Белинский Виссарион Григорьевич - Сочинения Александра Пушкина. Статья одиннадцатая и последняя

ая печатью мощного гения, хотя и небольшая по объему. Ее идея - вопрос о сущности и взаимных отношениях таланта и гения. Есть организации несчастные, недоконченные, одаренные сильным талантом, пожираемые сильною страстью к искусству и к славе. Любя искусство для искусства, они приносят ему в жертву всю жизнь, все радости, все надежды свои; с невероятным самоотвержением предаются его изучению, готовы пойти в рабство, закабалить себя на несколько лет какому-нибудь художнику, лишь бы он открыл им тайны своего искусства. Если такой человек положительно бездарен и ограничен, из него выходит самодовольный Тредьяковский, который и живет, и умирает с убеждением, что он - великий гений. Но, если это человек действительно с талантом, а главное - с замечательным умом, с способностию глубоко чувствовать, понимать и ценить искусство, - из него выходит Сальери. Для выражения своей идеи Пушкин удачно выбрал эти два типа. Из Сальери, как мало известного лица, он мог сделать, что ему угодно, но в лице Моцарта он исторически удачно выбрал беспечного художника, "гуляку праздного". У Сальери своя логика; на его стороне своего рода справедливость, парадоксальная в отношении к истине, но для него самого оправдываемая жгучими страданиями его страсти к искусству, не вознагражденной славою. Из всех болезненных стремлений, страстей, странностей - самые ужасные те, с которыми родится человек, которые, как проклятие, получил он при рождении вместе с своею кровью, своими нервами, своим мозгом. Такой человек - всегда лицо трагическое; он может быть отвратителен, ужасен, но не смешон. Его страсть - род помешательства при здравом состоянии рассудка. Сальери так умен, так любит музыку и так понимает ее, что сейчас понял, что Моцарт - гений и что он, Сальери, ничто перед ним. Сальери был горд, благороден и никому не завидовал. Приобретенная им слава была счастием его жизни; он ничего больше не требовал у судьбы, - и вдруг видит он "безумца, гуляку праздного", на челе которого горит помазание свыше...

  

  

  

  

   О, небо!

  

  

  Где ж правота, когда священный дар,

  

  

  Когда бессмертный гений - не в награду

  

  

  Любви горящей, самоотверженья.

  

  

  Трудов, усердия, молений послан -

  

  

  А озаряет голову безумца,

  

  

  Гуляки праздного?.. О, Моцарт, Моцарт!

  Моцарт является со всею простотою, веселостью, шутливостью, с возможным отсутствием всех претензий, как гений, по своему простодушию не подозревающий собственного величия или не видящий в нем ничего особенного. Он приводит с собой к Сальери слепого скрипача-нищего и велит ему сыграть что-нибудь из Моцарта. Сальери в бешенстве на эту профанацию высокого искусства. Моцарт хохочет, как шаловливый ребенок, потом играет для Сальери фантазию, набросанную им на бумагу в бессонную ночь, - и Сальери восклицает в ревнивом восторге:

  

  

  Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь,

  

  

  _Я_ знаю, _я_!..

  Моцарт отвечает ему наивно:

  

  

  

  

  Ба! право? может быть...

  

  

  Но божество мое проголодалось.

  Заметьте: Моцарт не только не отвергает подносимого ему другими титла гения, но и сам называет себя гением, вместе с тем называя гением и Сальери. В этом видны удивительное добродушие и беспечность: для Моцарта слово "гений" нипочем; скажите ему, что он гений, он преважно согласится с этим; начинайте доказывать ему, - что он вовсе не гений, он согласится и с этим, и в обоих случаях равно искренно. В лице Моцарта Пушкин представил тип непосредственной гениальности, которая проявляет себя без усилия, без расчета на успех, нисколько не подозревая своего величия. Нельзя сказать, чтоб все гении были таковы; но такие особенно невыносимы для талантов вроде Сальери. Как ум, как сознание, Сальери гораздо выше Моцарта, но как сила, как непосредственная творческая сила, он ничто перед ним... И потому самая простота Моцарта, его неспособность ценить самого себя еще больше раздражают Сальери. Он не тому завидует, что Моцарт выше его, - превосходство он мог бы вынести благородно, потому что он ничто перед Моцартом, потому что Моцарт гений, а талант перед гением - ничто... И вот он твердо решается" отравить его. "Иначе, - говорит он: - мы все погибли, мы все жрецы и служители музыки. И что пользы, если он останется еще жить? Ведь он не подымет искусства еще выше? Ведь оно опять падет после его смерти?" Вот она, логика страстей!..

