Белинский Виссарион Григорьевич - О критике и литературных мнениях "Московского наблюдателя"

го света, которую я очень люблю в художественном представлении; мисс Эджеворт уловила только одну ничтожность и скуку большого света, и потому, просим не взыскать, ее роман нам кажется и пошлым, и бесталанным, и ничтожным, ничем не выше дряхлых романов госпож Коттен и Жанлис. Мы не верим, чтоб были такие души, которые бы могли возвышаться от "Елены" мисс Эджеворт или от романов девицы Марьи Извековой.

   Переходя к "Вастоле" {205}, Шевырев удивляется, как могут быть такие люди, которые сомневаются: Пушкина ли это поэма или нет. А что ж тут удивительного, если смеем спросить? На поэме стоит имя Пушкина: для меня этого довольно, чтоб иметь право приписать ему эту поэму. Вы говорите, что Пушкин не в состоянии написать такого дурного произведения: а почему ж так! Ведь он написал же "Анжело" и несколько других плохих сказок? Да и каких чудес на свете не бывает? Погодите, может быть, Пушкин подарит нас еще и октавами из Тасса. Г. Шевырев негодует на "Библиотеку" за то, что она "завлекательно объявила, что Пушкин воскрес в этой поэме (как будто бы кто-нибудь сомневался в жизни его таланта) - а кто ж, смеем спросить, не сомневался в этом?.. Разве только один "Московский наблюдатель", и то потому, что Пушкин принадлежит к числу его сотрудников? Равным образом, мы не видим ничего предосудительного и в том, что "Библиотека" стала укорять Пушкина в том, что он издал такое произведение: если позволительно упрекать книгопродавцев за издание дурных книжонок, то почему же поэт должен быть свободен от этого упрека?..

  

   Издать дурную поэму - в воле всякого, кто имеет лишние деньги. Отчего же отнимать это право и у Пушкина? Читатель, понимающий толк в поэмах, развернув книгу, угадает, что поэма не Пушкина, и не купит ее. Тот же, который не отгадает, пусть купит: невежеству только и наказания, что остаться в накладе.

  

   Хороша мораль - нечего сказать! Может быть, в свете надувать кого бы то ни было, хотя бы невежество, почитается нравственным? Мы этого не знаем; мы люди простые, не светские, и обман почитаем во всяком случае делом предосудительным. Притом же вспомните о провинциалах, между которыми есть и не невежды, но которые не имеют возможности развернуть книги, не выписавши ее сперва и не заплативши за нее вперед деньги; для них достаточно имени великого и первого поэта русского, чтоб не иметь никакого подозрения в обмане...

   Потом г. Шевырев говорит о "Песнях" г. Тимофеева и высказывает обиняками, что они не имеют никакого достоинства и не стоят внимания. Это очень справедливо, но нас удивляют следующие строки:

  

   Мы готовы думать, что эти песни принадлежат не тому же автору, которого имя встречали мы под некоторыми приятными статьями в прозе....

  

   Что это такое? Это - "светский" комплимент! Г. Тимофеев такой же прозаик, как и поэт, но он недавно поместил в "Наблюдателе" статейку своей работы "Любовь поэта". А - понимаем!..

   От г. Тимофеева г. Шевырев переходит к книге Сильвио Пеллико "О должностях человека", переведенной в Одессе г. Хрусталевым. Читателям "Телескопа" известно наше мнение об этой книге. Сильвио Пеллико много страдал и страдал с этим редким терпением, которое свойственно только или слишком сильным, или слишком слабым душам. Не беремся решать, к которой из этих двух категорий относится Сильвио Пеллико, однако думаем, что душа сильная могла бы вынести из своего заключения что-нибудь посильнее и поглубже детских рассуждений о том, что 2 X 2 = 4. Конечно, эти старые истины он предлагает своим добродушным читателям и почитателям с искренним убеждением, от чистого сердца, но от этого его книга ничуть не лучше. Г. Шевырев говорит, что Сильвио Пеллико имел право говорить общие места и преподавать сухие, произвольно-догматические уроки после стольких страданий и после своей книги "Prigioni" {"Тюрьмы". - Ред.}; не спорим, у всякого свой взгляд на вещи, а, по-нашему, общие места - всегда общие места, кем бы они ни были сказаны, честным человеком или негодяем. Затем г. Шевырев приводит несколько страниц из книги Пеллико: эти выписки всего лучше могут оправдать наше мнение об этой книге {206}.

