Главная » Книги

Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья десятая, Страница 2

Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья десятая


1 2 3

о народ ловил их жадным ухом...
  Но вот венчание на царство ослепило народ: и Борис, и сам народ приняли удивление за любовь... Комедия продолжалась только один год: Борис не выдержал своей роли и сорвал с себя маску, не имея силы дольше носить ее. Интриган становится тираном и напоминает собою Грозного. У него есть свой Малюта Скуратов: это - презренный, подлый брат его - Семен Годунов. Лаская и награждая явно, он мучит и казнит тайно, и все по поводу слухов, все по подозрению в ненависти к царю и злых против него умыслах. Вельского, уже раз сосланного в ссылку, он ссылает снова, выщипав ему всю бороду по одному волоску: какое татарское наказание!.. Тюрьмы были набиты битком; шпионство сделалось не только выгодным, но и почетным ремеслом... Явных казней было мало; большею частию все умирали _скоропостижно_: этот человек не умел быть даже тираном открыто, как Грозный, и тиранствовал во мраке, тайком... Открывается страшный голод в России; народ гибнет тысячами, шайки разбойников грабят и режут безнаказанно; Борис строго наказывает скупщиков хлеба, сыплет на народ деньгами, дает приют голодным и нишим, посылает отряды против разбойников; строит башню Ивана Великого, чтоб дать народу работу; словом, он честно, верно выполняет свою клятву - делить с народом последнюю рубашку свою... И все напрасно, все тщетно!.. Проносятся слухи о Самозванце; наконец, Самозванец уже поддерживается Польшею, идет в Россию, к нему передаются русские толпами, а Годунов ничего не делает, ничего не предпринимает, он только собирает и жжет манифесты Самозванца и требует от Шуйского клятвы, что царевич точно умер... Какой жалкий царь! Он мог бы раздавить Самозванца - и пал под его ударами. Подозревают, что он отравил себя ядом: может быть; но также может быть, что он умер скоропостижно от страшного напряжения сил, вследствие внутренних волнений. В обоих случаях он умер малодушно. Первое известие о Самозванце Годунов принял даже очень холодно; это может служить доказательством не одному тому, что он был уверен в смерти царевича, но и тому, что он был невинен в ней; в то же время это служит доказательством, как мало был он дальновиден, как худо понимал свое положение. Он бы должен был знать, что тень царевича - самый ужасный враг его, во всяком случае был он убийцею царевича или нет; в первом случае эта тень была его неизбежною карою за преступление; во втором она была превосходным предлогом для народной ненависти. Бояре могли знать невинность Годунова, но, если народ не любил его, - этого было уже слишком достаточно, чтоб для народа преступление его было яснее дня. Пока царевич жил в Угличе с матерью, на него никто не обращал внимания: ведь он был плодом _седьмого_ брака Грозного, и личный характер его матери не возбуждал ни участия, ни уважения; Грозный хотел ее отослать от себя и жениться в восьмой раз, но смерть помешала ему выполнить это намерение. Когда же царевич был убит и народная ненависть запылала, - младенец, святой мученик, сделался предметом народного благоговения...
  На всех действиях Бориса, даже самых лучших, лежит печать отвержения. Все дела его неудачны, не благодатны, потому что все они выходили из ложного источника. Любовь его к народу была не чувством, а расчетом, и потому в ней есть что-то ласкательное, льстивое, угодническое, и потому народ не обманулся ею и ответил на нее ненавистью. Удивительное существо - народ! Почти всегда невежественный, грубый, ограниченный, слепой, - он непогрешительно истинен и прав в своих инстинктах; если он иногда обманывается с этой стороны, то на одну минуту - не более, и кто не любит его по внутренней, живой, сердечной потребности любить его, тот может осыпать его деньгами, умирать за него, - он будет им превозносим и восхваляем, но любим никогда ке будет. Если же кто любит его не по расчету, а по внутренней инстинктуальной потребности любить, тот может итти вопреки всем его желаниям, - и за это народ будет его осуждать, будет на него роптать и в то же время будет любить его. Как Годунов служит живым доказательством первой истины, так Петр Великий служит живым доказательством второй. Он