Белинский Виссарион Григорьевич - (Стихотворения Баратынского)

ова и блестяща. В XIX веке эта мысль и стара и пошла:

  

   Все мысль, да мысль! Художник бедный слова!

   О жрец ее! Тебе забвенья нет;

   Все тут, да тут, и человек и свет,

   И смерть, и жизнь, и правда без покрова.

   Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком

   К ним чувственным, за грань их не ступая!

   Есть хмель ему на празднике земном! ¹⁹⁴

   Но пред тобой, как пред нагим мечом,

   Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная!

  

   И это понятие об отношении мысли к искусству совершенно гармонирует с понятием г. Баратынского об отношении ума к чувству, науки к жизни. Что такое искусство без мысли? - то же самое, что человек без души - труп... И почему разум и чувство - начала враждебные друг другу? Если они враждебны, то одно из них - лишнее бремя для человека. Но мы видим и знаем, что глупцы бывают лишены чувства, а бесчувственные люди не отличаются умом. Мы видим и знаем, что преимущественное развитие чувству насчет ума делает человека, самым счастливым образом одаренного от природы, или фанатиком-зверем, или старою бабою, суеверною и слабоумною; так же, как один ум без чувства делает человека или безнравственным существом, эгоистом, или сухим диалектиком, безжизненным педантом, который во всем видит одни логические формальности и ни в чем не видит души и содержания. Очевидно, что разум и чувство - две силы, равно нуждающиеся друг в друге, мертвые и ничтожные одна без другой. Чувство и разум - это земля и солнце: земля в своих таинственных недрах скрывает растительную силу и все зародыши плодов своих, солнце возбуждает ее растительную силу - и радостно рвутся на свет его из темной роковой страны зеленеющие стебли ее порождений... Так в груди человека - в этом подземном царстве темных предчувствий и немых ощущений, скрываются, словно в земле, корни всех наших живых стремлений и страстных помыслов; но только свет разума может и развивать, и крепить, и просветлять эти ощущения и чувства до мысли, - без него они остаются или животным инстинктом, или дикими страстями, черными демонами, устрояющими гибель человека... Чувство в свою очередь есть действительность разума, как тело есть реальность души: без чувства идеи холодны, светят, а не греют, лишены жизненности и энергии, неспособны перейти в дело. Итак, полнота и совершенство человеческой натуры заключается в органическом единстве разума и чувства. Горе дому, который разделяется сам на себя; горе человеку, в котором чувство восстанет на разум или разум восстанет на чувство! И однакож это горе неизбежное, необходимое, и мертв, ничтожен тот человек, который не испытал его! Чувство по натуре своей стремится к положению, любит останавливаться на положительных результатах; разум контролирует положения чувства и, если не найдет их основательными, отрицает их. Отсюда происходит мука сомнения. Но без этого сомнения человек, остановившись раз на известном положении, и закоснел бы в нем, не двигаясь вперед, следовательно, не развиваясь, - не делался бы из младенца отроком, из отрока юношей, из юноши мужем, из мужа старцем, но до смерти своей оставался бы младенцем. Дух сомнения гонит человека от одного определения к другому, - и благо тому, кто сомневался в известных истинах, не сомневаясь в существовании истины, ибо истины преходящи, но истина вечна!

   Помнится нам, г. Баратынский где-то сказал что-то вроде следующей мысли: положение поэта трудно потому, что в одно и то же время он находится под противоположным влиянием огненной творческой фантазии и обливающего холодом рассудка. Мысль, не скажем несправедливая, но не точная: обливающий холодом рассудок действительно входит в процесс творчества, но когда? - в то время, когда еще поэт вынашивает в себе концепирующееся свое творение, следовательно, прежде, нежели приступить к его изложению, ибо поэт излагает уже готовое произведение. Разумеется, здесь должно предполагать высшие таланты, потому что только низшие сочиняют с пером в руке, еще не зная сами, что сочиняют они, или затрудняются в выражении собственных идей. Истинный поэт тем и велик, что свободно дает образ каждой глубоко прочувствованной им идее, выражает словом постижимое для одного ума и невыразимое для каждого, кто не поэт.