   Статья заключается разбором "Записок титулярного советника Чухина" г. Булгарина. В этом разборе г. Шевырев очень мило и храбро нападает на г. Булгарина за его невежливость к дамам. Как счастливы наши дамы! Сколько у них ревностных защитников и почитателей! За них сражаются, им служат и в журналах и в ведомостях!.. Дело вот в чем: г. Булгарин говорит в одном месте своего предисловия, что "женщины нежнее, сострадательнее, великодушнее мужчин", а четырьмя страницами выше таким образом объясняет, почему литературный ум не может ужиться с обществом: "А дамы? о дамах я ничего не смею говорить. Place aux dames! Ведь умных любят только умные люди, следовательно, литературному уму и тесно и душно в светских обществах". Что бы, кажется, дурного в этой мысли? По нашему суждению, эта мысль есть аксиома и, без сомнения, лучше всего романа г. Булгарина. Но не так смотрит на это дело г. Шевырев; послушайте, что он говорит:

  

   Каков комплимент и светскому обществу и в особенности дамам, которые составляют лучшую часть его! После этого верьте автору, когда он превозносит женщин... Мы не знаем, когда из-под его пера капает правда, но здесь видим что-то вроде чернильного пятна или неучтивости.

  

   После этого, разумеется, роману г. Булгарина достается порядком. Нам самим этот роман кажется очень плохим и плоским произведением только по другой причине: вследствие отсутствия таланта в авторе, а не вследствие его неуважения к прекрасному полу. Мы тоже очень уважаем прекрасный пол, но защищать его не намерены, потому что и в одном князе Шаликове он имеет очень сильного защитника; что же говорить о других...

   Слава богу! Наконец-то я добрался до идеи "Наблюдателя"! Он хлопочет не о распространении современных понятий об изящном; теория изящного не входит в него, искусство у него в стороне; он старается о распространении светскости в литературе, о введении литературного приличия, литературного общежития; он хочет во что бы то ни стало одеть нашу литературу в модный фрак и белые перчатки, ввести ее в гостиную и подчинить зависимости от дам; цель истинно похвальная: кто не поревнует ей! По крайней мере теперь мы знаем, о чем хлопочет "Наблюдатель", какая его идея, по крайней мере мы теперь знаем, что он имеет значение и смысл: а я только этого и добивался, и только чрез первый нумер его на нынешний год добился этого. Упреди я моею статьею последнюю статью г. Шевырева - и идея "Наблюдателя" осталась бы для всех тайною. Приятно думать, что теперь наши журналы издаются, если не с мыслию, то с смыслом, определенным и ясным. Хорошо ли, дурно ли - (не смею и не имею права судить об этом) - "Телескоп" и "Молва" хлопочут об искусстве и литературе в чисто литературном смысле, без посторонних целей. "Московский наблюдатель" проповедует светскость и элегантность в литературе, смотрит на искусство и литературу с светской точки, зрения. "Библиотека для чтения" развивает ту мысль, что умозрительные знания и все, проникнутое идеею, не только бесполезно, но и вредно, что немецкая философия - бред, что только положительные, фактические знания еще годятся на что-нибудь, что ничему не должно учиться, что для того, чтобы все знать, довольно выписывать "Библиотеку для чтения" и "Энциклопедический словарь". "Северная пчела" и "Сын отечества" одни чужды всякой мысли и даже всякого смысла; но и у них есть цель, определенная и постоянная, это - подписчики...

   Мне бы следовало еще поговорить о переводных критических статьях "Московского наблюдателя" {Из них примечательна в особенности статья Низара о Викторе Гюго.}, но это совсем бесполезно, потому что они нисколько не гармонируют с целию этого журнала. Там, в Западной Европе, светскость не новость, рыцарство, даже и литературное, давно уже сделалось пошлостью. Но у нас - другое дело: мы еще недавно надели белые перчатки, и потому ходим, поднявши руки вверх, чтоб все их видели; мы еще недавно переменили охабень на фрак, и потому беспрестанно охорашиваемся и оглядываем себя со всех сторон; мы еще недавно перестали бить наших жен и пляску вприсядку переменили на танцы, и потому кричим громко place смх dames, как бы похваляясь своею вежливостию, и танцуем французскую кадриль с такою важностию, как будто город берем... Это явление понятное и необходимое, но, кажется, уже и у нас пора бы ему сделаться анахронизмом... Говоря без шуток, оно и есть анахронизм, смешной и жалкий...