  За обедом в трактире Моцарт случайно спросил Сальери, правда ли, что Бомарше кого-то отравил. Как истинный итальянец, Сальери отвечает, что едва ли, потому что Бомарше был слишком смешон для такого ремесла. Моцарт делает при этом наивное замечание:

  

  

   Он же гений,

  

  

  _Как ты, да я_. А гений и злодейство

  

  

  Две вещи несовместные. Не правда ль?

  Эта выходка ускорила решимость Сальери. Здесь Пушкин поражает вас шекспировским знанием человеческого сердца. В простодушных словах Моцарта было соединено все жгучее и терзающее для раны, которою страдал Сальери. Он знал себя, как человека, способного на злодейство, а между тем сам гений говорит, что гений и злодейство несовместны и что, следовательно, он, Сальери, не гений. А! так я не гений? Вот же тебе, - и яд брошен в стакан гения... Но, когда Моцарт выпил, Сальери как бы с смущением и ужасом восклицает:

  

  

   Постой,

  

  

  Постой, постой!.. ты выпил!.. без меня?

  Это опять истинно драматическая черта! Но вот одна из тех смелых, обнаруживающих глубочайшее знание человеческого сердца черт, которые никогда не могут притти в голову таланту, всегда живущему "пленной мысли раздраженьем", и на которые он никогда не решится, если б они и могли притти к нему: это Сальери, с умилением слушающий "Requiem" {Реквием. - Ред.} Моцарта и говорящий ему:

  

  

  

  

  Эти слезы

  

  

  Впервые лью: и больно и приятно,

  

  

  Как будто тяжкий совершил я долг,

  

  

  Как будто нож целебный мне отсек

  

  

  Страдавший член! Друг Моцарт, эти слезы...

  

  

  Не замечай их. Продолжай, спеши

  

  

  Еще наполнить звуками мне душу.

  Как поразительны эти слова своим характером умиления, какой-то даже нежностию к Моцарту! _Друг Моцарт_: видите ли, убийца Моцарта любит свою жертву, любит ее художественною половиною души своей, любит ее за то же самое, за что и ненавидит... Только великие, гениальные поэты умеют находить в тайниках человеческой натуры такие странные, повидимому, противоречия и изображать их так, что они становятся нам понятными без объяснений...

  Последние слова Сальери, когда, по уходе Моцарта, остался он один, художественно округляют и замыкают в самой себе сцену:

  

  

  

  

  

   Ты заснешь

  

  

  Надолго, Моцарт! Но ужель он прав,

  

  

  И я не гений? Гений и злодейство

  

  

  Две вещи несовместные. Неправда:

  

  

  А Бонаротти? Или это сказка

  

  

  Тупой, бессмысленной толпы - и не был

  

  

  Убийцею создатель Ватикана?

  Какая глубокая и поучительная трагедия! Какое огромное содержание и в какой бесконечно художественной форме!

  Но нам предстоит переходить от одного чуда искусства к другому, и тяжесть взятой нами на себя обязанности смущает нас своею несоразмерностью с нашими силами. Ничего нет легче, как говорить о слабом произведении или открывать: слабые стороны хорошего; ничего нет труднее, как говорить о произведении, которое велико и в целом и в частях! К таким принадлежат: "Моцарт и Сальери", "Скупой рыцарь", "Каменный гость" и "Русалка", о которых, за исключением первого, еще никем из наших журналистов и критиков не было доселе сказано ни одного слова... {418}

  Нечего говорить об идее поэмы "Скупой рыцарь": она слишком ясна и сама по себе, и по названию поэмы. Страсть скупости - идея не новая, но гений умеет и старое сделать новым. Идеал скупца один, но типы его бесконечно различны. Плюшкин Гоголя гадок, отвратителен - это лицо комическое. Барон Пушкина ужасен - это лицо трагическое. Оба они страшно истинны. Это не то, что скупой Мольера - риторическое олицетворение скупости, карикатура, памфлет. Нет, это лица страшно истинные, заставляющие содрогаться за человеческую природу. Оба они пожираемы одною гнусною страстью и все-таки нисколько один на другого не похожи, потому что и тот, и другой - не аллегорическое олицетворение выражаемой ими идеи, но живые лица, в которых общий порок выразился индивидуально, лично. Мы сказали, что скупой Пушкина - лицо трагическое. Альбер говорит жиду: когда мне будет пятьдесят лет, на что мне тогда и деньги?

  

  

  

  

   Жид.

  

  

   Деньги? - деньги

  

  

  Всегда, во всякий возраст нам пригодны;

  

  

  Но юноша в них ищет слуг проворных,

  

  

  И не жалея шлет туда, сюда.

  

  

  Старик же видит в них друзей надежных

  

  

  И бережет их, как зеницу ока.

  

  

  

  

  Альбер.

  

  

  О! мой отец не слуг и не друзей

  

  

  В них видит, а господ; и сам им служит,

  

  

  И как же служит? как алжирский раб,

  

  

  _Как пес цепной. В нетопленной конуре

  

  

  Живет, пьет воду, ест сухие корки,

  

  

  Всю ночь не спит, всё бегает да лает_.

  В этом портрете мы видим лицо чисто комическое; но сойдем в подвал, где этот скряга любуется своим золотом, и пусть поэт багровым заревом своего поэтического факела осветит нам мрачные бездны сердца своего героя: мы содрогнемся от трагического величия гнусной страсти скупости, мы увидим, что она естественна, что у ней есть своя логика... Любуясь своим золотом, старый барон восклицает:

  

  

  Что не подвластно мне? как некий демон

  

  

  Отселе править миром я могу;

  

  

  Лишь захочу - воздвигнутся чертоги;

  

  

  В великолепные сады мои {419}

  

  

  Сбегутся нимфы резвою толпою;

  

  

  И музы дань свою мне принесут,

  

  

  И _вольный_ гений мне _поработится_,

  

  

  И _добродетель_ и бессонный труд

  

  

  Смиренно будут ждать моей награды;

  

  

  _Я свистну - и ко мне послушно, робко

  

  

  Вползет окровавленное злодейство

  

  

  И руку будет мне лизать, и в очи

  

  

  Смотреть_, в них знак моей читая воли.

  

  

  Мне все послушно, я же - ничему;

  

  

  Я выше всех желаний; я спокоен;

  

  

  Я знаю мощь мою: с меня довольно

  

  

  Сего сознанья...

  Ужасно, потому что истинно! Да, в словах этого отверженца человечества, к несчастию, все истинно, кроме того, что не в его воле пожелать многое из того, что мог бы он выполнить. В этом и заключается наказание за порок скупости. Скупец раскрывает все свои сундуки и зажигает (ужасное мотовство!) по свече перед каждым из них. Это его сладострастие, его оргия! При виде освещенных груд золота он приходит в сатанинский восторг и в патетической речи обнажает перед нами страшные тайны страшнейшей из человеческих страстей.

  

  

  Я царствую!.. Какой волшебный блеск!

  

  

  Послушна мне, сильна моя держава;

  

  

  В ней счастие, в ней честь моя и слава!

  

  

  Я царствую!.. Но кто вослед за мной

  

  

  Приимет власть над нею? Мой наследник!

  

  

  Безумец, расточитель молодой!

  

  

  Развратников разгульных собеседник!

  

  

  Едва умру, он, он! сойдет сюда

  

  

  Под эти мирные, немые своды

  

  

  С толпой ласкателей, придворных жадных.

  

  

  Украв ключи у трупа моего,

  

  

  Он сундуки со смехом отопрет -

  

  

  И потекут сокровища мои

  

  

  В атласные, дырявые карманы.

  

  

  Он разобьет священные сосуды.

  

  

  Он грязь елеем царским напоит -

  

  

  Он расточит... _А по какому праву_?

  

  

  Мне разве даром это все досталось

  

  

  Или шутя, как игроку, который

  

  

  Гремит костьми, да груды загребает?

  

  

  Кто знает, сколько горьких воздержаний,

  

  

  Обузданных страстей, тяжелых дум,

  

  

  Дневных забот, ночей бессонных мне

  

  

  Все это стоило? Иль скажет сын,

  

  

  Что сердце у меня обросло мохом,

  

  

  Что я не знал желаний, что меня

  

  

  И совесть никогда не грызла, совесть,

  

  

  Когтистый зверь, скребящий сердце, совесть,

  

  

  Незванный гость, докучный собеседник,

  

  

  Заимодавец грубый; эта ведьма,

  

  

  От коей меркнет месяц, и могилы

  

  

  Смущаются и мертвых высылают...

  

  

  _Нет, выстрадай сперва себе богатство.

  

  

  А там посмотрим, станет ли несчастный

  

  

  То расточать, что кровью приобрел_!

  

  

  О, если б мог от взоров недостойных

  

  

  Я скрыть подвал! О, если б из могилы

  

  

  Притти я мог, сторожевою тенью

  

  

  Сидеть на сундуке и от живых

  

  

  Сокровища мои хранить, как ныне!..

  Видите ли: золото - кумир этого человека, он исполнен к нему пиэтического чувства, говорит о нем языком благоговения, служит ему, как преданный, усердный жрец! Расточить его наследство, по его мнению, значит: разбить священные сосуды, напоить грязь царским елеем... Он смотрит еще на золото, как молодой, пылкий человек на женщину, которую он страстно любит, обладание которою он купил ценою страшного преступления и которая тем дороже ему. Он хотел бы спрятать ее от _недостойных взоров_; его ужасает мысль, чтобы она не принадлежала кому-нибудь после его смерти...

  По выдержанности характеров (скряги, его сына, герцога, жида), по мастерскому расположению, по страшной силе пафоса, по удивительным стихам, по полноте и оконченности, - словом, по всему эта драма - огромное, великое произведение, вполне достойное гения самого Шекспира.

  Из мира средних веков Западной Европы, из мира рыцарей и феодальных рабов перейдем в мир древней Руси, мир полуисторический, мир полусказочный. Говорят, будто "Русалка" была писана Пушкиным, как либретто для оперы. *20 Если бы это было и правда, то, хотя сам Моцарт написал бы музыку на эти слова, опера не была бы выше своего либретто, - тогда как до сих пор лучшие оперы писаны на глупейшие и пошлейшие слова... Но это предположение едва ли основательно. За исключением двух хоров русалок и одной свадебной песни, да голоса невидимой русалки на свадебном пиру, вся пьеса писана пятистопным ямбом, слишком длинным и однообразным для пения.

  В фантастической форме этой поэмы скрыта самая простая мысль, рассказана самая обыкновенная, но тем более ужасная история. Мельник, человек не злой, не развратный, но слабый, сколько по любви к дочери, столько, может быть, и по страху к княжескому могуществу, сквозь пальцы смотрел на связь своей дочери с князем. Как человек хладнокровный, как мужчина, он тотчас же понял, почему посещения князя на его мельницу сделались реже, и, видя, что старого уж не воротить, советует дочери воспользоваться хоть материальными выгодами этой связи. Но дочь - существо любящее и страстное, привязчивое, следовательно, обреченное на несчастие и гибель - и верить не хочет, чтоб ее любезный охладел к ней. Она говорит:

  

  

   Он занят; мало ль у него заботы?

  

  

   Ведь он не мельник - за него не станет

  

  

   Вода работать. Часто он твердит,

  

  

   Что всех трудов его труды тяжеле.

  

  

  

  

  Мельник.

  

  

   Да, верь ему. Когда князья трудятся,

  

  

   И что их труд? травить лисиц и зайцев,

  

  

   Да пировать, да собирать соседей, {421}

  

  

   Да подговаривать вас, бедных дур.

  

  

   Он сам работает, куда как жалко!

  Но слышится топот коня - и бедная женщина все забыла. Она видит, что князь печален, но не умеет, не может понять сразу, отчего так тревожит ее эта печаль. Он объясняется с нею довольно осторожно, но тем не менее ясно: он женится на другой; он князь, - он не волен в выборе невесты... Она оцепенела, а он, близорукий мужчина, радехонек, что дело обошлось без бури, не понимая, что эта тишина страшнее всякой бури, - и на полумертвую надевает он повязку и ожерелье, дает ей для отца мешок денег и хочет уйти...

  

  

  

  

   Она.

  

  

   Постой; тебе сказать должна я -

  

  

   Не помню что.

  

  

  

  

  Князь.

  

  

  

  

   Припомни.

  

  

  

  

   Она.

  

  

  

  

  

  

  Для тебя

  

  

   Я всё готова... Нет, не то... Постой -

  

  

   Нельзя, чтобы навеки, в самом деле,

  

  

   Меня ты мог покинуть... Всё не то...

  

  

   Да!.. вспомнила: сегодня у меня

  

  

   Ребенок твой под сердцем шевельнулся.

  За этою страшною, трагическою сценою следует другая, не менее ужасная. Подарки князя глубоко оскорбили несчастную. Она отдает отцу его мешок с деньгами.

  

  

   Да бишь, забыла я - тебе отдать

  

  

   Велел он это серебро, за то,

  

  

   Что был хорош ты до него, что дочку

  

  

   За ним пускал шататься, что ее

  

  

   Держал не строго... Впрок тебе пойдет

  

  

   Моя погибель!..

  

  

  

  Мельник (в слезах).

  

  

  

  

   До чего я дожил!

  

  

  

  Что бог привел услышать!

  Бедняк в нем замер, проснулся отец... несчастная бросилась в Днепр... Мы на свадьбе, картина которой с удивительною верностью передана поэтом во всем ее простодушии старинных русских нравов. Хор девушек - прелесть...

  

  

  

  Сватушка, сватушка,

  

  

  

  Бестолковый сватушка!

  

  

  

  По невесту ехали,

  

  

  

  В огород заехали,

  

  

  

  Пива бочку пролили,

  

  

  

  Всю капусту полили,

  

  

  

  Тыну ноклонилися,

  

  

  

  Верее молилися:

  

  

  

  Верея ль, вереюшка,

  

  

  

  Укажи дороженьку

  

  

  

  По невесту ехати.

  

  

  

  Сватушка, догадайся,

  

  

  

  За мошоночку принимайся,

  

  

  

  В мошне денежка шевелится.

  

  

  

  Красным девушкам норовится.

  Вдруг среди этого наивного веселья раздается фантастический голос...

  

  

   По камушкам, по желтому песочку

  

  

   Пробегала быстрая речка,

  

  

   В быстрой речке гуляют две рыбки,

  

  

   Две рыбки, две малые плотицы.

  

  

   А слыхала ль ты, рыбка-сестрица,

  

  

   Про вести-то наши, про речные?

  

  

   Как вечор у нас красна девица утопилась,

  

  

   Утопая, милого друга проклинала?

  Общее смятение. Князь велит конюшему отыскать _мельничиху_; ее, разумеется, не находят...

  Прошло двенадцать лет. Княгиня жалуется на охлаждение к ней мужа; няня утешает ее, не подозревая, что в грубой и невежественной простоте ее добродушных слов скрывается ужасная, роковая истина:

  

  

   Княгинюшка, мужчина, что петух:

  

  

   Кури-куку! мах, мах крылом - и прочь,

  

  

   А женщина - что бедная наседка:

  

  

   Сиди себе да выводи цыплят.

  

  

   Пока жених - уж он не насидится,

  

  

   Ни пьет, ни ест, глядит-не наглядится.

  

  

   Женился - и заботы настают:

  

  

   То надобно соседей навестить.

  

  

   То на охоту ехать с соколами.

  

  

   То на войну нелегкая несет.

  

  

   Туда, сюда - а дома не сидится.

  Не есть ли это законная кара сильному полу за беззаконное рабство, в котором он держит слабый пол?.. Так, по крайней мере, можно думать по окончанию любовных похождений героя поэмы, этого русского дон-Хуана... Наскучив женою, он вспомнил о прежней любви, раскаялся, как в глупости, что бросил дочь мельника, не понимая, что она потому только стала ему мила, что ее нет с ним, что его жена уже не мила ему...

  Сцена на берегу Днепра. Ночь. Раздается хор русалок, напоминающий своим фантастически-диким пафосом оргии Valse infernale {Адского вальса. - Ред.} из "Роберта Дьявола". {422}

  

  

  

   Веселей толпою

  

  

  

   С глубокого дна

  

  

  

   Мы ночью всплываем;

  

  

  

   Нас греет луна.

  

  

  

  Любо нам ночной порою

  

  

  

  Дно речное покидать,

  

  

  

  Любо вольной головою

  

  

  

  Высь речную разрезать,

  

  

  

  Подавать друг дружке голос.

  

  

  

  Воздух звонкий раздражать

  

  

  

   И зеленый, влажный волос

  

  

  

   В нем сушить и отряхать.

  

  

  

  

  Одна.

  

  

  

  Тише! птичка под кустами

  

  

  

  Встрепенулася во мгле.

  

  

  

  

  Другая.

  

  

  

  Между месяцем и нами

  

  

  

  Кто-то ходит на земле.

  Этот "кто-то" - князь, которого влекут к этим местам воспоминания прежней счастливой любви. Вдруг он встречается с отцом погубленной им девушки.

  

  

  

  

  Старик.

  

  

  

  

  Здорово,

  

  

   Здорово, зять!

  

  

  

  

  Князь.

  

  

  

  

   Кто ты?

  

  

  

  

  Старик.

  

  

  

  

  

  

  Я здешний ворон...

  

  

  

  

  Князь.

  

  

   Возможно ль? это мельник!..

  

  

   . . . . . . . . . . . . . .

  

  

  

  

  Старик.

  

  

   Какой я мельник, говорят тебе,

  

  

   Я ворон, а не мельник. Чудный случай:

  

  

   Когда (ты помнишь?) бросилась она

  

  

   В реку, я побежал за нею следом

  

  

   И с той скалы спрыгнуть хотел, да вдруг {423}

  

  

   Почувствовал: два сильные крыла

  

  

   Мне выросли внезапно из-под мышек

  

  

   И в воздухе сдержали. С той поры

  

  

   То здесь, то там летаю, то клюю

  

  

   Корову мертвую, то на могиле

  

  

   Сижу да каркаю.

  Отосланная князем свита является опять к нему, по приказанию обеспокоенной княгини. Это внимание со стороны уже нелюбимой им жены раздражает его, и досада его изливается обыкновенным в таких случаях восклицанием, одним и тем же с тех пор, как стоит мир, как существуют в нем охладелые любовники и постоянные любовницы, и наоборот:

  

  

  

  

  

   Несносна

  

  

   Ее заботливость! Иль я ребенок.

  

  

   Что шагу