Андреевский Сергей Аркадьевич - Вырождение рифмы

ustify">   Кругом обставшие меня

   Всегда безмолвные предметы,

   Лучами тайного огня

   Вы осияны и согреты.

   Безумно-радостной мечтой

   Себя пред вами забавляю,-

   За вашей грубой пеленой

   Нездешний мир я различаю.

   За всем, что мне являет свет,

   Мне взор мечтается нездешний.

   Всегда мне кто-то шлет привет

   Порой осеннею и вешней.

   От места к месту я иду,

   Природу строго испытую,

   Того, что скрыто, вечно жду,

   И с тем, что явлено, враждую.

   Хотя, быть может, обрести

   Я вечной тайны не сумею,

   Но к ней ведущие пути

   Я не исследовать не смею*.

   Иду в пустынные места,

   Где жизнь все та же, что и прежде,

   И шуму каждого листа

   Внимаю в трепетной надежде.

   К закату дня, устав искать,

   Не находя моей богини,

   Спешу в мечтаниях создать

   Черты таящейся святыни,

   Какой-то давний, вещий сон

   Припоминаю слабо, смутно.

   Вот-вот маячит в сердце он,-

   И погасает поминутно.

   Или надежды устремлять

   К тебе, таинственно грядущей,

   К тебе, святую благодать

   Успокоения несущей?

   И только ты в заветный срок,

   Определив конец дорогам,

   Меня поставишь на порог

   Перед таинственным чертогом?

   * чисто канцелярский оборот речи, вроде "нельзя не признать".

  

             II

  

   Белая тьма созидает предметы

         И обольщает меня.

   Жадно ловлю я душою просветы

         В область нетленного дня.

   Кто же внесет в заточенье земное

         Светоч, пугающий тьму?

   Скоро ль бессмертное, сердцу родное,

         В свете его я пойму?

   Или навек нерушима преграда

         Белой, обманчивой тьмы,

   И бесконечно томиться мне надо,

         И не уйти из тюрьмы?

  

   Итак, вы видите, что поэт постоянно порывается в "нездешний мир", в "область нетленного дня", в свою "таинственную отчизну", где он "покоился до жизни".

   В этом роде вся поэзия г. Сологуба. Но в таком случае не заключается ли вся эта поэзия в нескольких строчках лермонтовского стихотворения "Ангел"? Этот великий, плавно несущийся в облаках Ангел ежедневно и еженощно наполняет землю целыми тысячами младенцев, которые затем, подобно г. Сологубу, всю жизнь тоскуют о своей небесной отчизне и которым "скучные песни земли"никогда не смогут заменить "звуков небес". Каким после этого бледным и маленьким представляется этот запоздалый романтик в сравнении с поэтами той чудесной эпохи, исчерпавшей решительно все сюжеты, воплощаемые в рифмованные звуки...

   ?î??î??, ÷?? ÷àù? ? â????÷à??ü ? ï?îèèâ????è??è ëè?èêîâ ïî?ë?????î â?????è, ??? ?îë?? âè??, ÷?î è? ïü??û ?à ï????è? ?î?èâû ?ë????? î?è?è?àëîâ, à ?îë?? ?îâ??????û? êàê-?î ï?è???à?û, ï?î?èê???û ?î???û÷?û? ??èî?????âî?, èàïëà?à?û ?êëî?÷èâû?è ?ëîâ?÷êà?è è âîî?ù? ?î ???à??î??è не соответствуют по своему содержанию все тем же ясным и певучим строфам романтиков. И мне хочется сказать им: "Lasciate ogni speranza!" {"Оставьте всякую надежду!" (ит.).} И мне все более отчетливо виднеется над старою формою поэзии величавая надпись: "Requiescat in расе"! {Да почиет в мире! (лат.).} Все эти певцы надеются сохранить этот чудесный метр до пришествия нового Пушкина. "Вот приедет барин" - и загорятся неувядаемые строфы светом новой могучей поэзии. Но я, увы, в это не верю. Для меня ясно, что будущий гений музыкальной лирики прежде всего будет чутким художником и что он сразу угадает дисгармонию между теперешней формой и новым содержанием. А затем такой гений вообще явится не сразу. Сперва приготовьте для него хотя бы зачатки новых мелодий...

   Декаденты ищут новых форм. Пока они как бы поневоле только отрицают старые формы тем, что заполняют их непостижимым вздором, по малороссийской пословице "хошь гирше, та инше" - хоть бы хуже, но по-другому. Быть может, и вся поэзия Случевского, и все курьезные пробы декадентов составляют лишь черновые наброски, - одну лишь подготовку для того, чтобы выработать сперва содержание, а затем и форму новой лирики. Предсказывать трудно. Один из современнейших по своему настроению поэтов, бельгиец Метерлинк, предпочел выражать себя в драматизированной прозе - отрывистой и печально-мелодической. Во Франции особенною популярностью пользуется рано умерший поэт Верлен (поэт, впрочем, довольно старый, ровесник Франсуа Коппе). Если его сравнить с нашими писателями, то он больше всего подошел бы к Фету, с его влечением к бессознательной романтической музыке. Там же, во Франции, в последнее время все чаще пишут стихотворения в прозе, с аллитерациями, с рифмами посередине фразы и т.п. Быть может, новая лирическая форма будет чем-то средним между ясным гекзаметром Гомера и лихорадочной прозой Достоевского, - быть может, поэзия возвратится к надрывающей душу мелодии библейской прозы или к ритму церковных молитв... {Я.П. Полонский говорил мне, что он написал целую поэму неизвестным ему ранее метром, который он заимствовал из первых слов молитвы Господней:

   Отче наш, иже еси на небеси.}

   А может быть, мы теперь находимся вообще перед гибелью всех старых форм искусства, и форма лирическая, как самая давняя, отживает ранее других...

   Но так или иначе, для прежней метрической поэзии, говоря словами Мити Карамазова, "цикл времени завершен". Если бы снова народился величайший мастер этой формы, то он уже не сумел бы сказать на языке своих предшественников ничего более великого, чем то, что они высказали.

   Омертвела ли, однако, сама поэзия? О нет! Более, чем когда-либо, она снова вступает в свои права. Она, можно сказать, со всех концов начинает проникать собою всю современную литературу. Теперь не трудно назвать сколько угодно природных лириков не только между повествователями, но даже среди газетных публицистов и фельетонистов. Прежний метр создал поэзию, которая сделалась теперь стариною. Со временем эта старина обратится в недосягаемо великую, вечную древность. Но поэзия не исчезнет с отречением от старой лирики. Ныне эта прежняя поэзия атрофировалась, обратилась в "рудиментарный отросток".

   Но если бы даже настал день ее смерти, то и тогда можно будет все-таки воскликнуть: "Да здравствует поэзия!"

  

  

   На этом оканчивались мои заметки почти в том виде, как я их первоначально набросал. Теперь позвольте рассказать, как они возникли и что я услышал, когда ознакомил с моею рукописью некоторых специалистов поэзии и критики.

   Когда после смерти Полонского старейший из поэтов К.К. Случевский перенес к себе его "пятницы" с правом входа на них только для поэтов, - я, хотя и "отставной", был приглашен на эти собрания. В первое же мое посещение я высказал сомнение в жизнеспособности Парнаса. Мое заявление, должен правду сказать, было встречено не только без негодования, но с весьма объективною любознательностью. Присутствующие нашли вопрос интересным и пожелали выслушать мои доказательства. Но что же тут было доказывать? Такие вещи просто чувствуются... Я ответил, что вопрос этот мне представляется решенным как-то безотчетно и до того ясно, что мне было бы и трудно, и скучно что-либо доказывать.

   Прошел год. Некоторые из сомневавшихся уже понемногу склонялись к моему мнению. В начале прошлого года я встретился а одном обществе с Бурениным, Случевским и Загуляевым. Мы заговорили на ту же тему. Буренин заметил: "Да, пожалуй, вы правы". Случевский горячо возражал, а Загуляев самым решительным образом примкнул ко мне. Наконец, настоящею осенью в одном из фельетонов "Нового времени" (не помню даже, в чьем) совсем вскользь было высказано предположение, что "стихи исчезнут". Я видел, что эволюция в лирике уже подмечена другими, что мое наблюдение оправдывается самою жизнью, и мне подумалось, что нет никакой надобности говорить о вещах, которые уже достаточно обозначились: пройдет время - они станут очевидными. Но меня подбивали - и вот я высказал мою мысль, как умел.

   Тогда мне пришлось выслушать замечания, которые я здесь привожу, в ожидании, конечно, еще новых и новых. Ввиду интимности моих бесед считаю излишним называть имена. Два образованнейших критика разошлись: один сказал, "что вопрос представляется ему поставленным верно и не нуждается в дальнейшей мотивировке, потому что это повредило бы цельности". Другой, прочитав рукопись, отозвался, без мотивов, что он "не со всем согласен". Но любопытнее всего мнение нескольких поэтов. Должен оговориться, что с заведомыми врагами вопроса, которые ничего о нем и слышать не хотели, я, конечно, не совещался.

   Один из поэтов сказал мне:

   "Все, что вы говорите, неверно. Вы словно оглохли, или не хотите слышать новых песен и мотивов, которые уже есть в поэзии и вполне слились с тою же лирическою формою. Странное дело! Как это возможно, чтобы люди выражали себя в этой форме непрерывно в течение целых сорока лет и ничего не выразили! Разберите же их произведения внимательно, прислушайтесь к ним и тогда, по крайней мере, вы будете говорить во всеоружии доказательств. Да и как оставить эту форму, когда никакой другой с основания мира не выдумано и когда она просто природна у человека....

   Согласен, что мой вывод был бы нагляднее, если бы я подробно разобрал произведения новейших поэтов, но ведь я не исчерпываю вопроса, а только ставлю его, и для этой цели мне было достаточно того, что я высказал.

   Но я нашел среди поэтов и моих единомышленников. Они говорили: "Практически вы правы. С прежнею метрическою формою мы плохо уживаемся; ничего с этим не поделаешь! Но вас можно упрекнуть в том, что вы равнодушно хороните мертвого и мало увлекаетесь самою важною темою, - верою в Воскресение. Вы обрываете заметки на самом существенном и любопытном. А здесь, собственно, и начинается вопрос..."

   Предоставляю судить по тексту моего очерка, равнодушен ли я к великой покойнице. Правда, я не увлекаюсь заботою о поэзии будущего, но это лишь потому, что за поэзию я слишком спокоен - она есть и будет. А в какой форме - не все ли равно?

   После всех этих споров я решился огласить перед публикой и мои заметки, и вызванные ими возражения.

  

   1900 г.