Главная » Книги

Андреевский Сергей Аркадьевич - Тургенев, Страница 2

Андреевский Сергей Аркадьевич - Тургенев


1 2

ти Тургенев написал две бессмертных поэмы в прозе - "Довольно" и "Призраки". Они не понравились критике и показались ей ничтожными. Достоевский с ненавистью осмеял обе поэмы в "Бесах" и, перемешав их вместе, сочинил на них злейшую пародию под заглавием "Merci". Кстати сказать, оба эти писателя порядочно-таки ненавидели друг друга вследствие кровной, непримиримой противоположности своих темпераментов: Достоевский был болезненный мистик и чувственник, а Тургенев, наоборот, вполне здоровый позитивист и эстетик.
   Между тем "Довольно" и "Призраки", помимо своей необычайной красоты, принадлежат к задушевнейшим созданиям Тургенева. У меня есть собственноручное письмо Тургенева к одному литератору, где он по поводу "Довольно" говорит: "Я раскаиваюсь в том, что напечатал этот отрывок (к счастью, никто его не заметил в публике), и не потому, что я его считаю плохим, а потому что в нем выражены такие личные воспоминания и впечатления, делиться которыми с публикой не было никакой нужды. Я ведь, как всем известно, старался быть, по мере возможности, объективным в том, что я делал: а тут такая субъективщина, что беда!"
   Отсюда видно, что в поэме "Довольно" мы имеем драгоценнейшие признания писательского сердца, - такие признания, которые Тургенев, сколько мог, таил в себе, заслоняясь от взоров читателя своим "объективным" творчеством, но которые, наконец, преодолели усилия поэта и неудержимо вылились наружу. Где, спрашивается, можно лучше и ближе узнать духовную личность писателя, столь высоко ценимую Писаревым и столь часто искажаемую критиками, - как не в подобных признаниях? Обе поэмы появились в очень знаменательное время: они вышли, одна за другою, после целого года молчания, в которое замкнулся Тургенев, с горечью переживавший клеветы, обиды и недоразумения, вызванные "Отцами и детьми". Тургенев, надо сознаться, имел слабость прислушиваться к общественным толкам по поводу его вещей, хотя постоянно и твердил, как для себя, так и для других, заповедь Пушкина: "Поэт! Не дорожи любовию народной... Дорогою свободной иди, куда влечет тебя свободный ум". Но здесь, после "Отцов и детей", после колоссальнейшего недоразумения между собою и публикой, художник, как бы внезапно ощутив небывалое мужество, предстал, наконец, перед толпою без малейшей маски, с своими сокровеннейшими воззрениями и чувствами. "Нате, мол, вам! Вот я каков! Любуйтесь или отворачивайтесь - мне все равно". Но и публике, как убедился Тургенев, было все равно: она едва заметила эти произведения.
   Содержание поэм - любовь и смерть, т.е. мимолетность нашего обманчивого счастья и неизбежность нашего несомненного ничтожества.
   В "Довольно" Тургенев, не обинуясь, высказывает, что в его душевной жизни превыше всех радостей мира была женская любовь. Поэма написана от имени стареющего и одинокого художника, который вспоминает несравненный, любимый образ и воскрешает светлые картины улетевших дней. Здесь воспевается не сладострастие, а то состояние очарованности и душевного расцвета, которое может внести в нашу жизнь только любимая женщина. Первый прилив чувства, затем тончайшие радости часов и дней, проведенных вместе, и наконец, непередаваемая гармония сроднившихся сердец - все это связано в поэме с самыми живыми подробностями повседневной жизни и вместе с тем все это проходит перед читателем в совершенно законченных образах, исполненных удивительной грации. И каждый, у кого есть хоть какие-нибудь нервы, непременно почувствует, что в глубокой задушевности этих воспоминаний нет никакой возможности сомневаться.
   Художник Тургенева (псевдоним самого автора) и в начале, и в конце поэмы приходит к сознанию, что пережитое им счастье любви никогда более не возвратится. В авторе, говоря словами Некрасова, "разум вступил в свои суровые права" и, видя вокруг себя весну, слушая песню соловья, - он бессильно восклицает: "Все это было, было, повторялось, повторяется тысячу раз - и как вспомнишь, что все это будет продолжаться так целую вечность - словно по указу, по закону - даже досадно станет! Да... досадно!" Он прощается с любовью навсегда, как прощается скупец с своим золотом перед тем, чтобы навсегда зарыть его в землю - и на этом месте поэмы чисто лирическое настроение Тургенева оканчивается и переходит в философское. Поэт скрещивает "на пустой груди ненужные руки" и сохраняет последнее, единственно доступное ему достоинство, достоинство сознания собственного ничтожества. Перед ним еще раз всплывают великие представления, которым он старался служить в своих произведениях: "народность, право, свобода, человечество, искусство". Но он спрашивает себя: "К чему? Разве люди не мошки?" И он оканчивает безутешным приговором: "Нет... нет... довольно... довольно!" И, склонив голову перед приближающеюся смертью, он повторяет последние слова Гамлета: "The rest is silence" - "Все остальное - молчание".
  