   Этот несчастный раздор мысли с чувством, истины с верованием составляет основу поэзии г. Баратынского, и почти все лучшие его стихотворения проникнуты им. В одном из них ему предстает в горькую минуту истина и обещает успокоить путем холодного бесстрастия. Она говорит поэту:

  

   Пускай со мной ты сердца жар погубишь,

  

  Пускай, узнав людей,

   Ты, может быть, испуганный, разлюбишь

  

  И ближних и друзей.

   Я бытия все прелести разрушу,

  

  Но ум наставлю твой,

   Я оболью суровым хладом душу,

  

  Но дам душе покой.

  

   Поэт в трепете отказывается от страшного дара неземной гостьи; но в заключение просит его у ней так:

  

   . . . . . . Когда мое светило

  

  Во звездной вышине

   Начнет бледнеть, и все, что сердцу мило,

  

  Забыть придется мне,

   Явись тогда! открой мне очи, ¹⁹⁵

  

  Мой разум просвети,

   Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи

  

  Безропотно сойти.

  

   Так, в другом стихотворении поэт окрыляет надеждами обольщений безумную юность, но, обращаясь к знающим, говорит:

  

   Но вы, судьбину испытавшие,

  

  Тщету надежд, печали власть,

   Вы, знанье бытия приявшие

  

  Себе на тягостную часть!

   Гоните прочь их рой прельстительный;

  

  Так! доживайте жизнь в тиши,

   И берегите хлад спасительный

  

  Своей бездейственной души.

   Своим бесчувствием блаженные,

  

  Как трупы мертвых из гробов,

   Волхвы, словами пробужденные,

  

  Встают со скрежетом зубов;

   Так вы, согрев в душе желания,

  

  Безумно вдавшись в их обман,

   Проснетесь только для страдания,

  

  Для боли новой прежних ран.

  

   Большое, отличающееся превосходными стихами стихотворение "Последняя смерть" есть апофеоза всей поэзии г. Баратынского. В нем вполне выразилось его миросозерцание. Поэт представляет в яркой картине кипящий жизнию мир; потом, в другой картине, увядание мира, а в третьей -

  

   Прошли века, и тут моим очам

   Открылася ужасная картина:

   Ходила смерть по суше, по водам,

   Свершалася живущего судьбина. ¹⁹⁶

   Где люди, где? скрывалися в гробах!

   Как древние столпы на рубежах

   Последние семейства истлевали;

   В развалинах стояли города,

   По пажитям заглохнувшим блуждали

   Без пастырей безумные стада;

   С людьми для них исчезло пропитанье:

   Мне слышалось их гладное блеянье.

   И тишина глубокая во след

   Торжественно повсюду воцарилась,

   И в дикую порфиру древних лет

   Державная природа облачилась.

   Величествен и грустен был позор (?)

   Пустынных вод, лесов, долин и гор.

   Попрежнему животворя природу,

   На небосклон светило дня взошло;

   Но на земле ничто его восходу

   Произнести привета не могло:

   Один туман, над ней синея, вился

   И жертвою чистительной дымился.

  

   Великолепная фантазия, но не более, как фантазия! И главный ее недостаток заключается в том, что она везде является черным демоном поэта. Жизнь как добыча смерти, разум как враг чувства, истина как губитель счастия - вот откуда проистекает элегический тон поэзии г. Баратынского и вот в чем ее величайший недостаток. Здание, построенное на песке, недолговечно; поэзия, выразившая собою ложное состояние переходного поколения, и умирает с тем поколением, ибо для следующих не представляет никакого сильного интереса в своем содержании. Мало того: сделавшись органом ложного направления, она лишается той силы, которую мог бы сообщить ей талант поэта.