   В заключение почитаю необходимым сказать несколько слов о странном и опасном положении человека, который у нас судит о чем бы то ни было, и судит не в пользу судимого. "Скажи правду - потеряй дружбу": мудрая пословица. У нас особенно все авторитеты щекотливы и притязательны, точь-в-точь мелкие уездные чиновники. У нас еще важность авторитета определяется не заслугою, а выслугою, не достоинством, а летами. Кто начал свое литературное поприще с двадцатых годов и начал его надутыми стишками, продолжал журнальными статейками - тот уже авторитет, тот уже смотрит на человека, осмелившегося сказать ему правду, как на буяна, приставшего к нему на улице {207}... Но всего горестнее, что у нас еще не могут понять того, что можно уважать человека, любить его, даже быть с ним в знакомстве, в родстве - и преследовать постоянно его образ мыслей, ученый или литературный: всего Досаднее, что у нас не умеют еще отделять человека от его мысли, не могут поверить, чтобы можно было терять свое время, убивать здоровье и наживать себе врагов из привязанности к какому-нибудь задушевному мнению, из любви к какой-нибудь отвлеченной, а не житейской мысли... Но какая нужда до этого? Разве должно прибегать к божбе для уверения в чистоте и бескорыстии своих действий? Разве за благородный порыв должно требовать награды от общественного мнения? Разве мысль не есть высокая и прекрасная награда тому, кто служит ей?.. О нет! пусть толкуют ваши действия, кому как угодно; пусть не хотят понять их источника и цели: но если мысль и убеждение доступны вам - идите вперед, и да не совратят вас с пути ни расчеты эгоизма, ни отношения личные и житейские, ни боязнь неприязни людской, ни обольщения их коварной дружбы, стремящейся взамен своих ничтожных даров лишить вас лучшего вашего сокровища - независимости мнения и чистой любви к истине!..

  

  

   Подготовка текста М. Я. Полякова при участии А. В. Вансловой. Комментарии М. Я. Полякова.

   Все цитаты в комментариях к I-III тт. из статей Белинского, не вошедших в настоящее издание, приводятся по изданию: Полное собрание сочинений В. Г. Белинского под ред. и с примеч. С. А. Венгерова, Спб. 1900-1917, тт. I-XI. Цитаты из переписки Белинского приводятся по изданию: Белинский, Письма. Ред. и примеч. Е. А. Ляцкого. Спб. 1914, тт. I-III.

  

  

   "Телескоп, 1836, ч. XXXII, N 5, стр. 120-154 и М 6, стр. 217-387 (ценз. разр. от 21 мирта и 17 апреля). Подпись: В. Белинский.

  

   "Критика в "Наблюдателе" так странна, так удивительна, что стоит особенного, подробного рассмотрения..." - так писал Белинский в заключении предыдущей статьи. С января 1836 года о Шевыреве и его "странных" критиках речь идет в каждом номере и, наконец, в тридцать второй части "Телескопа" появляется настоящая статья, целиком направленная против главного критика "Московского наблюдателя" С. П. Шевырева.

   Борьба с Шевыревым, провозглашавшим, что литературе нашей для преуспеяния нужно равняться на "светскость", на тон высшего общества, составляет основное содержание этой статьи.

   Но она дополняется полемикой по историко-литературным вопросам. Шевырев призывал к отказу от всяких общих методологических предпосылок, философских теорий в области литературы. С его точки зрения история литературы должна быть эмпирическим изложением фактов. В своей "Истории поэзии" он отказывается от периодизации истории литературы. Надеждин, опровергая Шевырева, ведет борьбу против этой "странной предубежденности против мыслительности". "Истинная система, - заявляет Надеждин, - не только не исключает фактов, наоборот, требует самого подробного и полного их знания".

   Белинский, не останавливаясь специально на этих проблемах, выразил полное согласие с точкой зрения Надеждина и решительно осудил "односторонних фактистов" ("Молва", 1836, ч. XII, стр. 3).

   187 (Стр. 227). Об этой статье см. вступительную заметку к статье "О русской повести и повестях Гоголя" (в наст. томе).

   188 (Стр. 237). Игра слов: по-французски racine означает "корень".

   189 (Стр. 237). Намек на куплеты кн. П. А. Вяземского "Как бы не так". О них писал Белинский уже в "Литературных мечтаниях".

