Аноним - Заметки досужего читателя

  

   Александръ Сергѣевичъ Пушкинъ въ александровскую эпоху. П. В. Анненкова.

   Портретъ. Повѣсть въ стихахъ. Гр. А. Толстого.

   Девятый валъ. Романъ въ трехъ частяхъ. Г. Данилевскаго.

   Возрастъ вступленiя въ бракъ. И. И. Мечникова.

   В. Г. Бѣлинскiй. Опытъ бiографiи. А. Пыпина.

  

   Съ чего началъ Карамзинъ свое похвальное слово Екатеринѣ II, съ того-же надо начинать всякую статью о Пушкинѣ. "Сограждане, дерзаю говорить о Пушкине, и величiе предмета изумляетъ меня".

   Но вѣкъ Карамзина, этотъ векъ людей боявшихся не только судить легкомысленно великихъ людей, но и говорить о нихъ, безъ должнаго знанiя и серьозности, давно минулъ. Теперь вѣкъ безстрашнаго суда не только надъ людьми страшившимися быть судьями великихъ людей, но и надъ великими людьми того былаго времени, - вѣкъ въ который судъ историка и судъ критика такъ же смѣлы, такъ же безцеремонны и такъ же скоры, какъ операцiи анатомовъ надъ мертвыми тѣлами; да и самый судъ, и самая критика нашего вѣка не похожа-ли подчасъ на простую секцiю или химическiй анализъ, отстраняющiе прежде всего все что похоже на идеальное, на вѣковѣчное значенiе, а не на одну только ближайшую потребность времени?...

   Теперь говорить о Пушкинѣ, судить его, "разсѣкать" его, произносить приговоры надъ всею его личностью - никого не страшитъ, напротивъ: сколько еле-еле грамотныхъ писакъ, едва взявъ перо въ руки, уже жаждутъ сдѣлаться критиками; и первымъ шагомъ этихъ новыхъ критиковъ, сплошь и рядомъ, бываетъ - казнь Пушкина.

   Фельетонисты, и тѣ у насъ явились судьями Пушкина, а ветеранъ нашей литературы, послѣднiй живой судья и цѣнитель Пушкина, и который могъ бы о немъ много сказать - князь Вяземскiй молчитъ о Пушкинѣ. Спросите-ка его: отчего онъ молчитъ? Не отвѣтитъ-ли онъ вамъ: мнѣ страшно говорить о Пушкинѣ, величiе предмета поражаетъ меня, удерживаетъ меня; надо слишкомъ возвыситься до Пушкина, чтобы судить его!

   Э, пустяки, отвѣтятъ ему наши современные критики, мы съ нимъ порѣшили: личность не Богъ вѣсть какая мудреная. И бѣдному ветерану славной плеяды того времени остается только молчать и изумляться тѣмъ, которыхъ величiе предметовъ, какъ Пушкинъ, не изумляетъ вовсе.

   Впрочемъ, авторъ бiографiи Пушкина, печатаемой въ "Вѣстникѣ Европы", П. В. Анненковъ, не принадлежитъ къ числу такъ называемыхъ современныхъ судей Пушкина. Тѣмъ не менѣе духъ современной критики коснулся и его. Отношенiя автора къ великому писателю, избранному имъ предметомъ своихъ изслѣдованiй, съ этой точки зрѣнiя представляютъ не мало любопытнаго и поучительнаго. П. В. Анненковъ впервые связалъ свое имя съ именемъ Пушкина лѣтъ двадцать назадъ, издавъ "Матерiалы для бiографiи А. С. Пушкина". 20 лѣтъ спустя, онъ выступаетъ уже съ бiографiею. Казалось бы въ эти 20 лѣтъ, онъ могъ, вполнѣ, если и не постигнуть Пушкина, то все же сдѣлать рядъ усилiй, чтобы все глубже и глубже проникнуть въ мiръ великаго поэта, и представить его образъ съ удовлетворительною полнотою....

   Ничуть не бывало. Съ П. В. Анненковымъ случается въ эти двадцать лѣтъ метаморфоза престранная: кого ни спросишь, всѣ читавшiе "Матерiалы къ бiографiи Пушкина", Анненкова, двадцать лѣтъ назадъ, не узнаютъ въ нынѣшней бiографiи того-же г. Анненкова; всѣ, или, по крайней мѣрѣ, многiе почувствовали что не столько холодъ, сколько реализмъ современной жизни проникъ въ душу бiографа Пушкина, и пиша эту бiографiю теперь, г. Анненковъ какъ будто стыдился того, чѣмъ онъ былъ прежде!

   На каждой страницѣ бiографiи, читатель чувствуетъ что съ одной стороны бiографъ Пушкина понимаетъ прекрасное, чтитъ идеалы, возвышается порою до постиженiя той степени вдохновенiя, на которой стоялъ Пушкинъ, но съ другой стороны, онъ какъ будто не смѣетъ слишкомъ вдохновиться величiемъ Пушкина, боясь прослыть недостаточно современнымъ; такъ и кажется что авторъ бiографiи послѣ шага впередъ, послѣ вырвавшагося противъ его воли порыва души къ оцѣнкѣ Пушкина, дѣлаетъ два шага назадъ, и бьется изо всѣхъ силъ запуганнаго ума разбавить всякою суетливою мелочью прекрасныя строки набросанныя въ минуту вдохновенiя.