   Конечно, этот раздор мысли с чувством явился у поэта не случайно, - он заключался в его эпохе. Кто не знает и не помнит пушкинского Демона? Пушкин, как первый великий поэт русский, которого поэзия выходила из жизни, первый и встретился с демоном. "Печальны были наши встречи!" - восклицает он о своем демоне.

  

   Его улыбка, чудный взгляд,

   Его язвительные речи

   Вливали в душу хладный яд.

   Неистощимый клеветою

   Он провиденье искушал;

   Он звал прекрасное мечтою;

   Он вдохновенье презирал;

   Не верил он любви, свободе,

   На жизнь насмешливо глядел -

   И ничего во всей природе

   Благословить он не хотел.

  

   В самом деле, это страшный демон, особенно для первого знакомства! Впрочем, он опасен не тем, что он на самом деле, а тем, чем он может показаться человеку. Люди имеют слабость смешивать свою личность с истиною: усомнившись в своих истинах, они часто перестают верить существованию истины на земле. Вот тут-то демон и бывает опасен, тут-то он и губит людей. От него может спасти человека только глубокая и сильная, живая вера. Пусть он во всем разочаровался, пусть все, что любил и уважал он, оказалось недостойным любви и уважения, пусть все, чему горячо верил он, оказалось призраком, а все, что думал знать он, как непреложную истину, оказалось ложью, - но да обвиняет он в этом свою ограниченность или свое несчастие, а не тщету любви, уважения, веры, знания! Пусть самое отчаяние его в тщете истины будет для него живым свидетельством его жажды истины, а его жажда - живым свидетельством существования истины: ибо чего нет, о том несродно страдать человеческой натуре. Пусть прошло для него время познания истины, и он отчается навсегда узреть ее обетованную землю, но пусть же не смешивает он себя с истиною и не думает, что если она не для него, то уже и ни для кого. Но как же, скажут, верить, если вся действительность есть отрицание всякой веры?.. Действительность? - Но что такое действительность, если не осуществление вечных законов разума? Всякая другая действительность - временное затмение света разума, болезненный витальный процесс, - а разве может быть вечное затмение солнца, разве солнце не является после затмения в большем блеске и большей лучезарности; разве страдание, претерпеваемое младенцем при прорезывании зубов, бывает продолжительно и не составляет необходимого временного зла для продолжительного добра? Скажут: младенцы часто умирают от процессов физического развития. Правда, умирают младенцы, которые подчинены необходимо болезненным процессам органического развития и которые смертны, но не человечество, которое подчинено болезненным процессам исторического развития и которое бессмертно. Надо уметь отличать разумную действительность, которая одна действительна, от неразумной действительности, которая призрачна и преходяща. Вера в идею спасает, вера в факты губит. Есть люди, которые отрицают добродетель и достоинство женщины, потому что случай сводил их все с пустыми и легкими женщинами, потому что они не знали ни одной женщины высшей натуры. И это безверие, как проклятие, служит достойным наказанием безверию, ибо в душе благодатной должен заключаться идеал женщины, - в действительности же должно искать не идеала, а только осуществления идеала; найти или не найти его, это дело случая. То же можно сказать и о людях, которых разложение и гниение элементов старой общественности, продажность, нравственный разврат и оскудение жизни и доблести в современном - заставляют отчаиваться за будущую участь человечества... Здесь, очевидно, демон губит их на факте, за которым они не видят идеи, не понимая, что умирает и гниет только отжившее, чтоб уступить место новому и живому. Если б вместо того, чтоб испугаться демона, они испытали его, он указал бы им на последнее время умиравшей древности, которая в амфитеатрах своих тешилась кровавым зрелищем, как звери терзают христиан, и которая, в слепоте своей, не подозревала, что этою победою над мучениками она сама была побеждена с своими уже опошлившимися богами... Тогда они поняли бы, что смерть старой истины еще не означает смерти истины вообще... Демон, по своей демонической натуре, зол и насмешлив. Он презирает бессилие и веселится, терзая его; но он уважает силу и сторицею воздает ей за временное зло, которым ее терзает. Он служит и людям и человечеству, как вечно движущая сила духа человеческого и исторического. То страшный и мрачный, то веселый и злой, он, как Протей, неистощим в формах своего проявления, как Антей, неистощим в своих средствах. Он внушал Сократу откровения его нравственной философии и помогал ему дурачить софистов их же обоюдуострым оружием. Он внушал Аристофану его комедии; он нашептывал ритору Лукиану его "Диалоги богов"; он помог Колумбу открыть Америку; он изобрел порох и книгопечатание; он продиктовал Ульриху Гуттену его злую сатиру "Epistolae obscurorum virorum" {"Письма темных людей". - Ред.}; Бомарше - его "Фигаро", и много философских сказок и сатирических поэм продиктовал он Вольтеру; он уничтожил ошейники вассалов и рыцарские разбои феодальных баронов, священную инквизицию и благочестивое аутодафе. Гёте схватил его только за хвост в своем Мефистофеле, а в лицо только слегка заглянул ему. Зато колоссальный Байрон не трепеща смотрел ему в очи и гордо мерялся с ним силою духа и, как равный равному, подал ему руку на вечную дружбу. Из русских поэтов первый познакомился с ним Пушкин, и тягостно было ему его знакомство, и печальны "были его встречи с ним... Он не пал от него; но и не узнал, не понял его... И не удивительно: ничто не делается вдруг. Зато другой русский поэт, явившийся уже по смерти Пушкина, не испугался этого страшного гостя: он знаком был с ним еще с детства, и его фантазия с любовию лелеяла этот "могучий образ", для него:

  

   Как царь немой и гордый, он сиял

   Такой волшебно-сладкой красотою,

   Что было страшно... ¹⁹⁷

  

   Он был избранным героем пламенного бреда его юности, и ему посвятил он целую поэму, где за все утраченные блага жизни этот страшный герой сулит открыть "пучину гордого познанья"...

   Человек страшится только того, чего не знает; знанием побеждается всякий страх. Для Пушкина демон так и остался темною, страшною стороною бытия, и таким является он в его созданиях. Поэт любил обходить его, сколько было возможно, и потому он не высказался весь и унес с собою в могилу много нетронутых струн души своей; но, как натура сильная и великая, он умел, сколько можно было, вознаградить этот недостаток, тогда как другие поэты, вышедшие с ним вместе на поэтическую арену, пали жертвою неузнанного и неразгаданного ими духа, и для них навсегда мысль осталась врагом чувства, истина - бичом счастия, а мечта и ребяческие сны поэзии - высшим блаженством жизни...

   Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит г. Баратынскому. Несмотря на его вражду к мысли, он, по натуре своей, призван быть поэтом мысли. Такое противоречие очень понятно: кто не мыслитель по натуре, тот о мысли и не хлопочет; борется с мыслию тот, кто не может овладеть ею, стремясь к ней всеми силами души своей. Эта невыдержанная борьба с мыслию много повредила таланту г. Баратынского: она не допустила его написать ни одного из тех творений, которые признаются капитальными произведениями литературы, и если не навечно, то надолго переживают своих творцов.

   Взглянем теперь на некоторые стихотворения г. Баратынского со стороны мысли. В послании к Г-чу поэт говорит:

  

   Враг суетных утех и враг утех позорных,

   Не уважаешь ты безделок стихотворных,

   Не угодит тебе сладчайший из певцов

   Развратной прелестью изнеженных стихов:

   Возвышенную цель поэт избрать обязан.

  

   Затем он объясняет Г-чу, почему не может принять его вызова -

  

   оставить мирный слог

   И, едкой желчию напитывая строки,

   Сатирою восстать на глупость и пороки.

  

   И чем же? - тем, что сатирою можно нажить себе врагов, а благодарность общества - плохая благодарность, ибо он, поэт, не верит благодарности. Вот заключение этого стихотворения:

  

   Нет, нет! разумный муж идет путем иным,

   И снисходительный к дурачествам людским,

   Не выставляет их, но сносит благонравно,

   Он не пытается, уверенный забавно

   Во всемогуществе болтанья своего,

   Им в людях изменить людское естество,

   Из нас, я думаю, не скажет ни единый

   Осине: дубом будь, иль дубу: будь осиной;

   Меж тем - как странны мы! - меж тем любой из нас

   Переиначить свет задумывал не раз.