задумал страшную реформу, пошел наперекор духу, преданиям, истории, обычаям, привычкам народа, - и не только умнейшие из людей его времени имели полное право смотреть на его реформу, как на самую несбыточную и противную здравому смыслу фантазию, но, вероятно, и у него самого бывали горькие минуты сомнения и разочарования, когда и сам он думал то же. Реформа его встретила сильную оппозицию - не со стороны только мятежных стрельцов и невежественных раскольников: эта оппозиция была слишком бессильна перед его двойным правом действовать самовластно - правом наследства и правом гения; но и со. стороны всего народа, которого с теплых палатей лени и невежества стащил он на труд живой и деятельный. Народ, повинуясь ему безусловно, осуждал его действия и роптал на него, но вместе с тем и любил его до готовности отдать за него последнюю каплю своей крови... Между тем Петр никогда не делал ему обещаний, не давал клятв, но шел гордо и прямо, требуя повиновения, а не умоляя о нем; но зато все, обещанное народу Годуновым, он исполнял на деле, и еще гораздо лучше, потому что действовал в этом случае не по расчету, а по влечению сердца... Таков гений: затеяв дело, которое, по всем расчетам человеческой мудрости, не могло не казаться безумием, он доводит его до конца, торжествуя над всеми препятствиями... В чем состоит тайна этого успеха? В творческой силе, присущей организму гения, как инстинкт, - больше ни в чем! Гений часто действует инстинктивно, безумно - и всегда успевает, между тем как талант рассчитывает верно, соображает тонко, действует мудро, - все это видят и все одобряют его цель и средства, никто не сомневается в успехе, а между тем, глядь, - вся эта мудрость сама собою обратилась в безумие, и великолепное здание, воздвигавшееся с таким трудом, очутилось карточным домиком: дунул ветер - и нет его... Вот _талант_, который берется за роль _гения_!
  Борис Годунов не был человеком ничтожным и даже обыкновенным; напротив, это был человек ума великого, который целою головою стоял выше всего своего народа. Борис был даже выше многих предрассудков своего времени: первый из царей русских решился он выдать дочь за иностранного и иноверного принца; говорят, хотел и сына женить на иностранной принцессе; это вовлеклб бы Россию в более живые и плодотворные отношения с Европою, нежели в каких она была с нею до того времени, и потому имело бы огромное влияние на ее будущую судьбу. Борис уважал просвещение, тщательно, сколько было в его средствах, воспитывал детей своих, особенно сына; хотел основать в Москве университет и послал в Европу за учеными людьми. Уже одно то, что он понял необходимость опереться преимущественно на любовь народа, показывает, как умен был этот несчастный любимец счастия. Но все предприятия его не состоялись именно потому (а не по чему-нибудь другому), что у него был только ум и даровитость, но не было гениальности, тогда как судьба поставила его в такое положение, что гениальность была ему необходима. Будь он законный, наследный царь, - он был бы одним из замечательнейших царей русских: тогда ему не было бы никакой нужды быть реформатором и оставалось бы только хранить status quo, улучшая, но не изменяя его, - а для этого и без гениальности достало бы у него ума и способности, и он много сделал бы полезного для России. Но он был выскочка (parvenu) и потому должен был быть гением или пасть - и пал... Ведя Русь по старой колее, он сам не мог не споткнуться на этой колее, потому что старая Русь не могла простить ему того, что видела его боярином прежде, чей увидела царем своим. Чтоб утвердиться самому на престоле и упрочить его за своим потомством, ему надо было преобразовать, перевоспитать Русь, внести в ее жизнь новые элементы. Но для этого у него не было никакой идеи, никакого принципа. Он был только умнее своего времени, но не выше его. В нем самом жила старая Русь: доказательство - его тирания и борода Вельского... А между тем он чувствовал, что по его положению ему необходимо быть преобразователем, но вместе с тем, как человек не гениальный, думал, что для этого достаточно только прибавить кое-что нового. И вот он учреждает в Москве патриарший престол и сажает на него не лучшего, а преданнейшего из духовных лиц, который и короновал его впоследствии. Это нововведение