   Отъ того Пушкинъ, этотъ генiй, воспрiявшiй въ себя вдохновенiе, образъ и поэтическую силу своего народа, и который становится доступенъ тому кто смотритъ на него прямо и видитъ его такимъ, какимъ онъ былъ всю свою жизнь, полным неудержимою поэзiею, поэзiею всегда рвавшеюся наружу, съ душою никогда не знавшею что такое маска, является подчасъ у г. Анненкова то криво, то фальшиво поставленнымъ, то ложно освѣщеннымъ, то невѣрными звуками воспѣтый. Авторъ бiогрфiи хочетъ его сдѣлать достойнымъ похвалы современниковъ, и самъ того не замѣчаетъ что для этой цѣли уродуетъ мѣстами образъ Пушкина до безобразiя; ему кажется, что если бы онъ нарисовалъ Пушкина великимъ поэтомъ - современники сказали бы ему: "только-то!" и вотъ изъ опасенiя этого "только-то", онъ пытается примѣшать къ личности Пушкина и политику и тенденцiи, и судороги какой-то душевной болѣзни, и все это съ наивною цѣлью сдѣлать Пушкина интереснѣе для такихъ судей, у которыхъ, - г. Анненковъ это знаетъ - чувство къ оцѣнкѣ такихъ генiевъ, какъ Пушкинъ, притупилось разными солями и перцами Бѣлинскаго (второй эпохи), Добролюбовыми и Писаревыми....

   Но этого мало... Чувствуется что бiографъ Пушкина виновенъ и въ другомъ, и это другое непростительнѣе перваго. Если бы онъ только стремился къ тому чтобы изъ Пушкина 20-хъ и 30-хъ годовъ сдѣлать Пушкина 60-хъ, ему можно было бы простить этотъ крупный промахъ, изъ уваженiя къ наивности его, и даже пожалуй объяснить это любовью къ Пушкину, ревностью этой любви, стремящейся къ тому чтобы, такъ или иначе, полюбили и похвалили-бы Пушкина и теперь, какъ любили и восхваляли его прежде.

   Но повидимому этимъ не ограничивается бiографъ. Чувствуется въ иныхъ строкахъ что онъ хочетъ, такъ сказать проѣхаться на Пушкинѣ, для того чтобы стяжать себѣ лавры современной популярности! И вотъ этого простить бiографу человѣкъ благовѣющiй передъ памятью Пушкина не можетъ. Но въ чемъ-же это чувствуется? Трудно сказать съ точностью въ чемъ именно: чувствуется что бiографъ по временамъ задается дурнымъ замысломъ въ чемъ-то обвинить Пушкина, и притомъ обвинить съ какой-то ѣдкостiю, затаенною мыслiю: подчасъ даже кажется что бiографу Пушкина досадно что онъ такъ великъ, этотъ Пушкинъ, самъ по себѣ, какъ народный генiй, и что онъ во что бы-то ни стало хочетъ, умалить этого гиганта, чѣмъ ни попало, лишь бы только взвалить на него отвѣтственность за что либо дурное. Положимъ этого нѣтъ, но впечатлѣнiе выходитъ почти такое. Такъ напримѣръ, описывая Пушкина въ первый перiодъ его дѣтства, въ домѣ родителей, бiографъ его доходитъ до того что говоритъ объ извращенной природѣ мальчика Пушкина, и объ отвращенiи и ужасѣ къ нему родителей его. Но какъ говоритъ онъ это: онъ не останавливается на той мысли что нерѣдко первые отростки генiя въ ребенкѣ могутъ казаться обыкновеннымъ родителямъ проявленiями дикой и необузданной натуры, нѣтъ, онъ дѣйствительно соединяетъ съ этимъ будто бы отвращенiемъ родителей какую-то дальнѣйшую мысль, связанную со всѣмъ будущимъ Пушкина. Далѣе Пушкинъ является лицеистомъ въ Царскомъ Селѣ. Здѣсь опять чувствуется что бiографъ съ особеннымъ удовольствiемъ выдѣляетъ молодаго Пушкина изъ добродушной и патрiархальной обстановки лицея того времени, изъ общей картины того времени, когда въ атмосферѣ было гораздо болѣе поэтическаго, хотя бы и съ довольно легкими требованiями, - выдѣляетъ для чего бы вы думали? для того чтобы свалить на генiального лицеиста самостоятельную отвѣтственность за то что онъ учился чему нибудь и какъ нибудь, да и это какъ нибудь справлялъ очень плохо. Г. Анненковъ какъ-бы хочетъ доказать что Пушкинъ долженъ былъ сознавать и въ ту пору, что если бы онъ учился прилежнѣе, то былъ бы - ну хоть развитѣе чѣмъ онъ потомъ вышелъ! Пушкина забрасываетъ судьба въ южный край Россiи. Здѣсь опять бiографъ, какъ будто оставляя въ сторонѣ прекрасную задачу изучать Пушкина въ немъ самомъ, роется во всемъ что прикасалось къ Пушкину въ то время: въ хламѣ его бумагъ, въ сорномъ его ящикѣ; и найдя въ черновыхъ бумагахъ Пушкина рисунки, чернилами сдѣланные, съ набросками чортиковъ, смѣло приходитъ къ заключенiю что у Пушкина, въ кишиневскiй перiодъ его жизни, духовная жизнь была до того разстроена, что это разстройство было въ родѣ даже какъ бы болѣзни, почти помѣшательства. Далѣе, продолжая рыться въ томъ же хламѣ, бiографъ Пушкина находитъ какiя-то письма, неизвѣстно почему и какимъ женщинамъ писанныя Пушкинымъ тѣмъ безцеремоннымъ стилемъ, который Пушкину былъ свойственъ, когда онъ писалъ какъ писали холостые и балованные женщинами люди его времени; и вотъ на этихъ лоскуткахъ бiографъ строитъ цѣлое зданiе характеристики природы Пушкина, дошедшей, будто бы, до извѣстныхъ предѣловъ распущенности.