  

   Подобные мысли, без сомнения, очень благоразумны и даже благонравны, но едва ли они поэтически-великодушны и рыцарски-высоки... Благоразумие не всегда разумность: часто бывает оно то равнодушием и апатиею, то эгоизмом. Но вот еще несколько стихов из этого же стихотворения:

  

   Полезен обществу сатирик беспристрастный,

   Дыша любовию к согражданам своим,

   На их дурачества он жалуется им:

   То укоризнами восстав на злодеянье,

   Его приводит он в благое содроганье,

   То едкой силою забавного словца

   Смиряет попыхи надменного глупца; ¹⁹⁸

   Он нравов опекун и вместе правды воин.

  

   Сличив эти стихи с приведенными выше, легко понять, почему такое стихотворение, даже если бы оно было написано и хорошими стихами, не может теперь читаться...

   "На смерть Гёте" есть одно из лучших между мелкими стихотворениями г. Баратынского. Стихи в нем удивительны; но стихотворение, несмотря на то, не выдержано и потому не производит того впечатления, какого бы можно было ожидать от таких чудесных стихов. Причина этого очевидна: неопределенность идеи, неверность в содержании. Поэт слишком много и слишком бездоказательно приписал Гёте, говоря, что

  

   ...ничто не оставлено им

   Под солнцем живым без привета;

   На все отозвался он сердцем своим,

   Что просит у сердца ответа:

   Крылатою мыслью он мир облетел,

   В одном беспредельном нашел он предел. ¹⁹⁹

  

   Прекрасно сказано, но несправедливо! Не было, нет и не будет никогда гения, который бы один все постиг или все сделал. Так и для Гёте существовала целая сторона жизни, которая, по его немецкой натуре, осталась для него terra incognita. {Неведомой землей. - Ред.} Эту сторону выразил Шиллер. Оба эти поэта знали цену один другого, и каждый из них умел другому воздавать должное. Обидно видеть, как люди, не понимая дела, все отдают Гёте, все отнимая у Шиллера... Если уж надо сравнивать друг с другом этих поэтов, то, право, еще не решенное дело, кто из них долее будет владычествовать в царстве будущего; и многие не без основания догадываются уже, что Гёте, поэт прошедшего, в настоящем умер развенчанным царем... Вместо безотчетного гимна Гёте поэту следовало бы охарактеризовать его, - и он сделал это только в четвертом куплете, в котором довольно удачно схвачен пантеистический характер жизни и поэзии Гёте:

  

   С природой одною он жизнью дышал:

   Ручья разумел лепетанье,

   И говор древесных листов понимал

   И чувствовал трав прозябанье,

   Была ему звездная книга ясна,

   И с ним говорила морская волна.

  

   Следующие затем заключительные куплеты слабы выражением, темны и неопределенны мыслию, а потому и разрушают эффект всего стихотворения. Все, что говорится в пятом куплете, так же можег быть применено ко всякому великому поэту, как и к Гёте; а что говорится в шестом, то ни к кому не может быть применено за темнотою и сбивчивостию мысли.

   Теперь обратимся к поэмам г. Баратынского. В них много отдельных поэтических красот; но в целом ни одна не выдержит основательной критики.