было совершено в духе того времени: новое доказательство, что Годунов не был выше своего времени и ничего не видел за ним... Другое нововведение было еще более в современном ему духе и по тому самому было вредно для России того века и для новой России, и гибельно для самого Годунова; - мы говорим о том законе Годунова, который увековечен русскою пословицею: _Вот тебе, бабушка, Юрьев день_! Этим нововведением Годунов раздражил обе стороны, которых оно касалось - и помещиков и крестьян. Первые жаловались, что они не могут теперь выгнать из своего поместья ленивого или развратного холопа и обязаны кормить его за то, что он ничего не делает, или за то, что он ворует и пьет. Вторые, - говоря языком римского права, - из personae {Вещами. - Ред.} сделались res {Лиц. - Ред.}. Значит, до Годунова у нас не было крепостного сословия, и в этом отношении не мы у Европы, а Европа у нас могла бы с большою для себя пользою позаимствоваться. Вместо крепостного права у нас было только поместное право - право владеть землею и обрабатывать ее руками пролетариев, на свободных, с ними условиях, обратившихся в обычай. Этот новый закон был так в духе тех времен, что утвердился и укоренился надолго - до времен Екатерины, уничтожившей даже слово "раб" и изменившей положение этого сословия... И вот чем пережил себя Годунов в потомстве.
  У великого человека и сердце великое. Идя своею дорогою и опираясь на свою силу, он ничего не боится; он разит своих врагов, но не мстит им; в их падении для него заключается торжество его дела, а не удовлетворение обиженного самолюбия. Петр Великий умел карать врагов своего дела и умел прощать личных врагов, если видел, что они ему не опасны. Его кара была актом правосудия, а не делом личного мщения, и он карал открыто, среди белого дня, но не отравлял во мраке; приняв публично донос, публично исследовал дело и публично наказывал, если донос оказывался справедливым. Когда бунт стрелецкий заставил его воротиться из путешествия, - кровь стрельцов лилась рекою в глазах грозного царя, - и он не боялся показаться тираном, потому что не был им. Не так действовал Годунов. Сперва он крепился, надеясь ласкою и милостию обезоружить тайных врагов и прекратить неблагоприятные о себе толки; но, видя, что это не действует, не вытерпел, и тогда настала эпоха террора, шпионства, доносов, пыток и _скоропостижных смертей_... У Годунова не было великого сердца, и потому он не мог не мучиться подозрениями, не бояться крамолы, не увлекаться личным мщением и, наконец, не сделаться тираном. Словом, он был только замечательный, а не великий человек, умный и талантливый администратор, но не гений.
  Итак, верно понять Годунова исторически и поэтически - значит понять необходимость его падения равно в обоих случаях: виновен ли он был в смерти царевича, или невинен. А необходимость эта основана на том, что он не был гениальным человеком, тогда как его положение непременно требовало от него гениальности. Это просто и ясно.
  Отчего же не понял этого Пушкин? Или недостало у него художнической проницательности, поэтического такта? Нет, оттого, что он увлекся авторитетом Карамзина и безусловно покорился ему. Вообще, надобно заметить, что, чем больше понимал Пушкин тайну русского духа и русской жизни, тем больше иногда и заблуждался в этом отношении. Пушкин был слишком русский человек и потому не всегда верно судил обо всем русском: чтоб что-нибудь верно оценить рассудком, необходимо это что-нибудь отделить от себя и хладнокровно посмотреть на него, как на что-то чуждое себе, вне себя находящееся, - а Пушкин не всегда мог делать это потому именно, что все русское слишком срослось с ним. Так, например, он в душе был больше помещиком и дворянином, нежели сколько можно ожидать этого от поэта. Говоря в своих записках о своих предках, Пушкин осуждает одного из них за то, что тот подписался под соборным деянием об уничтожении местничества. Первыми своими произведениями он прослыл на Руси за русского Байрона, за человека отрицания. Но ничего этого не бывало: невозможно предположить более антибайронической, более консервативной натуры, как натура Пушкина. Вспоминая о тех его "стишках", которые молодежь того времени так любила читать в рукописи, нельзя не улыбнуться их детской невинности и не воскликнуть:
  
