Белинский Виссарион Григорьевич - Грамматика языка русского. Часть I. Познание слов. Сочинение Калайдовича

   - Слышали вы новость: говорят, "Грамматика" Калайдовича поступила в печать и скоро выйдет в свет? - В самом деле? - Право! - Знаете ли вы новость: ведь "Грамматика" Калайдовича уже вышла! - Нет? - Я сейчас видел ее своими глазами.- Ну что же, какова? - Да еще не знаю, я только мельком заглянул кой-куда.- Надобно думать, что очень хороша: от Калайдовича больше чем от кого-нибудь другого можно ожидать дельной "Грамматики"; кому не известны его глубокие и обширные познания по этой части?- Да, правда ваша, надо поскорее прочесть: ведь это любопытно.

   Вот что или почти вот что еще недавно слышно было в Москве со всех сторон. Судя по таким возгласам, можно подумать, что в нашей ученой литературе воспоследовало событие, долженствующее отметить собою новую эру новой. В добрый час молвить, в худой помолчать - дай бог не разочароваться. Но отчего же с таким нетерпением все ожидали, все надеялись от него? Вот вопрос, которого решение было бы очень любопытно. Или в самом деле это давно обещанное сочинение г. Калайдовича должно рассечь все Гордиевы узлы нашей мудреной грамматики, должно решить все темные вопросы нашего упрямого и еще не установившегося языка, должно, наконец, рассеять все недоумения и сомнения наших записных грамотеев?.. Где труды г. Калайдовича, которые могли бы подать такие лестные надежды и обеспечить исполнение столь высокой миссии, возложенной на него общественным мнением?.. Какие его подвиги и заслуги на избранном им поприще, которые бы оправдывали подобную доверенность публики к его силам?.. Неужели его критические разборы приятельских грамматик, разборы, правда, не без достоинств, но все-таки и не бог знает что такое?.. Вот вопросы, которые вырвались у меня тотчас по прочтении сего нового творения и которые прежде сего не приходили мне в голову, ибо, признаюсь, я сам принадлежал доселе к числу людей, много, слишком много ожидавших от г. Калайдовича. Странное дело!..

   Теперь мне предстоит прекрасный случай распространиться о средствах, коими в нашей литературе приобретаются иногда самые дорогие авторитеты за самые дешевые заслуги. Хотите ли знать это? Не хотите ли сами составить себе литературную известность самым легким способом? Извольте, я со всею-охотою поучу вас. Вот видите ли, если вы хотите прослыть, например, за великого писателя, подобно Барону Брамбеусу, то попросите кого-нибудь из ваших приятелей написать письмо в Лондон или Берлин о русской литературе и назвать вас гением первой величины; потом поместите это письмо в журнале, которого вы издатель или редактор, или который вам с руки: это пойдет как нельзя лучше, только не ленитесь писать как можно смелее, резче, бойче и нелепее.² Если ж вы хотите купить себе в долг славу ученого, например, великого филолога и знатока отечественного слова, то всего лучше поступить вот каким образом: выходит "Грамматика" г. NN, вы напишите на нее несколько беглых замечаний, скажите, что г. NN напрасно поместил средний род выше женского, ибо-де это означает неуважение к прекрасному полу, потом скажите в заключении, что вам бы очень было приятно, если бы г. NN разобрал вашу "Грамматику", которую вы составляете уже несколько лет, с таким же беспристрастием, с каким вы разобрали "Грамматику" его, г. NN.³ Поступайте точно таким же образом при выходе всех книг, относящихся к сему предмету, и ваш успех не сомнителен. Люди - странные создания: они всегда верят тем, кто сами себя называют гениями, ибо подобную бюффоновскую откровенность считают благородным сознанием истинного таланта.⁴ Только, смотрите, не слишком торопитесь изданием вашей "Грамматики", если вы уже не шутя вздумаете написать ее, а всего лучше совсем не издавайте: в таком случае авторитет ваш вернее и надежнее... Но я заговорился... извините. В самом деле, к чему распространяться о таком предмете, который, во-первых, не имеет ни малейшего отношения к г. Калайдовичу и его "Грамматике", а во-вторых, может показаться щекотливым для самолюбия многих наших доморощенных гениев, любящих делать применения. Скажу только, что на этот предмет можно бы написать прекурьезную и презанимательную журнальную статейку с эпиграфом: не родись ни умен, ни пригож - родись счастлив.

   Признаюсь: не без трепета приступаю к разбору "Грамматики" г. Калайдовича. Она еще до своего появления и даже, может быть, до своего рождения, успела приобрести себе такую громкую славу; общий голос ставит ее автора в числе литераторов ученых, опытных и коротко знающих свое дело;⁵ я же не больше, как безвестный юноша, еще ничем не приобревший права голоса на литературном сейме, еще не сочинивший ни одной афиши, не издавший ни одной программы, не объявивший ни одной подписки и даже не обещавший ни одною строчкою никакого творения: очевидное неравенство!⁶ Прибавьте к сему, что у нас еще и по сию пору так сильно влияние авторитетов, еще так могущественно очарование имен; что у нас еще весьма немногие осмеливаются произнести свое суждение о стихотворении, журнальной статье или книге, не посмотревши сперва на подпись или не справившись в "Северной пчеле" - этом литературном аукционе - каково сходит с рук то или другое сочинение, т. е. сколько экземпляров оного разошлось в продолжение того или другого времени; сообразите всё это - и вы признаетесь, что тут хоть у кого так опустятся руки. Но как бы то ни было, а я решаюсь на этот отчаянный подвиг и, прикрываясь мудрым правилом наших предков - страшен сон, да милостив бог - приступаю к делу.

   Учебные книги бывают двух родов. Одни из них пишутся для первоначального обучения; главное их достоинство должно состоять в простом и ясном изложении предмета и искусном приноровлении оного к детским понятиям. Другие же пишутся для людей взрослых, мыслящих и, кроме ясности в изложении, требуют нового взгляда или на целый предмет, или хотя на некоторые части оного, или, по крайней мере, представления оного в его современном состоянии.

   К которому из сих двух родов относится "Грамматика" г. Калайдовича?

   По запутанности и сбивчивости ее изложения, по отсутствию новых взглядов, худо прикрытому мелочными нововведениями в терминологии - ни к одному: по своей незначительности и неважности - к первому; по претензиям же автора - ко второму.

   Теперь у нас четыре знаменитые грамматики: Ломоносова, Российской Академии, г. Греча и г. Востокова. Их достоинство, исключая, может быть, второй, находится в прямом содержании ко времени их появления. Без всякого сомнения, пятая грамматика, чтоб заслужить внимание, должна быть лучше всех сих четырех, ибо автор оной, кроме своих собственных открытий, может воспользоваться открытиями своих предшественников и смело взять у каждого из них всё лучшее. Так ли поступил г. Калайдович? Посмотрим. Сначала я брошу общий взгляд на его сочинение, потом буду преследовать его шаг за шагом, сколько будет то возможно.

   Всем и каждому известно, что способ изложения всякой науки бывает аналитический и синтетический и что, вследствие сего, всякая наука разделяется на общую и частную, на теорию и приложение. Грамматик (наук) может быть столько, сколько языков и наречий на земном шаре; но есть одна общая им всем грамматика, есть грамматика слова человеческого, грамматика всеобщая или философская. Грамматики языков суть грамматики частные, относящиеся к ней, как виды к роду, и поверяющиеся ею. Г-н Калайдович как будто даже и не слыхал об этом. Он не говорит ничего о происхождении человеческого слова, о его назначении, его разделении на языки, о сходстве и различии языков, о причинах такого сходства и различия и пр., и пр. Части речи не выводятся у него из законов слова человеческого или из законов русского языка, нет: они у него как будто с неба упадают и притом в таком ужасном количестве, что страшно и подумать. Бедные ученики! трепещу за вас! Этого мало: он даже не почел за нужное определить каждую часть речи, показать необходимость и назначение ее существования.

   На чем основывается разделение слова на отделы, называемые частями речи?

   В природе всё или предмет или его действие; из этих двух понятий слагается смысл; из выражения этих двух понятий слагается язык. Имя (название предмета) и глагол (название действия) - вот элементы человеческого слова вообще, вот стихии каждого языка в особенности. Без имени и глагола невозможно выразить никакого понятия; без прочих частей речи можно обойтись. {Прилагательные, т. е. дополнительные идеи предмета, могут за-ключаться в самом имени или выражаться родительным падежом дру-гого имели, например: l'homme d'esprit, l'anneau d'or <умный человек, золотое кольцо - франц.>, муж боя и совета. Наречия, т. е. дополни-тельные идеи действия, могут заключаться в самом глаголе, например: поиграть (т. е. немного играть). Этим свойством особенно отличается арабский язык, в котором глаголы, чрез прибавление к ним разных ча-стиц, получают знаменование глаголов с наречиями: очень хорошо делать, скоро идти и пр. (см. "Ученые записки имп. Московского университета", 1834, No IV). О причастиях и деепричастиях в сем отношении нечего и го-ворить: без них всего легче обойтись. Предлоги можно заменить оконча-ниями имен и пр. Вот отчего греческий и все новейшие европейские языки имеют особенную часть речи, называемую членом, а латинский и русский язык не имеют ее; вот отчего в греческом языке есть двойственное число, которого, кроме еще славянского, нет ни в одном языке; вот почему по-арабски нельзя сказать все люди или великий человек, а вместо этого гово-рится целость людей (totalité des hommes), целость из людей (totalité d'hommes). См. "Principes de Grammaire Générale, mis à la portée des enfants", par Sylvestre de Sacy <"Основы обшей грамматики, приспособленной к детскому пониманию" Сильвестра де Саси - франц.>.}

   Следовательно, имя и глагол суть части речи элементарные, первостепенные.

   Местоимения, прилагательные и наречия, по их важности, суть части речи второстепенные и как будто бы вспомогательные. Местоимение заменяет имя для избежания повторения одного и того же слова. Посему г. Калайдович справедливо относит слова: мой, твой, сей, этот и пр. к прилагательным; но зачем же он не говорит, почему так делает? Прилагательное (слово) определяет качество, обстоятельство и количество имени (добрый человек, деревянный стол, третий день), а наречие - качество, обстоятельство и количество действия (он учится хорошо, я приду завтра, ты прочел дважды). Посему прилагательные и наречия должны следовать в грамматике за именем и глаголом. Прочие части речи называются частицами, что самое показывает их относительную важность.

   Спрашиваю: неужели все эти вещи так ничтожны, что не стоят упоминовения в учебной книжке? Знаю, что они очень не новы, что они известны всякому сколько-нибудь образованному человеку, но сие-то самое и доказывает их важность. Г-н Калайдович нимало не позаботился обо всем этом, и потому у него явилось двенадцать частей (или, по его, разрядов) речи: имена, названия лиц (?), прилагательные, числительные (?), слово бытия (??!!), глаголы, отглаголия (??), причастия, наречия, деепричастия, предлоги, союзы и (тринадцатая прибавочная) восклицания (!!). Не правда ли, что всё это очень забавно?

   Что такое разумеет он под названием лиц? Имена собственные? Да - как бы не так! Это - местоимения! Помилуй бог, как мудрено! Но это еще не самая важная мудрость: увидим лучше. Назвав числительные особенною частию речи, автор смешал вид с родом; ибо кому не известно, что числительные суть только вид прилагательных, как качественные и обстоятельственные? Но быть так, это всё еще не суть важно; теперь не угодно ли вам знать, что за особенную часть речи разумеет автор под словом бытия или бытословом? Если вы не читали его "Грамматики", то не ломайте напрасно головы: в тысячу лет не разгадать вам этой сфинксовой загадки. Это ни больше ни меньше, как существительный, средний, вспомогательный и неправильный глагол: быть. Не правда ли, что, следуя этому прекрасному образцу, можно наделать тысячи частей речи! Например: делослов (делать, творить, производить и пр.). Чего доброго? разве г. Ольдекоп не выдумал в своем русско-французском словаре глагола добротворить, прилагательного добропобедный и других диковинок? Но всего курьезнее у г. Калайдовича отглаголия: здесь автор, как говорится, превзошел самого себя. Вы думаете, что тут дело идет о причастиях или именах, оканчивающихся на ние и тие, происходящих от глаголов. О нет, совсем не то! Это, изволите видеть, неопределенное наклонение глаголов, оканчивающееся на то. Не верите, справьтесь сами. Автор основывается в сем случае на том, что это quasi-отглаголие заменяет иногда имя (он, верно, хотел сказать: бывает иногда подлежащим речи), например: учиться полезно, где слово учиться заменяет собою слово учение. Следовательно, должно прощать врагам и должно, чтобы прощали врагам, будет заменять собою: должно прощение врагам? Следовательно, и прошедшее время глаголов будет отглаголием и составит собою особенную часть речи? Сами французы, у которых некоторые глаголы в неопределенном наклонении бывают именами (le pouvoir, le devoir {мочь, быть должным (франц.).- Ред.}), несмотря на это, не почитают неопределенного наклонения отглаголием; то же самое и немцы, у которых каждый глагол в неопределенном наклонении делается именем, принимая пред собою член. Вот до каких странностей доводят подобные нововведения, не основанные на всеобщей грамматике!

   Из сего видно, как сбивчивы и темны понятия г. Калайдовича о всеобщей грамматике, на каком зыбком основании зиждется здание его "Грамматики языка русского" и чего должно ожидать от этого сочинения, которое скорее может назваться произведением творческой фантазии или, по крайней мере, некстати разыгравшегося воображения, чем плодом холодного ума и кропотливой учености!

  

   "Грамматике" г. Калайдовича, как водится, предшествует "Азбука". Это отделение у него также недостаточно, сбивчиво и странно, как и все прочие.

