одаренное разумом; когда он постиг, что все действия его должны быть облагорожены, страсти покорены рассудку, дикое зверство должно быть заменено душевною кротостию, бесстыдство нравственностию, буйные, скотские наслаждения благородными забавами: одним словом, когда он разгадал цель своего создания и образец, каким он быть должен, тогда он с ужасом увидел огромные массы людей, подобных ему по физическому устройству и столь далеких от него по своему невежеству. Как было действовать ему на эти толпы варваров? Как воцарить между ними нравственность? Как искоренить закоснелые их привычки? Увещания бессильны. Примеры не действительны. Надобно было показать их действия в смешном виде, чтобы они их устыдились. Для этого ум человеческий изобрел сатиру. Вот ее первое рождение. Колыбелью сатиры были века самые отдаленные. Дикари слушали забавные сказки, в которых едко осмеивались их постыдные действия, и никто на них не обижался, потому что сатира направлена была не на личность. Таким образом, люди мало-помалу начали узнавать свои заблуждения и невольно стали покидать привычки, сделавшиеся предметом смеха. Нет сомнения, что сатира действовала на нравственность более всех наказаний и угроз.

  

   Ну, вот теперь, благодаря г. Машкову, вы знаете, что такое сатира: посредством насмешки она сделала дикарей из скотов людьми! Но у дикарей, - скажете вы, - не бывает и не может быть сатиры, потому что сатира есть плод цивилизации, ветвь уже созревшей литературы? Мы то же думали; но г. Машков знает в этом деле больше нас с вами - надо поверить ему: ведь он недаром же - "автор повести "Муж под башмаком""... Но послушаем далее г. Машкова:

  

   В просвещенные времена сатира еще сильней действовала на умы и приобрела более уважения. Видя пользу благонамеренной сатиры, поддерживали ее везде, как наказание тех нравственных пороков, на которые не простирались законы. Многие злоупотребления искоренены сатирою.

  

   Теперь не хотите ли узнать, что такое "сатирический писатель" и что такое в нашей литературе г. Машков? Слушайте же:

  

   Сатирический писатель есть автор самый полезнейший, самый благонамеренный для своего отечества. Он должен иметь более опытности, более познаний человеческого сердца, чем требуется от других писателей. Он должен быть душою не зол, не мстителен. Он должен нападать на порок, на невежество, а отнюдь не на недостатки людей, обиженных природою. Должен указывать смешную сторону безнравственности вообще, а не выставлять примет и имени обвиненного. Пусть он сам узнает свой портрет, совершенно в другом изображении, и исправится. Я смеюсь над Иваном с большим носом, которого вовсе не существует на свете, между тем Петры, Карпы, Сидоры с короткими носами находят за собою те же недостатки и незаметно исправляются. Басни, комедии, эпиграммы разве не та же самая сатира? А кто на них претендует?

   У хороших родителей часто бывают дурные дети: так и от сатиры родился пасквиль. Поэтому-то никогда не должно их смешивать между собою. Сатира - лекарство, пасквиль - розга. Сатира - добро, пасквиль - нестерпимое зло для общества, потому что в нем нападают на личность и раздражают только больную рану. Если мы имеем аптеки для тела, почему ж не иметь аптеку для души? Почему не пользоваться сатирою?

   Объяснив значение сатиры и обязанность сатирического писателя, не трудно будет понять, почему я предпочитаю избранный мною путь другим отраслям литературы. Я хотел соединить полезное с приятным. Пусть сочинения мои для людей нравственных будут ничем более, как приятною сказкою, а для невежд фонарик, который осветит им лучший путь. Основываясь на этом, я считаю нужным сказать, что в сочинении моем нет и не будет никаких личностей. Никогда читатели не встретят в них тайн ничьей семейной жизни. Все описываемые мною лица совершенно вымышленные, а если кто захочет приноравливать их к себе или к кому другому, тот может найти личность во всякой книге, во всякой комедии, во всякой басне. Для таких людей все объяснения напрасны.

  

   Мы доселе думали, что г. Машков принадлежит к числу сочинителей средней руки, пишущих, при небольшом даровании, себе в удовольствие и своей публике на утешение разные мелочи, в которых изо всех сил стараются насмешить своих читателей и в которых, между пустою болтовнею и множеством плоскостей, проскакивают иногда вещицы, если не остроумные, то действительно забавные. Словом, доселе думали мы, что г. Машков - нечто вроде миниатюрного Поль де Кока, неутомимо пишущего для известного разряда публики. Но на деле выходит, что мы ошибались: г. Машков - изволите видеть - сатирик, исправитель нравов, гонитель злых пороков и т. д. Каким же образом исправляет он нравы? Рассказами о каком-то чорте, живущем под Троицким мостом, о какой-то мещанке, которая в бурную ночь послала своего плачущего ребенка к чорту, и за это чорт действительно овладел ее детищем, наложил на его висок синее пятно, которое и осталось клеймом отвержения на всю его жизнь. Вот подлинно оригинальный способ исправлять нравы!..

  

   27. Библиографические и журнальные известия.

  

   На днях выйдет, если уже не вышла, вторая книжка издаваемого князем Одоевским и г. Заблоцким "Сельского чтения". Первая книжка этого полезного и прекрасно исполняемого издания имела необыкновенный успех: в один год разошлось два издания, которые оба состояли из девяти тысяч экземпляров. Из них 4000 было взято Министерством государственных имуществ, 2000 - Министерством народного просвещения; 3000 разошлись сами собою, при простом содействии книжных магазинов. Не раз в книжный магазин г. Иванова заходили за "Сельским чтением" многие охотники купить его и между ими простолюдины разного рода; с огорчением выходили они вон, узнав, что все экземпляры этой книжки вышли, второе издание ее еще не готово, а вторая книжка еще и не печатается. И "Сельское чтение" вполне достойно своего необыкновенного успеха: это первая книга, умно и с пользою удовлетворившая жажду чтения в простом народе. Вторая часть еще лучше первой. В следующей книжке "Отечественных записок" мы поговорим о ней подробнее, а теперь только скажем о ее содержании. Она состоит из следующих статей: "О том, что такое год, что такое месяц и что такое день, сколько в году дней, а во дню часов и что такое год високосный" (князя Одоевского и г. Заблоцкого); "Рассказ о том, какие православные государи царствовали в России после Петра Великого и какие дела сделала императрица Екатерина Великая" (г. Заблоцкого); "Грамотки дяди Иринея" (князя Одоевского); "Сказка о том, кто такой был Ванька Ротозей, отчего ему такое прозванье пошло, как он клада искал и где клад нашел" (князя Одоевского); "Что значит воскормить дитя" (князя Одоевского и г. Заблоцкого); "Коли грамотка дается, так на ней далеко уедешь" (г. Волкова), "Не положив, не ищи" (г. Даля); "Что знаешь, о том не спрашивай, попусту слов не теряй" (его же); "Что у кого болит, тот о том и говорит" (г. Война-Куринского); "О том, что случилось в селе Староверовке и что рассказывал крестьянин Прокофий про немцев-колонистов" (г. Заблоцкого); "Кто такой дедушка Крылов?" (князя Одоевского); "Как узнается ленивый крестьянин?"; "Приметы ленивой хозяйки"; "Агафья Сковородникова"; "Крестьянин Егоров"; "Малороссийский казак Хвостиков" и пр.

  

   28. Русская драматическая литература.

  

  