  
   То кровь кипит, то сил избыток! Пушкин был человек предания гораздо больше, нежели как об этом еще и теперь думают. Пора его "стишков" скоро кончилась, потому что скоро понял он, что ему надо быть только художником и больше ничем, ибо такова его натура, а следовательно, таково и призвание его. Он начал с того, что написал эпиграмму на Карамзина, советуя ему лучше докончить "Илью Богатыря", нежели приниматься за историю России, а кончил тем, что одно из лучших своих произведений написал под влиянием этого историка и посвятил "драгоценной для _Россиян_ памяти Николая Михайловича Карамзина _сей_ труд, гением его вдохновенный". Нельзя не согласиться, что есть что-то официальное и канцелярское в самом складе и языке этого посвящения, написанного по ломоносовской конструкции, с заветным "сей". Кстати о _сих, оных_ и _таковых_: Пушкин всегда употреблял их по любви к преданию, хотя к его сжатому, определенному, выразительному и поэтическому языку они так же плохо шли, как грязные пятна идут к модному платью светского человека, собравшегося на бал. Но когда "Библиотека для чтения" воздвигла гонения на эти _старопечатные_ слова, Пушкин еще более, еще чаще начал употреблять их к явному вреду своего слога. В этом поступке не было духа противоречия, ни на чем не основанного; напротив, тут действовал дух принципа слепого уважения к преданию. Если уважение к преданию так сильно выразилось в отношении к _сим, оным, таковым_ и _коим_, то естественно, что оно ещё сильнее должно было проявляться в Пушкине в отношении к живым и мертвым авторитетам русской литературы. Пушкин не знал, как и возвеличить поэтический талант Баратынского, "и видел большого поэта даже в Дельвиге; г. Катенин, по его мнению, воскресил величавый гений Корнеля - безделица!.. Из старых авторитетов Пушкин не любил только одного Сумарокова, которого очень неосновательно ставил ниже даже Тредьяковского. Всякая сколько-нибудь резкая, хотя бы в то же время и основательная критика на известный авторитет огорчала его и не нравилась ему, как посягательство на честь и славу родной литературы. Но в особенности не знало меры его уважение и, можно сказать, его благоговение к Карамзину, чему причиною отчасти было и то, что Пушкин был окружен людьми карамзинской эпохи и сам был воспитан и образован в ее духе. {405} Если он мощно и победоносно выходил из духа этой эпохи, то не иначе, как поэт, а не как мыслящий человек, и не мысль делала его великим, а поэтический инстинкт. Конечно, Пушкина не могли бы так сильно покорить мелкие произведения Карамзина, и Пушкин не мог находить особенной поэзии в его стихотворениях и повестях, не мог особенно увлечься приятным и сладким слогом его статей и их направлением; но Карамзин не одного Пушкина - несколько поколений увлек окончательно своею "Историею государства российского", которая имела на них сильное влияние не одним своим слогом, как думают, но гораздо больше своим духом, направлением, принципами. Пушкин до того вошел в ее дух, до того проникнулся им, что сделался решительным рыцарем истории Карамзина и оправдывал ее не просто как историю, но как политический и государственный коран, долженствующий быть пригодным, как нельзя лучше, и для нашего времени, и остаться таким навсегда.
  Удивительно ли после этого, что Пушкин смотрел на Годунова глазами Карамзина и не столько заботился об истине и поэзии, сколько о том, чтоб не погрешить против "Истории государства российского"? И потому его поэтический инстинкт виден не в целости (l'ensemble), а только в частностях его трагедии. Лицо Годунова, получив характер мелодраматического злодея, мучимого совестию, лишилось своей целости и полноты; из живописного изображения, каким бы должно было оно быть, оно сделалось мозаическою картиною, или, лучше сказать, статуею, которая вырублена не из одного цельного мрамора, а сложена из золота, серебра, меди, дерева, мрамора, глины. От этого пушкинский Годунов, является читателю то честным, то низким человеком, то героем, то трусом, то мудрым и добрым царем, то безумным злодеем, и нет другого ключа к этим противоречиям, кроме упреков виновной совести... От этого, за отсутствием истинной и живой поэтической идеи, которая давала бы целость и полноту всей трагедии, "Борис Годунов" Пушкина является чем-то неопределенным и не производит почти никакого резкого, сосредоточенного впечатления, какого вправе ожидать от нее читатель, беспрестанно поражаемый ее художественными красотами, беспрестанно восхищающийся ее удивительными частностями.
  И действительно, если, с одной стороны, эта трагедия отличается большими недостатками, то, с другой стороны, она же блистает и необыкновенными достоинствами. Первые выходят из ложности идеи, положенной в основание драмы; вторые - из превосходного выполнения со стороны формы. Пушкин был такой поэт, такой художник, который как будто не умел, если бы и хотел, и дурную идею воплотить не в превосходную форму. Прежде всего, спросим всех сколько-нибудь знакомых с русскою литературою: до пушкинского "Бориса Годунова" из русских читателей или русских поэтов и литераторов имел ли кто-нибудь какое-нибудь понятие о языке, которым должен говорить в драме русский человек допетровской эпохи? Не только прежде, даже после "Бориса Годунова" явилась ли на русском языке хотя одна драма, содержание которой взято из русской истории и в которой русские люди чувствовали бы, понимали и говорили по-русски? И читая всех этих _Ляпуновых, Скопиных-Шуйских, Баториев, Иоаннов Третьих, Самозванцев, Царей Шуйских, Елен Глинских, Пожарских_, которые с тридцатых годов настоящего столетия наводнили русскую литературу и русскую сцену, - что видите вы в почтенных их сочинителях, если не Сумароковых нашего времени? Не будем говорить о русских трагедиях, появлявшихся до пушкинского "Бориса Годунова", чего же можно и требовать от них! Но что русского во всех этих трагедиях, которые явились уже после "Бориса Годунова?" И не можно ли подумать скорее, что это немецкие пьесы, только переложенные на русские нравы? Словно гигант между пигмеями, до сих пор высится между множеством quasi-русских {Будто бы русских. - Ред.} трагедий пушкинский "Борис Годунов", в гордом и суровом уединении, в недоступном величии строгого художественного стиля, благородной классической простоты... Довольно уже расточено было критикою похвал и удивления на сцену в келье Чудова монастыря между отцом Пименом и Григорьем... В самом деле, эта сцена, которая была напечатана в одном московском журнале года за четыре или лет за пять до появления всей трагедии и которая тогда же наделала много шума, - эта сцена, в художественном отношении, по строгости стиля, по неподдельной и неподражаемой простоте выше всех похвал. Это что-то великое, громадное, колоссаль-нбе, никогда не бывалое, никем не предчувствованное. Правда, Пимен уж слишком идеализирован в его первом монологе, и потому чем более поэтического и высокого в его словах, тем более грешит автор против истины и правды действительности: не русскому, но и никакому европейскому отшельнику-летописцу того времени не могли войти в голову подобные мысли -
  