   Русский молодой офицер, на постое в Финляндии, обольщает дочь своего хозяина, чухоночку Эду, - добродушное, любящее, кроткое, но ничем особенным не отличное от природы создание. Покинутая своим обольстителем, Эда умирает с тоски. Вот содержание "Эды" - поэмы, написанной прекрасными стихами, исполненной души и чувства. И этих немногих строк, которые сказали мы об этой поэме, уже достаточно, чтоб показать ее безотносительную неважность в сфере искусства. Такого рода поэмы, подобно драмам, требуют для своего содержания трагической коллизии, - а что трагического (то есть поэтически-трагического) в том, что шалун обольстил девушку и бросил ее? Ни характер такого человека, ни его положение не могут возбудить к нему участия в читателе. Почти такое же содержание, например, в повести Лермонтова "Бэла"; но какая разница! Печорин - человек, пожираемый страшными силами своего духа, осужденного на внутреннюю и внешнюю бездейственность; красота черкешенки его поражает, а трудность овладеть ею раздражает энергию его характера и усиливает очарование ожидающего его счастия; холодность Бэлы еще более подстрекает его страсть, вместо того чтоб ослабить ее. Но когда он упился первыми восторгами этой оригинальной любви к простой и дикой дочери природы, он почувствовал, что для продолжительного чувства мало одной оригинальности, для счастия в любви мало одной любви, - и его начинает терзать мысль о гибели милого, хотя и дикого, женственного существа, которое, в своей естественной простоте, не умело ни требовать, ни дать в любви ничего, кроме любви. Трагическая смерть Бэлы, вместо того, чтоб облегчить положение Печорина, страшно потрясает его, с новою силою возбуждая в нем вспышку прежнего пламени, - и от его дикого хохота содрогается сердце не у одного Максима Максимыча, и становится понятно, почему он после смерти Бэлы долго был нездоров, весь исхудал и не любил, чтоб при нем говорили о ней... Это не волокита, не водевильный дон-Хуан, вы не вините его, но страдаете с ним и за него, говоря мысленно: "О горе нам, рожденным в свет!" Для некоторых характеров не чувствовать, быть вне какой бы то ни было духовной деятельности -хуже, чем не жить; а жить - это больше чем страдать, - и вот является трагическая коллизия, как мысль неотразимой судьбы, достойная и поэмы и драмы великого поэта... Гораздо глубже, по характеру героини, другая поэма г. Баратынского - "Бал":

  

   Презренья к мнению полна,

   Над добродетелию женской

   Не насмехается ль она,

   Как над ужимкой деревенской?

   Кого в свой дом она манит;

   Не записных ли волокит,

   Не новичков ли миловидных?

   Не утомлен ли слух людей

   Молвой побед ее бесстыдных

   И соблазнительных связей?

   Но как влекла к себе всесильно

   Ее живая красота!

   Чьи непорочные уста

   Так улыбалися умильно?

   Какая бы Людмила ей,

   Смирясь, лучей благочестивых

   Своих лазоревых очей

   И свежести ланит стыдливых

   Не отдала бы сей же час

   За яркий глянец черных глаз,

   Облитых влагой сладострастной,

   За пламя жаркое ланит?

   Какая фея самовластной

   Не уступила б из харит?

  

   ---

  

   Как в близких сердцу разговорах

   Была пленительна она!

   Как угодительно-нежна!

   Какая ласковость во взорах

   У ней сияла! Но порой

   Ревнивым гневом пламенея,

   Как зла в словах, страшна собой,

   Являлась новая Медея!

   Какие слезы из очей

   Потом катилися у ней!

   Терзая душу, проливали

   В нее томленье слезы те:

   Кто б не отер их у печали.

   Кто б не оставил красоте?

  

   ---

  

   Страшись прелестницы опасной,

   Не подходи: обведена

   Волшебным очерком она;

   Кругом ее заразы страстной

   Исполнен воздух! Жалок тот,

   Кто в сладкий чад его вступает:

   Ладью пловца водоворот

   Так на погибель увлекает!

   Беги ее: нет сердца в ней!

   Страшися вкрадчивых речей

   Одуревающей приманки;

   Влюбленных взглядов не лови:

   В ней жар упившейся вакханки,

   Горячки жар - не жар любви.

  

   И этот демонический характер в женском образе, эта страшная жрица страстей, наконец, должна расплатиться за все грехи свои:

  

   Посланник рока ей предстал.