XII

  
   Еще нагляднее и шире идея ничтожества представлена в поэме "Призраки". План поэмы был крайне рискованным: Тургенев задумал изобразить в ней будто бы некий призрак, в который ни он сам, ни его читатели не могли верить, - да еще призрак почему-то с английским именем "Эллис", - берет в свои объятия грузное тело русского помещика и по ночам носит его, с быстротою и свободою еще не изобретенного воздушного шара, над всею землею, на недосягаемой высоте и, по его прихоти, показывает ему à vol d'oiseau {с высоты птичьего полета (фр.).} всю нашу планету.
   И, однако, в ту пору, когда Тургенев создавал свою поэму, он уже достиг такого мастерства в художественной технике, что поэма удалась ему вполне, и ее следует причислить к совершеннейшим созданиям искусства.
   Тургенев постоянно дает вам понять, что сам он решительно ни в какие привидения не верит. Описывая появление перед ним бесплотной женщины, он на каждом шагу предупреждает все то, что бы вы сами могли подумать на его месте, оставаясь вполне здравомыслящим человеком. Он трунит над призраком, трунит над самим собою и затем, неуловимо для вас лавируя между сном и действительностью, между больным воображением и ясным сознанием, он понемногу превращает свои ночные свидания с Эллис и воздушные полеты с ней над землею в такие реальные события, что вы с пятой-шестой главы уже вполне привыкаете ему верить и сами уноситесь вслед за его фантазией с чувством нервного страха, безмолвной грусти, любопытства и наслаждения. Перед вами возникают неподражаемые картины. Иные из них написаны в чисто фантастическом или символическом духе, как, например, исторические видения в Риме и на Волге, другие сделаны в шутливом и сатирическом тоне (Париж и Петербург), иные отличаются нежной грацией (Isola Bella), другие - удивительным реализмом (русский лес, уездный город), третьи представляют сочетание трезвой живописи с туманной аллегорией (Шварцвальд). Фантазия поэта постоянно капризничает, как бы в состоянии полубреда. Но, несмотря на эту постоянную перемену тона, вас ни на минуту не покидает какая-то непонятная, щемящая грусть от этого необычайного обозрения земли, в тишине ночи, с высоты неба. И главное, что странная спутница одинокого поэта, его Эллис, едва имеющая внешние очертания, понемногу делается вам близкою и милою, и вы заинтересовываетесь ее печальною участью, вы начинаете желать ей воплощения и счастья. Между тем это главное впечатление, на которое именно и рассчитывал художник, все более и более завладевает вами. "Земля, эта плоская поверхность, которая расстилается под вами, весь земной шар с его населением, мгновенным, немощным, подавленным нуждою, горем, болезнями, прикованным к глыбе презренного праха, эта хрупкая, шероховатая кора, этот нарост на огненной песчинке нашей планеты, по которой проступила плесень, величаемая нами органическим, растительным царством; эти люди-мухи в тысячу раз ничтожнее мух; их слепленные из грязи жилища, крохотные следы их мелкой, однообразной возни, их забавной борьбы с неизменяемым и неизбежным" - все это как-то вдруг делается вам противным. Сердце ваше, вместе с сердцем поэта переворачивается, и вам не хочется более "глазеть на эти незначительные картины, на эту пошлую выставку". - "Да, мне стало скучно, - говорит Тургенев, - хуже, чем скучно. Даже жалости не ощущал я к своим собратьям, все чувства во мне потонули в одном, которое я назвать едва дерзаю: в чувстве отвращения, и сильнее всего, и более всего было во мне отвращение - к самому себе..."
   И как раз в эту самую минуту перед испуганною Эллис издалека показывается призрак смерти. Тургенев описывает его так: "Это нечто было тем страшнее, что не имело определенного образа. Что-то тяжелое, мрачное, изжелта-черное, пестрое, как брюхо ящерицы, - не туча и не дым, медленно, змеиным движением, двигалось над землей. Мерное, широкое колебание сверху вниз и снизу вверх, колебание, напоминающее зловещий размах крыльев хищной птицы, когда она ищет свою добычу; по временам неизъяснимо противное приникание к земле, - паук так приникает к пойманной мухе... Кто ты, что ты, грозная масса? Под ее влиянием - я это видел, я это чувствовал - все уничтожалось, все немело... Гнилым, тлетворным холодком несло от нее - от этого холодка тошнило на сердце и в глазах темнело, и волосы вставали дыбом. Эта сила шла; та сила, которой нет сопротивления, которой все подвластно, которая без зрения, без образа, без смысла все видит, все знает, и как хищная птица выбирает свои жертвы, как змея их давит и лижет своим мерзлым жалом..."
   И Эллис умерла. Умерла муза Тургенева. В предыдущие ночи ее голова и плечи уже вспыхивали телесным цветом. Но теперь все кончено. Перед смертью Эллис говорит: "О, я несчастная! Я могла бы воспользоваться, набраться жизни... а теперь... Ничтожество, ничтожество!"
   Когда она лежала распростертая, уже принявшая образ молодой женщины, в белом платье, с разбросанными густыми волосами, с обнаженным плечом - и поэт наклонился к ней и окликнул ее, то она медленно затрепетала, ее темные, пронзительные глаза впились в поэта; в него впились и губы, теплые, влажные, с кровяным запахом... мягкие руки крепко обвились вокруг его шеи; горячая полная грудь крепко прижалась к его груди. - "Прощай! прощай навек!" - явственно произнес замирающий голос, и все исчезло.
   И, верный своему положительному взгляду на жизнь, Тургенев, в заключение, объясняет все грезы, возникшие перед нами в его глубокой поэме, - "анемией", которую у него нашел доктор.
   И эта аллегорическая Эллис - эта муза Тургенева или мечта поэта, приписываемая в конце концов ничему иному, как анемии, - нагляднее всего показывает нам, как страстно порывался Тургенев к сверхчувственному и чудесному и как его беспомощная фантазия постоянно и неизбежным образом возвращалась в заколдованный круг действительности.
  