  
  .....Недаром многих лет
  
  
  Свидетелем господь меня поставил
  
  
  И книжному искусству вразумил:
  
  
  Когда-нибудь монах трудолюбивый
  
  
  Найдет мой труд усердный, безымянный;
  
  
  _Засветит он, как я, свою лампаду,
  
  
  И, пыль веков от хартий отряхнув,
  
  
  Правдивые сказанья перепишет_.
  
  
  . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
  
  . . . . . . . . . . . . . . . . .
  
  
  На старости я сызнова живу,
  
  
  Минувшее проходит предо мною -
  
  
  Давно ль оно неслось, событий полно,
  
  
  Волнуяся, как море-окиян?
  
  
  Теперь оно безмолвно и спокойно,
  
  
  Немного лиц мне память сохранила,
  
  
  Немного слов доходит до меня,
  
  
  А прочее погибло невозвратно.
  Ничего подобного не мог сказать русский отшельник-летописец конца XVI и начала XVII века; следовательно, эти прекрасные слова - ложь... но ложь, которая стоит истины: так исполнена она поэзии, так обаятельно действует на ум и чувство! Сколько лжи в этом роде сказали Корнель и Расин, - и однакож просвещеннейшая и образованнейшая нация в Европе до сих пор рукоплещет этой поэтической лжи! И не диво: в ней, в этой лжи относительно времени, места и нравов, есть истина относительно человеческого сердца, человеческой натуры. Во лжи Пушкина тоже есть своя истина, хотя и условная, предположительная: отшельник Пимен не мог так высоко смотреть на свое призвание, как летописец; но если б в его время такой взгляд был возможен, Пимен выразился бы не иначе, а именно так, как заставил его высказаться Пушкин. Сверх того, мы выписали из этой сцены решительно все, что можно осуждать как ложь в отношении к русской действительности того времени: все остальное так глубоко проникнуто русским духом, так глубоко верно исторической истине, как только мог это сделать лишь гений Пушкина - истинно национального русского поэта. Какая, например, глубоко верная черта русского духа заключается в этих словах Пимена;
  
  
  Да ведают потомки православных
  
  
  Земли родной минувшую судьбу,
  
  
  Своих царей великих поминают
  
  
  За их труды, за славу, за добро -
  
  
  А за грехи, за темные деянья,
  
  
  Спасителя смиренно умоляют.
  Вообще в этой сцене удивительно хорошо обрисованы, в их противоположности, характеры Пимена и Григорья; - один - идеал безмятежного спокойствия в простоте ума и сердца, как тихий свет лампады, озаряющей в темном углу иконы византийской живописи; другой - весь беспокойство и тревога. Григррью трижды снится одна и та же греза. Проснувшись, ,он дивится величавому спокойствию, с которым старец пишет свою летопись, - и в это время рисует идеал историка, который в то время был невозможен, другими словами, выговаривает превосходнейшую поэтическую ложь:
  
  
  Ни на челе высоком, ни во взорах
  
  
  Нельзя прочесть его _высоких дум_: {406}
  
  
  Все тот же вид смиренный, величавый.
  
  
  Так точно дьяк, в приказах поседелый,
  
  
  Спокойно зрит на правых и виновных,
  
  
  Добру и злу внимая равнодушно.
  