   Переведенный на житье въ свое имѣнiе Михайловское, возлѣ Святыхъ горъ, въ Псковской губернiи, Пушкинъ является подъ перомъ своего бiографа чѣмъ-то болѣе опредѣленнымъ, и болѣе какъ бы понятымъ; оттого эта часть бiографiи читается съ большимъ гораздо удовольствiемъ, чѣмъ предыдущiя: Пушкинъ обрисовывается передъ вами то отдающимся скуке ради невинному удовольствiю быть обожаемымъ въ семьѣ сосѣдей по имѣнiю, Осиповыхъ, то запирающимся въ затворъ своей деревенской комнаты и тамъ работающимъ съ наслажденьемъ надъ "Борисомъ" и надъ "Онѣгинымъ", то одолѣваемый тоскою по обществу, Пушкинъ начинаетъ изобрѣтать замыселъ бѣжать изъ Михайловскаго, гдѣ, какъ извѣстно, онъ жилъ не на волѣ, а какъ сосланный за неблагонадежное, будто бы, поведенiе; словомъ бiографъ васъ все время держитъ подъ обаянiемъ личности Пушкина въ бесѣдѣ съ нимъ и, кажется, понимаетъ его въ Михайловскомъ затворѣ болѣе чѣмъ въ Кишиневѣ и Одессѣ, въ Царскомъ Селѣ и въ Москвѣ.

   Въ это время пребыванiя въ Михайловскомъ, въ 24 и 25 годахъ, въ жизни Пушкина случились два крупныя событiя. Первое было пробѣжавшiй два раза черезъ дорогу заяцъ, въ тотъ день когда Пушкинъ, томимый неизвѣстностью объ участи нѣкоторыхъ своихъ прiятелей и жаждою съ ними свидѣться, рѣшился, несмотря на свое положенiе ссыльнаго, сѣсть въ кибитку и ѣхать въ Петербургъ, но вернулся въ деревню не отъѣхавъ и полдороги, увидѣвъ какъ заяцъ перебѣжалъ дорогу. Сколько разъ, вспоминая про этого зайца, Пушкинъ называлъ его своимъ спасителемъ, ибо не вернись онъ назадъ, онъ бы вѣроятно поспѣлъ въ Петербургъ какъ разъ за нѣсколько дней до 14 декабря, и - кто знаетъ, съ его горячею и впечатлительною натурою, не увлекли ли бы его друзья въ дѣло которое завлекло и погубило столько похожихъ на Пушкина натурами друзей его? Второе событiе было вызовъ Пушкина въ 26 году, въ Москву, въ эпоху коронацiи Императора Николая, свиданiе съ Государемъ, ласковый его прiемъ, поощренiе къ продолженiю его славнаго поприща поэта, объявленiе ему Государемъ что отнынѣ цензоромъ его произведенiй будетъ онъ самъ, Государь, и наконецъ разрѣшенiе жить въ Москвѣ.

   На этой эпохѣ кончается первая часть бiографiи г. Анненкова. На два существенные недостатка я указалъ.

   Но есть и другiе: г. Анненковъ принадлежитъ къ числу тѣхъ бiографовъ-писателей, которые, за невозможностью возвыситься до пониманiя яснаго и полнаго изучаемаго ими генiя, восполняютъ этотъ недостатокъ своею собственною личностью. Подобно тому какъ разсѣкаютъ тѣла на полости, г. Анненковъ раздѣливъ жизнь Пушкина на перiоды, думаетъ что этимъ онъ создалъ нѣчто и полное и цѣлое. Дѣленiе это на перiоды имѣетъ смыслъ по отношенiю къ годамъ Пушкина, его мѣстонахожденiю и времяпрепровожденiю, но всего менѣе оно имѣетъ смыслъ по отношенiю къ Пушкину какъ къ генiю-поэту, и на каждомъ шагу то, что бiографъ его говоритъ о жизни Пушкина, какъ человѣка, какъ характера, противорѣчить съ тѣмъ что самъ Пушкинъ свидѣтельствуетъ о себѣ, какъ генiй.

   Пушкинъ прежде всего генiй, и при томъ генiй въ высшей степени своеобразный, обыкновенному уровню человѣческихъ воззрѣнiй на жизнь весьма нерѣдко непонятный.