   Смущенный взор очаровал,

   Поработил воображенье,

   Слиял все мысли в мысль одну

   И пролил страстное мученье

   В глухую сердца глубину.

  

   В этом "посланнике рока" должно предполагать могучую натуру, сильный характер, - и в самом деле портрет его, слегка, но резко очерченный поэтом, возбуждает в читателе большой интерес:

  

   Красой изнеженной Арсений

   Не привлекал к себе очей:

   Следы мучительных страстей,

   Следы печальных размышлений

   Носил он на челе: в очах

   Беспечность мрачная дышала,

   И не улыбка на устах -

   Усмешка праздная блуждала.

   Он незадолго посещал

   Края чужие; там искал,

   Как слышно было, развлеченья,

   И снова родину узрел;

   Но видно, сердцу исцеленья

   Дать не возмог чужой предел.

   Предстал он в дом моей Лаисы,

   И остряков задорный полк

   Не знаю как пред ним умолк -

   Главой поникли Адонисы.

   Он в разговоре поражал

   Людей и света знаньем редким,

   Глубоко в сердце проникал

   Лукавой шуткой, словом едким,

   Судил разборчиво певца,

   Знал цену кисти и резца,

   И сколько ни был хладно-сжатым

   Привычный склад его речей,

   Казался чувствами богатым

   Он в глубине души своей.

  

   Нашла коса на камень: узел трагедии завязался. Любопытно, чем развяжет его поэт и как оправдает он в действии портрет своего героя. Увы! все это можно рассказать в коротких словах: Арсений любил подругу своего детства и приревновал ее к своему приятелю; на упреки его Ольга отвечала детским смехом, и он, как обиженный ребенок, не понимая ее сердца, покинул ее с презрением... Воля ваша, а портрет неверен!.. Что же потом? - Потом Нина получила от него письмо:

  

   Что ж медлить (к ней писал Арсений)

   Открыться должно... небо! в чем?

   Едва владею я пером,

   Ищу напрасно выражений.

   О, Нина! Ольгу встретил я;

   Она поныне дышит мною,

   И ревность прежняя моя

   Была неправой и смешною.

   Удел решен. По старине

   Я верен Ольге, верной мне.

   Прости! твое воспоминанье

   Я сохраню до поздних дней:

   В нем понесу я наказанье

   Ошибок юности моей.

  

   Несмотря на трагическую смерть Нины, которая отравилась ядом, такая развязка такой завязки похожа на водевиль, вместо пятого акта приделанный к четырем актам трагедии... Поэт, очевидно, не смог овладеть своим предметом... А сколько поэзии в его поэме, какими чудными стихами наполнена она, сколько в ней превосходных частностей!..

   "Цыганка", самая большая поэма г. Баратынского, была издана им в 1831 году под названием "Наложница", с предисловием, весьма умно и дельно написанным.²⁰⁰ "Цыганка" исполнена удивительных красот поэзии, но опять-таки в частностях; в целом же не выдержана. Отравительное зелье, данное старою цыганкою бедной Саре, ничем не объясняется и очень похоже на deus ex machina {Бога из машины. - Ред.} для трагической развязки во что бы то ни стало. Чрез это ослабляется эффект целого поэмы, которая, кроме хороших стихов и прекрасного рассказа, отличается еще и выдержанностию характеров. Очевидно, что причиною недостатка в целом всех поэм г. Баратынского есть отсутствие определенно выработавшегося взгляда на жизнь, отсутствие мысли крепкой и жизненной.

   Кроме этих трех поэм, у г. Баратынского есть и еще три: "Телема и Макар", "Переселение душ" и "Пиры". Первых двух, признаемся откровенно, мы совершенно не понимаем - ни со стороны содержания, ни со стороны поэтической отделки. "Пиры", собственно, не поэма, а так - шутка в начале и элегия в конце. Поэт, как будто только принявшись воспевать пиры, заметил, что уже прошла пора и для пиров и для воспевания пиров... У времени есть своя логика, против которой никому не устоять... В "Пирах" г. Баратынского много прекрасных стихов. Как мила, например, эта характеристика нашей доброй Москвы:

  

   Как не любить родной Москвы!