XIII

  
   Так вот каким он оказался в своих интимных признаниях этот автор столь прогрессивных вещей, как "Записки охотника", "Накануне", "Отцы и дети". Заметьте, что "Призраки" и "Довольно" появились в 1863 и в 1864 годах, т.е. в самый разгар нашей "эпохи обновления". Понятно, что и публика, и критика отнеслись к этим произведениям с тем сдержанным молчанием, которое, по их мнению, подобало свихнувшемуся ветерану либерализма. Обе они про себя решили, что Тургеневу следует "простить" эти сочинения, как устарелому романисту, впавшему в сумасбродство. И обе поступили в этом случае вполне сообразно с лермонтовской характеристикой, по которой люди всегда остаются равнодушными к мучениям поэта и всегда говорят ему одно и то же:
  
   Какое дело нам, страдал ты или нет?
   На что нам знать твои волненья?
  
   А между тем Тургенев был всегда таким же точно человеком, каким он, наконец, обрисовал себя со всею искренностью в этих двух поэмах. На последних страницах "Дворянского гнезда" уже были им высказаны основные мотивы будущей поэмы "Довольно". "И душу его охватило то чувство, - писал Тургенев о Лаврецком в эпилоге романа, - которому нет равного и в сладости, и в горести, - чувство живой грусти об исчезнувшей молодости, о счастье, которым когда-то обладал... Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!" И Елена писала в своем дневнике: "О Боже! зачем смерть, зачем разлука, болезнь и слезы? Или зачем эта красота, это сладостное чувство надежды, зачем успокоительное сознание прочного убежища, неизменной защиты, бессмертного покровительства? Что же значит это улыбающееся, благословляющее небо, эта счастливая, отдыхающая земля? Ужели все это только в нас, а вне нас вечный холод и безмолвие?.. О Боже! неужели нельзя верить чуду?" Даже Базаров в минуту откровенности, о которой он сам замечает: "в другой раз я тебе этого не скажу", - говорит Аркадию: "А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет... да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет, - ну, а дальше?.."
   И если мы припомним сразу все произведения Тургенева, то мы увидим, что своими двумя поэмами "Довольно" и "Призраки" он, находясь в зените своей деятельности, осветил ее в оба конца: назад и вперед. Мы увидим, что в сочинениях Тургенева перед нами проходит обширная галерея больших и малых человеческих фигур; художник проводит нас через разные общественные эпохи; мы чуем на себе их веяние с его отзывчивых страниц, всегда запечатленных последней минутой текущей жизни. Но в глубине и в центре каждой картины вы непременно видите любящую чету. И когда вы обращаете взор назад, на всю галерею сразу, то все политические аксессуары этих произведений начинают пестреть в ваших воспоминаниях, как костюмы хоров из различных опер, причем ваша мысль поневоле удерживает на первом плане только большие рельефные любовные дуэты: Рудин и Наталья, Лаврецкий и Лиза, Инсаров и Елена, Базаров и Одинцова, Литвинов и Ирина, Санин и Джемма, даже хотя бы - Нежданов и Марианна.
   И повсюду счастье любви является самым могучим двигателем: оно очаровывает и куда-то влечет всех этих людей, загорается в них, поднимает их силы, заставляет их мимолетно заглядывать в несказанную радость жизни - и затем покидает их, неуловимое, как волшебное сновидение.
   Всюду природа выступает в своей вечной красоте вокруг этих очарованных людей - с своими летними ночами, весенними сумерками, с своими садами, рощами, облаками и звездами, и с какою-то немою выразительностью присутствует при этой несбыточной игре в счастье.
   И затем - одиночество, старость или смерть всегда являются на смену всем этим обманчивым порывам. И, несмотря на эту основную безутешную поэзию, в каждом произведении Тургенева закипание жизненной энергии происходит с неутомимою, совершенно свежею силою; развитие темы идет бойко и радостно, с большими надеждами, с широкими задачами, в здоровой веселой среде, при блеске остроумия, при самом модном освещении эпохи, при обстановочных деталях самого последнего фасона, всегда вносимых автором в свою картину с величайшею восприимчивостью и любовью. И чем живее эта жизнь, тем глубже становится наша грусть. Сущность жизни - та безотрадная сущность жизни, до которой каждый так банально додумывается, - выражена в этих произведениях в чудесных образах, с каким-то благородным недоумением и с глубоко-нежною скорбью. Поэтому громадная масса читателей невольно видит в Тургеневе "певца своей любви, певца своей печали". Тургенев имеет самую завидную долю, о какой только может мечтать поэт; он заронил в сердца людей вечно живую и вечно ненасыщаемую жажду высшей красоты...
   Основная струя тургеневской поэзии, пробежавшая, как мы сейчас видели, по всем его произведениям, - под конец вдруг вся рассыпалась бриллиантовыми брызгами в его "Стихотворениях в прозе". Художественная прелесть этих миниатюрных созданий достигает последней степени совершенства. Здесь все те же неизменные мотивы: красота, любовь, молодость, золотые сны фантазии, прелесть и величие природы, и над всем этим: смерть, смерть и смерть.
  