   Эта пьеса по-французски называется "Les Burggrafs", а по-русски ее следовало бы назвать "Крикуны, или Много шума из пустяков". Гений г. Гюго, столько шумевшего в европейско-литературном мире назад тому лет десять с небольшим, теперь так низко упал, что даже наши доморощенные "драматические представители" - если б у них было хоть крошечку побольше ума, вкуса и образования - могли бы писать драмы не только не хуже, даже лучше "Бургграфов". Имя Гюго возбуждает теперь во Франции общий смех, а каждое новое его произведение встречается и провожается там хохотом. В самом деле, этот псевдоромантик смешон до крайности. Он вышел на литературное поприще с девизом: "le laid c'est le beau", {уродливое - прекрасно (франц.). - Ред.} и целый ряд чудовищных романов и драм потянулся для оправдания чудовищной идеи. Обладая довольно замечательным лирическим дарованием, Гюго захотел во что бы ни стало сделаться романистом и в особенности драматиком. И это ему удалось вполне, но дорогою ценою - потерею здравого смысла. Его пресловутый роман "Nоtre Dame de Paris", {"Собор Парижской богоматери" (франц.). - Ред.} этот целый океан диких, изысканных фраз и в выражении и в изобретении, на первых порах показался гениальным произведением и высоко поднял своего автора, с его высоким черепом и израненными боками. Но то был не гранитный пьедестал, а деревянные ходули, которые скоро подгнили, и мнимый великан превратился в смешного карлика с огромным лбом, с крошечным лицом и туловищем. Все скоро поняли, что смелость и дерзость странного, безобразного и чудовищного - означают не гений, а раздутый талант, и что изящное просто, благородно и не натянуто. Гюго писал драму за драмой, и последняя всегда выходила у него хуже предыдущей. Наконец, "Бургграфы" превзошли в ничтожности и пошлости всё написанное доселе их автором. Это - сцепление самых избитых эффектов, повторение самых истертых общих мест. Тут есть корсиканка, которая сорок лет дышит мщением за убийство ее возлюбленного. Она шлялась по всему свету, была в Индии и там научилась небывалому искусству по воле своей и умерщвлять и воскрешать людей. Посредством какой-то таинственной жидкости она заставляет чахнуть от изнурительной болезни племянницу Иова, бургграфа эппенгефского, графиню Регину, и обещает влюбленному в нее стрелку Отберту излечить ее в одну минуту, если тот поклянется помочь ей в мщении и убить того, кого она ему укажет. Отберт этот был сын Иова Проклятого (в афишке названного, вероятно, ради смеха, окаянным), пропавший в детстве. Регина выздоровела от чудотворных капель, и Отберт, в темном подземелье, идет убить своего отца. Но не бойтесь, - это только шутка, пустяки, вздор - нечто вроде пошлого театрального эффекта; не бойтесь этого картонного кинжала, как ни размахивается он над грудью столетнего старика: сейчас явится избавитель и в самую пору остановит руку невольного убийцы. И избавитель явился очень кстати - в ту самую минуту, когда палач и жертва уже надорвались от усталости, изливаясь в патетических монологах. Этот избавитель - Фридрих Барбарусса, император священной Римской империи, явившийся в замке Иова Проклятого в виде нищего. Он - изволите видеть - брат Иова, бывший возлюбленный мстительной корсиканки. Когда Проклятый бросил его, израненного, из этого самого подземелья за решетку окна, он как-то зацепился за решетку и спасся, чтоб доставить г-ну Гюго несколько дрянных сценических эффектов. Когда братья расчувствовались, корсиканка, видя, что уже мстить не за что, скоропостижно лишает себя живота: она поклялась, что в гробе (который был принесен в пещеру с лежавшею в нем Региною) должен кто-нибудь быть вынесен из подземелья. Вот что называется сдержать клятву! Когда старая колдунья умерла, Регина воскресла - трогательная сцена! Все овечки налицо, а волк умер! Отберт, еще прежде обиженный Гатто, маркизом веронским, вызывает его на поединок; но маркиз (пьяница, шут и разбойник) с презрением отвечает ему, что не может драться с сыном цыганки (корсиканки то ж). Тогда старичок-нищий, бросая свой посох и выхватывая меч, вызывается драться с Гатто. "Но ты кто?" - говорит Гатто. - "Я император Фридрих Барбарусса!" - Эффектная сцена?.. Затем он заковал в цепи целые три поколения бургграфов - Иова, столетнего старца, Магнуса, сына Иова, восьмидесятилетнего старика, и Гатто, сына Магнусова, молодого человека. В лице этих трех бургграфов Гюго хотел представить три поколения рыцарей, одно другого хуже: Иов, несмотря на грехи своей юности, рыцарь хоть куда; Магнуc - ни рыба, ни мясо, а так себе; Гатто - пьяница, шут и разбойник.

   На сцене Александринского театра "Бургграфы" очень эффектны, а потому и отличная драма...

  

  

   Мы что-то не могли добиться никакого толка в этом собачьем водевиле. Это, вероятно, потому, что в нем действительно мало толка. К тому же было уже около двенадцати часов ночи, когда начался этот водевиль, - и мы, во уважение всех этих причин, ушли вон из театра, отчаявшись дождаться конца занимательного спектакля.