   Но в ней не град первопрестольный,

   Не золоченые главы,

   Не гул потехи колокольной,

   Не сплетни вестницы-молвы

   Мой ум пленяли своевольный.

   Я в ней люблю весельчаков,

   Люблю роскошное довольство

   Их продолжительных пиров,

   Богатой знати хлебосольство

   И дарованья поваров.

   Там прямо веселы беседы;

   Вполне уважен хлебосол;

   Вполне торжественны обеды;

   Вполне богат и лаком стол. -

  
и прочее. Г. Баратынского за эту поэму некогда величали "певцом пиров": мы думаем, что за этот отрывок его следовало бы называть "певцом Москвы"... Как хороши эти стихи в "Пирах":

  

   Любви слепой, любви безумной

   Тоску в душе моей тая,

   Насилу, милые друзья,

   Делить восторг беседы шумной

   Тогда осмеливался я.

   Что потакать мечте унылой,

   Кричали вы, смелее пей!

   Развеселись, товарищ милый,

   Для нас живи, забудь о ней!

   Вздохнув рассеянно послушный,

   Я пил с улыбкой равнодушной;

   Светлела мрачная мечта,

   Толпой скрывалися печали,

   И задрожавшие уста

   "Бог с ней!" невнятно лепетали...

  

   Говоря о поэзии г. Баратынского, мы были чужды всяких предубеждений в отношении к поэту, которого глубоко уважаем. Не скрывая своего мнения и открыто, без уклончивости, высказывая его там, где оно было не в пользу поэта, мы и не старались, в пользу нашего мнения, скрывать его достоинства, и выписывали только такие отрывки из его стихотворений, которые могли дать высокое понятие о его таланте. Стих г. Баратынского не только благозвучен, но часто крепок и силен. Однакож, говоря о художественной стороне поэзии г. Баратынского, нельзя не заметить, что он часто грешит против точности выражения, а иногда впадает в шероховатость и прозаичность выражения. Вот несколько примеров:

  

   Снять поспешила как-нибудь

   Дня одеяния неловки.

  

   ---

  

   Что знаменует сей позор (вм. зрелище),

  

   ---

  

   Хотело б сердце у нее

   Себе избрать кумир единый,

   И тем осмыслить бытие.

  

   ---

  

   . . . . . . .Скажите:

   Я равнодушен вам, иль нет?

  

   ---

  

   Всегда дарам своим предложит

   Условье некое она

   Которым злобно-смышлена,

   Их отравит иль уничтожит.

  

   ---

  

   Проказы жизни боевой

   Никак веселые проказы.

  

   ---

  

   Храни свое неопасенье,

   Свою неопытность лелей.

  

   ---

  

   Какое же потом в груди твоей

   Ни водворится озаренье,

   Чем дум и чувств ни разрешится в ней

   Последнее вихревращенье.

  

   Кроме стихотворений, на которые мы уже ссылались, в сборнике г. Баратынского особенно достойны памяти и внимания еще следующие: Финляндия; Завыла буря; Я возвращуся к вам, поля моих отцов; Лета; Падение листьев; Глупцы не чужды вдохновенья; Когда печалью вдохновенный; Тебя из тьмы не изведу я; Идиллик новый на искус; Элизийские поля; Когда взойдет денница золотая; Когда исчезнет омраченье; Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти; Не бойся едких осуждений; Разуверение; Старик; Притворной нежности не требуй от меня; Болящий дух врачует песнопенье; Череп; О, мысль, тебе удел цветка; Наяда; Мудрецу; На что вы, дни!; Осень и пр.

   Нельзя вернее и беспристрастнее охарактеризовать безотносительное достоинство поэзии Г: Баратынского, как он сделал это сам в следующем прекрасном стихотворении;

  

   Не ослеплен я музою моею,

   Красавицей ее не назовут,

   И юноши, узрев ее, за нею