XIV

  
   "Но какая же общественная мораль может вытекать из такого миросозерцания?" - спросят нас. Вот, по правде сказать, вопрос, который совсем не приходил мне в голову. Я уже старался объяснить ранее, что именно Тургенев разумел под высшею красотою, которой он поклонялся. А затем, читайте, господа, самого Тургенева и вы, без всякой учительской указки, увидите и почувствуете, в чем состоит его мораль.
   Но если вы не чувствуете, а только рассуждаете, и если вам необходимо "втирать очки", то вот прочтите, как, например, Страхов разъясняет "Отцов и детей". Страхов, в силу своих природных свойств измеряющий все литературные произведения непременно с точки зрения национального вопроса, - в то же время один из наших наилучших судей в деле поэзии. И если уж вам нужна мораль, т.е. какая-нибудь моральная пропись от произведения поэтического, - тогда, по крайней мере, слушайтесь людей, которые верно постигают натуру самого писателя. Страхов дает следующее объяснение:
   "Вот то таинственное нравоучение, которое вложил Тургенев в свое произведение. Базаров отворачивается от природы; не корит его за это Тургенев, а только рисует природу во всей красоте. Базаров не дорожит дружбою; не порочит его за это автор, а только изображает дружбу Аркадия к самому Базарову и его счастливую любовь к Кате. Базаров отрицает тесные связи между родителями и детьми; не упрекает его за это автор, а только развертывает перед нами картину родительской любви. Базаров чуждается жизни; не выставляет его за это автор злодеем, а только показывает нам жизнь во всей ее красоте. Базаров отвергает поэзию; Тургенев не делает его за это дураком, а только изображает его самого со всею роскошью и проницательностью поэзии. Одним словом, Тургенев стоит за вечные начала человеческой жизни, за те основные элементы, которые могут бесконечно изменять свои формы, но, в сущности, всегда остаются неизменными. Он стоит за то же, за что стоят все поэты, за что необходимо стоит каждый истинный поэт" ("Критические статьи о Тургеневе и Толстом" (1887, стр. 45 и 46).
   Такой же точно моральный комментарий можно сделать ко всем решительно вещам Тургенева, и малым, и крупным.
   А вот что, например, пишет Тургенев уже прямо от себя:
   "Кончая, скажу тебе: одно убеждение вынес я из опыта последних годов: жизнь - не шутка и не забава, жизнь даже не наслаждение... Жизнь - тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное - вот ее тайный смысл, ее разгадка: не исполнение любимых мыслей и мечтаний, как бы они возвышенны ни были, - исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы думаем: чем свободнее, тем лучше, тем дальше уйдешь. Молодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло, наконец, тебе в глаза. Прощай! Прежде я прибавил бы: будь счастлив; теперь скажу тебе: старайся жить, оно не так легко, как кажется" ("Фауст", последние строки). Или вот еще другой поучительный отрывок: "Глядя на нее (на большую муху с изумрудной головкой, трепетавшую своими крылышками), мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомненный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл. Тихое и медленное одушевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе - вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится. Все, что выходит из-под этого уровня, кверху ли, книзу ли, все равно - выбрасывается ею вон, как негодное. Многие насекомые умирают, как только узнают нарушающие равновесие радости любви; больной зверь забивается в чащу и умирает там один: он как бы чувствует, что уже не имеет права ни видеть всем общего солнца, ни дышать вольным воздухом, он не имеет права жить; а человек, которому от своей ли вины, от вины ли других, пришлось худо на свете - должен по крайней мере уметь молчать" ("Поездка в Полесье", конец).
   Итак, Тургенев проповедует благодарное и тихое наслаждение великими радостями жизни, а затем - отречение и смиренную покорность, когда эти большею частью скоропреходящие или неуловимые радости - не даются нам в руки или совершенно исчезают.
  