  

   29. Амарантос, или Розы возрожденной Эллады. Произведения народной поэзии нынешних эллинов, собранные, переведенные и изданные с подлинником, предисловием, филологическими и историческими замечаниями Георгием Эвлампиосом. Удостоено демидовской премии. Санкт-Петербург. В тип. императорской Академии наук. 1843. В 8-ю д. л. 136 стр.

  

   Во времена владычества французского псевдоклассицизма народная поэзия была во всеобщем пренебрежении и даже презрении. Этому были и дельные и нелепые причины. С одной стороны, псевдоклассики имели право отвергать, как пошлость, простодушные произведения народной музы, думая, что только просвещение и образование могут быть источником истинного искусства; с другой стороны, они жестоко ошибались, забывая, что всякий возраст имеет свою поэзию и что у народа, как и у частного лица, есть свое время младенчества, юности и возмужалости; сверх того, они не знали, что в детском лепете народной поэзии хранится таинство народного духа, народной жизни и отражается первобытная народная физиономия. Псевдоромантизм, возникший в начале XIX века, убил французский псевдоклассицизм. Тогда все европейские литературы, по закону диалектического развития мысли, перешли в противоположную крайность: народные песни и сказки сделались предметом безусловного уважения и начали возбуждать неосновательный восторг. Немецкою и английскою литературами в особенности овладела эта мания. Бюргер долго пользовался славою великого поэта за нелепую балладу свою "Леонору", написанную в духе самых грубых и диких предрассудков невежественного простонародья. Эта баллада была переведена на все языки. Жуковский сперва переделал ее на русский лад под именем "Людмилы", потом перевел ее. Подражаний этой балладе несть числа на русском языке. В то же время все бросились собирать свои народные песни и переводить чужие. Всё это было очень полезно во многих отношениях; но тем не менее крайность была смешна. Слава богу, теперь это народное беснование уже прошло: теперь им одержимы только люди недалекие, которым суждено вечно повторять чужие зады и не замечать смены старого новым. Никто не думает теперь отвергать относительного достоинства народной поэзии; но никто уже, кроме людей запоздалых, не думает и придавать ей важности, которой она не имеет. Всякий знает теперь, что в ней есть своя жизнь, свое одушевление, естественное, наивное и простодушное; но что всё этим и оканчивается, ибо она бедна мыслию, бедна содержанием и художественностью. Главное же, - всякая народная поэзия хороша у себя, дома, а в чужой земле теряет большую половину своего поэтического аромата и даже своего здравого смысла. Исключение остается только за одною народною поэзиею в мире - поэзиею древнегреческою, которая, будучи народною, есть в то же время и художественная; будучи греческою, она в то же время и общечеловеческая, всемирно-историческая, мировая.

   Поэтому г. Георгий Эвлампиос совсем не оказал такой великой услуги русской литературе, какую думал он оказать ей переводом каких-нибудь двадцати девяти народных песен новых греков. Во-первых, песни эти хороши в Греции и для греков - в этом мы не сомневаемся; но на русском языке они не то, чтоб не хороши, а как-то не читаются. Это, вероятно, потому, что у нас, русских, есть свои народные песни, которые нам, русским, более или менее нравятся, но которые на новоэллинском языке, вероятно, не понравились бы ни грекам, ни тем из русских, которые знают новогреческий язык. Конечно, можно не без удовольствия прочесть, например, эту новогреческую песню, хотя она и не совсем поэтически передана по-русски г. Георгием Эвлампиосом:

  

   Младая супруга краса Евгенула

   Хвалилась однажды, что будто она не страшится Харона:

   "Стоят за меня, вишь, братьев моих девять, героев могучих".

   Харон где-то это услышал (какая-то птица сказала),

   Пустил в нее тотчас стрелу, и смертельно он бедную ранил.

   И вот лекаря к ней ходили, лечили - лечить отказались.

   Вот мать поминутно ее навещает да волосы рвет на себе.

   - Голубушка, ты умираешь; скажи хоть, что мне поручаешь?

   - Ох, матушка, что порученье и что мне тебе поручить?

   Родимая, если придет мой Костас, его не печаль ты. -

   Но вот уж Костас показался; он едет с охоты верхом,

   Ведет он оленей живых, ведет зверей диких ручными,

   И связан лежит на седле у него молодой олененок.

   Вот видит он крест у дверей, - двор священников полон.

   Что значит, - он спросит прохожих, - вся эта духовных толпа?

