Арцыбашев Михаил Петрович - Тимофей Прокопов. Жизни и смерти Михаила Арцыбашева

стр, и несчастного Тренева не стало, на одну страдающую душу мир уменьшился.

  Молчаливый корнет Краузе с презрительным лицом Мефистофеля "очень страдал от жизни и решил, что все страдания от слишком чувствительных человеческих сердец..." И тогда решил добиваться того, чтобы у него стала, как он выразился, "большая голова и маленькое сердце". Наумов смотрел на откровения, как ему показалось, прирожденного самоубийцы "заинтересованными, блестящими и уже жадными глазами". И вот финал: "А вы когда-нибудь и в самом деле застрелитесь, Краузе", - предрек, как в воду глядел, Наумов "с хищным выражением".

  Нельзя без волнения читать о трагедии, постигшей только еще вступавшую в жизнь Елизавету Трегулову: "Все то, что могуче и стихийно росло вместе с ее молодым, сильным телом, чтобы распуститься в нежности, ласке и любви, было смято, брошено и втоптано в грязь. Ей казалось, что весь мир с его лунными ночами, когда так сладко и больно мечталось, с его яркими солнечными днями, когда так красиво и радостно было бегать по саду и чувствовать тепло солнца на едва прикрытых плечах и свежей груди, со всеми его цветами, садами и облаками, вдруг скомкан, словно грязная тряпка. Все рушилось, страшная пустота была кругом и внутри".

  А вот совсем иная покаянная женская исповедь умирающей актрисы Марии Павловны Раздольской: "Кто меня больше любил, того я больше всех и мучила!.. Что я такая была за особенная, чтобы для меня все переделались?.. Ведь если кто-нибудь тебя любит, надо благодарить за это, а я смотрела на это, как на какое-то свое право!.. А ведь сколько радости погибло из-за этого, сколько мучений пережила я сама!.. Зачем все это, когда можно было жить так хорошо, ласково, любовно? Знаете, когда теперь мне уж так мало осталось жить, как мне больно за каждую минуту, потерянную так глупо!"

  В романе один только маленький студент Кирилл Чиж знает большие слова о том, для чего надо жить. "Пусть уходят только трусы и человеконенавистники, - восклицает он, - а гордый, сильный человек будет до конца стоять на своем посту". Вот только беда, что и он не знает, где эти гордые, сильные, по крайней мере в романе их нет, но студент продолжает упоенно витийствовать в духе газетных передовиц уже послереволюционных годов: "Будущее недалеко!.. Оно принадлежит народу, и победа несомненна! Радостно и осмысленно жить только для будущего, для торжества грядущих светлых дней и золотого будущего человечества". Пылко, убежденно пророчествует Чиж перед единственным своим слушателем - онемевшим от изумления казначейским чиновником Александром Рысковым. Однако, крича на всю улицу, Чиж в эту минуту видел перед собой "несметные полчища народа-победителя и развевающиеся красные знамена". Но лишь еще большее уныние навевали на бедного чиновника туманные слова Чижа "будущее", "народ", "человечество".

  Отгремели впустую высокие слова студента-проповедника; примолк и он сам, огляделся, остывая от пламенной речи. "А кругом были серые заборы, мещанские домики, огороды, пустыри, заросшие жесткой крапивой и пышно разросшимся чертополохом. По самой середине улицы, крутя хвостиком, шла ко всему равнодушная свинья". Словно пробудившись от охватившего его романтического порыва, непонятый Чиж "свернул в первый попавшийся переулок и пошел с тяжелым, досадным чувством в душе, маленький и одинокий человек, вдоль бесконечных заборов".

  В конце концов и этот маленький и одинокий человек, знающий правильные слова о жизни, не находит в себе сил противостоять смерти, завершившей его тягостные, безрадостные дни. Всеобщий упадок духа взял в полон и этого пророчествующего агитатора "с светлым выражением лица, на котором упрямый восторг фанатика боролся с отчаянием".

  Арцыбашев писал свой роман увлеченно, с любовью, не скрываемой к своим "антигероям", независимо от того, какая каждому из них была уготована роль в повествовании. Да и какой писатель, скажите, не любит тех, о ком нам рассказывает, какой не страдает, когда их хоронит, какой не отчаивается, когда видит, что свершают они дурное, какой не восторгается их счастьем и любовью... Правда жизни водит пером истинного художника, у которого талант писательский обязательно совпадает с талантом человеческим. Мастерство само по себе качество-свойство холодное и неживое, оно согревается, распаляется, наполняется пламенем жизни только сердцем - нашим самым чувствительным и отзывчивым инструментом.