   "Звуки русского языка разделяются на тоны и полутоны, дыхания и полу дыхания". Эти тоны и полутоны г. Калайдовича не больше, не меньше, как гласные и полугласные г. Греча; дыхания же и полудыхания, вероятно, принадлежат к разделу бытословов и отглаголий. В рассуждении первых замечательно только то, что г. Калайдович опровергал некогда (помнится, в "Московском вестнике") полугласные г. Греча математическою аксиомою, что две половины составляют одно целое и что, следовательно, ъ и ъ, ь и ь или й и й должны бы составить одну гласную букву, если бы определение г. Греча было справедливо.⁷ Теперь спрашивается: неужели г. Калайдович думал, что его полутоны, дважды взятые, не могут также составлять гласной буквы? Одним словом, он гораздо бы лучше поступил, если бы выписал целиком о буквах из грамматики г. Греча, в которой этот предмет обработан вообще очень хорошо и требует весьма немногих и неважных изменений. Почему не пользоваться трудами своих предшественников? Ведь в этом-то и заключается условие успехов каждого знания. Один человек не может всего сделать.

   "Грамматика есть наука и искусство говорить правильно". Новая новость! Говорить есть дар природы, знание же - говорить правильно, а искусство - говорить красно. Вследствие такого прекрасного определения грамматики, подмосковный крестьянин, который, вероятно, говорит гораздо правильнее многих чухломских господ, есть грамотей и оратор. Поздравляем!

   "Грамматика разделяется на четыре части: Познание слов, Составление речи, Произношение и Правописание". Как всё это ново и затейливо! Как далеко подвинут вперед русскую грамматику подобные перемены в терминологии, и какие бесчисленные выгоды произойдут от них для русского языка! Нечего сказать: г. Калайдович не скупится на новые термины. Но к чему такая неуместная щедрость? Разве это главное? Правил языка, а не новых терминов нужно нам! Не спорю, перемены в терминологии важны и полезны, но только в таком случае, когда ведут к чему-нибудь. А разве словопроизведение и словосочетание, даже этимология и синтаксис, термины общие для всех европейских грамматик, не хорошо выражают сущность дела? Разве не всё равно, что возвратный, что обратный глагол? Право, подобными мелочами в наше время трудно прикрыть отсутствие существенного дела!

   Словопроизведение автор разделяет на три главы - Различие слов, Изменение слов, Произвождение слов. Вследствие сего, склонения имен и прилагательных и спряжение глаголов являются у него в одной главе. Вот, можно сказать, единственная новость автора, заслуживающая, по крайней мере, опровержение и наиболее обнаруживающая его претензии на самомыслительностъ. Но правильно ли такое изложение этимологии? Словопроизвождение и теория частей речи должны заключаться во введении, как предметы, подлежащие всеобщей грамматике, должны составлять аналитическую часть грамматики. Притом же изложение каждой части речи особенно, гораздо удобнее для учащихся; система же г. Калайдовича не только не облегчает изучение, но еще более затрудняет его.

   Частные замечания автора об именах и прилагательных по большей части дельны, но всё это можно найти, и притом гораздо обширнее и удовлетворительнее, не только у г. Востокова, но и у г. Греча.

   В начале моей рецензии я сказал, что буду преследовать автора шаг за шагом; теперь вижу, что это было бы и скучно, и утомительно, и бесполезно как для меня, так и для читателей. Посему ограничусь несколькими беглыми замечаниями, особенно насчет его нововведений, и потом поговорю поподробнее о системе глаголов, этой запутаннейшей части русской грамматики, которую г. Калайдович не только не уясняет, но еще более затемняет.

   Что за разделение степеней сравнения на степени равные (равно мужественный и благоразумный; честь столько же дорога, как и жизнь,- после этого может быть степень многая, сугубая, малая - много, сугубо, мало умный), степени высшие и низшие? Не понимаю. Почему также автор не заметил, что окончание на айший и ѣйший есть полное, а на ае и ѣе - усеченное, как то доказано г. проф. Болдыревым?

   С какою целию имена разделяются на известное число склонений? Чтобы служить образцами, по коим бы можно было безошибочно употреблять в разных отношениях каждое слово, отдельно взятое. Не знаю, может ли быть в сем случае что-нибудь удовлетворительнее латинских склонений: ученику, твердо заучившему примеры на каждое из них, трудно ошибиться в склонении данного ему слова. Вот самое лучшее доказательство верности разделения латинских склонений. Кажется, что наши грамматисты упустили из виду эту цель и думают, что склонение можно делить, как кому угодно. Г-н Греч разделил имена по трем родам на три склонения; от этого у него вода и дверь явились в одном склонении, и от этого у него наделана бездна исключений, из коих многие по необходимости сделались, против его воли, особенными склонениями: итак, желая упростить систему склонений, он только более запутал оную. Гораздо удовлетворительнее разделение склонений у г. Востокова, который разделяет имена на правильные и неправильные, а первые на семь отделов: только у него не показано различия, по коему бы можно было безошибочно узнавать, к какому отделу принадлежит то или другое слово. У г. Калайдовича четыре склонения. К первому он относит имена мужского рода, оканчивающиеся на ъ, ъ и й; ко второму - имена мужского и женского рода, оканчивающиеся на а и я; к третьему - женского рода на ь, а к четвертому - среднего рода на о, е и ё. Не понимаю, как можно было не отнести последних имен к первому склонению, ибо вся разница в творительном падеже единственного и родительном множественного числа; к тому же эта разница существует и в его первом склонении. Гораздо бы лучше было сделать особенно склонение из имен, оканчивающихся на мя. Правда, их немного, но они все склоняются одинаковым образом, что доказывает их отдельность, а не исключительность. Перехожу к глаголу.

   Вот самая запутаннейшая часть русской грамматики. Благодаря нашим досужим грамотеям, спряжения наших глаголов походят доселе на темный лес, непроходимую чащу, где беспрестанно натыкаешься на пни и колоды. И неужели это оттого, что нет никакой возможности привести наши спряжения в ясную систему, основанную на духе языка? Совсем нет; напротив, ничего не может быть проще, яснее и удовлетворительнее теории русских глаголов; вся беда от странного упрямства и неуместного чванства гг. грамматистов. Ибо, во-первых, они хотят сочинять, выдумывать законы языка, а не открывать их, не выводить из духа оного; во-вторых, они не хотят пользоваться трудами своих предшественников, как будто бы почитая это унизительным для своего авторского достоинства. Удивительно ли после этого, что у нас по сю пору нет грамматики, которую бы можно было принять за руководство при обучении детей? Для людей, занимающихся преподаванием отечественного языка, всего более ощутителен недостаток в подобных руководствах. Если они сами не имеют столько ума и силы, чтоб быть в состоянии выбиться из старой колеи, пробитой жалкою посредственностию, то должны пробавляться известными грамматиками, несмотря на то, что одни из них слишком обширны, другие слишком кратки, третьи слишком мудрены, четвертые слишком нехитры; вот причина необыкновенного успеха грамматики велемудрого Меморского (вечная ему память!): она кратка, она искони веков слывет классическою книгою и, сверх того, снабжена вопросами, следовательно, избавляет горемыку-педагога от излишних хлопот. Если же преподаватель принадлежит к числу людей мыслящих и понимает важность и святость своей обязанности, то должен составлять записки и по ним учить своих учеников, ибо спрашиваю: как он может решительно предпочесть ту или другую из известных грамматик? Кто не согласится, что грамматика г. Греча не без достоинств, что в ней есть много дельных замечаний, что ее автор умел иногда кстати пользоваться трудами и открытиями наших филологов? Но кто, вместе с этим, не согласится, что эта грамматика есть не иное что, как сбор или, лучше, своз материалов, книга, полезная для составителя грамматики, но отнюдь не то, что должно разуметь под наукой в высшем значении сего слова? И притом сколько странностей, сколько клевет на бедный русский язык!.. Грамматика г. Востокова, без всякого сомнения, есть лучшая из всех доныне изданных; она драгоценна по многим важным открытиям и тонким замечаниям касательно свойств и особностей нашего языка; она обнаруживает в авторе человека, глубоко изучившего свой предмет, преследовавшего его с неутомимою ревностию в продолжение многих лет своей жизни, посвященной бескорыстному служению родному слову. Но он не обработал своего сочинения ученым образом, т. е. не озарил его философиею человеческого слова, и потому его грамматика есть только богатый и драгоценный сборник материалов для составления русской грамматики. Равным образом она не может быть принята безусловно за руководство при обучении детей. {Грамматика всякого языка, без философических выводов и опре-делений, может годиться только для взрослых и то в таком только случае, когда имеет предметом привести в систему особности языка и не обна-руживает претензий на новые взгляды в построении науки вообще. Грам-матики же, назначаемые для обучения, не могут принести вполне ожида-емой пользы, когда не основаны на всеобщей грамматике или, по крайней мере, когда ученики не познакомлены предварительно с основаниями сей последней.} Удовлетворить ум ребенка еще, может быть, труднее, чем ум взрослого человека; ему мало сказать, сколько частей речи и как они называются: объясните ему, что такое эти части речи, для чего они и почему их столько, а не столько,- или обвиняйте самих себя в его тупоумии и непонятливости! Ему так же, как и взрослому, нужно сперва объяснить философию слова человеческого и потом уже из ней вывести теорию слова отечественного: дело в том, чтобы уметь изложить эту философию понятным для него образом. Некоторые, оправдываясь слабостию детского рассудка, представляют науки, назначаемые для преподавания детям, в ложном и искаженном виде. Так поступил г. Греч в своей "Учебной книге российской словесности", этом сборнике пошлых и обветшалых правил, взятых из пресловутого "Словаря древния и новыя поэзии" г. Остолопова. Странные люди! да неужели ребенку потому только, что он ребенок, должно говорить, что 2 X 2 = 5, а не 4? Посмотрите, как пишутся у иностранцев учебные книги и кем пишутся? Знаменитыми профессорами, великими учеными! Прочтите, например, "Principes de Grammaire Générale, mis à la portée des enfants", par Silvestre de Sacy: какие глубокие истины высказаны в ней языком самым простым, удобопонятным. Дитя, пройдя эту книгу, положит самое твердое основание и изучению филологии вообще, и знанию родного языка в частности. {Большая часть сего превосходного сочинения знаменитого ориенталиста и филолога уже переведена мною, и всё оно, надеюсь, скоро будет издано.⁸}