   Твоя Евгенула скончалась; в могилу ее уж несут. -

   Тут вынул кинжал роковой из ножен с золотою оправой,

   Высоко он им замахнулся: кинжал ему сердце пронзил!

   Там, где погребли удалого, там вырос теперь кипарис;

   Там, где схоронили красавицу, - вырос тростник.

   Бушует владыка Борей - кипарис свои ветви склоняет;

   Лишь только повеет Зефир - и сгибается нежный тростник,

   Наклонится чуть лишь тростник - целует его кипарис.

  

   Но что хорошего или интересного для русской публики, например, вот в этой песне:

  

   Пела красавица, распевала она у окошечка прекрасного,

   Все кораблики, песню слушая, к бережку пристают, приворачивают,

   Лишь кораблик один - то огромный был и военный корабль, -

   Своих парусов не спускает он, к бережку пристать не хочет он.

   "Собери же, корабль, свои парусы

   И спусти их вниз на палубу;

   Запела я, правда, песенку,

   Но та песенка миролог лишь мой;

   Лежит у меня муженек мой больной,

   Он близок уже к часу смертному;

   Он просит у меня лекарства себе,

   Чтоб отведать его и выздороветь;

   Просит жира себе от лани дикой он,

   Молока он просит от дикой козы,

   Но пока же я на горы взошла,

   Пока на поля спустилась я,

   Пока я старалась засаду устроить,

   Чтоб дикую лань ту поймать, -

   Муженек мой успел уже жениться давно,

   И взял за себя он другую жену:

   Он камень надгробный взял в тещи себе,

   А черную землю - в супруги".

  

   В подлиннике, может быть, есть поэзия в колорите, в самых звуках, но в переводе это - просто галиматья!

   Достоинство перевода - не отличное. Не говоря уже о том, что новогреческие народные песни в переводе г. Георгия Эвлампиоса что-то вообще плоховаты, они еще и растянуты, т. е. разведены водицею лишних стихов и слов. Так, например, песня XII в подлиннике состоит из пятнадцати стихов, а в переводе - из тридцати.

   Но что всего нам непонятнее в этой книжке, - это ее пышное заглавие и еще более пышное предисловие: подумаешь, дело идет и бог знает о чем, а совсем не о посредственном переводе каких-нибудь двадцати девяти народных песен. Песни эти занимают тридцать четыре странички со всеми пробелами, виньетками (весьма некрасивыми) и примечаниями (очень неглубокомысленными), т. е. два листа с небольшим, потому что на одной стороне каждого листка напечатан перевод, а на другой текст. Между тем, книжка состоит больше, чем из десяти печатных листов. Чем же наполнены остальные восемь листов? А вот посмотрим. На первой странице короткий титул книги на новогреческом и русском языке; на обороте - ничего; на второй странице - ничего; на обороте ее - полный титул книги на новогреческом языке; на третьей странице - полный титул книги на русском языке; на обороте - цензурное "печатать позволяется"; на четвертой страничке - несколько строк по-новогречески; на обороте - посвящение книги "дражайшему" родителю от "покорного" сына на новогреческом языке; на пятой страничке - посвящение "дражайшему" родителю от "покорного" сына на русском языке; на обороте и на шестой страничке - то же; на обороте - ничего. Итак, вот уж ровно шесть листков, или двенадцать страничек, т. е. почти печатный лист занят ровно ничем. Затем следует на 29-ти страницах широковещательное предисловие на русском языке - нечто вроде огромных ворот, ведущих в маленькую хату. На странице 30 - ничего. На 31 странице коротенькое предисловие к песне; на 32 странице - подлинник песни; на 33 - перевод песни; на обороте: "Часть I", по-новогречески; на 35 странице: "Часть I", по-русски; на обороте - снова титул книжки по-новогречески; на стр. 37 - снова титул книжки, по-русски. Затем уже следуют 28 песен, напечатанных texte en regard. {перевод с параллельно напечатанным текстом оригинала (франц.). - Ред.} Перевод последней песни приходится на 69 странице; на обороте ее и на 71 странице - заглавие народной сказки "О бессмертной воде" и означение второй части, по-новогречески и по-русски; на обороте - ничего. Страницы 73-77 заняты неинтересным рассказом и разным пустословием о том, как г. Георгий Эвлампиос услышал эту сказку от одного рассказчика на ко