   190 (Стр. 238). Понятие "гумора" - комического - у Белинского не имеет ничего общего с романтической теорией комического. Романтики считали, что юмор - это субъективное отношение писателя к жизненному материалу. Белинский указывает, что художник не привносит смешное в жизнь, не превращает произведение в остроумную игру предметами; наоборот, стремится к точному и трезвому изображению жизни, "рисует вещи так, как они есть". Юмор - это точное изображение отрицательных сторон самой действительности в сочетании с определенным отношением писателя к изображаемому.

   191 (Стр. 244). Такое истолкование французской литературы было выдвинуто издателем "Телескопа" Надеждиным в его путевых записках (1836).

   192 (Стр. 244). Действительно, Шевырев повторил оценку Сенковского, который писал: "Это прямо вторая французская революция в священной ограде нравственности..." ("Библиотека для чтения", 1834, т. III).

   193 (Стр. 246). Ирония над жалобою Шевырева на Надеждина. Белинский, конечно, прекрасно знал, что "какой-то журналист-варвар" - это Надеждин, поместивший в "Телескопе" только часть предисловия и перевода Шевырева (1836, ч. III, кн. VI).

   К переводу Шевырева Белинский и члены кружка Станкевича относились отрицательно.

   194 (Стр. 252). "Знаменитый "Утес" - ирония по адресу Бенедиктова, стихотворение было уже "прославлено" в статье Белинского (см. наст. том) и в пародии К. Аксакова (К. Еврипидина) "Скала", юмористически изображающей "величественный" бой скалы с морем;

  

   Скала наклонилась над бездной морской

   И в воды отважно глядится;

   На ней, недовольный долин красотой,

   Орел бурнокрылый гнездится.

   Ее обвивает волнистая мгла,

   И, в сизом покрове тумана,

   Стоит, чуть видна, вековая скала.

   Как призрак бойца-великана... и т, д.

  

   195 (Стр. 254). Белинский имеет в виду роман Бальзака "Отец Горио", перевод которого появился о "Телескопе"; мадам Боке и Растиньяк - герои этого романа.

   196 (Стр. 259). Белинский пишет об "Истории Наполеона" Вальтера Скотта, написанной наспех для уплаты огромного долга.

   197 (Стр. 263). Речь идет о полемике между П. Щ. и Шевыревым (см. вступит, заметку к "И мое мнение об игре Каратыгина").

   198 (Стр. 263). Ср. оценку "Ермака" в статье "И мое мнение об игре Каратыгина".

   199 (Стр. 265). Вслед за примечанием Белинского в журнале помещено следующее примечание Надеждина:

   "Я почитаю излишним пускаться здесь в метафизику кулака; скажу только, что, по моему мнению, всякое орудие драки, естественное или искусственное, равно недостойны человека, которому природа дала другое средство борьбы и победы - мысль и слово! - Что же касается до красноречивой фигуры вопрошения, выписанной здесь из "Московского наблюдателя", замечу, что говорить о целом классе народа, будто он за углом поглаживает свою бороду и за углом рад похвастать своими кулаками, значит так же мало знать этот народ, как Аустерлицкий мост, где нет чугуна ни звонкого, ни глухого, который весь был и есть деревянный. Впрочем, вся выходка с кулаком в критике на "Аскольдову могилу" кажется мне привязкою; в опере это роковое слово только один раз упомянуто. Это именно и есть доказательство ожесточения против г. Загоскина. Изд.".

   200 (Стр. 266). Автор статьи, И. Ефимович, впоследствии сотрудничал в "Наблюдателе" Белинского и в "Литературных прибавлениях к.Русскому инвалиду" Краевского.

   291 (Стр. 267). Псевдоним М. Н. Макарова, автора многих историко-литературных статей.

   202 (Стр. 269). Автор - О. П. Шишкина,

   203 (Стр. 274). "Евгений Онегин" (гл. VII, строфа XVIII).

   204 (Стр. 274). Цитата из "Бала" Одоевского.

   205 (Стр. 274). Автором перевода "Вастолы" Виланда был лицейский учитель Пушкина - Е. П. Люценко, бездарный поэт, который уговорил Пушкина выставить свое имя на титуле перевода, чтобы собрать ему необходимую сумму для покрытия долгов.

   206 (Стр. 275). Белинский писал о ней в "Молве" (1836, N 3).

   207 (Стр. 277). Насмешка над Шевыревым, который выступил в печати в 1820 году (14 лет) с лирическими стихотворениями, затем занимался критикою в "Московском вестнике" (1827-1830) и "Московском наблюдателе". Огарев в поэме "Юмор" вспоминал: "В Москве все проза Шевырева, весьма фразистая статья".