  
  Не ведая ни жалости, ни гнева.
  Затем, он рассказывает старцу о "бесовском мечтании", смущавшем сон его:
  
  
  Мне снилося, что лестница крутая
  
  
  Меня вела на башню; с высоты
  
  
  Мне виделась Москва, что муравейник;
  
  
  Внизу народ на площади кипел
  
  
  И на меня указывал со смехом;
  
  
  И стыдно мне, и страшно становилось
  
  
  И, падая стремглав, я пробуждался...
  В этом тревожном сне - весь будущий Самозванец... И как по-русски обрисован он, какая верность в каждом слове, в каждой черте! Вот еще два монолога - факты глубоко верного, глубоко русского изображения этих двух, чисто русских и так противоположных характеров:
  
  
  
  
  Пимен.
  
  
  
  Младая кровь играет;
  
  
  Смиряй себя молитвой и постом,
  
  
  И сны твои видений легких будут
  
  
  Исполнены. Доныне - если я,
  
  
  Невольною дремотой обессилен,
  
  
  Не сотворю молитвы долгой к ночи -
  
  
  Мой старый сон не тих и не безгрешен:
  
  
  Мне чудятся то шумные пиры,
  
  
  То ратный стан, то схватки боевые,
  
  
  Безумные потехи юных лет!
  
  
  
  
  Григорий.
  
  
  Как весело провел свою ты младость!
  
  
  Ты воевал под башнями Казани,
  
  
  Ты рать Литвы при Шуйском отражал,
  
  
  Ты видел двор и роскошь Иоанна!
  
  
  Счастлив! а я от отроческих лет
  
  
  По келиям скитаюсь, бедный инок!
  
  
  Зачем и мне не тешиться в боях,
  
  
  Не пировать за царскою трапезой?
  
  
  Успел бы я, как ты, на старость лет,
  
  
  От суеты, от мира отложиться,
  
  
  Произнести монашества обет
  
  
  И в тихую обитель затвориться.
  Следующий затем длинный монолог Пимена о суете света и преимуществе затворнической жизни - верх совершенства! Тут русский дух, тут Русью пахнет! Ничья, никакая история России не даст такого ясного, живого созерцания духа русской жизни, как это простодушное, бесхитростное рассуждение отшельника. Картина Иоанна Грозного, искавшего успокоения "в подобии монашеских трудов"; характеристика Феодора и рассказ о его смерти, - все это чудо искусства, неподражаемые образы русской жизни допетровской эпохи! Вообще, вся эта превосходная сцена сама по себе есть великое художественное произведение, полное и оконченное. Она показала, как, каким" языком должны писаться драматические сцены из русской истории, если уж они должны писаться, - и если не навсегда, то надолго убила возможность таких сцен в русской литературе, потому что скоро ли можно дождаться такого таланта, который после Пушкина мог бы подвизаться на этом поприще?.. А при этом еще нельзя не подумать, не истощил ли Пушкин своею трагедиею всего содержания русской жизни до Петра Великого, так что касаться других эпох и других событий исторических значило бы только с другими именами и названиями повторять одну и ту же основную мысль и потому быть убийственно однообразным?..
  Теперь о частностях. Вся трагедия как будто состоит из отдельных частей, или сцен, из которых каждая существует как будто независимо от целого. Это показывает, что трагедия Пушкина есть драматическая хроника, образец которой создан Шекспиром. Кроме превосходной сцены в Чудовом монастыре, между старцем Пименом и Отрепьевым, в трагедии Пушкина есть много прекрасных сцен. Таковы: _первая_ - в кремлевских палатах, между Воротынским и Шуйским, в которой и исторически, и поэтически верно обрисован характер Шуйского; _вторая_ - сцена народа и дьяка Щелкалова на площади; _третья_ - в кремлевских палатах, между Борисом, согласившимся царствовать, патриархом и боярами. В этой сцене превосходно обрисовано _добросовестное лицемерство_ Годунова, - в том смысле добросовестное, что, обманывая других, он прежде всех обманывал самого себя, как всякий талант, обольщаемый ролью гения. Прекрасно также окончание этой сцены, происходящее между Воротынским и Шуйским, где характер последнего все более и более развивается; его слова -
  
  
   Теперь не время помнить.
  