   Г-н Греч выдумал три спряжения (г. Греч очень любит тройственность!)⁹ и вот каким образом: глаголы первого спряжения оканчиваются у него на ть с предыдущими гласными а, я, ѣ, а в первом лице на ю с предыдущею гласною и разделяется на четыре отдела; второе - на тъ с предыдущими гласными и или о, также с другими гласными, коим предшествует буква согласная губная, шипящая или изменяемая,- в настоящем времени на ю с предыдущею согласною, весьма редко гласною, или, по свойству предыдущей шипящей согласной, на у, и разделяется на семь отделов (не правда ли, что это удивительно как ясно и просто? бедные учители! бедные ученики!); глаголы третьего спряжения оканчиваются на нуть и ереть, а в первом лице на у с предыдущею поднебесною буквою, и разделяется на два отдела. Итак, говоря собственно, у г. Греча тринадцать спряжений. Уф!!.. Нужно ли доказывать чудовищность подобного разделения?

   У г. Востокова два спряжения, кои различаются по второму лицу единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения. В рассуждении сего он ближе всех к истине. Как жаль, что он только вполовину принял ее!

   У г. Калайдовича четыре спряжения. (Кому прикажете верить?). Так как он неопределенное наклонение называет не формою глагола, а неизменяемым именем, то и различает спряжения по первому лицу единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения. Не стану терять времени на опровержение его разделения; скажу просто, что оно так же мило, как его бытослов и отглаголия.

   Но, несмотря на всё сие разногласие в системах русских глаголов, между ними есть одна истинная и непреложная. Она не сочинена, а открыта, не выдумана, а почерпнута из духа русского языка, и потому, проста, ясна и вполне удовлетворительна. Читали ли вы статью г. профессора Болдырева о системе русских глаголов, помещенную в "Трудах Общества любителей российской словесности"? Присоедините к ней разделение спряжений по Мелетию Смотрицкому, и вот вам эта система! Уверяю вас, что ларчик просто открывался!

   Отчего происходит главная путаница в спряжении наших глаголов? Во-первых, оттого, что у нас для иного глагола полагается три, для иного пять, а для иного семь и больше времен, и что относят к одному и тому же спряжению столь различные числом времен глаголы. Во-вторых, от сбивчивости в разделении спряжений. Следовательно, чтобы привести в порядок этот хаос, нужно дать для каждого спряжения определенное, ровное число времен и сделать такое разделение спряжений, которое бы не допускало исключений. Не так ли?

   Что есть глагол! Слово, выражающее бытие, состояние, действие и страдание предмета, содержащееся во времени, так как имя выражает самый предмет, содержащийся в пространстве. Очевидно, что тот язык совершеннее и богаче, которого глаголы способнее к выражению всех оттенков действия, развивающегося во времени. Эти оттенки выражаются наклонениями и временами. В латинском языке четыре, а во французском пять наклонений, у нас только три. Но так как сослагательное того и другого и условное последнего у нас. совершенно выражаются чрез прибавление к прошедшим временам частиц, то в сем случае наш язык ничуть не беднее обоих упомянутых. В латинском для всех наклонений десять времен, во французском четырнадцать (восемь для indicatif, четыре для subjonctif и два для conditionel) - какое богатство! Сколько же их у нас? Ни больше, ни меньше трех: настоящее, прошедшее и будущее. Дело в том, что для выражения оттенков действия у нас употребляются не времена, нет: для выражения каждого оттенка действия у нас есть особенный глагол, имеющий свое неопределенное наклонение. Посему наши глаголы разделяются на виды, из коих важнейшие суть:

   Неокончательный, или коренной, вид глагола, показывающий действие, не вполне совершившееся и не совсем оконченное, например: говорить, делать.

   Совершенный, показывающий действие совсем оконченное; он разнится от неокончательного:

   а)  иногда переменою одной или двух букв на конце: прослав-ля-ть - прослав-и-ть, встав-ля-ть - встав-и-ть;

   б)  иногда выпуском одной или двух букв: да-ва-ть - дать, пос-ы-лать - послать;

   в)  но чаще всего предлогами: сделать, побранить.

   Многократный выражает действие или давно бывшее, или много раз совершавшееся; по большей части он оканчивается на вать, но иногда имеет и обыкновенное окончание: делывать, читывать, слыхать, бирать, видать.

   Однократный, противоположен многократному и выражает действие, вполне совершившееся и притом однажды и скоро произведенное, почти всегда оканчивается на нуть: стукнуть, плюнуть.

   Из сего видно, что наши грамматики в один образчик спряжения упрятывали по нескольку глаголов, и оттого у них такое множество времен. Возьмем, для примера, глагол толкать: настоящее толкаю, прошедшее неопределенное (imperfectum) толкал; прошедшее совершенное (perfectum) столкал; прошедшее однократное толкнул; прошедшее совершенное однократное столкнул; многократное талкивал; многократное совершенное сталкивал; будущее буду толкать; будущее совершенное столкаю; будущее однократное толкну; будущее совершенное однократное столкну. Здесь одиннадцать времен, т.е. здесь в одном спряжении заключено целых шесть глаголов: толкать, столкать, толкнуть, столкнуть, талкивать, сталкивать.

   Я уже сказал, что времен в русских глаголах должно быть только три. Глаголы видов неокончательного и многократного имеют все три времени; их будущее составляется из будущего времени вспомогательного глагола быть и неопределенного наклонения спрягаемого глагола. Глаголы же видов совершенного и однократного имеют только два времени: будущее и прошедшее; ибо настоящего времени нет в природе, когда дело идет о действии вполне совершившемся; по сему же самому у них нет и настоящего причастия, действительного и страдательного, и настоящего деепричастия. Вот о числе времен; теперь о числе спряжений.

   Очевидно, что нет ничего легче, как приложить к сей системе глаголов разделение спряжений по второму лицу единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения. Прошедшее время у нас просто и, изменяясь в родах, не изменяется в лицах; следовательно, вся разница в настоящем времени глаголов вида неокончательного и многократного и будущем глаголов вида совершенного и однократного. Посему русские спряжения можно без всяких исключений разделить на два: первое на ешь, второе на ишь.

Первое спряжение:	Второе спряжение:
ешь,	ишь,
ет,	ит,
ем,	им,
ете,	ите,
ут или ют.	ат или ят.

   Чтобы уяснить еще более эту систему, вот вам первообразные формы глаголов или то, что французы называют les temps primitifs. {первичные времена (франц.).- Ред.} Их три:

   I) Неопределенное наклонение, от коего

   a) чрез перемену тъ на л, ла, ло, ли происходит прошедшее время глаголов всех залогов, кроме страдательного, и всех видов: дела-ть - дела-л, дели-тъ - дели-л;

   б)  чрез перемену ть на вший - причастие прошедшего времени глаголов всех видов и залогов, кроме страдательного: говори-тъ - говори-вший, стоя-ть - стоя-вший;

   в)  чрез перемену ть на вши и в - деепричастие прошедшего времени: дуну-тъ, дуну-вши, дуну-в;

   г) чрез перемену ть на нный - страдательное причастие прошедшего времени: посла-тъ- посла-нный; в глаголах, оканчивающихся на ить, буква и переходит в е: люб-и-ть - люб-ле-нный, стро-и-ть - стро-е-нный.

   II)  Первое лицо единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения, от коего

   д)  чрез перемену буквы ъ на ый происходит страдательное причастие настоящего времени: делаем-ъ - делаем-ый, делим-ъ - делим-ый.

   III)  Третие лицо единственного числа настоящего времени изъявительного наклонения, от коего

   е)  чрез перемену т на щий происходит причастие настоящего времени глаголов всех залогов, кроме страдательного: читаю-т - читаю-щий, крася-т - крася-щий. Следовательно, настоящее причастие глаголов первого спряжения оканчивается на ущий или ющий, а второго на ащий или ящий.

   Итак, под эти правила не подходят только первое лицо и деепричастие настоящего времени да повелительное наклонение, в рассуждении которого можно заметить только то, что оно сходно с первым лицом настоящего времени: если сие оканчивается на у или ю с предыдущею гласною, то повелительное наклонение оканчивается на й с предыдущею гласною; если же первое лицо пред у или ю не имеет гласной.- то на и и ь. Впрочем, это может затруднить только иностранца, а не русского.

   Всё прочее так ясно, просто и удовлетворительно, что не оставляет желать ничего лучшего. Эта система равно легка для русских и иностранцев. Для большего же облегчения последних надобно в словарях отмечать при глаголах второе лицо настоящего времени, вид и первое лицо.

   Возвращаюсь к грамматике Калайдовича. Послушайте, как он разделяет формы глаголов:

   "Будущее неопределенное время, т. е. не определяющее ни начала, ни конца действия: буду садить". Положим, так!

   "Прошедшее несовершившееся, которое означает, что действие должно было совершиться, но по какому-либо случаю прервалось и не совершилось. Оно делается чрез приложение слова бытия было, превратившегося в союз, к прошедшему времени глаголов современного (?) неопределительного вида, но чаще современного же< определительного, например: я было попал в беду".

   3. "Предварительные времена делаются чрез приложение слова бытия бывало: лишь только соловей бывало запоет". Час от часу не легче! Предварительное время! Passé, antérieur! {Прошедшее предыдущее (франц.).- Ред.} Не понимаю, как можно смешивать фразы и идиомы языка с формами глаголов?

   4 "Уступительные времена: пусть я сказал, пусть шумит буря". Еще милее!

   5. "Желательное наклонение: да научусь творить угодное тебе".

   6. "Подтвердительное желательное: читай же, читайте ж". Посему lisez donc {читайте же (франц.).- Ред.} есть подтвердительное желательное наклонение?

   7 "Смягчительное желательное: скажи-ка, пойдем-ка". Чудеса, да и только!

   8. "Предположительное наклонение: я бы сказал".

   Неужели всё это стоит опровержения? Неужели читатели еще не убедились, что г. Калайдович силится прикрыть такими нововведениями пустоту и ничтожность своей книжки? Что должно сказать об этом?

   Заключаю: "Грамматика языка русского" г. Калайдовича ровно ничего не прибавила к нашей ученой литературе, ни на шаг не продвинула вперед теории отечественного языка и не только не может идти ни в какое сравнение с грамматикою г. Востокова, но даже гораздо ниже грамматики г. Греча, и весьма недалеко ушла от тех грамматик, которые мы считаем дюжинами.

   ¹. "Молва" 1834, ч. VIII, NoNo 47 и 48 (ценз. разр. 23 и 30/XI), стр. 322-330 и 341-353). Подпись: -он-инский.

   ². Намек на Греча и Булгарина, беззастенчиво рекламировавших себя.

   ³. Г-н N N.- А. X. Востоков, издавший в 1831 г. "Сокращенную русскую грамматику". И. Ф. Калайдович посвятил ей обстоятельную статью ("Телескоп" 1831, ч. 5, No 17, стр. 78-97, и No 18, стр. 235-256).Востоков выступил с антикритикой, в которой признал некоторые замечания Калайдовича "справедливыми" ("Телескоп" 1831, ч. 6, отд. VI, стр. 255-274). Калайдович ответил на эту антикритику небольшой статейкой, в которой говорил: "В заключение ответа моего...я прошу г. Востокова заплатить мне равным, то есть строгим, но беспристрастным разбором грамматики моей, которую надеюсь издать в непродолжительном времени" ("Телескоп" 1832, ч.8, No 5, стр. 131-136).

   ⁴.Очевидно, имея в виду себя, Бюффон говорил: "Гений есть терпение в высочайшей степени" (ср. ПссП, т. XI, стр. 207).

   ⁵. И. Ф. Калайдович приобрел "славу" ученого литератора своими пространными отзывами о грамматиках Н. И. Греча и А. X. Востокова. Последний своим авторитетным именем упрочил эту славу, признав печатно отзыв о своей грамматике во многом справедливым (см. примеч. 108²).

   ⁶. Говоря об "афишах", "программах", "подписках", Белинский, надо полагать, имел в виду О. И. Сенковского и Ф. В. Булгарина, беззастенчиво рекламировавших свои произведения и свои журналы.

   ⁷. Эти соображения И.Ф. Калайдович высказал в отзыве о "Практической русской грамматике" П. И. Греча ("Моск. вестник" 1827, ч. 6, стр. 427-438).

   ⁸. Довел ли до конца Белинский свой перевод книги Сильвестра де Саси - неизвестно.

   ⁹.Иронический намек на журнальный реакционный триумвират, состоявший из Булгарина, Сенковского и Греча.