   Къ нему примѣнять съ увѣренностью и акуратностью, грани возраста, грани мѣстностей, и т. п., словомъ пытаться вкладывать его жизнь въ рамки и находить рядъ строго-послѣдовательныхъ причинъ, для объясненiя того или другаго явленiя въ его жизни поэта, - трудъ пока еще напрасный и, по меньшей мѣрѣ, неосновательный! Еще неосновательнѣе дѣлать выводы, и рисовать личность Пушкина въ видѣ итога прожитаго Пушкинымъ извѣстнаго времени, какъ дѣлаетъ это г. Анненковъ, въ прiемахъ и размѣрахъ черезъ-чуръ уже иногда безцеремонныхъ. Бiографъ не только говоритъ о томъ какое влiянiе имѣли на Пушкина, въ эпоху силы его генiя, причуды фантазiи и капризы его дѣтства, или неряшливая его жизнь въ лицеѣ, но онъ хочетъ рѣзко опредѣлить моменты когда осязательно Пушкинъ былъ характера такого-то, и когда изъ личности такой-то онъ обращался въ личность такую-то. На сколько это невозможно, доказываетъ самъ бiографъ: онъ рисуетъ, напримѣръ, передъ нами Пушкина въ кишиневскiй перiодъ его жизни "слѣпо-бунтующеюся личностью", человѣкомъ "съ признаками душевной болѣзни"; а между тѣмъ къ этому перiоду онъ же относитъ "Кавказскаго Плѣнника", "Цыганъ" и начало, т. е. зачатiе, его "Онѣгина". Прошу покорно, согласите-ка эти два факта! Положимъ Кавказъ не Кишиневъ и не Одесса. Кавказъ имѣлъ сильное влiянiе на генiй Пушкина; но тотъ же бiографъ, который роется въ сорныхъ ящикахъ и отыскиваетъ лоскутки бумаги с чортиками, для указанiя мистическаго направленiя, которымъ заразился въ Пушкинѣ его байронизмъ, тотъ же бiографъ чуть-чуть вскользь говоритъ о Пушкинѣ на Кавказѣ, о Пушкинѣ въ Крыму...

   Я принадлежу къ семьѣ гдѣ Пушкинъ живетъ доселѣ въ живыхъ воспоминанiяхъ о немъ какъ о другѣ; когда-нибудь постараюсь все собрать что знаю и что слышалъ. Но до тѣхъ поръ скажу только что именно въ бiографiи П. В. Анненкова не нашелъ я Пушкина удовлетворительно высказаннымъ: въ иныхъ мѣстахъ бiографiи чувствуется что все есть, свойственнное старательно составляемой бiографiи, все найдешь - кромѣ образа его генiя, его въ высшей степени поэтической, и пошлому разложенiю и систематизированiю не подлежащей личности.

   Пушкинъ былъ во многомъ внѣ прямой зависимости отъ своей эпохи.

   Пушкинъ во многомъ былъ самъ по себѣ эпоха; онъ испытывалъ влiянiе всего что онъ въ данную минуту переживалъ, иначе и не возможно, но испытывалъ какъ генiальная единица, какъ единственный въ своемъ родѣ генiй; и какъ все это переживаемое отражалось на немъ - никто не могъ предугадывать въ то время; а послѣ него трудно пытаться, по крайней мѣрѣ теперь, въ наше время, это отраженiе времени, людей и событiй подводитъ подъ какiе нибудь по возможности точные законы. Для такой задачи мы слишкомъ еще слабы теперь.

   Пушкинъ могъ жить иногда однимъ лишь воображенiемъ; въ другiе дни могъ впадать даже въ цинизмъ, самъ смѣясь надъ своимъ воображенiемъ; затѣмъ наступали дни творчества его генiя: воображенiе, умъ, сердце его, мечты его, сливались въ одно генiально-стройное и Пушкинъ дѣлался тѣмъ богатыремъ-поэтомъ котораго Россiя читаетъ, чувствуетъ и обожаетъ въ его творенiяхъ.

   Бывали дни, когда Пушкин дѣлался самымъ обыкновеннымъ смертнымъ, человѣкомъ съ обыкновенными страстями, мелкимъ самолюбiемъ, тщеславiемъ; малѣйшiй отзывъ про него его волнуетъ, бѣситъ, мучитъ; онъ готовъ проклинать свой генiй; еще немного и онъ промѣняль бы все на прозаическое благополучiе какого-нибудь прозаическаго, "срединнаго" человѣка.

   Г. Анненковъ, недостаточно вникая въ духовную личность Пушкина, разсуждаетъ надъ вопросомъ о трезвости сужденiй Пушкина, точно рѣчь идетъ о какомъ-то кабинетномъ политическомъ мыслителѣ - или о чиновникѣ, задумывающемъ реформы. Если Пушкинъ былъ генiемъ, что могла значить въ немъ трезвость сужденiя, съ точки зрѣнiя г. Анненкова, или его коллеги Пыпина? Пушкинъ, какъ генiй, стоялъ все-таки неизмѣримо выше своего и нашего вѣка, и многое, что и до сихъ поръ неясно его толкователямъ и бiографамъ - прозрѣвалъ и предугадывалъ очами генiя! Этого-то повидимому г. Анненковъ совсѣмъ не понимаетъ; ему какъ бы ужь все равно, черпаетъ ли онъ красоту Пушкинскаго генiя въ его душѣ и въ ея созданiяхъ, или роется въ сорномъ ящикѣ, точно и въ самомъ дѣлѣ съ цѣлью отыскать что-либо глупенькое у Пушкина? Эта особенность, или, вѣрнѣе, эта немощь г. Анненкова ставитъ весь трудъ его бiографiи недостаточно выше иныхъ пустословныхъ и полныхъ вздорной болтовни критиковъ нашего времени - лже-подражателей Бѣлинскаго!

   Сколько было сказано и написано генiальнаго о Шекспирѣ? Но сказано ли послѣднее слово? Нѣтъ, до него, чувствуется, еще далеко.

   Грустно сказать что о Пушкинѣ еще не сказано почти самаго перваго слова. Бѣлинскiй его высказывалъ, но какъ будто потомъ испугался.

   А бiографiя г. Анненкова глядитъ еще запуганнѣе. Странное время! Когда-то боялись приступить къ Пушкину чувствуя себя недостойными, теперь боятся сказать о Пушкинѣ слишкомъ много, изъ страха чтобы Пушкинымъ не уронить гражданскаго своего достоинства.

   Бѣдный г. Данилевскiй! Ему приходится заливать читателей своимъ "Девятымъ Валомъ", послѣ того какъ они такъ долго жили въ мирѣ Пушкина! Уже одно это обстоятельство весьма невыгодно для автора романа "Девятый Валъ", ибо если душу читателя успѣло согрѣть общенiе съ Пушкинымъ, хотя бы и черезъ г. Анненкова, то для того чтобы какое-либо литературное произведенiе послѣ бiографiи Пушкина не подѣйствовало на читателя какъ ушатъ холодной воды, надо чтобы оно сколько-нибудь гармонировало съ главными началами, составляющими мiръ Пушкинскаго творчества.

   Какiя это условiя? Во-первыхъ, истинная поэзiя, во-вторыхъ, изящество отдѣлки, въ третьихъ, художественная правда, и въ четвертыхъ, отсутствiе тенденцiозности.

   Къ сожалѣнiю романъ въ трехъ большихъ частяхъ автора романа "Новыя мѣста", съ его исторiею поддѣльныхъ серiй, не удовлетворяетъ именно этимъ условiямъ. Г. Данилевскiй, какъ авторъ произведенiя мною сейчасъ названнаго, писатель старенькiй; онъ изъ школы не совершенно бездарныхъ романописателей эпохи послѣдняго двадцатилѣтiя, школы весьма шаткой и неопредѣленной; ибо она есть отреченiе отъ литературныхъ идеаловъ стараго времени, и въ тоже время есть что-то среднее между школою безъидеальнаго г. Писемскаго и его подражателей, и школою подражателей безспорнаго художника Гончарова, но подражателей не художества его, но одного лишь искуства отдѣлки подробностей.

   Г. Данилевскiй страдаетъ отсутствiемъ самостоятельнаго творчества: отъ его произведенiй осталось смутное воспоминанiе чего-то, когда-то и гдѣ-то прочитаннаго, но типовъ не осталосъ: интересныя драматизмомъ фигуры могутъ бродить въ головѣ читателей извѣстное время послѣ чтенiя его романа; могутъ на время остаться въ памяти образы его дворянъ-землевладѣльцевъ, героевъ харьковской исторiи съ серiями, но все это герои романовъ сцѣпленныхъ изъ анекдотовъ и эпизодовъ, производящiе такое же дѣйствiе на читателя, какъ мелодрамы французской школы: "Porte St.-Martin" или "Ambigu Comique".

   Повидимому г. Данилевскому показалось что онъ можетъ мѣтить на что-то болѣе высокое, чѣмъ скандальные исторiйки изъ современнаго быта, слагаемыя въ длинную цѣпь эпизодовъ подъ именемъ романа; и вотъ является онъ на неожиданно для него гостепрiимныхъ страницахъ "Вѣстника Европы" авторомъ новаго рода романа, неизвѣстно почему названнаго "Девятымъ Валомъ".

   Трудная задача предпринятая г. Данилевскимъ его, повидимому, не испугала; бѣгло, размашисто, легко, и бойко полились изъ подъ его пера потоки словъ - груды страницъ, съ фигурами говорящими отъ избытка не столько чувствъ сколько времени, и съ картинами гдѣ возлѣ недурныхъ пейзажей, тщательно, до мелочей отдѣлывается телѣга, отдѣлывается почтовая станцiя, отдѣлывается помѣщичiй домъ, и все что хотите; но гдѣ среди всей этой болтовни, среди всей этой пустенькой и ненужной отдѣлки, чувствуется что не столько событiя, сколько авторъ мучитъ своихъ героевъ и свою героиню - неумѣньемъ ихъ понять и съ ними обращаться. Неудача этого романа чувствуется душою читателя, мало-мальски воспитавшаго свой вкусъ на произведенiяхъ талантливыхъ художниковъ: чувствуется что авторъ болтаетъ скоробрешкой тамъ гдѣ нужно съ тончайшимъ чутьемъ художника-психолога прислушиваться къ каждому малѣйшему звуку души человѣка, дабы изъ этихъ отголосковъ души составить что-то звучное, нѣжное, вѣрное, и въ то же время художественно-сильное. Прибавлю къ этому что подчасъ такъ и коробятъ васъ выраженiя въ родѣ: "что за притча такая?", "провались сквозь землю", - въ такiя минуты, полныя самаго тонкаго драматизма, когда молодая, нѣжная дѣвица бесѣдуетъ съ своею собственною душою...

   Сюжетъ романа очень простъ по своему сложенiю, но мудренъ, какъ я сказалъ, по своимъ психическимъ задачамъ. Нѣкто г. Ветлугинъ - молодой человѣкъ, изъ благоразумныхъ, прiѣзжаетъ изъ Сибири, куда ѣздилъ искать самостоятельнаго труда, въ свой родной городъ къ отцу, отставному учителю какъ разъ въ ту минуту когда этого старичка внезапно охватываетъ манiя наживать спекуляцiями деньги, и когда онъ сходится съ мошенниками - земскими дѣятелями, завлекающими его въ разныя плутовскiя предприятiя. Прiѣзжаетъ Ветлугинъ сынъ и вмѣсто того чтобы гремѣть противъ этихъ мошенниковъ, à lа Чацкiй, что было бы и эффектно и кстати, ибо сынъ любитъ отца, - преспокойно дѣлается зрителемъ того что онъ видитъ, и оставляя отца вѣдаться съ его эксплоататорами сколько душѣ угодно, самъ влюбляется въ какую-то дѣвицу Вечерѣеву, дочь помѣщика чудака и помѣщицы замаливающей свои грѣхи юности и даже свои преступленiя (она подожгла домъ любовницы ея мужа и дала на своихъ глазахъ погибнуть ея сыну) фанатическою страстью къ монастырямъ, игуменьямъ и молитвамъ. Дочь эта ни съ того, ни съ сего, тоже въ самый пылъ молодости, дѣлается набожною мечтательницей, и ничѣмъ не питаетъ себя, какъ только разными душеспасительными книгами и надеждами на скорое поступленiе въ монастырь.

   Замѣтить надо что при этомъ дочь эта не глупа, и в рѣдкiя минуты, когда не одержима своими мечтанiями, прозрѣваетъ въ какую-то иную жизнь, которая есть ничто иное какъ обыденная жизнь каждаго человѣка. Читатель легко пойметъ чтó за тѣмъ должно слѣдовать. Вечерѣевъ-отецъ благоволитъ къ Ветлугину; Вечерѣева-мать видитъ въ немъ сатану; Вечерѣева-дочь про сѣбя начинаетъ любить Ветлугина только потому что онъ первый молодой мужчина, съ которымъ она свидѣлась на разстоянiи двухъ-трехъ шаговъ, - влюбилась, и все-таки нашептываетъ себѣ отъ этой любви разныя очистительныя и отгоняющiя бѣса молитвы. Ветлугин пытается уговорить Вечерѣеву-дочь бросить свое желанiе идти въ монастырь, и предпочесть ему его; и, о удивленiе! - въ одинъ разговоръ онъ все побѣждаетъ: то что отецъ не могъ сдѣлать годами, то что годами впускала въ душу дѣвицы мать, то въ какихъ нибудь полчаса изгоняетъ изъ души ея Ветлугинъ; духовная жажда, обѣты, желанiя, все разлетается въ прахъ; молодые счастливы, цалуются... Казалось бы, ну - конченъ романъ: хоть борьбы не было никакой, хоть психическая сторона этого романа забыта была авторомъ у кого либо въ чужой головѣ, но все же и то хорошо что кончено: tout est bien qui finit bien, говоритъ пословица.

   Но не тутъ-то было. Ветлугинъ уѣзжаетъ къ сосѣду на одинъ только день, и что же: въ одинъ этотъ день не только дѣвушка взболтнула мамашѣ про свою любовь (давъ обѣтъ жениху хранить ее въ тайнѣ), но взболтнувши, сама испугалась того что часъ назадъ такъ рѣшительно высказывала, - и что же? Немедленно мамаша ее увозитъ въ монастырь; и когда чрезъ день возвращается Ветлугин и Вечерѣевъ-отецъ, которому тоже для успѣха этого coup de théatre, авторъ далъ отпускъ на 24 часа изъ дому, тотъ и другой узнаютъ что барышня и барыня уѣхали въ монастырь. Оба стремятся туда; опоздали: дѣвицу Вечерѣеву постригли. Отецъ съ ума сходитъ, а Ветлугинъ съ горя ѣдетъ въ Москву и дѣлается адвокатомъ. Только на шестой годъ послѣ всего этого, Вечерѣева-дочь, поживши въ монастырѣ, находитъ что тамъ жить и скучно и грустно, и некому руку подать; затѣмъ преспокойно уѣзжаетъ къ отцу въ Швейцарiю, гдѣ застаетъ его выздоравливающимъ, и уже оттуда пишетъ Ветлугину въ Москву что, après tout, она не прочь за него выйти. Ветлугинъ приходитъ въ восторгъ, выписываетъ ее по телеграфу, она прискакиваетъ, они женятся, отецъ выздоравливаетъ, и кончается тѣмъ что всѣ мошенники надувшiе Ветлугина отца дѣлаются великими людьми своей губернiи, выигрываютъ во второй инстанцiи процессъ противъ него, Ветлугина сына, проигранный въ окружномъ судѣ, и затѣмъ конецъ...

   Помните ли, читатель, Лизу, идеалъ Лаврецкаго въ "Дворянскомъ Гнѣздѣ" Тургенева? Помните ли самыя послѣднiя строки? "Лаврецкiй посѣтилъ тотъ отдаленный монастырь, куда скрылась Лиза - и увидалъ ее. Перебираясь съ клироса на клиросъ, она прошла близко мимо него, прошла ровной, торопливо-смиренной походкой монахини, и не взглянула на него; только рѣсницы обращеннаго къ нему глаза чуть-чуть дрогнули, только еще ниже наклонила она свое исхудалое лицо, и пальцы сжатыхъ рукъ, перевитые четками, еще крѣпче прижались другъ къ другу. Что подумали, что почувствовали оба? Кто узнаетъ? Кто скажетъ? Есть такiя мгновенiя въ жизни, такiя чувства... На нихъ можно только указать, и пройти мимо".

   Скажу и думаю что не преувеличу, завѣривъ читателя, что, право, въ этихъ нѣсколькихъ строкахъ несравненно болѣе той таинственной, душевной прелести живописи художника, заглядывающаго и вопрошающаго душу, чѣмъ во всемъ романѣ г. Данилевскаго, у котораго, какъ я сказалъ, въ такiя мгновенiя, какъ тó, напримѣръ, которое я сейчасъ привелъ изъ Тургенева, начинается болтовня, болтовня ужасная, беспощадная, рѣжущая ухо и оскорбляющая тонкое чувство души.

   Читатель понимаетъ что такiя мгновенiя, когда "можно на нихъ только указать, и пройти мимо", для автора "Девятаго Вала" не существуютъ.

   Отчего же романъ называется "Девятымъ Валомъ"? спроситъ читатель. Оттого, любезный читатель, что героиня романа, дѣвица Вечерѣева, въ Овидiевой поэмѣ прочитала о томъ какъ девятый валъ грознѣе другихъ валовъ моря разбиваетъ судно Цейкса и топитъ его въ морѣ; и образомъ этого утонувшаго Цейкса столько же прельстилась, сколько и монастыремъ. "У ней (то есть у Аглаи Вечерѣевой, героини романа) изъ головы не выходили образы Цейкса, утонувшаго въ разлукѣ съ Гальтiоной, и Гальтiоны въ отчаянiи бросившейся съ утеса", говоритъ г. Данилевскiй: кто для нея утонувшiй Цейксъ, читатель не знаетъ, и почему броситься съ утеса все равно что идти въ монастырь - тоже неизвѣстно; и все это тѣмъ болѣе неизвѣстно и непонятно, что про чувства души героини и про борьбу этихъ чувствъ что-то натараторено, но ничего не сказано...

   За то мнѣ очень понравился небольшой рассказъ гр. А. Толстого въ стихахъ, простой и, по моему, оттого именно поэтическiй, про то какъ первая любовь его души была къ портрету какой-то женщины висѣвшему въ гостиной родительскаго дома, и какъ высшiй предѣлъ этой любви слился съ припадкомъ въ немъ горячечнаго состоянiя, и увлекъ его ночью придти въ залу, гдѣ висѣлъ портретъ, чтобы ровно въ три часа видѣть какъ дама выйдетъ изъ рамки своего портрета и оживетъ, и подойдетъ къ нему; и все это сбывается: дама къ нему подходитъ, изъ передника ея вываливаются розы, онъ ей кланяется такъ какъ училъ его танцмейстеръ, она ему присѣдаетъ, она подходитъ ближе, беретъ его за руку,

   Тутъ тихо, тихо, словно изъ далёка,

   Послышался старинный менуэтъ.

   Подъ говоръ струй такъ шелеститъ осока,

   Или когда вечернiй меркнетъ свѣтъ,

   Хрущи, кружась надъ липами высоко,

   Поютъ веснѣ немолчный свой привѣтъ,

   И чудятся намъ въ шумѣ ихъ полёта

   И контрабаса звуки и фагота.

   Потомъ она вдругъ стала, и засмѣялась: онъ же -

   Поступкомъ симъ обиженный немало,

   Я взоръ склонилъ, достоинство храня.

   - О, не сердись, мой другъ, она сказала,

   И не кори за вѣтренность меня!

   Мнѣ такъ смѣшно! Повѣрь, я не встрѣчала

   Такихъ, какъ ты, до нынѣшняго дня!

   Уже-ль пылалъ ты страстью неземною

   Лишь для того, чтобъ танцовать со мною?

   Что отвѣчать на это я - не зналъ,

   Но сдѣлалось мнѣ несказанно больно:

   Чего-жъ ей надо? Въ чемъ я оплошалъ?

   И отчего она мной недовольна?

   Не по ея-ль я волѣ танцовалъ?

   Такъ что-же тутъ смѣшного? И невольно

   Заплакалъ я, ища напрасно словъ,

   И ненавидѣть былъ ее готовъ.

   Вся кровь во мнѣ кипѣла, негодуя,

   Но вотъ, нежданно въ этотъ самый мигъ,

   Меня коснулось пламя поцалуя,

   Къ моей щекѣ ея примкнулся ликъ;

   Мнѣ слышалось: - Не плачь, тебя люблю я!

   Невѣдомый восторгъ меня проникъ,

   Я задрожалъ, она-же, съ лаской нѣжной,

   Меня къ груди прижала бѣлоснѣжной.

   Мои смѣшались мысли. Но не вдругъ

   Лишился я разсудка и сознанья:

   Я ощущалъ обьятья нѣжныхъ рукъ

   И юныхъ плечь живое прикасанье;

   Мнѣ сладостенъ казался мой недугъ.

   Прiятно было жизни замиранье,

   И медленно, блаженствомъ опьяненъ,

   Я погрузился въ обморокъ иль сонъ...

   Потомъ... потомъ, надо говорить вамъ, читатель, про г. Пыпина и его опытъ бiографiи Бѣлинскаго. Страшно: ибо и Бѣлинскiй богъ, и г. Пыпинъ богъ; какъ это я стану говорить про боговъ? Похвалю - скажутъ, кланяюсь кумирамъ; осужу - скажутъ ругаюсь надъ идолами, совершаю величайшее изъ преступленiй. Какъ быть? Впрочемъ въ мартовской книгѣ "Вѣстника Европы" я нахожу только начало этого опыта бiографiи: слѣдовательно страхъ сказать что либо непрiятное г. Пыпину долженъ отложить до дальнѣйшаго развитiя этого труда.

   Въ главѣ которая напечатана въ мартовской книгѣ "Вѣстника Европы", очерчено г. Пыпинымъ дѣтство и отрочество Виссарiона Бѣлинскаго. Родился онъ въ Чембарѣ, Пензенской губ. Отецъ его былъ врачъ; любилъ выпивать, билъ своего сына и вообще не проявлялъ къ нему никакой нѣжности. Главное впечатлѣнiе которое г. Пыпинъ приписываетъ душѣ Бѣлинскаго, какъ дитяти, было непрiязненное чувство къ своимъ родителямъ.

   Вотъ что по этому поводу пишетъ г. Пыпинъ.

   "Какъ бы то ни было, Бѣлинскiй самъ впослѣдствiи говорилъ что не вынесъ изъ своей семьи никакого привѣтнаго воспоминанiя. Одинъ изъ его современниковъ, близко его знавшiй, разсказываетъ что однажды, когда Бѣлинскому было лѣтъ десять или одиннадцать, отецъ его, возвратившись съ попойки, сталъ безъ всякаго основанiя бранить сына. Ребенокъ оправдывался; взбѣшенный отецъ ударилъ его и повалилъ на землю. Мальчикъ всталъ пересозданнымъ: оскорбленiе и глубокая несправедливость запали ему въ душу, - онъ навсегда сохранилъ какой-то ужасъ и ненависть къ необузданному семейному произволу".

   Но далѣе попадается объ этомъ чувствѣ Бѣлинскаго къ родителямъ нѣчто болѣе серьозное; это нѣчто есть письмо Бѣлинскаго, уже взрослаго, къ Боткину, въ которомъ съ какимъ-то тяжелымъ чувствомъ читаешь слѣдующее:

   "Имѣть отца и мать для того, чтобы смерть ихъ считать моимъ освобожденiемъ, слѣдовательно, не утратою, а скорѣе приобрѣтенiемъ, хотя и горестнымъ; имѣть брата и сестру, чтобы не понимать, почему и для чего они мнѣ братъ и сестра, и еще брата, чтобъ быть привязаннымъ къ нему какимъ-то чувствомъ состраданiя - все это не слишкомъ утѣшительно..."

   Бѣлинскiй учился грамотѣ у какой-то чиновницы Ципровской; потомъ поступилъ въ уѣздное училище.

   Здѣсь о немъ есть уже свидѣтельство печатанное. Лажечниковъ, бывшiй тогда въ Чемборѣ въ качествѣ ревизора училища, гораздо позже, то есть когда уже молва прославила Бѣлинскаго, пишеть о впечатлѣнiи, которое, будто бы на него произвелъ одинъ изъ всѣхъ въ этомъ училищѣ, мальчикъ Бѣлинскiй. Бойкость и смѣтливость ума этого мальчика до того, будто бы, изумили и плѣнили Лажечникова, что онъ поцаловалъ Бѣлинскаго въ лобъ и подарилъ ему книжку съ надписью. "Мальчикъ", прибавляетъ Лажечниковъ, "принялъ отъ меня книгу безъ особеннаго радостнаго увлеченiя, какъ должную себѣ дань, безъ низкихъ поклоновъ, которымъ учатъ бѣдняковъ съ малолѣтства". (Почему сынъ уѣзднаго штабъ-лекаря долженъ былъ дѣлать низкiе поклоны - неизвѣстно, и почему, если бы онъ сдѣлалъ даже низкiй поклонъ - было бы хуже, когда всѣ занютъ что чѣмъ учтивѣе и почтительнѣе дѣти съ старшими, тѣмъ лучше, - тоже неизвѣстно. Очевидно Лажечникову хотѣлось польстить Бѣлинскому и уже 10-ти лѣтъ показать его какимъ-то необыкновеннымъ существомъ).

   Въ гимназiи, въ Пензѣ, куда поступилъ Бѣлинскiй, г. Лажечникову не удалось констатировать его генiальные успѣхи. Напротивъ, изъ отмѣтокъ о немъ видно что онъ вычеркнутъ былъ изъ класса за нехожденiе въ гимназiю. Лажечниковъ и другiе бiографы и панегиристы Бѣлинскаго объясняютъ это тѣмъ что гимназiя была такъ плоха что не стоило посѣщенiя ее Бѣлинскимъ. Вслѣдствiе этого Бѣлинскiй учился всему скверно, или, вѣрнѣе, вовсе не учился. "Но въ гимназiи", говоритъ г. Пыпинъ,

   "нашелся, однако, человѣкъ, непохожiй на этихъ педагоговъ. Это былъ учитель естественной исторiи, М. М. Поповъ, "кладъ для гимназiи", по словамъ Лажечникова, человѣкъ, - съ любовью къ наукѣ, особенно къ литературѣ, съ свѣтлымъ умомъ и основательнымъ образованiемъ соединявшiй теплое сердце и поэтическую душу. Его влiянiе и сочувствiе, какъ говорятъ, въ особенности помогли Бѣлинскому, въ этой скудной образованiемъ средѣ, воспитать свою любовь къ литературѣ, съ которой было связано все его нравственное существованiе".

   Но затѣмъ въ другомъ мѣстѣ, приводимый авторомъ отрывокъ изъ воспоминанiй о Бѣлинскомъ того же М. М. Попова (служившаго потомъ въ III отдѣленiи собств. Е. И. В. Канцелярiи), говоритъ слѣдующее:

   "... Впрочемъ, зачѣмъ перечислять учителей? Нѣкоторые изъ нихъ были ученые люди, съ познанiями, да умъ Бѣлинскаго-то мало выносилъ познанiй изъ школьнаго ученiя. Къ математикѣ онъ не чувствовалъ никакой склонности; иностранные языки, географiя, грамматика и все, что передавалось по системѣ заучиванья, не шли ему въ голову: онъ не былъ отличнымъ ученикомъ, и въ одномъ, которомъ-то, классѣ просидѣлъ два года*).