  
   Советую порой и забывать, - так оригинальны, что должны со временем обратиться в любимую пословицу для благоразумных и осторожных людей вроде Шуйского. Превосходна маленькая сцена между патриархом и игуменом, написанная прозою: это один из драгоценнейших перлов трагедии.
  Мы уже говорили, по поводу шестой сцены, о целой трагедии: в ней Борис является злодеем, сперва сваливающим вину своих неудач и оскорблений на неблагодарность народа и после рассуждающим о том, как жалок тот, в ком нечиста совесть. Нам кажется, что это не драма, а мелодрама: истинно драматические злодеи никогда не рассуждают сами с собою о невыгодах нечистой совести и о приятности добродетели. Вместо этого они действуют, чтоб дойти до цели или удержаться у ней, если уж дошли до нее.
  Седьмая сцена в корчме на литовской границе - превосходна. Жаль только, что желание высказать резче дерзость Отрепьева увлекло поэта в мелодраматизм, заставив его спровадить Самозванца в окно корчмы, в которое и курица проскочила бы с трудом. К лучшим сценам трагедии принадлежит восьмая - в доме Шуйского. Превосходно, выше всякой похвалы, передал в ней поэт устами Шуйского ропот и жалобы на Годунова его современников. Выше мы уже выписали этот монолог.
  Следующая затем большая сцена представляет собою две части. В первой Борис превосходно очерчен, как примерный семьянин, нежный отец: он утешает дочь, овдовевшую невесту, говорит с сыном о сладком плоде учения, о том, как помогает наука державному труду. Все это так просто, так естественно, и Борис является в этой сцене во всем свете своих лучших качеств. Во второй части сцены Борис узнаёт от Шуйского о появлении Самозванца. Странное волнение, обнаруженное Борисом при этом известии, основано поэтом на виновной совести Годунова, и его поспешность к решительным мерам противоречит исторической истине: известно, что Годунов вначале принял слишком слабые меры против Отрепьева, вероятно, не считая его за опасного врага. Но если смотреть на эту сцену с точки зрения Пушкина, в ней много драматического движения, много страсти. Борис в страшном волнении, а Шуйский, не теряя присутствия духа от мысли, что это волнение может ему стоить головы, ни на минуту не перестает быть придворною лисою. Годунов спрашивает его, как человека, производившего следствие о смерти царевича, точно ли он видел его труп, и не было ли подмены. "Отвечай", - говорит он ему.
  
  
  
  
  Шуйский.
  
  
  Клянусь тебе...
  
  
  
  
  Царь.
  
  
  
  
   Нет, Шуйский, не клянись,
  
  
  Но отвечай: то был царевич?
  
  
  
  
  Шуйский.
  
  
  
  
  
  
   Он.
  
  
  
  
  Царь.
  
  
  Подумай, князь. Я милость обещаю.
  
  
  Прошедшей лжи опалою напрасной
  
  
  Не накажу. Но если ты теперь
  
  
  Со мной хитришь, то головою сына
  
  
  Клянусь - тебя постигнет злая казнь.
  
  
  Такая казнь, что царь Иван Васильич
  
  
  От ужаса во гробе содрогнется.
  
  
  
  
  Шуйский.
  
  
  Не казнь страшна; страшна твоя немилость!
  
  
  Перед тобой дерзну ли я лукавить?
  Сцена в Кракове, в доме Вишневецкого, между Самозванцем и иезуитом Черниковским, очень хороша, за исключением ломоносовской фразы - "сыны славян", некстати вложенной поэтом в уста Самозванцу. Продолжение и конец этой сцены, где Самозванец говорит с сыном Курбского, с разными русскими, приходящими к нему, с поляком Собаньским и поэтом, не представляют никаких особенно резких черт.
  За маленькою, но прелестною сценою в замке Мнишка в Самборе следует знаменитая сцена у фонтана. В ней Самозванец является удальцом, который готов забыть свое дело для любви, а Марина - холодною, честолюбивою женщиною. Вообще эта сцена очень хороша, но в ней как будто чего-то недостает или как будто проглядывают какие-то ложные черты, которые трудно и указать, но которые тем не менее производят на читателя не совсем выгодное для сцены впечатление. Кажется, не преувеличил ли поэт любовь Самозванца к Марине, не сделал ли он из минутной прихоти чувственного человека какую-то глубокую страсть? Самозванец в этой сцене слишком искренен и благороден; порывы его слишком чисты: в них не видно будущего растлителя несчастной дочери Годунова... Кажется, в этом заключается ложная сторона этой сцены. Безрассудство Самозванца, его безумное признание перед Мариною в самозванстве совершенно в его характере, пылком, отважном, дерзком, на все готовом, но решительно не способном ни на что великое, ни на какой глубоко обдуманный план; совершенно в его характере и мгновенные порывы животной чувственности, но едва ли в его характере человеческое чувство любви к женщине. Характер Марины удивительно хорошо выдержан в этой сцене.
  Сцена на литовской границе между молодым Курбским и Самозванцем до того приторна, фразиста и исполнена пустой декламации, выдаваемой за пафос, что трудно поверить, чтоб она была написана Пушкиным...
  Сцена в царской думе между Годуновым, патриархом и боярами может быть хороша, даже превосходна только с пушкинской точки зрения на участие Годунова в смерти царевича; если же смотреть на нее иначе, она покажется искусственною и потому ложною. Но в ней есть две превосходнейшие черты: это речь патриарха о чудесах, творимых останками царевича, и о чудном исцелении старого пастуха от слепоты. Вторая черта - ловкий оборот, которым хитрый Шуйский выводит Годунова из замешательства, в какое привело его неожиданное предложение патриарха.
  Сцена на равнине, близ Новгорода-Северского, очень интересна своею живостью, характером Маржерета и даже пестрою смесью языков и лиц. Сцена юродивого на Кремлевской площади может быть сочтена даже за превосходную, но только с пушкинской точки зрения на виновную совесть Бориса. В сцене под Севском Самозванец обрисован очень удачно, особенно хороша эта черта.
  