  Такое горячее сердце как раз и было у Михаила Петровича Арцыбашева. И еще был у него незаурядный художнический дар. Этого не могли отрицать даже самые яростные его противники. Почему же он добровольно стал в шеренгу тех, кого современники справедливо назвали "поэты ужаса жизни" {Н. Н. Фактов в ту пору готовил к изданию три книги под названием "Поэты ужаса жизни. Андреев, Куприн, Арцыбашев", но издать сумел только одну - "Молодые годы Леонида Андреева". М., 1924.}? Почему едва ли не главный персонаж его произведений смерть? Рисуя ее ужасный лик, он прибегает подчас к средствам предельно натуралистическим. Писатель словно бы устрашает этим и себя, и нас, читающих. Видения смерти преследуют его с роковой неотступностью, она ужасающей тенью стоит за его спиной и водит его пером, создавая картины одна страшнее другой. Даже солнце, венчая своим сиянием какую-либо печальную, трагическую историю, появляется чаще всего не для того, чтобы порадовать нас, утешить, вселить надежды, а для того, чтобы торжествующим сиянием своим окинуть поле жизненных бурь, человеческих метаний и контрастно, с пронзительной яркостью высветить все уродливое, отвратительное, мерзкое - чтоб содрогнулся человек, чтоб задумался: если так жить, то стоит ли? Писатель словно бы целью задался показать все боли и горевания людские, возбудить в человеке отвращение к такой жизни, но забыл рассказать о жизни другой - наполненной теплом и светом. "Забыл", увы, не только Арцыбашев. Именно в эту пору Д. В. Философов встревоженно воскликнул: "Какая грусть лежит на всей современной литературе! Не верится в это разухабистое веселие, в нем - надрыв" {Философов Д. В. Слова и жизнь. Литературные споры новейшего времени (1901-1908 гг.). С. 21.}.

  Но у Арцыбашева чрезмерная расположенность к "поэзии ужасов жизни" объясняется прежде всего (а может быть, и только этим) его личной страдальческой судьбой. Как мы уже знаем, с молодых своих лет нес он тяжкий крест неизлечимой болезни, что годы и годы его были наполнены мученическим единоборством с призраком собственной смерти, в конце концов победившей его, сведшей преждевременно в могилу, не дав ему дожить и до пятидесяти. Однако многие из его современников об этом узнали, только прочитав панихидную речь Д. В. Философова, дружба с которым - уже в изгнании - скрасила последние годы жизни М. П. Арцыбашева.

  "Тяжелый недуг, - говорил на вечере памяти своего друга и соратника Философов, - ни минуты не давал ему покоя.

  Сколько раз Арцыбашев, как бы извиняясь за недостаток своей работоспособности, говорил:

  - Поймите, ведь мне все время приходится бороться со смертью!..

  Когда человек умирает, а особенно такого масштаба, как Арцыбашев, у оставшихся в живых всегда пробуждается ощущение вины перед умершим, ощущение виноватости. Ушел от нас человек, а мы не успели оценить его, не сумели помочь ему" {В кн.: Арцыбашев М. Записки писателя. Варшава, 1927. Т. 2. С. I-VI.}.

  Могла ли эта личная драма писателя не отразиться на его творчестве, не внести в него свои неровные и нервные краски - - то мрачные до отчаянной безнадежности, то празднично-солнечные, то поэтически задумчивые и мечтательные? На риторический этот вопрос ответ мы читаем во всех его книгах - а их у него много, ибо всю дарованную ему недолгую жизнь он прожил деятельным тружеником русской литературы: в ее великой истории есть и страничка, помеченная его скромным именем.

  

  

  "Последние, героические, годы..."

  Рассказ о Михаиле Петровиче Арцыбашеве будет неполным, если не сказать еще об одной важной стороне его жизни и деятельности: он был пламенным, ярким публицистом, был им потому, что в груди его билось сердце беспокойного человека, скорбеющего о чужих бедах и радующегося людскому счастью. Пять томов его "Записок писателя" вобрали в себя всю его жизнь, выразили с не меньшей силою, чем его романы, повести, рассказы, пьесы, вулканический темперамент этого внешне замкнутого, нелюдимого упрямца и неуступчивого гордеца.

  Как и всякий неравнодушный человек, Арцыбашев с юных лет искал "большую правду жизни". Вначале ею стала та философия "примирения с жизнью через идеалистическую мораль", которую он выразил в рассказе "Смерть Ланде". Затем пришло увлечение санинским нигилистическим своеволием, с его искренним исповеданием "полной и беззапретной свободы личности". Как вспоминает в очерке-некрологе хорошо его знавший Петр Пильский, "с этим убеждением, с этой программой Арцыбашев остается в союзе на всем пути писательства, как всегда, - неуступчивый упрямец и здесь. Конечно, и эта проповедь диктовалась прежде всего его неугомонным и горящим темпераментом. В нем вообще жил мятежный дух противоречия и борьбы. Он любил не соглашаться. Ему нравилось быть одному, в стороне, при своем собственном особом мнении" {Пильский Петр. М. Арцыбашев // Новое русское слово. 1927. 24 апреля.}.

  Отмечая "горячую напористость" публицистических статей Арцыбашева, мемуарист говорит также о многих его заблуждениях, ошибках, вызывавших и несогласия, и протесты, о том, что он был "по обыкновению неосторожен", не всегда знал меру, "зажигал напрасные споры там, где не должно быть никаких споров". Но при всем при этом - "за искренность его негодований, за страстность его обличений, горячность гнева, стойкость нападок ему простятся многие грехи, забудутся многие вины".

  Арцыбашева, оказывается, внимательно читал даже сам Л. Н. Толстой. В его дневнике 1909 года обнаруживаем запись: "...у Арцыбашева работает - и самобытно - мысль, чего нет ни у Горького, ни у Андреева... Простой талант без содержания у Куприна; у Арцыбашева и талант, и содержание" {Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. М., 1952. Т. 57. С. 20.}. А вот другая запись Толстого об Арцыбашеве: "Этот человек очень талантливый и самобытно мыслящий, хотя великая самоуверенность мешает правильной работе мысли" {Там же. Т. 79. С. 60.}. Как утешился бы Арцыбашев, сколько бы сил ему прибыло, - знай он об этих суждениях о себе своего кумира, коему поклонялся он всю жизнь!

  Наверное, были у Арцыбашева и "великая самоуверенность", и заблуждения, и несправедливости, но было и другое - была правда, честно и без прикрас им высказываемая, но воспринимаемая подчас зло, с раздражением. Вот почему обидой за непонимание, укором нам, читающим романы, повести, рассказы Арцыбашева, пронизаны страницы писательских записок, публиковавшихся газетами и журналами в течение всей его творческой жизни. Защищает он слабости женщин - упрекают в непорядочном к ней отношении, развенчивает эгоизм мужчины - в ответ грубый выпад: где твой настоящий герой? Показал борение в человеке возвышенного и низменного - привлекли к суду за аморальность и порнографию. Как, зная это, не понять нам его с болью вырвавшееся признание: "Бог дал мне величайшее несчастье, какое может выпасть на долю писателя, - быть искренним" ("От "малого" ничтожным").

  Крайне редко - при огромном, неисчислимом потоке статей и книг о нем - критики удостаивали Арцыбашева не то чтобы похвал, а простой поддержки, в коей нуждается всякий пишущий. Все подвергалось сомнению, попрекам даже в том, что разбазаривает свой дар, тратит свое перо мастера не на то. Вот уж действительно еще одно подтверждение, что критика и критики, как и во все времена, не исключая и наше, всегда все знают, все понимают. Вот только писатели своевольничают, не слушают их, пишут свое и пишут.

  Не раз пытался Арцыбашев взывать к совести этих советчиков, а однажды не выдержал и взорвался гневной тирадой. "Взгляните, - писал он, - как рабски падают ниц, когда писатель силою своего "я" вознесется горе, и с какой мстительной радостью пинают его ногами, когда он устанет и ослабеет. Взгляните, сквозь какой строй насмешек, брани и клеветы проходят они, только в том и виноватые, что Богом данные способности сделали их нужными именно этим самым пинающим, бранящим, подсиживающим и высмеивающим. Если они не нужны - не читайте, пожалуйста! Ведь мы не через участок присылаем вам свои книги! А если читаете, если без нас обойтись не можете, что же вы злобствуете?" ("По поводу одного частного письма").

  К темпераментному, искреннему до бескомпромиссной прямоты слову Арцыбашева противоречивым было отношение и его собратьев по перу. Мы уже говорили об эволюции Горького в оценках его творчества. Такой же путь от резкого неприятия до полного признания и даже восхищения его талантом проделали также Д. В. Философов, А. В. Амфитеатров, 3. Н. Гиппиус...

  В своей переписке дореволюционных лет, например, Горький и Амфитеатров словно соревнуются в том, кто больнее и злее выскажется об Арцыбашеве. Но вот остыли былые страсти, ушли в небытие личные обиды да неприязни, и пришло время сдержанных, объективных суждений. "Михаил Петрович Арцыбашев был большим писателем, но еще больше - "человек он был!" - читаем мы в лекции Амфитеатрова "Литература в изгнании", с которой он выступил в Миланском филологическом обществе в 1929 году. Правда, в одном Александр Валентинович продолжал упорствовать: "пресловутый "Санин", вопреки его всемирной известности, относится ко второй категории" ("не к перлам", как он уточняет). Но вот "У последней черты", по его мнению, - "уже очень значительная, исторически показательная вещь, недооцененная еще по достоинству, как, впрочем, и вообще Арцыбашев. Он из тех авторов, которых понимание возрастает чрез отдаление из эпохи в историческую перспективу: истинную оценку им дает не современность, но потомство".

  Жаль, что этих провидческих слов при жизни не довелось услышать Арцыбашеву, как и многих других похвал его старых друзей и недругов.

  В свое время - в отличие от Амфитеатрова - камня на камне не оставил Д. В. Философов от романа "У последней черты", написав саркастическую, памфлетную статью "Чиж и Арцыбашев" (в книге "Старое и новое". М., 1912). Но вот судьба свела и злого рецензента, и писателя под одну крышу в варшавской газете "За свободу" - свела и подружила. Не только изгнанничество, не только совместная борьба сблизили их, но и пришедшее к ним обоим понимание того, что каждый из них делал в литературе, публицистике, философии. Свою речь, произнесенную в Варшаве 7 мая 1927 года на вечере памяти М. П. Арцыбашева, Философов начал словами признания того, что однажды в пылу полемики он чуть было не отверг: "Арцыбашев был прежде всего художником. Этого не надо забывать при оценке его работы за последние, героические, годы его жизни". (Речь опубликована как предисловие ко второму тому арцыбашевских "Записок писателя". Варшава, 1927.)

  "Последние, героические, годы жизни" Арцыбашева начались в 1923 году, когда писатель, доведенный, как и его многие герои, до последней черты отчаяния несправедливостями, непониманием, непризнанием его слова, вынужден был отправиться в добровольное изгнание. "Я, русский писатель, любящий свою родину искренно и просто, как любят родную мать, считал своим долгом не покинуть ее в годину тяжких бедствий. Поэтому в течение шести лет, несмотря на опасности и лишения, я оставался в России, и перед моими глазами прошла вся эпопея большевизма, с ее безумным началом и бесстыдным концом" - так начинаются его "Записки" варшавского периода. Далее он продолжает: "Я покинул родину не из страха перед террором, не потому, что боялся голодной смерти, не потому, что у меня украли имущество, и не потому, что я надеялся здесь, за границей, приобрести другое... Я покинул родину потому, что в ней воцарилось голое насилие, задавившее всякую свободу мысли и слова, превратившее весь русский народ в бессловесных рабов... Я покинул родину не для того только, чтобы бороться за нее, чтобы освободить русский народ от рабства, но прежде всего - для того, чтобы самому не быть рабом".

  Не нам судить, прав был в своем решении писатель или нет. Лишенный на родине возможности говорить слово правды, которое он искренне говорил всю свою жизнь, Арцыбашев отправился в изгнание в поисках свободы. "Я не правый, не левый, не монархист, не республиканец, - писал он, - я просто русский человек, любящий свою родину" - и продолжавший любить ее до последнего своего часа. Его страстная публицистика "в истории эмиграции останется навсегда блестящею страницею - формуляром великой и незабвенной службы русскому народу" (А.В. Амфитеатров).

  Уезжал он на чужбину в предчувствии, что это навсегда, что там умирать. Не знал он только одного - что жить ему оставалось всего три года, и потому больной, в нищете горячечно работал, не жалея себя, словно впереди вечность, "и сгорел в боевом пламени" (А. В. Амфитеатров).

  Михаил Петрович Арцыбашев умер в Варшаве в солнечный весенний день 3 марта 1927 года. На родине журнал "Огонек" отозвался на это скорбное событие публикацией портрета писателя, а под ним - кощунственные слова, которые нам стыдно сегодня читать: "За границей умер М. П. Арцыбашев. Вряд ли кто-нибудь из русской читающей публики горевал о смерти этого столь знаменитого в свое время русского беллетриста..." {Огонек. 1927. 23 марта. N 13. С. 2.}