XV

  
   Здесь мы оканчиваем наше исследование. Тургенев "исторический", Тургенев - чуткий отразитель известной исторической эпохи - уже исследован вдоль и поперек. Его благородная прикосновенность к снятию крепостного ига, его роль в обозначении нарождавшихся "русской гражданки" и "русского отрицателя", его ссора с славянофилами, его патриотический европеизм и несомненная принадлежность славянской почве, его последняя неудача в изображении нашей злосчастной подпольной молодежи - все это достаточно разработано в журналах. Но Тургенев "вечный", Тургенев-поэт - не встретил еще должного изучения и объяснения, не заслужил еще подобающего поклонения и восторга, которые, по его собственным словам, должны выпадать на долю натур "пленительных". В письме к одной даме Тургенев, незадолго до смерти, говорил: "Блестящих натур в литературе, вероятно, не проявится. Что бы вы ни говорили - вам все-таки хочется восторгаться и увлекаться; вы сами пишете, что вы желаете преклоняться: а перед только полезными людьми не преклоняются. Мы вступаем в эпоху только полезных людей. Их, вероятно, будет много; красивых, пленительных - очень мало..."
   И вот именно это "пленительное", чисто поэтическое русского гения, без всякой посторонней примеси, сказалось и вылилось навсегда, как "первая любовь" {Выражение Тютчева.} народа - в Пушкине, Лермонтове и Тургеневе.
   Гончарова, Льва Толстого, даже Гоголя и Достоевского, несмотря на склонность двух последних к фантастическому, вы с гораздо большей решительностью отнесете к разряду прозаиков. Деловитая мудрость Гончарова, тяжкая вдумчивость Толстого в задачи действительной жизни, тривиальный реализм Гоголя (вроде запаха Петрушки и "капли" Фемистоклюса), бесчувствие Достоевского к природе - все эти свойства названных нами писателей мешают нашему представлению о них как о поэтах! Но возле имени Тургенева чувствуется крылатая муза, которая не дает ему задержаться в списке романистов и уносит его в царство поэзии...
   Мы постарались угадать и набросать индивидуальность этого поэта. Быть может, многие найдут Тургенева пассивным, мечтательным, не воплощающим в себе идеала энергии и величия. Пусть будет так. Не все нуждаются в таких идеалах. Иному - терпимость, нежность, понимание истинной красоты - дороже крутой решимости и резкого протеста. Недавно Бисмарк отозвался о нас, русских, что "русские - это романтики, люди "Тысячи одной ночи", поэты, глаза которых хорошо видят лишь в полумраке сентиментализма". Тургенев, как истинный славянин, быть может, вполне подходит к этому портрету. В Пушкине была частица африканской крови, а в Лермонтове - шотландской; Тургенев же был природным русским. У него не было ни здравой трезвости и цельности Пушкина, ни бесстрашной силы Лермонтова; он находился посредине между ними обоими. Но Бисмарк все-таки ошибся. Такой натуры, как Тургенев, уже в наши дни нет. Нарождаются люди "только полезные". Тургенев воплотил в себе одни лишь юные черты славянской национальности. Повторяем, его имя тяготеет к именам Пушкина и Лермонтова. При всем отличии этих трех звезд нашей поэзии, по их величине, природе и блеску, нам думается, что в области прекрасного русская литература едва ли когда-нибудь выдвинет имя, превосходящее эти три имени.
  
   1892 г.
  

Другие авторы
  • Тумповская Маргарита Мариановна
  • Лавров Петр Лаврович
  • Толстой Иван Иванович
  • Львов-Рогачевский Василий Львович
  • Линдегрен Александра Николаевна
  • Якубович Лукьян Андреевич
  • Вахтангов Евгений Багратионович
  • Боккаччо Джованни
  • Анненский Иннокентий Федорович
  • Яковенко Валентин Иванович
  • Другие произведения
  • Гусев-Оренбургский Сергей Иванович - Стихотворения
  • Милль Джон Стюарт - О свободе
  • Гуро Елена - Стихотворения
  • Богданов Модест Николаевич - Домашний воробей
  • Кузмин Михаил Алексеевич - Переезд из Петербурга в Петроград
  • Маяковский Владимир Владимирович - Плакаты, манифесты 1913-1917 годов
  • Мережковский Дмитрий Сергеевич - Александр первый
  • Панаев Иван Иванович - Литературные воспоминания
  • Аксаков Иван Сергеевич - Два государственных типа: народно-монархический и аристократическо-монархический
  • Дорошевич Влас Михайлович - Визитер без головы
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 381 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа