Бальмонт К. Д. Избранное. Стихотворения. Переводы. Статьи
М., "Художественная литература", 1980
Праздник сердца. (Ярослав Врхлицкий)
Горячий цветок. (В сокращении)
Звуковой зазыв. (А. Н. Скрябин) (В сокращении)
Я жить хочу, хочу я видеть солнце...
Праздник сердца - это радость кого-нибудь полюбить. Праздник сердца - найти клад неожиданно. И праздник сердца - найти себя в другом, увидеть лучшее своего сердца в зеркале сердца иного. И разбить стену разъединяющую - это радость души алмазно -острая, это истинный праздник сердца.
Все это для меня - в одном имени: Врхлицкий. Четырехкратный подарил он мне праздник этим летом, когда четырехкратно обернулись десятилетия моей жизни, оглянулись и замкнулись в завершенном круговороте пути.
Там, в начальных моих зорях, прихоть сердца бросила меня к немецкому языку, и первый чужеземный поэт, пронзивший мое сердце, был Ленау. Через него прикоснулся я юношей впервые к величественным очарованиям германского поэтического духа. Здесь, в вечерних моих зорях, с долгим малиновым звоном колоколов, давнишний зов сердца, плененного славянским, уже искушенного в чарах стихии русской, польской и частию сербской, привел меня, наконец, к ворожбе стихии языка чешского, и волшебным вестником этого братского мне языка, говорящего мне - и доныне сохранившимися древними словами и оборотами - о когда-то бывшем празднике Руса, Леха и Чеха,- был блестящий, солнечный, лучезарный, щебечущий и поющий, как птичье горло, бросающий щедрыми пригоршнями налево и направо звонкое золото и горючие самоцветы, Ярослав Врхлицкий.
Я разбил стену. Вспомнив предприимчивого и упорного мальчика четырнадцати лет, тайком овладевшего немецким языком, я сделал в течение лета и осени то же самое для языка чешского. Взял грамматику, взял небольшой словарь и не поленился, украдывая часы у прогулок, овладеть ими. И взял несколько чешских книг, и прочел их,- сперва спотыкаясь, а потом не только идя стройно, но и летя, как птица, и горя, как летучая звезда, потому что это были книги Врхлицкого, лучезарные поэмы, и строфы, и песенки прихотливейшего и одареннейшего из братских славянских поэтов.
Как благодатно отблагодарил меня мой старший чешский брат за малый мой труд. Не счастье ли - найти клад, и не высокая ли радость - прочесть неожиданно, в подлиннике, такой напев, который и в переводе хранит свое очарование?
ЗНАК СОЛНЦА
В мир заглянувши, свой образ искало в нем солнце.
Видит подсолнечник, лето горит в нем и солнце.
Осенью в гроздь виноградную спряталось солнце.
Светит в вине, в нем разлитое, жгучее солнце.
Кубок зимою - цветок и горячее солнце.
Кубок полней,- ты цветок, и взнесло тебя солнце.
Тайна встречи. Кто когда-либо ее определил и разъяснил? Истинная яркая встреча всегда единственна, всегда неожиданность. Имя Врхлицкого я узнал лишь года два-три тому назад, из книжки о нем англичанина П. Сэльвера, с которым знаком заочно и который превосходно перевел на английский язык несколько моих стихотворений и стихов других русских поэтов. Полагаю, что, конечно, и Врхлицкий не знал моего имени. Русская и чешская поэзия развивались отдельно одна от другой, в своих замкнутых кругах. В лучшие годы жизни Врхлицкий и я, я и Врхлицкий, мы проходили, каждый с своею любимой, не зная друг друга, по одним и тем же улицам Рима и Флоренции. Быть может, мы одновременно стояли, молча, подолгу, рядом, около одной и той же незабвенной картины Фра Анджелико, Боттичелли, Тициана, Мелоццо да Форли. Мы рядом, не зная друг друга, дышали золотым воздухом Италии и насыщались теми же лучистыми влияниями итальянского искусства, итальянской поэзии. Но если я только собирался всю жизнь перевести на русский язык "ViTa Nuo-va", Врхлицкий не только перевел на чешский язык это наилучшее в мире ясновидение любви, но и перевел целиком "Divina Commedia". Зато, добавляю я с улыбкой, если он перевел только несколько поэм Шелли и Эдгара По, я перевел Эдгара По почти целиком, а Шелли целиком. И одинаково чешский поэт и русский поэт заворожились вещим гением Скандинавии, Генриком Ибсеном. И одинаково, не зная друг друга, две души человеческие смотрели на солнце и подсолнечники, на сирень и на водную лилию, на человеческую радость и на беду людскую, слушали шелесты леса и песню ветра, долго смотрели и вглядывались в земное, утробно-глубинное красноречие вспаханной земли, серой пашни и золотистой нивы, обрамленной для детей васильками.
Одни дороги в один приводят замок, в один цветущий сад, к родственным лицам и признаниям, к сходственным, дружно разлитым зорям. Я изучаю творчество Ярослава Врхлицкого,- и переводить отдельные его поэмы - радость прикосновения в собственной душе к тому, что есть в ней наиболее яркого и нежного и что в ней было и останется первоисточно славянским.
Количество написанных Врхлицким поэтических книг огромно. Их 65. Далеко не все их я успел прочесть, я лишь приступаю к роскошному пиршеству. Но и того, что я уже знаю из творчества великого чешского поэта, мне довольно, чтобы знать,- и верю, читатель со мной тотчас согласится,- что здесь мы имеем дело с звездою первой величины, которой давно пора сиять и на русском небе.
Я беру сейчас лишь одну книгу Врхлицкого -" "Эклоги и песни",- это его Песнь торжествующей любви. Нежнейшая исповедь человеческого сердца, полюбившего так проникновенно и единственно, что "его Людмила" навсегда останется в трепете звонкого стиха неумирающим призраком, сотканным из красоты и света, в окружении преображенной природы, как не может умереть в звонких перекличках русского стиха пушкинская Людмила, завоеванная бессмертным Русланом. Эту книгу, как и поэму Пушкина, надо было бы явить целиком, не пропуская ни одной черты, ни одного полновесного стиха. Ведь каждый колос на ниве хорош, и каждый василек и мак. Но взглянем на несколько цветков и колосьев,- но упьемся одною волной бодрящего душу, веселящего ветра, который, напившись влаги ручьев и травного запаха, тянет свою песню по лесным вершинам. Уже этим одним мы побудем несколько мгновений в волхвовании леса и в ласковом таинстве неоглядных, широкошумящих полей.
Любовь любящего в самом простом воскликновении к любимой всегда находит верные слова, и тут круговая чаша, из которой можно пить века.
СТРОФЫ
Твой лик мне в душу пал луной, в ее глубины,
Твой смех, блаженство мне, стал рамою картины,
Как не хотеть к тебе?
Всех снов душа твоя была мне колыбелью,
Ты рада все отдать, всегда быть яркой целью,-
Как все не дать тебе?
Не прикоснется час до твоего горенья,
Твое дыханье - мир, слова - благословенье,-
Как не служить тебе?
Бог позабыл, что мир - лишь чрез любовь желанный,
Все вдунул он в тебя, сказав: "Будь песней жданной!" -
Как не гореть в тебе?
Это - голос счастья, найденного и завоеванного. Это - радость благородного обладания, где обладанье - подчиненье, где нет приказанья, но все есть послушанье блаженное. Но не так сразу смог поэт, уже прошедший половину своей дороги, возобладать юною душой своей волшебницы, которая стала для него "полуребенок, полужена". Изумительная музыкальная баллада, к которой наш Прокофьев должен был бы написать музыку, где звуковая молния прорезает насыщенный мраком уровень напева, чтобы вдруг взнести его к блаженной черте поцелуя, много говорит своей недоговоренностью.
ПРОНОСЯТСЯ ТУЧИ
Проносятся тучи верхушками гор,
Дитя мое!
Проносятся тучи верхушками гор,
Поспешен их ход, перелет, перекат.
Я спрашивал: "Хочешь? С тобою быть рад,
Дитя мое!"
Но ты мне ответила: "Нет, никогда",
Не знала, какая в том сердцу беда,
Дитя мое!
Луна, озарившись, мелькнула сквозь мрак,
Дитя мое!
Луна, озарившись, мелькнула сквозь мрак,
И молнии свет был в глазах у тебя,
Когда о любви вопрошал я, любя,
Дитя мое!
В том свете любовь и твоя пролилась,
Мне радость надежды в том свете зажглась,
Дитя мое!
Ты знаешь, о чем так шумят тополя,
Дитя мое?
Ты знаешь, о чем так шумят тополя?
О, каждый тот ствол уже знает давно,
Что сердцу от сердца навек суждено,
Дитя мое!
И прежде чем молвят уста: "Никогда",
Уж сердце позволит и вымолвит: "Да",
Дитя мое!
<...>
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Уж падает сон мне на веки,
А в мыслях одна только ты,
И в памяти, ткущей мечты,
Я вижу багряные реки,
В них дождь золотой с высоты.
Глаза закрывает бессонье,
В зеницах - видений река,
Мне зримы твой взгляд и рука,
И сон мотыльковые крылья
На веки мне свеял слегка.
Плывут облака золотые,
В них - тени, виденья, черты,
Все знают тебя не впервые,
Во всех их сплетениях ты,
Уж сплю я. Бог весть, что мне зримо.
Все дымом проносится мимо,
Но знаю, что в снах темноты,
Что в мыслях одна только ты,
И, в реку вступив золотую,
Я милые щеки целую.
Красивы резные кубки, из которых высокая душа в час угадчивой влюбленности пьет свое отдельное счастье, но прекрасна и тяга земная, с гулом своих подземных голосов, с творящими тяготами, что перевиты цветами. Красив - кто испьет свой предельно-высокий миг в полной отъединенности от всех и всего. И красив - кто отдельное свое счастье испьет в близкой связи с наилучшим человеческим, в обрамленье творящей всемирности. В книге своего личного счастья Ярослав Брхлицкий за нежным посвящением ставит на первом месте поэму "Весенний ветер". Войдем в эту крылатую песню, чтоб на миг стать красивыми и вольно-воздушными.
ВЕСЕННИЙ ВЕТЕР
Как рад я слышать ветер, дух весны.
Моя душа желает вышины,
Быть с лебедями, что несутся с юга,
Крылатым мчать средь белого их круга,
За степь, что спит над морем, что гремит,
Взнестись и вскрикнуть: "Мир, меняй свои вид,
Несу весну, душистую отраду
Лесам, полянам, лугу дам и саду".
Вскричу к волнам: "Восстаньте! В пляс! Скорей!"
И к птицам: "Пойте песню - счастье в ней!"
Есть зелье у меня от всякой боли
И мутный взгляд блеснет, коснувшись воли.
Что кличет в сердце, встань и песней будь,
Что кличет в глыбе, стеблем глянь на путь,
Стань колосом, пусть весть звучит повсюду:
Пришла весна и причастит нас чуду.
Старик сбирает хворост? Как не так!
Ему скажу с улыбкой: "Брось, чудак,
Во мне тепло, принес его без меры
И в глубь земли, и в твой домишко серый".
А девушке, которой глянул в сны
Пылающий огонь из глубины,
Огонь любви, скажу: "Весь воздух песней
Наполним, в ней любовь еще чудесней,
Как рад я слышать ветер, дух зесны".
Сдается мне, как дует он ночами,
Что внятными вещает он речами:
"Вот пустошью несу мое крыло,
Гляди, как скоро поле расцвело,
В нем хлеб и куколь с синим василечком,
И колокольчик с белым позвоночком.
А где вспою, хоть в песне резкий звон,
Полоть там будут девы нежный лен,
И жаворонок взреет облаками,
А перепелка вскликнет меж стеблями,
И плуг взгремит и заступ с бороной,
И гул идет дубравой вековой,
И кони ржут, и говор чресполосный,
И стройный звук над лугом, точат косы,
Шумят стада и песня в свой черед.
Жнецам босая девка есть несет,
И мать поет, свое дитя покоя,
Под тень снопов укрыв его от зноя,
А земляника в красоте своей
И кроется, и смотрит меж стеблей,
И говор, крик, работают, свершенье,
Из разных звуков ткется песнопенье.
Я рад уйти и спрятаться в лесу,
За здравье человека вздох несу,
Да буйствует земля и, вверясь силам,
Кровь новую струит ему по жилам.
Пусть нива, как волна, шумит, созрев,
Что все есть жизнь, веселье и напев".
Как рад я слышать ветра дуновенье,
Мне в старый сад так любо возвращенье.
Избушка, тот соломой крытый дом,
Где ласточка, чтоб быть с своим гнездом,
Найдет стеблей и так щебечет мило:
"Пришла весна, зима о ней забыла".
Там няня спит, а ей через плечо
И весело глядит и горячо
Златоволосый мальчик говорливый,
Я чую новь, и мне в том свет счастливый.
Горячий конь, горячащее вино, горячий цветок, облитый летним солнцем, когда лето еще сильно, но в листве деревьев тревожащее душу присутствие красных пятен среди изумруда,- вот образы, которые приходят мне в голову, когда я вижу этого не потерявшегося в бурях крепкого коренастого человека с добрыми, умными глазами. Эти образы еще настойчивее рисуются мысли, когда я читаю и перечитываю лучшую повесть Куприна "Суламифь".
Написать красивое стихотворение, звучное и красочное, написать занимательный рассказ, изящный очерк, захватывающую повесть - это не так трудно в наши дни, после всех великолепных достижений, сделанных русскими поэтами и прозаиками, имена которых составляют целое звездное небо. Но и при богатстве выработанных литературных форм есть темы и задачи, которые являются и для самых неподдельных талантов не только пробным камнем, но обычно и камнем преткновения. Написать нескучную идиллию - задача почти невыполнимая. Превратить упоительную идиллию в пронзительную трагедию - задача, доступная только виртуозу. Нарисовать совершенный мужеский лик, совершенную девушку-женщину, рассказать безупречную повесть двух сердец, магнетически скованных настоящею страстью, для этого нужно иметь не только особый дар, но и быть способным самому к настоящей страсти и целомудренно подслушать ее голос в своем сердце в единственную счастливую минуту, посланную судьбой.
Когда Куприн писал "Суламифь", в его горячем сердце пели звезды и цветы, и к воспринимающему его уму, зачаровавшемуся сказкой веков, рассказанной и нерассказанной, говоримой и вечно недосказанной, сходились тонкими цветистыми нитями, чтоб закрутиться в пышный узел, шепоты трав, голоса зверей, всклики человеческого вечного сердца и веянья таких влюбляющих благовоний, что, читая эту повесть, любишь, снова любишь, в первый раз любишь.
Багряница и виссон, шитый золотом; золотые цепи и венцы; цветы и светильники; множество мрамора; златокованые чаши и блюда; иссеченные в камне изображения львов и херувимов,- я взял наудачу лишь несколько слов пятой страницы повести, как берут пригоршню драгоценных камней, как берут пригоршню цветущих трав летнего луга для того, чтобы сразу украситься, для того, чтобы в одну секунду ощутить радость мира и его многокрасочность.
В напряженном воздухе и душистом цветет страсть человеческого сердца, себя угадавшего и другое увидевшего в роковую единственность алмазной секунды. И если, воспринявший всю красоту творящего и неизбывно творческого мира, красивый и мудрый царь Соломон любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок, которые так же рано и прелестно расцветают и так же быстро вянут, как цветок нарцисса, и если он любил желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности, и сладострастных вавилонянок, у которых все тело под одеждой было гладко, как мрамор, и молчаливых, застенчивых моавитянок, у которых роскошные груди были прохладны в самые жаркие летние ночи, и хрупких голубоглазых женщин с льняными волосами и нежным запахом кожи, которых привозили с севера через Баальбек и язык которых был непонятен для всех живущих в Палестине,- он, искавший единственной среди всей этой пламенной множественности, как мог он, многочувствовавший и многозоркий, не увидать наконец самоцвет, горящий ярче всех рубинов и сапфиров, ту чуть подросшую юную девушку, ту пастушку стад бессмертных, которой пропета в веках "Песнь песней", со стихом недопетым, загадкой оставшимся, допетая и разгаданная в повести Куприна. В "Песни песней", в этом ярком узоре, остались волнующие душу прорывы, пробелы дымки, в которых мысли чудятся, как замгленные призраки. Какие они? Что они делают? Что там было? Художник заглянул в колодец своей влюбленной души и увидел там отраженье звезды, которая плыла по высокой, глубокой лазури и повела его домысл, и он увидал тайну, и забросал прорывы узора великолепными цветами. Целомудренно, но с тонкою страстностью художник явил, как любила в любви полюбленная любимица. Да.
Она отдалась без упрека,
Она целовала без слов...
<...> Куприн опустил руку в море, и дотянулась угадчивая рука до единственной жемчужины. Раньше, читая высокую "Песнь песней", я только в душе своей предощущал эту жемчужину. Куприн дал мне радость увидеть явственно несказанно прекрасный лик, и я уже не забуду его никогда.
Он чувствовал симфониями света.
Он слиться звал в один плавучий храм -
Прикосновенья, звуки, фимиам
И шествия, где танцы как примета,
Всю солнечность, пожар цветов и лета,
Все лунное гаданье по звездам,
И громы тут, и малый лепет там,
Дразненья музыкального расцвета.
Проснуться в небе, грезя на земле.
Рассыпав вихри искр в пронзенной мгле,
В горенье жертвы был он неослабен.
И так он вился в пламенном жерле,
Что в смерть проснулся с блеском на челе.
Безумный эльф, зазыв, звенящий Скрябин.
В половине апреля текущего года исполнилось ровно десять лет с тех пор, как лучший музыкальный гений начала двадцатого века, Александр Николаевич Скрябин, покинул землю, которую музыкою он хотел пересоздать.
Называя имя Скрябина, мы вступаем в мир тех внутренних прозрений, тех лучезарных и вещих свершений искусства, что составляют удел только гениев. Прогалины в новое. Старое, явленное пересозданным, в свете преображения и пресуществления. Вечное, брызнувшее алмазным дождем молний и радуг в наше текущее мгновение. Мгновенное, вне искусства растрачивающееся в дробности малых личных ощущений и - как прибрежные волны океана тонут в песке - тонущее в забвении, но, захваченное безошибочной рукой художника, перестающее быть мгновенным и замыкающее живую игру мига, свет, отсвет, пересветы мгновенья, в нерукотворную оправу вечности.
Встретиться с гением хоть раз в жизни - редкая удача. Подружиться с гениальным человеком - редкостное счастье, оставляющее в душе светлый след навсегда. Такая удача была мне дарована судьбою несколько раз в моей жизни, и такое высокое счастье было мне дано, когда я встретился со Скрябиным и мы сразу подружились в 1913-м году в Москве, куда я только что вернулся тогда после семи лет изгнания и после моего кругосветного путешествия, открывшего мне чары Южной Африки, Австралии, Южного предполярного Океана, светлой и темной Океании, Полинезии, Меланезии, Яванского моря, Индии.
Когда говорят слова - гений, гениальный, речь слишком часто становится неопределенной и произвольной. Байрон при жизни считался полубогом - ив Англии, и в других странах. Теперешняя Англия отрицает в нем гения. Шелли прожил свою краткую жизнь в затенении, почти вне прикосновения славы. Теперешняя Англия - и не одна она - считает его самым творческим гением английской поэзии XIX-го века. Я думаю, что гениальное состояние посещает иногда, на краткий благословенный миг, художников совсем не гениального размаха. Более того, совершенно простой, остающийся без имени, человек может сказать иногда гениальное слово,- и оно, крылатое, облетает весь объем речи данного народа, а сам человек, его сказавший,- где он? Не доказывают ли это многие народные пословицы, которые умрут последними, когда умрет сам язык данного народа. И нет. Не умрут и тогда. Перейдут из цикла в цикл, от народа к другому народу, зачавшему новую дорогу тысячелетий.
И есть гении, чья гениальность, исполинская и божественная, несомненна. Но в силу некоторых их свойств они окружены упругой стеной холодного - пусть лучезарного - воздуха, которая, не отделяя от них соотечественников и представителей родственных рас, отъединяет от них расу иную. Божественный Данте насчитывает почитателей в России лишь единицами.
И есть гении, которые не только гениальны в своих художественных достижениях, но гениальны в каждом шаге своем, в улыбке, в походке, во всей своей личной запечатленности. Смотришь на такого,- это - дух, это - существо особого лика, особого измерения. Таков был Скрябин.
Я сказал, что судьба благоволила ко мне в смысле встреч. Да, я видел много людей исключительных. Была у меня незабвенная беседа с великим чтецом душ, Львом Толстым. Это - как нерассказываемая исповедь. Я был в гостях у Кнута Гамсуна, и когда, рассказывая мне о своей жизни чернорабочего в Америке, он ходил передо мною взад и вперед по комнате, он походил на осторожного бенгальского тигра, а его бледно-голубые глаза, привыкшие смотреть вдаль, явственно говорили о бирюзе моря и о крыльях сильной океанской чайки, Я встретил однажды на парижском бульваре Оскара Уайльда, и меня поразило, как высокий поэт, сам загубивший свой блестящий удел, способен быть совершенно один в тысячной толпе, не видя никого и ничего, кроме собственной души. В долгие часы, совсем потопающие в табачном дыме, с Пшибышевским, в Мюнхене, я без конца говорил с ним о демонизме и дивился на способность славянской души истекать в словах и кружиться не столько в хмеле вина, сколько в хмельной водоверти умозрений.
Еще в ранней молодости я бывал в доме у Сурикова, и он бывал у меня, и в каждом слове, в каждом движении этого замечательного художника чувствовалась - так я чувствовал - душевная мощь боярыни Морозовой, широкоплечая сила казачества и необъятная ширь Сибири, где небо целуется с землей. В те же ранние дни я видел Врубеля, говорил с ним, показывал ему редкий портрет Эдгара По, и, когда он восхищался этим портретом, я поражался, как много из лица Эдгара По в тонком лице Врубеля и как поразительна в двух этих гениальных ликах явственная черта отмеченности и обреченности. В те же ранние дни - еще раньше, совсем юношей - я был в Христиании и в ярком свете летнего дня увидел - как видение - Генрика Ибсена, живого, настоящего Генрика Ибсена, которым я восхищался и которого изучал еще с гимназических дней. Он прошел близко передо мною по тротуару, я имел возможность, случайную, подойти к нему и заговорить, но он был такой особенный, так непохожий на кого-либо из людей, что сердце мое замерло в блаженстве, и мне не нужно было подходить к нему. Я видел его, как много позднее увидел, однажды, в Провансе, падение болида - в широком свете небесной неожиданности. Есть видения, которые насыщают душу сразу, вне радости осязания и прикосновения.
Но какая она полная и утолительная, иная радость - видение и прикосновение к зримому редкостному. Из всех перечисленных особенных людей, бывших уже нечеловеками или, во всяком случае, многократно и глубинно заглянувшими в нечеловеческое, в то, что свершается не в трех измерениях, самое полное ощущение гения, в котором состояние гениальности непре-рываемо и в лучащемся истечении неисчерпаемо, дал мне Скрябин.
Весна 1913-го года в Москве. Увидеть родное после семи лет разлуки. Можно ли сравнить что-нибудь с этим счастьем? Я шел по заветному, на всю жизнь мне дорогому Брюсовскому переулку, и мне хотелось упасть на землю и целовать каждый булыжник, согретый родным солнцем. И в таком подъеме, в такой крылатости, что все дни и все ночи были один полет - встретиться впервые со Скрябиным. Я вижу его в окружении лиц, мне дорогих и со мною связанных единством духовных устремлений. Обветренный, философический, терпкий поэт "Земных ступеней" и "Горной тропинки", друг целой жизни Юргис Балтрушайтис. Красивая его жена, пианистка, хорошая исполнительница скрябинской музыки, Мария Ив. Балтрушайтис. Влюбленный в математику и равно упивающийся красотами норвежского языка и итальянского, персидского и японского, создатель "Скорпиона", С. А. Поляков. Вечно философствующий, как я его называл - лукавый прелат, утонченный, переутонченный рудокоп редких слов и редких понятий, Вячеслав Иванов. И сколько еще других. В поэтическом, музыкальном доме Балтрушайтисов встретил я Скрябина, и когда мы протянули друг другу руку и заглянули друг другу в глаза, мы оба воскликнули одновременно: "Наконец-то!" Потому что давно мы любили друг друга, не видя еще один другого. И я угадывал в Скрябине свершителя, который, наконец, откроет мне те тончайшие тайнодейства музыки, которые раньше, лишь обрывками, давала мне чувствовать музыка Вагнера, а у него - сказала и показала мне потом Татьяна Федоровна Скрябина - в числе заветных книг были отмечены читанные и перечитанные с карандашом мои книги "Будем как солнце" и "Зеленый вертоград". Тот вечер музыки и поэзии, вечер дружбы и философских бесед, был сродни платоновскому "Пиру", был вечером тютчевского стихотворения, где собеседникам за часами земных упоений открывается небо и смертным взглядам светят непорочные лучи нездешних высот. И ранняя осень того же года. Скрябинский концерт в Благородном собрании. Скрябин перед побежденной, но еще артачливой залой. Скрябин около рояля. Он был маленький, хрупкий, этот звенящий эльф. Казалось, что, как ребенку, ему несколько трудно пользоваться педалью. В этом была какая-то светлая жуть. И когда он начинал играть, из него как будто выделялся свет, его окружал воздух колдовства, а на побледневшем лице все огромнее и огромнее становились его расширенные глаза. Он был в трудном восторге. Чудилось, что не человек это, хотя бы и гениальный, а лесной дух, очутившийся в странном для него человеческом зале, где ему, движущемуся в ином окружении и по иным законам, и неловко и неуютно. Да и могло ли ему быть очень уютно? Ведь он не только был полон своим свершением и не только видел радостные, ликующие лща друзей в этой толпе. Я сидел в первом ряду, и мы, друзья, устроили Скрябину овацию. Я был среди тех, кто усиленно рукоплескал ему <...> Кружок друзей Скрябина отправился к нему в дом ужинать. Сколько помню, среди них был и юный, ныне пользующийся мировой известностью, Боровский. Скрябин сидел за столом, окруженный восхищенными друзьями, окруженный заботами и вниманием любимой - красавицы жены. Вечер был победой скрябинской музыки. Вечер там в людной зале и тут в уютной домашней обстановке был весь обрызган откровениями музыкальных созвучий и сопричастием метких, видящих слов, которые возникают импровизацией, когда душа бьется о душу не как волна о камень, а как крыло о крыло.
Что в музыке? Восторг, нежданность, боль.
Звук с звуком - обручившиеся струи.
Это - как говорит слово Маори: "Дождь, он - венчальный". Облако, туча, молния, гроза, венчальный миг, дожди, блаженная свадьба, расцветшие сады.
И вот в такую блаженную минуту Скрябин вдруг затуманился, лицо его изобразило потерянность и боль, он приподнял свое лицо и тихонько застонал. Странным, нежным голосом, как тоскующая избалованная женщина - как тоскующая лань.
В одно мгновение я снова очутился не в Москве, а на Цейлоне. На жемчужном Цейлоне, у Индийского моря, в Коломбо. Я шел там однажды в парке, в зоологическом саду. Была по-нашему осень, а в Коломбо было жарко и как будто собиралась гроза. Два маленькие случая поразили меня тогда. Я шел мимо загородки, где гордо прохаживался журавль. Над загородкой было высокое, вольное небо. У журавля были подрезаны крылья, и улететь он не мог. Вдруг высоко-высоко в небе явственно очертился священный треугольник, куда-то летели, улетали журавли. И, далекий, высокий, раздался крик журавлей, призыв, зов, зазыв. Пленный журавль взмахнул бессильными крыльями и издал странный, жалостный крик. В то же мгновенье, поняв, что улететь он не может, журавль присел вплоть к земле и замолчал. Только приподнятый к небу длинный и острый клюв указывал на его невыразимую пытку, на пытку плененного, видящего недостижимый небесный полет.
В тот же час, в том же месте в нескольких минутах от этого и в нескольких шагах я проходил мимо загородок, где были лани. И одна лань, самая маленькая и самая изящная из ланей, звездная лань затосковала среди равнодушных и веселых подруг. Она стала метаться в загородке и потом прильнула к земле, как тот пленный журавль, точно зарыться хотела в землю, и приподняла свой ланий лик, и удивившим меня звуком явила себя, застонала странным, нежным голосом избалованной тоскующей женщины.
Так затосковал тогда Скрябин <...> Он рассеянно посмотрел перед собой. Отхлебнул глоток вина. Отодвинул стакан, встал, подошел к открытому роялю и стал играть.
Можно ли рассказать музыку и узнают ли, как играл тот, кто играл несравненно? Кто слышал, тот знает. Один мудрый сказал: "Пение имеет начало в крике радости или в крике боли". Другой мудрый сказал: "Музыка - как любовь. Любовь собою существует через себя. Люблю, потому что люблю. Люблю, чтобы любить". И мудрые в средние века, чтоб к гробнице никто не прикоснулся, чтоб она была священной, близко видимой, но недосяжимой, закрепляли гробницу запетыми гвоздями, зачарованными.
Все это было в том, как играл тогда Скрябин, один - даже среди друзей, даже в своем собственном доме - один. Он, которому хотелось музыкой обнять весь мир.
Сперва играли лунным светом феи,
Мужской диез и женское бемоль.
Изображали поцелуй и боль.
Журчали справа малые затеи,
Прорвались слева звуки-чародеи,
Запела воля вскликом слитых воль.
И светлый эльф, созвучностей король,
Ваял из звуков тонкие камеи.
Завихрил лики в токе звуковом.
Они светились золотом и сталью,
Сменяли радость крайнею печалью,
И шли толпы. И был певучим гром,
И человеку бог был двойником -
Так Скрябина я видел за роялью.
St.-Gilles-sur-Vie VendИe 1925-6 мая
Праздник сердца (стр. 599}.- Я. Врхлицкий (1853- 1912) - чешский поэт и драматург, связанный g традицией романтизма. Леяау - см. примеч. к с. 31. Фра Акджелико - см. примеч. к с. 157, Боттичелли - см, примеч. к с, 63, Мелоццо да Форли (1438-1494) - итальянский живописец. Г. Ибсен - см. примеч. к с. 250. С. Прокофьев (1891-1953) - советский композитор, пианист, дирижер.
Горячий цветок (стр. 609).- "Песнь песней" - собрание древнееврейских лирических песен, составившее семнадцатую книгу Библии; их авторство приписывается царю Соломону. Она отдалась без упрека и т. д.- Из стихотворения Бальмонта "Она отдалась без упрека..." (наст. изд., с. 151).
Звуковой зазыв (стр. 622).- Александр Николаевич Скрябин (1871-1915) - русский композитор и пианист, в начале 1910-х годов сблизился с поэтами-символистами Бальмонтом, Ю. К. Балтрушайтисом, В. И. Ивановым на основании общности взглядов на искусство. "Теоретические положения его (Скрябина - Р. П.) о соборности, о хоровом действе, о назначении искусства,- писал Иванов,- оказались органически выросшими из его коренных и близких мне интуиции: мы нашли общий язык" (ЦГАЛИ). Кнут Гамсун (1859-1952) - норвежский писатель. С. Пшибышевский (1868-1927) - польский писатель. Сергей Александрович Поляков (1874-1942) - владелец символистского издательства "Скорпион", переводчик. Вячеслав Иванович Иванов (1866-1949) - русский поэт-символист и теоретик символизма. ...ртачливый...- глупо, бессмысленно упрямый. Татьяна Федоровна Скрябина (1883-1922) - жена А. Н. Скрябина.