  
  
   Самозванец.
  
  
  Ну! обо мне как судят в вашем стане?
  
  
  
  
  Пленник.
  
  
  А говорят о милости твоей,
  
  
  Что ты-дескать (будь не во гнев) и вор,
  
  
  А молодец.
  
  
  
  Самозванец (смеясь).
  
  
  
  
  Так это я на деле
  
  
  Им докажу.
  В сцене в царских палатах, между Годуновым и Басмановым, оба эти лица являются в каком-то странном свете. Годунов сбирается уничтожить местничество (!!). Басманов этому, разумеется, рад. Оба они рассуждают об управлении народом, и Годунов окончательно решает:
  
  
  Нет, милости не чувствует народ:
  
  
  Твори добро - не скажет он спасибо;
  
  
  Грабь и казни - тебе не будет хуже.
  Басманов за это величает его "высоким державным духом", желает ему поскорее управиться с Отрепьевым, чтоб потом "сломить рог родовому боярству". Но вот Борис умирает, вот дает он последние наставления своему наследнику: что же особенного в этих наставлениях? Из них замечательно только одно:
  
  
  Не изменяй теченья дел. Привычка -
  
  
  Душа держав...
  В этом, как и во всем остальном, что говорит умирающий Годунов своему сыну, виден царь умный, способный и опытный, который был бы одним из лучших царей русских, если б престол достался ему по праву наследия, - но слишком ограниченный ум для того, чтоб усидеть на захваченном троне...
  Крик мужика на амвоне лобного места: "вязать борисова щенка!" - ужасен, - это голос всего народа, или, лучше сказать, голос судьбы, обрекшей на гибель род несчастного честолюбца, взявшего на себя бремя не по силам... Пушкин непременно хотел тут выразить голос судьбы, обрекшей на гибель род злодея, цареубийцы... Может быть, это было и так; но спрашиваем: который из Годуновых более трагическое лицо - цареубийца, наказанный за злодеяние, или достойный человек, падший за недостатком гениальности? Трагическое лицо непременно должно возбуждать к себе участие. Сам Ричард III - это чудовище злодейства, возбуждает к себе участив исполинскою мощью духа. Как злодей, Борис не возбуждает к себе никакого участия, потому что он - злодей мелкий, малодушный; но, как человек замечательный, так сказать, увлеченный судьбою взять роль не по себе, он очень и очень возбуждает к себе участие: видишь необходимость его падения и все-таки жалеешь о нем...
  Превосходно окончание трагедии. Когда Мосальский объявил народу о смерти детей Годунова, - _народ в ужасе молчит_... Отчего же он молчи

Другие авторы
  • Ильф Илья, Петров Евгений
  • Стронин Александр Иванович
  • Ломан Николай Логинович
  • Тан-Богораз Владимир Германович
  • Галанский Сергей
  • Льдов Константин
  • Лукомский Георгий Крескентьевич
  • Давыдов Дмитрий Павлович
  • Деледда Грация
  • Раскольников Федор Федорович
  • Другие произведения
  • Карамзин Николай Михайлович - Бедная Лиза
  • Репин Илья Ефимович - Письма к Д. М. Левашову
  • О.Генри - День, который мы празднуем
  • Воровский Вацлав Вацлавович - В области реформ
  • Брюсов Валерий Яковлевич - Б. Пуришев. Брюсов и немецкая культура Xvi века
  • Добролюбов Николай Александрович - Уроки естественной истории, составленные Ходецким. - Естественная история... А. Горизонтова
  • Измайлов Александр Алексеевич - У Льва Толстого
  • Данилевский Григорий Петрович - Воля (Беглые воротились)
  • Фет Афанасий Афанасьевич - О стихотворениях Ф. Тютчева
  • Кони Анатолий Федорович - Игуменья Митрофания
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 272 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа