Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья девятая

="justify">  

  

   С французской книжкою в руках.

  Это дивное соединение грубых, вульгарных предрассудков со страстию к французским книжкам и с уважением к глубокому творению _Мартына Задеки_ возможно только в русской женщине. Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви; ничто другое не говорило ее душе; ум ее спал, и только разве тяжкое горе жизни могло потом разбудить его, да и то для того, чтоб сдержать страсть и подчинить ее расчету благоразумной морали... Девические дни ее ничем не были заняты; в них не было своей череды труда и досуга, не было тех регулярных занятий и развлечений, свойственных образованной жизни, которые держат в равновесии нравственные силы человека. Дикое растение, вполне предоставленное самому себе, Татьяна создала себе свою собственную жизнь, в пустоте которой тем мятежнее горел пожиравший ее внутренний огонь, что ее ум ничем не был занят.

  

  

   Давно ее воображенье,

  

  

   Сгорая негой и тоской,

  

  

   Алкало пищи роковой;

  

  

   Давно сердечное томленье

  

  

   Теснило ей младую грудь!

  

  

   Душа ждала... кого-нибудь,

  

  

   И дождалась. Открылись очи;

  

  

   Она сказала: _это он_!

  

  

   Увы! теперь и дни, и ночи,

  

  

   И жаркий, одинокий сон,

  

  

   Всё полно им: всё деве милой

  

  

   Без умолку волшебной силой

  

  

   Твердит о нем .......

  

  

   . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Теперь с каким она вниманьем

  

  

   Читает сладостный роман,

  

  

   С каким живым очарованьем

  

  

   Пьет обольстительный обман!

  

  

   Счастливой силою мечтанья,

  

  

   Одушевленные созданья,

  

  

   Любовник Юлии Вольмар,

  

  

   Малек-Адель и де-Линар,

  

  

   И Вертер, мученик мятежный,

  

  

   И бесподобный Грандисон,

  

  

   Который нам наводит сон,

  

  

   Все для мечтательницы нежной

  

  

   В единый образ облеклись,

  

  

   В одном Онегине слились.

  

  

  

  

  

  

   Воображаясь героиней

  

  

   Своих возлюбленных творцов,

  

  

   Кларисой, Юлией, Дельфиной

  

  

   Татьяна в тишине лесов

  

  

   Одна с опасной книгой бродит:

  

  

   Она в ней ищет и находит

  

  

   Свой тайный жар, свои мечты,

  

  

   Плоды сердечной полноты,

  

  

   Вздыхает и, _себе присвоя

  

  

   Чужой восторг, чужую грусть_,

  

  

   В забвеньи шепчет наизусть

  

  

   Письмо для милого героя...

  Здесь не книга родила страсть, но страсть все-таки не могла не проявиться немножко по-книжному. Зачем было воображать Онегина Вольмаром, Малек-Аделем, де-Линаром и Бергером (Малек-Адель и Вертер: не все да это равно, что Еруслан Лазаревич и корсар Байрона)? Затем, что для Татьяны не существовал настоящий Онегин, которого она не могла ни понимать, ни знать; следовательно, ей необходимо было придать ему какое-нибудь значение, напрокат взятое из книги, а не из жизни, потому что жизни Татьяна тоже не могла ни понимать, ни знать. Зачем было ей воображать себя Кларисой, Юлией, Дельфиной? Затем, что она и саму себя так же мало понимала и знала, как и Онегина. Повторяем: создание страстное, глубоко чувствующее и в то же время не развитое, наглухо запертое в темной пустоте своего интеллектуального существования, Татьяна, как личность, является нам подобною не изящной греческой статуе, в которой все внутреннее так прозрачно и выпукло отразилось во внешней красоте, но подобною египетской статуе, неподвижной, тяжелой и связанной. Без книги она была бы совершенно немым существом, и ее пылающий и сохнущий язык не обрел бы ни одного живого, страстного слова, которым бы могла она облегчить себя от давящей полноты чувствами хотя непосредственным источником ее страсти к Онегину была ее страстная натура, ее переполнившаяся жажда сочувствия, все же началась она несколько идеально. Татьяна не могла полюбить Ленского и еще менее могла полюбить кого-нибудь из известных ей мужчин: она так хорошо их знала, и они так мало представляли пищи ее экзальтированному, аскетическому воображению... И вдруг является Онегин. Он весь окружен тайною: его аристократизм, его светскость, неоспоримое превосходство над всем этим спокойным и пошлым миром, среди которого он явился таким! метеором, его равнодушие ко всему, странность жизни, - все это произвело таинственные слухи, которые не могли не действовать на фантазию Татьяны, не могли не расположить, не подготовить ее к решительному эффекту первого свидания с Онегиным. И она увидела его, и он предстал пред нею молодой, красивый, ловкий, блестящий, равнодушный, скучающий, загадочный, непостижимый, весь неразрешимая тайна для ее неразвитого ума, весь обольщение для ее дикой фантазии. Есть существа, у которых фантазия имеет гораздо более влияния на сердце, нежели как думают об этом. Татьяна была из таких существ. Есть женщины, которым стоит только показаться восторженным, страстным, - и они ваши; но есть женщины, которых внимание мужчина может возбудить к себе только равнодушием, холодностью и скептицизмом, как признаками огромных требований на жизнь или как результатом мятежно и полно пережитой жизни: бедная Татьяна была из числа таких женщин...

  

  

   Тоска любви Татьяну гонит,

  

  

   И в сад идет она грустить,

  

  

   И вдруг недвижны очи клонит,

  

  

   И лень ей далее ступить;

  

  

   Приподнялася грудь, ланиты

  

  

   Мгновенным пламенем покрыты.

  

  

   Дыханье замерло в устах,

  

  

   И в слухе шум, и блеск в очах...

  

  

   Настанет ночь; луна обходит

  

  

   Дозором дальний свод небес,

  

  

   И соловей во мгле древес

  

  

   Напевы звучные заводит,

  

  

   Татьяна в темноте не спит

  

  

   И тихо с няней говорит.

  Разговор Татьяны с нянею - чудо, художественного совершенства! Это целая драма, проникнутая глубокою истиною. В ней удивительно верно изображена _русская барышня_ в разгаре томящей ее страсти. Сдавленное внутри чувство всегда порывается наружу, особенно в первый период еще новой, еще неопытной страсти. Кому открыть свое сердце? сестре? но она не _так_ бы поняла его. Няня вовсе не поймет; но потому-то и открывает ей Татьяна свою тайну, или, лучше сказать, потому-то и не скрывает она от няни своей тайны,

  

  

   ...."Расскажи мне, няня,

  

  

   Про ваши старые года:

  

  

   Была ты влюблена тогда?"

  

  

   - И, полно, Таня! В эти лета

  

  

   Мы не слыхали про любовь;

  

  

   _А то бы согнала со света

  

  

   Меня покойница свекровь_.

  

  

   - "Да как же ты венчалась, няня?"

  

  

   - _Так, видно, бог велел_.

  

  

   Мой Ваня

  

  

   Моложе был меня, мой свет,

  

  

   А было мне _тринадцать_ лет.

  

  

   Недели две ходила сваха

  

  

   К моей родне, и наконец

  

  

   Благословил меня отец.

  

  

   Я горько плакала со страха;

  

  

   Мне с плачем косу расплели,

  

  

   И с пеньем в церковь повели,

  

  

   И вот ввели в семью чужую...

  Вот как пишет истинно народный, истинно национальный поэт! В словах няни, простых и народных, без тривьяльности и пошлости, заключается полная и яркая картина внутренней домашней жизни народа, его взгляд на отношения полов, на любовь, на брак... И это сделано великим поэтом одною чертою, вскользь, мимоходом брошенною!.. Как хороши эти добродушные и простодушные стихи:

  

  

   - И, полно, Таня! В эти лета

  

  

   Мы не слыхали про любовь;

  

  

   А то бы согнала со света

  

  

   Меня покойница свекровь!

  Как жаль, что именно такая народность не дается многим нашим поэтам, которые так хлопочут о народности - и добиваются одной площадной тривьяльности...

  Татьяна вдруг решается писать к Онегину: порыв наивный и благородный; но его источник не в сознании, а в бессознательности: бедная девушка не знала, что делала. После, когда она стала знатною барынею, для нее совершенно" исчезла возможность таких наивно великодушных движений сердца... Письмо Татьяны свело с ума всех русских читателей, когда появилась третья глава "Онегина". Мы вместе со всеми думали в нем видеть высочайший образец откровения женского сердца. Сам поэт, кажется, без всякой иронии, без всякой задней мысли, и писал, и читал это письмо. Но с тех пор много воды утекло... Письмо Татьяны прекрасно и теперь, хотя уже и отзывается немножко какою-то детскостию, чем-то "романическим". Иначе и быть не могло; язык страстей был так нов и не доступен нравственно немотствующей Татьяне: она не умела бы ни понять, ни выразить собственных своих ощущений, если бы не прибегла к помощи впечатлений, оставленных на ее памяти плохими и хорошими романами, без толку и без разбора читанными ею... Начало письма превосходно: оно проникнуто простым искренним чувством; в нем Татьяна является сама собою:

  

  

   Я к вам пишу - чего же боле?

  

  

   Что я могу еще сказать?

  

  

   Теперь, я знаю, в вашей воле

  

  

   Меня презреньем наказать. -

  

  

   Но вы, к моей несчастной доле

  

  

   Хоть каплю жалости храня,

  

  

   Вы не оставите меня.

  

  

   Сначала я молчать хотела;

  

  

   Поверьте: моего стыда

  

  

   Вы не узнали б никогда,

  

  

   Когда б надежду я имела,

  

  

   Хоть редко, хоть в неделю раз,

  

  

   В деревне нашей видеть вас.

  

  

   Чтоб только слышать ваши речи,

  

  

   Вам слово молвить, и потом

  

  

   Всё думать, думать об одном

  

  

   И день и ночь до новой встречи.

  

  

   Но, говорят, вы нелюдим;

  

  

   В глуши, в деревне, всё вам скучно,

  

  

   А мы... ничем мы не блестим,

  

  

   Хоть вам и рады простодушно.

  

  

   Зачем вы посетили нас?

  

  

   В глуши забытого селенья

  

  

   Я никогда не знала б вас,

  

  

   Не знала б горького мученья.

  

  

   Души неопытной волненья

  

  

   Смирив со временем (как знать?),

  

  

   По сердцу я нашла бы друга,

  

  

   Была бы верная супруга

  

  

   И добродетельная мать.

  Прекрасны также стихи в конце письма:

  

  

   ....Судьбу мою

  

  

   Отныне я тебе вручаю.

  

  

   Перед тобою слезы лью,

  

  

   Твоей защиты умоляю...

  

  

   Вообрази: я здесь одна,

  

  

   Никто меня не понимает;

  

  

   Рассудок мой изнемогает,

  

  

   И молча гибнуть я должна.

  Все в письме Татьяны истинно, но не все просто; мы выписали только то, что и истинно, и просто вместе. Сочетание простоты с истиною составляет высшую красоту и чувства, и делай и выражения...

  Замечательно, с каким усилием старается поэт оправдать Татьяну за ее решимость написать и послать это письмо: видно, что поэт слишком хорошо знал общество, для которого писал...

  

  

   Я знал красавиц недоступных,

  

  

   Холодных, чистых, как зима,

  

  

   Неумолимых, неподкупных,

  

  

   Непостижимых для ума;

  

  

   Дивился я их спеси модной,

  

  

   Их добродетели природной,

  

  

   И, признаюсь, от них бежал,

  

  

   И, мнится, с ужасом читал

  

  

   Над их бровями надпись ада:

  

  

   _Оставь надежду навсегда_!

  

  

   Внушать любовь для них беда,

  

  

   Пугать людей для них отрада.

  

  

   Быть может, на брегах Невы

  

  

   Подобных дам видали вы.

  

  

  

  

  

  

   Среди поклонников послушных

  

  

   Других причудниц я видал,

  

  

   Самолюбиво-равнодушных

  

  

   Для вздохов страстных и похвал.

  

  

   И что ж нашел я с изумленьем?

  

  

   Они, суровым поведеньем

  

  

   Пугая робкую любовь,

  

  

   Ее привлечь умели вновь,

  

  

   По крайней мере сожаленьем,

  

  

   По крайней мере звук речей

  

  

   Казался иногда нежней,

  

  

   И с легковерным ослепленьем

  

  

   Опять любовник молодой

  

  

   Бежит за милой суетой.

  

  

  

  

  

  

   За что ж виновнее Татьяна?

  

  

   За то ль, что в милой простоте

  

  

   Она не ведает обмана

  

  

   И верит избранной мечте?

  

  

   За то ль, что любит без искусства,

  

  

   Послушная влеченью чувства.

  

  

   Что так доверчива она,

  

  

   Что от небес одарена

  

  

   Воображением мятежным.

  

  

   Умом и волею живой,

  

  

   И своенравной головой,

  

  

   И сердцем пламенным и нежным,

  

  

   Ужели не простите ей

  

  

   Вы легкомыслия страстей?

  

  

  

  

  

  

   Кокетка судит хладнокровно;

  

  

   Татьяна любит не шутя

  

  

   И предается безусловно

  

  

   Любви, как милое дитя.

  

  

   Не говорит она: отложим -

  

  

   Любви мы цену тем умножим.

  

  

   Вернее в сети заведем;

  

  

   Сперва тщеславие кольнем

  

  

   Надеждой, там недоуменьем

  

  

   Измучим сердце, а потом

  

  

   Ревнивым оживим огнем;

  

  

   А то, скучая наслажденьем,

  

  

   Невольник хитрый из оков

  

  

   Всечасно вырваться готов.

  Вот еще отрывок из "Онегина", который выключен автором из этой поэмы и особенно напечатан в IX томе собрания его сочинений (стр. 460):

  

  

   О, вы, которые любили

  

  

   Без позволения родных,

  

  

   И сердце нежное хранили

  

  

   Для впечатлений молодых,

  

  

   Для радости, для неги сладкой - {395}

  

  

   Девицы! если вам украдкой

  

  

   Случалось тайную печать

  

  

   С письма любезного срывать,

  

  

   Иль робко в дерзостные руки

  

  

   Заветный локон отдавать,

  

  

   Иль даже молча дозволять

  

  

   В минуту горькую разлуки

  

  

   Дрожащий поцелуй любви,

  

  

   В слезах, с волнением в крови, -

  

  

   Не осуждайте безусловно

  

  

   Татьяны _ветреной_ (?!) моей;

  

  

   Не повторяйте хладнокровно

  

  

   Решенья чопорных судей.

  

  

   А вы, о _девы без упрека_!

  

  

   Которых даже речь порока

  

  

   Страшит сегодня, как змия,

  

  

   Советую вам то же я:

  

  

   Кто знает? пламенной тоскою

  

  

   Сгорите, может быть и вы -

  

  

   И завтра легкий суд молвы

  

  

   Припишет модному герою

  

  

   Победы новой торжество:

  

  

   Любви вас ищет божество.

  Только едва ли найдет, прибавим мы от себя прозою. Нельзя не жалеть о поэте, который видит себя принужденным таким образом оправдывать свою героиню перед обществом - и в чем же? в том, что составляет сущность женщины, ее лучшее право на существование - что у ней есть сердце, а не пустая яма, прикрытая корсетом!.. Но еще более нельзя не жалеть об обществе, перед которым поэт видел себя принужденным оправдывать героиню своего романа в том, что она женщина, а не деревяжка, выточенная по подобию женщины. И всего грустнее в этом то, что перед женщинами в особенности старается он оправдать свою Татьяну... И зато с какою горечью говорит он о наших женщинах везде, где касается общественной мертвенности, холода, чопорности и сухости! Как выдается вот эта строфа в первой главе "Онегина":

  

  

   Причудницы большого света!

  

  

   Всех прежде вас оставил он.

  

  

   И правда то, что в наши лета

  

  

   Довольно скучен высший тон.

  

  

   Хоть, может быть, иная дама

  

  

   Толкует Сея и Бентама;

  

  

   Но вообще их разговор

  

  

   Несносный, хоть невинный вздор.

  

  

   К тому ж они так непорочны,

  

  

   Так величавы, так умны,

  

  

   Так благочестия полны,

  

  

   Так осмотрительны, так точны,

  

  

   Так неприступны для мужчин,

  

  

   Что вид их уж рождает сплин.

  Эта строфа невольно приводит нам на память следующие стихи, не вошедшие в поэму и напечатанные особо (т. IX, стр. 190):

  

  

   Мороз и солнце - чудный день!

  

  

   Но нашим дамам, видно, лень

  

  

   Сойти с крыльца и над Невою

  

  

   Блеснуть холодной красотою;

  

  

   Сидят - напрасно их манит

  

  

   Песком усыпанный гранит.

  

  

   Умна восточная система,

  

  

   И прав обычай стариков:

  

  

   Они родились для гарема

  

  

   Иль для неволи..... {396}

  Но и на Востоке есть поэзия в жизни, страсть закрадывается и в гаремы... Зато у нас царствует строгая нравственность, по крайней мере внешняя, а за нею иногда бывает такая не поэтическая поэзия жизни, которою, если воспользуется поэт, то, конечно, уж не для поэмы...

  Если бы мы вздумали следить за всеми красотами поэмы Пушкина, указывать на все черты высокого художественного мастерства, в таком случае ни нашим выпискам, ни нашей статье не было бы конца. Но мы считаем это излишним, потому что эта поэма давно оценена публикою, и все лучшее в ней у всякого на памяти. Мы предположили себе другую цель: раскрыть по возможности отношение поэмы к обществу, которое она изображает. На этот раз предмет нашей статьи - характер Татьяны, как представительницы русской женщины. И потому пропускаем всю четвертую главу, в которой главное для нас - объяснение Онегина с Татьяною в ответ на ее письмо. Как подействовало на нее это объяснение - понятно: все надежды бедной девушки рушились, и она еще глубже затворилась в себе для внешнего мира. Но разрушенная надежда не погасила в ней пожирающего ее пламени: он начал гореть тем упорнее и напряженнее, чем глуше и безвыходнее. Несчастие дает новую энергию страсти у натур с экзальтированным воображением. Им даже нравится исключительность их положения; они любят свое горе, лелеют свое страдание, дорожат им, может быть еще больше, нежели сколько дорожили бы они своим счастием, если б оно выпало на их долю... И притом в глухом лесу нашего общества, где бы и скоро ли бы встретила Татьяна другое существо, которое, подобно Онегину, могло бы поразить ее воображение и обратить огонь ее души на другой предмет? Вообще несчастная, неразделенная любовь, которая упорно переживает надежду, есть явление довольно болезненное, причина которого, по слишком редким и, вероятно, чисто физиологическим причинам, едва ли не скрывается в экзальтации фантазии, слишком развитой на счет других способностей души. Но как бы то ни было, а страдания, происходящие от фантазии, падают тяжело на сердце и терзают его иногда еще сильнее, нежели страдания, корень которых в самом сердце. Картина глухих, никем не разделенных страданий Татьяны изображена в пятой главе с удивительною истиною и простотою. Посещение Татьяною опустелого дома Онегина (в седьмой главе) и чувства, пробужденные в ней этим оставленным жилищем, на всех предметах которого лежал такой резкий отпечаток духа и характера оставившего его хозяина, принадлежит к лучшим местам поэмы и драгоценнейшим сокровищам русской поэзии. Татьяна не раз повторила это посещение, -

  

  

   И в молчаливом кабинете,

  

  

   Забыв на время все на свете,

  

  

   Осталась наконец одна

  

  

   И долго плакала она.

  

  

   Потом за книги принялася.

  

  

   Сперва ей было не до них;

  

  

   _Но показался выбор их

  

  

   Ей странен_. Чтенью предалася

  

  

   Татьяна жадною душой:

  

  

   _И ей открылся мир иной_.

  

  

   . . . . . . . . . . . . .

  

  

   И начинает понемногу

  

  

   Моя Татьяна понимать

  

  

   Теперь яснее, слава богу,

  

  

   Того, по ком она вздыхать

  

  

   Осуждена судьбою властной.

  

  

   . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Ужель загадку разрешила,

  

  

   Ужели _слово_ найдено?..

  Итак, в Татьяне, наконец, совершился акт сознания; ум ее проснулся. Она поняла наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви? Но поняла ли она, в чем именно состоят эти другие интересы и страдания, и, если поняла, послужило ли это ей к облегчению ее собственных страданий? Конечно, поняла, но только умом, головою, потому что есть идеи, которые надо пережить и душою, и телом, чтоб понять их вполне, и которых нельзя изучить в книге. И потому книжное знакомство с этим новым миром скорбей, если и было для Татьяны откровением, это откровение произвело на нее тяжелое, безотрадное и бесплодное впечатление; оно испугало ее, ужаснуло и заставило смотреть на страсти, как на гибел