Айхенвальд Юлий Исаевич - Валерий Брюсов

юсов и не плачет, как он и не смеется; "не плакать, не смеяться, а понимать" требовал Спиноза, - к сожалению, Брюсов и не настолько "понимает", чтобы угодить Спинозе. Однако, его главной чертою, как мы уже видели, служит именно понятливость, рационализм; он - сведущий, интеллигентный, городской, даже столичный, и в свои умно сделанные стихи переносит все эти пропеллеры, авто и трамы; как механична теперь жизнь большого города, так на механизм похожи и его стихотворения. Значительная часть их, из "Семи цветов радуги", откликается на пережитую войну; они энергичны, риторичны, по своему содержанию и настроению - обыкновенны; лучшим их достоинством, правда - высоким, является патриотизм: "ты переполнил чашу меры, тевтон - иль как назвать тебя!"... Когда он прикасается к той непосредственности, которая ему столь чужда, он становится неприятен: вот он пишет про "девочку с цветами" - "собирай свои цветочки, заплетай свои веночки", но после таких карамзинских цветочков и веночков, говоря о ножках девочки, "из-под кружев панталон выступающих стройно", замечает: "ах! пока их беспокойно не томил недетский сон!": слишком взрослый человек грубо оскорбил ребенка неожиданной ассоциацией и этой мыслью о сне, который томит стройные ножки ...

            В общем, если некоторые стихотворения Валерия Брюсова (вернее - отдельные строки их) в последних его сборниках и достигают большой словесной выразительности, то все-таки не эти стихотворения, а только сам стихотворец нескромно и нестройно пророчествует о себе, что свое имя он вписал "в длинном списке, где Данте, где Вергилий, где Гете, Пушкин, где ряд других имен" и что его "горящие страницы", в которых "спит" его душа (вот это, кажется, верно), долетят и "в сады Украины, и в шум и яркий сон столицы, к преддверьям Индии, на берег Иртыша"...

            Нельзя, однако, безнаказанно писать стихи: невольно приобщишься к поэзии. Это случилось и с Брюсовым. То, что у него хорошо, все это - не родовое, а благоприобретенное; он не владелец поэтического майората. Но есть у него ряд стихотворений, проникнутых сжатостью и силой, - надписи к старинным гравюрам; есть красивые картины моря и гор, и величественных зданий, петербургского обелиска и памятников; есть и задумчивый портрет женщины с большими "бездомными" зрачками, - все отблески не столько личной, не столько своей, сколько общей, накопившейся в литературе, об'ективной талантливости. Элегия осеннего парка и лилий, которые, "закрыв в сыром тумане кадильницы ночных благоуханий, сгибают выгибы упругого стебля"; и Одиссей хитроумный, который и ум свой, и жизнь свою готов отдать за то, чтобы "вернуть событий колесо" и еще раз услышать гибельные и сладкие песни сирен; и альпийские ледники, где еще живы "замыслы Создателя, непогрешимого ваятеля непостигаемых громад"; и февраль успокаивающий, когда "тихо пришли в равновесие зыбкого сердца весы"; и ожидание весны, когда "тучка тонкая привесится к золотому рогу месяца"; и эта "простенькая песня" про жизнь, которая вся прошла "в тени прозрачной светлого платана"; и думы о собственной жизни - "опять весна, но сорок пятая": все это и еще другое - победа Брюсова над принципом: poetae nascuntur. В эти мгновения, покуда звучат эти, к сожалению, не многие и не типичные стихи, кажется, что он близок к тому, чтобы сделаться поэтом и urbi et orbi провозгласить: poetae fiunt. Это преимущественно надо сказать о тех его страницах, где на минуту, на одну минуту, поднимает он забрало литературы со своего лица и мы видим его действительный облик, и слышим его лирические откровения. Вот, "неведомый прохожий в суете других бродяг", он опять в Венеции, и там -

  

   Не горько вспомнить мне несжатый

   Посев моей былой весны,

   И над руиной Кампаниле,

   Венчавшей прежде облик твой,

   О всем прекрасном, что в могиле,

   Мечтать с поникшей головой.

  

            Вот стоит он у собора Кэмпера, "разорван мукой страстной, язвим извилистой тоской", и собор спокойный говорит ему, "жалкому и преступному", о "невозможном слиянии силы и мечты". Но сейчас опускается забрало, и берет свои права литература, и опять оказывается Брюсов за густой оградой книжности. Так заслоняют его другие, что он иногда испытывает тоску по самом себе, воспоминание о своей душевной родине, и это, быть может, - его лучшая и привлекательная черта. Глубже, чем он сам думает, его усталая молитва: "Желал бы я не быть Валерий Брюсов". Его утомила вечная игра с собой и с другими, изнуряющее притворство всяческой словесности, - и под слоем всевозможных подражаний, заимствований и умышленности он хотел бы отыскать самого себя, открыть свою заглушенную субстанцию. Ему горько и стыдно, что он, быть может, ни разу не отрешился всецело от манерности и неправды, ни разу не отдался ничему беззаветно, ни разу не посмотрел своей душе прямо в глаза. О, если бы вернуться к матери-природе, которой он "чуждался на асфальтах, на гранитах"; о, если бы "в зеленых тайнах одичать" и позабыть культурные позы и гримасы;

  

   О, если-б было вновь возможно

   На мир лицом к лицу взглянуть

   И безраздумно, бестревожно

   В мгновеньях жизни потонуть!

  

            Он вспоминает свои "думы гордые", свои "исканья Бога, но оскверненные притворством и игрой". Да, нет большего греха, чем грех против себя и против Бога, чем игра с Богом и с собою, и Брюсов должен бы переродиться, чтобы искупить свою вину, свою, ложь, и еще все эти оскорбления Любви, все эти стихи, посвященные рабыням, влюбленным в царицу, и об'ятьям "из шести сплетенных рук"...

            Он ищет себя, он усердно работает, он - не "раздружившийся с трудом". Но, как правило, за его стихами не чувствуешь ничего, кроме стихов, и как-то плоски они, лишены третьего измерения, высшего измерения живой человеческой глубины. И Брюсовым еще можно иногда залюбоваться, но его нельзя любить. В об'ективном отношении слишком скудны результаты его напряжений и ухищрений, он трудом не обогатил красоты; но если Брюсову с его сухой и тяжеловесной, с его производной и литературной поэзией не чуждо некоторое значение, даже некоторое своеобразное величие, то это именно - величие преодоленной бездарности. Однако, таковы уже изначальные условия человеческих сил, что преодоленная бездарность, - это все таки не то, что дар.

    

   Юлий Айхенвальд. Силуэты русских писателей. Том III: Новейшая литература. Издание четвертое, переработанное. Берлин: Книгоиздательство "Слово", 1923. С. 128-146.

    

   Подготовка текста: Ольга Минайлова, 2007.

   Сетевая публикация: Русские творческие ресурсы Балтии, 2007.