Белый Андрей - Л. К. Долгополов. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого "Петербург"

отвергнут Струве. "Только что на днях, - сообщает С. Соколов К. Ф. Некрасову 4 марта 1912 г., - произошел разрыв между Белым и Струве на той почве, что, по мнению Струве, роман имел в себе антизападнические идеи и проникнут пессимизмом, и роман Белого в "Русской мысли" не появится". {Рукописный отдел Ярославского гос. музея-заповедника, ф. 15710, ед. хр. 214.}

   Белый же, видя такой успех романа, колеблется. Ему важно не только "пристроить" "Петербург", но сразу получить за него хотя бы часть денег, чтобы иметь возможность продолжить работу. Он очень осторожно отвечает Е. А. Ляцкому, обратившемуся к нему с предложением от имени журнала "Современник": "Что касается моего романа, то охотно прислал бы Вам рукопись, но сейчас ее у меня нет. Да и стоит ли присылать? Ведь в 1912 году все равно Вы ее не напечатаете, ибо слышал, что "Современник" нагружен материалом, и будь даже Вы за напечатание, Вам, вероятно, технически это будет трудно...". {ИРЛИ. ф. 163, оп. 2, ед. хр. 86, л. 1.}

   Вскоре, однако, выяснилось, что ни журнала, ни предполагавшегося издательства "Группы писателей" создано в Петербурге не будет. Не хватало ни средств, ни реального материала, не удалось выработать и единой эстетической платформы. Течение символизма распадалось в это время, каждый из крупных художников школы вырабатывал свою программу "жизни и искусства", как говорил Блок. {Правда, с апреля 1912 г. в Петербурге стал выходить новый символистский журнал "Труды и дни", но носил он по-преимуществу теоретический и критический характер.}

   Поэтому, после некоторых колебаний Белый продал свой роман издателю К. Ф. Некрасову, за два года до того организовавшему свое издательство в Ярославле (контора помещалась в Москве, на Цветном бульваре). Некрасов понимал всю важность для только что организованного издательства выпустить роман, отвергнутый "Русской мыслью" (о чем уже знали и в Москве, и в Петербурге) и нашумевший в Петербурге. Общество было заинтриговано, успех роману был обеспечен. Некрасов предложил Белому неплохой гонорар: 2200 рублей за весь роман с немедленной выплатой половины суммы в счет уже написанных глав. Белый сразу же соглашается. Это были условия, на которые он тщетно рассчитывал в истории со Струве. {В письме К. Ф. Некрасову от 22 марта 1912 г. Белый так изложил суть достигнутого соглашения: "Я согласен отдать Вам мой роман Петербург, заключающий около 22 печатных листа по 40 000 букв (немного более или менее), за 2200 рублей, предоставляя Вам выработать норму количества печатных экземпляров. Согласно нашему разговору, Вы даете мне за полученную часть рукописи в счет авторского гонорара 1100 рублей. Я же в течение 3-х месяцев, т. е. к концу июня, представляю Вам окончание романа" (Гос. архив Ярославской области, г. Ярославль, ф. 952, оп. 1, ед. хр. 41, л. 2-2 об.).}

   Однако "Современник" не успокаивается. Теперь уже Ляцкий обращается непосредственно к Некрасову, прося его уступить роман журналу. Некрасов отклоняет это предложение, ибо связывает с "Петербургом" серьезные надежды: "Роман А. Белого "Петербург" я предполагаю выпустить осенью. В нем 22 листа. Печатанье его в "Современнике" протянулось бы год или около того. Не знаю, подойдет ли этот роман и по направлению. Струве отказался печатать его в "Р<усской> М<ысли>". Для моего издательства очень важно начать второй сезон такой крупной вещью; кроме того, самый роман произвел на меня сильное впечатление, и я нахожу его более сильным и талантливым, чем "Сер<ебряный> Голубь", Вот почему я не могу согласиться на предложение "Современника". Я не могу упустить или отдалить возможность усилить вес и значение моего нового издательского дела". {ИРЛИ, ф. 163, оп. 2, No 359.}

   Так роман и остается пока за Некрасовым. Получив от него 300 рублей и твердое обещание выслать вскоре еще 800, Белый во второй половине марта 1912 г. уезжает с А. А. Тургеневой в Брюссель.

   Он в возбужденном состоянии и приподнятом настроении. Дела его (как ему кажется) складываются хорошо, отношения с издателем налаживаются. 3 апреля 1912 г. он сообщает М. К. Морозовой из Брюсселя: "Теперь зреет рабочее настроение. Ася принимается на-днях за работу; а я принимаюсь за роман. Одно хорошо тут: тишина, благость <...>

   Я как-то тверд: и верю, верю, верю: хочется улыбаться, работать и будущее горит каким-то спокойным светом". {ГБЛ, ф. 171, карт. 24, ед. хр. 1в, л. 1-3.}

   Уезжая за границу, Белый оставил в руках Некрасова три главы "Петербурга". В течение марта-апреля-мая, живя то в Бельгии, то во Франции, то в Германии, он усиленно работает над продолжением. Параллельно идет разговор о переделке первой главы, которая показалась издателю длинной и он просил Белого сократить ее. Вскоре после приезда в Брюссель, Белый сообщал К. Некрасову: "<...> у меня уже написано много. Остается переписать <...> К послезавтраму перепишу окончанье главы 4-ой и примусь переписывать пятую". {Гос. архив Ярославской области, г. Ярославль, ф. 952, оп. 1, ед. хр. 41, л. 4-4 об.}

   Однако работа задерживается. Окончание 4-ой главы разрастается и становится самостоятельной, пятой главой, и вся дальнейшая нумерация глав передвигается на единицу вперед. Пятая глава оказывается целиком посвященной проблеме провокации и переживаниям Николая Аполлоновича, узнающего о "возложенной" на него обязанности покончить с отцом. В недатированном письме из Мюнхена (очевидно, апрель-май 1912 г.) Белый сообщал Некрасову: "Высылаю Вам пятую главу. Ужасно извиняюсь за опоздание. Дело в том, что у меня были всякие житейские сложности, а также нервное переутомление. Я абсолютно не мог работать две недели. Оттого и запоздал. 6-ая глава следует. Через дней 9. А седьмая придет вскоре после шестой <...>

   Окончание 4-ой главы есть в сущности 5-ая глава, а 5-ая - 6-ая. Но роман в фабулярном отношении осложнился и потому я удлинил 4-ую главу. Черкните два слова, что 5-ую главу получили. Гарантирую Вам быстрое окончание романа. Можете печатать". {Там же, л. 11-12.}

   Однако, передав пять глав Некрасову и всячески обещая выслать в ближайшее время оставшиеся ненаписанными еще две (впоследствии Белый увидел, что должны быть дописаны не две, а три главы), {Из писем Белого к матери явствует, что он собирался сдать К. Некрасову роман в законченном виде к июлю 1912 г. (см.: ЦГАЛИ, ф. 53, оп. 1, ед. хр. 359, л. 88 об., 93}.} он усиленно занялся переработкой всего произведения. Процесс этот оказался длительным и чрезвычайно трудоемким. Белый не просто шлифует уже готовый текст. Он выбрасывает целые куски, заменяя их новыми, создает заново целые главы, вводит пролог и эпилог. В таком направлении работа продолжается в течение не только 1912, но и 1913 г. До самого последнего дня перед сдачей очередной "порции" рукописи в набор Белый продолжает вносить в нее поправки.

  

  

   Он работает теперь в иной психологической атмосфере. Произошло событие, решительным образом повлиявшее на весь строй этико-философского мышления Белого. Событие это - знакомство весной 1912 г. с Рудольфом Штейнером, положившее начало увлечению антропософией. Увлечение было продолжительным и сильным. В очередной раз Белый нашел для себя "убежище", "приют", в котором он, как ему кажется, наконец-то сможет решить все главнейшие вопросы истории, бытия мира, судьбы человека, жизни и смерти.

   Учение Штейнера, как и антропософия в целом, как и ее предшественница теософия, - системы крайне эклектические, во многих аспектах наивные и бездоказательные, с таким количеством произвольных истолкований, что изложить любую из них в ее внутренней последовательности - дело затруднительное. Здесь многое зависит от силы личного воздействия, от способности внушения. Рудольф Штейнер такой способностью, видимо, обладал. И естественно, что Белый, привыкший во всем видеть отражение собственной тревоги, то же самое увидел и здесь. И он сразу же связал имя и учение Штейнера с Россией. В письме к Блоку из Брюсселя, подробно описывая таинственные события и "световые явления", сопровождавшие его встречу со Штейнером, Белый говорит вещи, которые могут показаться невероятными: "С осени 1911 года Штейнер заговорил <...> о России, ее будущем, душе народа и Вл. Соловьеве (в России он видит громадное и единственное будущее. Вл. Соловьева считает замечательнейшим человеком второй половины XIX века, монгольскую опасность знает, утверждает, что с 1900 года с землей совершилась громадная перемена и что закаты с этого года переменились: если бы это не был Штейнер, можно было бы иногда думать, что, говоря о России, он читал Александра Блока и "2-ую симфонию")". {"Переписка", с. 295. Блок тогда же отметил (в письме А. М. Ремизову): "Если бы знали о Штейнере только от А. Белого, можно было бы подумать, что А. Белый сам его сочинил" (см.: Звезда, 1930, No 5, с. 161).}

   Еще ранее, в период "Серебряного голубя", в сознании и творчестве Белого уже давали о себе знать определенные оккультные тенденции (во всяком случае, внимание к оккультизму), которые откладывались в художественных мотивах теософского свойства. Однако теософия не вполне удовлетворяла Белого, поскольку в ней неотчетливо была выражена идея обожествления духовной человеческой сущности, другими словами - момент нравственного возрождения личности. Оккультные мотивы, самодовлеющий (т. е. мистический) характер интуитивного познания вытесняли в теософии представление об исключительности самой личности индивидуума. Такое представление Белый находит в антропософской доктрине Рудольфа Штейнера. Однако для достижения этой "божественной сущности" (как в себе самом, так и в окружающих) требуется овладение "тайным знанием" (тренировка интуиции, наблюдение над изменением нравственного статуса собственного внутреннего мира и т. д.). В изучение "тайного знания" Белый и погружается после отъезда в 1912 г. за границу; ему начинает казаться, что наконец-то он обрел то, к чему бессознательно стремился в течение всех предшествующих лет сознательной жизни.

   Безусловно, увлечение идеалистической антропософской системой, к тому же достаточно эклектического свойства, не принадлежит к числу достижений Белого. Эпоха 1910-х гг. давала ему гораздо более емкие и, главное, более действенные нравственные стимулы, которые могли открыть перед ним реальную историческую перспективу, дать основу его философским исканиям. Белый предпочел замкнуться в сфере скрытых, "тайных" переживаний, в сфере поисков некоего личностного абсолюта, который стимулировал бы в каждом отдельном случае лишь индивидуальное перерождение (хотя, замечу в скобках, ему самому казалось, что он находится в гуще событий "сверхличного" характера).

   Небезынтересно в связи с этим обратить внимание на приводимые Белым выдержки из "тайных" лекций Штейнера, читавшихся им в 1912-1913 гг. В этих лекциях Штейнер, как видно, пытался найти соответствие между основными пунктами своей системы и "системой" человеческой личности, от ее непосредственных внешних проявлений до самых скрытых, духовно-нравственных. Выдержки эти содержатся в письме к Э. К. Метнеру и сопровождаются просьбой Белого никому о них не говорить. Прямая линия тянется от некоторых из них к "Петербургу". Привожу их в том порядке, в каком расположены они самим Белым.

   "Мы еще не достаточно оживили свое эфирное тело; оживи мы его, мы пульсацию этого тела, многообразные его истеченья, движенья переживали бы и в физическом теле, как движенья, как пульсации внутри наших физических ощущений; и эфирные ощущения были бы выданы нам не извне - изнутри".

   "Если бы мы воскресили все части нашего эфирного тела и работали ими в соответственных центрах тела физического, то во всех частях тела нам изнутри бы открылись движенья, соответствующие тому, которое в голове ощущаемо в мысли. И мыслили бы руки".

   "В физическом теле - чередование сна и бодрствования; в элементном теле (эфирном) - сон и бодрствование одновременны; тот кусок видит и бодрствует; этот - ничего не видит и спит".

   "Когда человек может чувствовать свое эфирное тело, ему сперва начинает казаться, будто ширится он в мировые дали пространства; испытание страха, тревоги не минует тут никого; оно гнетет душу; будто ты закинут в пространства; под ногами - нет почвы".

   "Эфирное тело - тело воспоминаний; колебание его в голове - "мысли мыслят себя", при потрясениях, опасностях, эфирное тело частями выскакивает наружу; и врачами отмеченный факт, что вся жизнь проносится в воспоминании в минуты смертельной опасности, есть следствие частичного выхождения эф<ирного> тела". {ГБЛ, ф. 167, карт. 3, ед. хр. 3.}

   Опираясь на Штейнера, Белый прямо заявляет в феврале 1913 г. Э. К. Метнеру, что ныне "сызнова из ничего созидается мир". {Там же, ед. хр. 8, л. 3.}

   Многие из мотивов, содержащиеся в приведенных выдержках, мы без труда обнаруживаем в тексте "Петербурга" - и во второй главе (главка "Второе пространство сенатора"), и в пятой главе (главки "Пепп Пеппович Пепп", "Страшный Суд"), и в шестой главе (главки "Мертвый луч падал в окошко", "Петербург", "Чердак"), и в седьмой главе (главка "Перспектива"), и в других местах романа.

   Главное же, что дало Белому знакомство с Штейнером и его доктриной - это идея о необходимости личного нравственного совершенствования, выявления в себе "высшей" ("божественной") сущности, идея необходимости полного внутреннего перерождения. Оно мыслится теперь Белым в границах всего человечества, как акт единения всех со всеми и установления мирового братства людей. Прообразом этого будущего братства должна была стать антропософская община в Дорнахе, в которую вступает Белый вскоре после знакомства со Штейпером.

   Мысль о внесословном братстве и единении всех со всеми представляла в условиях антагонистического общества иллюзию, отдаленно напоминавшую ту, которой питал себя в последние годы жизни Гоголь и к которой пришел после перелома 1880-х гг. Лев Толстой, хотя истоки здесь были различными. Осуществиться в обществе, раздираемом не нравственными, а социально-классовыми противоречиями, она, естественно, не могла.

   Вместе с тем категории и образы, почерпнутые из разговоров с Штейнером. и его проповедей, но очень по-своему переосмысленные, далеко не во всех случаях имели отрицательные влияния на художественную сторону романа. В некоторых сценах они по-своему стимулировали создание сгущенной атмосферы психологической и даже социальной напряженности и общего неблагополучия жизни. Прежде всего здесь следует назвать великолепно написанную главку "Второе пространство сенатора"; сон Аблеухова передан здесь в таких ярких образах и в плоскости таких глубоких и специфических сопоставлений, в каких на русском языке ни один сон ни одного из персонажей передан еще не был. "Астральный мир" приобретает под пером Белого почти материальную ощутимость и незаурядную художественную выразительность. Отвлеченная мистическая категория, призванная обозначить моменты "касания" человеком "миров иных", она неожиданно становится обозначением грандиозности и величия реального мира, окружающего сенатора, а в дополнение к этому - ощущение безликости и полной незащищенности самого сенатора, эфемерности его внешне могущественного бытия. Отвлеченная антропософская категория, подчиняясь силе художественного воображения писателя, теряет свой "потусторонний", но зато приобретает конкретный социальный смысл. Аналогичную функцию выполняют и разделы, посвященные Николаю Аполлоновичу, - главки "Пепп Пеппович Пепп" и "Страшный Суд", представляющие собой изложение бреда сенаторского сына (отделение "духа" от "тела"), задремавшего над бомбой с заведенным часовым механизмом. Здесь уже эфемерным оказывается не индивидуальное бытие, а весь существующий "порядок" мировой жизни, под который историей подложена бомба, и ничего с этим поделать уже нельзя.

   Но сколь бы значительным не было увлечение Штейнером и его "учением", оно не затронуло основной идеи романа; как видно из содержания, заключается она в утверждении той мысли, что в ближайшее время Россия должна стать ареной событий всемирно-исторического значения. Если в прошлые исторические времена ей пришлось отражать опасность, надвигавшуюся с Востока (монголо-татарское нашествие), то теперь дело радикальным образом изменилось. Таким же врагом для России оказывается теперь и Запад с его мертвящей буржуазной цивилизацией, лишенной живого духа и живой мысли. Восток и Запад как бы объединяются, по мысли Белого, в едином, губительном для России союзе. Этот союз для Белого есть царство "антихриста", "сатаны" - он грозит стране полным уничтожением национального своеобразия Буржуазно-капиталистический путь, по которому пошли страны западной Европы, чужд России, считает Белый, как и путь террора, путь насилия. Антагонизм между Медным всадником (то есть Петром I с его западной ориентацией) и разночинцем Евгением, принимающим в романе обличье террориста Дудкина, Белым снимается. Этот антагонизм составлял главное в идейной концепции пушкинской поэмы. Для Белого же оба эти героя - союзники, поскольку оба они выражают чуждые для России и ее исторических потребностей пути развития. И с Медным всадником, и с Дудкиным - бывшим Евгением - сложными путями связан сын сенатора Николай Аполлонович, в жилах которого течет монгольская кровь.

   Создается как бы единая система мирового "заговора" против России, в котором принимают участие самые разные силы. Но она должна выстоять, утверждает Белый; для этого ей необходимо будет выявить свои национальные - в окончательном смысле патриархальные и религиозные - начала народного самосознания.

   И здесь свою особую роль сыграли теософские и антропософские категории и образы, очень лично, жизненно-прагматически воспринятые Белым. Они как бы вливались в общее ощущение неустойчивости, тревожности, ожидания всеобщего "взрыва", которыми пронизан роман от начала до конца. В сознании Белого, формировавшемся под воздействием идеалистических философских систем, это ощущение имело провиденциальный характер. Но поскольку художественную реализацию оно получало на основе сложного взаимодействия реальных характеров (хотя по преимуществу это не характеры-типы, а характеры-символы), к тому же действующих и раскрывающихся в атмосфере исторически вполне достоверной (Петербург в октябрьские дни 1905 г.), оно неизбежно приобретало оттенок ожидания действительного социального взрыва. Этому, со своей стороны, способствовала реалистическая достоверность обличительно-сатирических сцен романа (связанных главным образом с изображением жизни и государственной деятельности Аблеухова-старшего).

   Встреча с Штейнером на время затормозила работу над романом. Лето и осень 1912 г. Белый посвящает освоению мистической доктрины "доктора". Для него в это время Штейнер - "единственное, несравненное, в мире небывалое явление". {"Переписка", с. 302.} Однако к зиме им снова и сильно овладевает желание дописать роман. Он "все более и более" начинает осознавать себя "беллетристом par excellence, a не критиком". {Там же, с. 309.} Под влиянием Штейнера и его учения оформляется и замысел окончания трилогии - третьей части, которая должна называться "Невидимый Град". Еще летом 1912 г. Белый писал Блоку: "С романом я измучился и дал себе слово надолго воздержаться от изображения отрицательных сторон жизни. В третьей части серии моей "Востока и Запада" буду изображать здоровые, возвышенные моменты "Жизни и Духа". Надоело копаться в гадости". {Там же, с. 301.} К зиме замысел третьей части проявился настолько, что он дал ей заглавие. Невидимый Град - это очевидно и есть скрытая, таинственная, мистическая жизнь духа со своими откровениями и просветлениями. В самый разгар поклонения Штейнеру Белый восклицает: "Есть свет, есть свобода: есть будущее!!". {Там же, с. 303.} "Свобода" понимается им в антропософском плане - как "освобождение" духа от земных зависимостей, от телесной оболочки (он даже употребляет специфически оккультный термин, обозначающий высшую степень "освобождения" духа - "эфирное тело"). Он мечтает: "<...> будь я обеспечен за эти два года, имей я возможность, не раскидываясь, работать над большими полотнами, то вскоре по окончании 2-ой части Голубя ("Петербург") принялся бы я за третью "Невидимый Град" <...">. {Там же, с. 309.} Всю жизнь мечтал Белый о средствах и путях возвышенного "преображения" личности, полного "пересоздания" ее, и вот теперь он нашел, как ему кажется, то, что искал много лет.

   Отдав К. Некрасову пять глав романа, Белый с осени 1912 г. принимается за их переработку. Окончательно написанными он считает только главы четвертую и пятую. (Впоследствии и они подверглись переработке). Заново создается шестая глава и обдумывается заключительная седьмая. {См.: "Переписка", с. 305.} В ноябре 1912 г. Белый пишет Е. А. Ляцкому: "в настоящее время я много работаю (над окончанием романа)". {ИРЛИ, ф. 163, on. 2, ед. хр. 86, л. 6 об.} Он забрасывает Блока сообщениями о романе и ходе работы над ним. Особенно привлекает Белого стихотворный цикл Блока "На поле Куликовом", созданный в 1908 и опубликованный в 1909 г. Цикл этот косвенно повлиял ранее на концепцию всей трилогии, и вот сейчас, работая над главным ее романом, Белый снова обращается к Блоку, хотя опять же по свойству своей натуры он видит в стихах Блока не столько то, что попытался выразить автор, сколько то, что он сам хотел там увидеть (пророчество о столкновении России с "татарами").

   В такой сложной и противоречивой идеологической атмосфере протекает жизнь Белого в 1912-1913 гг. Увлечение штейнерианством соседствует с попытками разобраться в подлинном смысле перемен, назревающих в жизни европейских стран; глубокое внимание к Востоку, действительно пробудившемуся к исторической жизни, - с наивно-мистическими размышлениями о приближающемся столкновении рас.

   Но сама судьба "Петербурга" в 1912-1913 гг. складывается в отличие от 1911-начала 1912 гг. сравнительно благополучно. Роман близится к завершению, и Белый уже мечтает о том, как, работая в тиши и уединении, он через полтора-два года смог бы окончить всю трилогию. {См. письма к Блоку за декабрь 1912 г. ("Переписка", с. 308, 309).}

   В начале 1913 г. К. Некрасовым было отпечатано 9 печатных листов романа (2 главы). Они так и напечатаны в первоначальном виде, хотя именно в эти месяцы, живя за границей, Белый усиленно перерабатывал весь роман.

   В это же время, когда Некрасов приступил к набору и печатанию романа, в Петербурге при участии Блока возникает новое издательство "Сирин", которое и начинает функционировать в ноябре 1912 г. Фактически главой "Сирина" был М. И. Терещенко, капиталист и меценат (впоследствии - министр финансов и затем иностранных дел Временного правительства). Одно время он занимал должность чиновника особых поручений при директоре императорских театров и вел в 1912 г. переговоры с Блоком относительно либретто для балета А. К. Глазунова (а затем - для оперы) из жизни провансальских трубадуров XV в. Либретто впоследствии разрослось в драму "Роза и крест", Блок же близко сошелся с М. И. Терещенко.

   Блок по-прежнему сочувственно относится к "Петербургу". В ноябре 1912 г. он сообщает Белому: "М. И. Терещенко поручил мне просить тебя прислать твой новый роман для того, чтобы издать его отдельной книгой, или включить в альманах. Он лично особенно любит и понимает "Серебряного голубя"". {Там же, с. 304.} После некоторых колебаний Белый соглашается (Терещенко предлагает выгодные гонорарные условия), руководители "Сирина" выкупают у К. Некрасова право на издание романа. Некрасов, естественно, не был доволен такой операцией (он даже грозил выпустить в свет уже отпечатанные им 9 листов), но, не имея в распоряжении рукописи всего романа, согласился. Белый встречается за границей с Терещенко и спешно перерабатывает ("до-перерабатывает", по его словам) первые главы; в середине февраля он уже высылает начало романа в Петербург Блоку. Блок тут же несет рукопись Терещенко. Боясь, что первые главы не произведут впечатления, Белый ручается в письме Блоку, что последующие будут "удачнее первых трех, ибо они - лишь подготовка к действию". {Там же, с. 317.} В чем состоит смысл этой "подготовки", Белый разъясняет в одном из последующих писем, раскрывая и характер внутренней "конструкции" "Петербурга"; "эти три главы непонятны (своими длиннотами), если не принять во внимание, что со следующей главы до конца события стремительны (план построения романа: 1) томление перед грозой и 2) гроза; томление - первые три главы; гроза - последние 4 главы с эпилогом)". {Там же, с. 320.}

   Первые три главы - завязка действия; здесь дается характеристика всем основным действующим лицам романа. Дудкин уже побывал в гостях у Николая Аполлоновича и оставил у него "узелок"; но что это за "узелок", каково его назначение и какое он имеет отношение к хозяину дома, сенаторский сын пока не знает. Впереди - бал у Цукатовых (4-я глава), поворотный момент в развитии действия. "Предгрозовое томление" сменяется первыми раскатами грома: Николай Аполлонович получает записку, в которой ему предлагается убить отца; сенатор вплотную сталкивается с человеком, облаченным в красное домино, о котором давно уже ходят тревожные слухи. Аполлон Аполлонович узнает, что человек этот - его сын, и понимает, что теперь карьера навсегда рухнула. Сходит с ума, оказавшись не в состоянии постичь сложность и запутанность происходящего, поручик Лихутин, с которым Николаю Аполлоновичу предстоит столкнуться в плачевных для него обстоятельствах. Но что самое главное - в действие прочно вступает охранное отделение, закрадывается предвестие провокации, жертвой которой должен стать Николай Аполлонович. Назначение четвертой главы - сжать до предела пружину действия. Выстрела еще не произошло, но курок уже взведен, "ожидание" грозы вот-вот сменится бурными раскатами грома. Очень точно Белый определил в этом письме "внутреннее содержание" тех двух частей, на которые явственно распадается "Петербург" в соответствии с развитием действия и характером фабулы. Водоразделом же и началом бурного allegro служит четвертая глава.

   23 февраля 1913 г. Блок делает важную запись в дневнике, в которой рассказывает о визите с рукописью к Терещенкам и о своих впечатлениях от романа: "Я принес рукопись первых трех глав "Петербурга", пришедшую днем из Берлина, от А. Белого. Очень критиковали роман, читали отдельные места. Я считаю, что печатать необходимо все, что в соприкосновении с А. Белым <...> Поразительные совпадения (места моей поэмы); отвращение к тому, что он видит ужасные гадости; злое произведение; приближение отчаянья (если и вправду мир таков...); <...> И, при всем этом, неизмерим А. Белый, за двумя словами - вдруг притаится иное, все становится иным". {Блок А. Собр. соч. В 8-ми т. М.; Л., 1963, т. 7, с. 223-224. Поэма - имеется в виду "Возмездие", над которым Блок работал в те же годы.}

   Судя по приведенной записи, Блок впервые, познакомился с "Петербургом" только сейчас. И он сразу же "принял" роман Белого, отметив "поразительную" близость его своей поэме. Терещенко же с сестрами (которые также являлись пайщиками издательства "Сирин" и присутствовали при обсуждении "Петербурга") отнеслись к роману настороженно ("очень критиковали"). Не исключено, что причины, вызвавшие такое отношение, были в чем-то близки причинам, побудившим год назад П. Струве отвергнуть роман. Вряд ли будущему министру Временного правительства могла прийтись по душе та резкая антигосударственная и антибуржуазная направленность, которая как раз в первых главах романа проступает отчетливо. Сатирически, гротескно обрисованный Аблеухов-старший, мечущийся, неприспособленный, как будто "распадающийся" на части Николай Аполлонович, как и вся атмосфера взвихренности, хаоса, неизбежности надвигающейся на Россию катастрофы, не могли оказаться по вкусу Терещенкам, людям безусловно "культурным и просвещенным" (Блок), но более склонным искать в жизни устойчивости, уверенности в себе и в завтрашнем дне. Белый своим романом уверенность эту сводил на нет. "Серебряный голубь" был принят без обиняков, потому что ощущение катастрофы не было выражено там с такой отчетливостью, как в "Петербурге". Отсутствовала и сатира на правительственные верхи, обличения же запада и западной (буржуазной) цивилизации носили еще достаточно отвлеченный характер. "Петербург" же - "злое произведение", "приближение отчаянья". Блок тонко уловил эту основную психологическую направленность романа. Можно полагать, что если бы не его заступничество, "Петербург" в "Сирине" ожидала та же судьба, что и в "Русской мысли".

   На следующий день Блок записывает в дневнике: "Радуюсь: сегодня Терещенко почти решили взять роман А. Белого". И затем через день: "Роман А. Белого окончательно взят, телеграфирую ему". {Блок А. Там же, с. 225. - Впоследствии Иванов-Разумник вспоминал в письме к К. Н. Бугаевой: "<...> Блоку и мне (тогда - редактору изд<ательства> "Сирин") с великими трудами удалось протащить "Петербург" сквозь Клавдинские теснины семьи Терещенок (издателей) и старания близкого к ним Ремизова не допустить этот роман в сборники "Сирина". Блок и я - одолели <...>)" (См.: Ежегодник рукописного отдела Пушкинского дома на 1978 год. Л., 1980, с. 25).}

   В середине марта 1913 г. Белый приезжает в Россию. Работа над романом, усугубленная усиленными занятиями антропософией, изнурила его. Он по-прежнему мечтает об уединении и спокойной жизни, которая дала бы ему возможность дописать роман. Три-четыре недели спокойного труда - вот что ему нужно. Не останавливаясь в Москве, он уезжает вместе с А. А. Тургеневой в Волынскую губернию и целиком погружается в работу над "Петербургом". Месяцы, проведенные в Волынской губернии (дер. Боголюбы), оказались в высшей степени плодотворными. В середине мая Белый проездом в Финляндию был в Петербурге, где трижды встречался с Блоком. Вопрос о романе и печатании его в сборниках издательства "Сирин" окончательно улаживается.

   Во всех трех сборниках он занимает центральное место как по количеству страниц, так и по значению (только в первом сборнике наряду с "Петербургом" впервые была опубликована драма Блока "Роза и крест").

   Завершился следующий, "сириновский", период в истории "Петербурга". Его значение состоит в том, что он дал нам основной, канонический текст романа, который и лег в основу всех дальнейших перепечаток.

   Летом 1916 г., ожидая призыва в армию, Белый возвращается в Россию. Однако призыва удалось избежать. Огрубелый и поздоровевший (он принимал активное участие в строительстве антропософского храма в Дорнахе, работая резчиком по дереву), Белый включается в литературную жизнь Москвы. События 1917 г. всколыхнули Белого. Он приветствует Октябрьскую революцию, хотя истолковывает происшедшее в свойственном ему субъективистском духе; социальная революция в его понимании есть отражение революции духовной, совершающейся ныне в душах людей. Статья "Революция и культура", поэма "Христос воскрес" - вот непосредственные отклики его на события 1917 г.

   В ноябре 1921 г. Белый выезжает на два года в Берлин, где впервые издает на русском языке сокращенный вариант "Петербурга". В октябре 1923 г. Белый возвращается в Советский Союз. Умер он в Москве 8 января 1934 г.

  

  

  

   История написания, печатания и дальнейших переработок "Петербурга" - сложная и самостоятельная научная проблема. Не претендуя на ее полную разработку, коснемся лишь некоторых моментов, представляющихся наиболее существенными.

   Белый не принадлежал к числу художников, в сознании и в творчестве которых содержалась бы законченная концепция жизни и истории. Концепция жизни и истории имела выражение в его творчестве, но она находилась в состоянии перманентного становления, развития, видоизменения. Она постоянно "дорабатывалась", оформлялась, переоформлялась и т. д. Это не недостаток Белого и тем более не свидетельство ущербности его как писателя. Это просто особенность, может быть одна из наиболее характерных особенностей, его духовного склада, всего его внутреннего мира, для которого состояние поисков и постоянной неудовлетворенности было более характерно и показательно, нежели состояние находок и удовлетворенности. Поэтому говорить о том, что на каком-то отрезке творческого пути Белый отверг ту или иную систему взглядов во имя другой системы, было бы неосторожно. Однако такую именно неосторожность и допускает Иванов-Разумник, первым обратившийся к изучению текстов "Петербурга". Согласно его выводам, Белый проделывает в рамках замысла "Петербурга" конкретную по содержанию и четкую эволюцию, со своими исходными позициями, своими этапами и, главное, со своим идейным и логическим завершением. Иванов-Разумник преследовал тут свои цели (о них я скажу дальше), и во имя них он и пошел на подобное упрощение.

   В действительности для Белого не существовало ни четких исходных позиций, ни завершения темы. Тема "вырабатывалась" и разрабатывалась постоянно и постоянно же "завершалась", и поэтому любой, более или менее определенный отрезок тут следует рассматривать лишь как этап безостановочного пути.

   Что реально осталось сейчас от первых редакций романа? От начальной, "журнальной", так испугавшей П. Б. Струве своей "антизападнической" тенденцией, - фактически очень мало. Иванов-Разумник, непосредственно осуществлявший связь с Белым от имени издательства "Сирин", указывает, что она сохранилась "в очень незначительной степени" в составе наборной "сириновской" рукописи романа в виде машинописных листов, изрядно впоследствии Белым переработанных. {"Вершины", с. 90.} Восстановить по этим листам текст, который имел бы связный характер и дал бы нам возможность сколько-нибудь достоверно судить о реальной эстетической и нравственно-идеологической концепции "журнальной" редакции романа, сейчас уже невозможно. Очевидно, что-то еще можно было сделать до тех пор, пока рукопись не пострадала в годы Отечественной войны. Ныне же всякие попытки восстановить ее обречены на неудачу.

   Но что можно с уверенностью сказать об этой первой "журнальной" редакции "Петербурга", - она уже была необычна. Она резко выделялась на фоне тогдашней русской прозы, на фоне русской прозы вообще. Уже здесь отчетливо проступило стремление Белого создать "новый вид литературы", как говорил он в письмах к матери. Нас не может не поражать настойчивость, с которой Белый стремился к этой своей цели. Но в первой редакции, говоря строго, мы обнаруживаем только подступы к решению задачи. Мы обращаем внимание на необычность стилистической манеры, но мы еще не можем судить о характере художественных приемов создания образа.

   Возможно, что здесь уже содержалось ощущение исторического тупика, в котором, согласно позднейшей концепции Белого, очутилась Россия в эпоху рубежа веков. Не приемля буржуазно-демократического (для Белого - буржуазно-бюрократического, реакционного) пути развития, он не приемлет и пути террора. Выход отыскивается в ожидании "эфирного явления" Христа. Сложными путями это "явление" связывается в сознании Белого с Россией, которая и становится благодаря такому избранничеству "колыбелью новой человеческой расы". Ничего более определенного об этой первой редакции романа сказать мы не можем и, очевидно, уже не сможем.

   Тем более что эту "концепцию" не дополняет и не проясняет вторая, "некрасовская", редакция романа (вернее, то, что мы от нее сейчас имеем, - две первые главы, сохранившиеся в корректурных листах). {В ЛН содержатся сведения о том, что книжная, "некрасовская", редакция "сохранилась в виде трех-четырех экземпляров сверстанных девяти листов и единственного экземпляра корректурных гранок десятого и половины одиннадцатого листа (у Р. В. Иванова)" (с. 601). К сожалению, в настоящее время известен лишь один экземпляр корректурных листов (хранится в ЦГАЛИ, куда был передан С. М. Алянским; ранее принадлежал Блоку). Десятый и половина одиннадцатого листа, имевшиеся в гранках, не обнаружены вовсе. Очевидно, они погибли вместе с частью архива Иванова-Разумника. К тому же и корректурные листы сохранились, видимо, не во всем объеме. В единственном экземпляре, обнаруженном нами в ЦГАЛИ, по современным нормам (40 тыс. знаков на один печатный лист) содержится не девять, а пять (с небольшим) листов.} По двум первым главам (к тому же с незаконченной второй главой) невозможно судить о характере произведения, имеющего в окончательной редакции восемь глав, пролог и эпилог. Это не более чем одна шестая часть романа (его объем в "сириновском" издании - 31 печатный лист по современным нормам), это всего лишь начало - только прелюдия к действию. Она обращает на себя внимание другой своей стороной, связанной более с поэтикой произведения, нежели с его концепцией.

   Реализуется эта другая и очень важная сторона в категории мозговой игры, которая выступает на данной стадии оформления замысла первопричиной и источником всего сущего на земле. Не теряя своих реальных очертаний, персонажи романа, дома и проспекты Петербурга, людская толпа на Невском оказываются здесь некими овеществленными представлениями. Мир реальной действительности для Белого - " призрачный мир". Ему противостоит и ему враждебен мир мысленных образов, мир представлений, совокупность которых и выявляет единственную подлинную реальность. Овеществленные представления, покидая сознание Аполлона Аполлоновича Аблеухова, попадают в "призрачный" мир - мир теней, где и продолжают "бытийствовать" уже как "частицы" "материального" мира. "Мысли сенатора, - пишет Белый, - получали и плоть, и кровь". Из головы сенатора родились, "зашагавши по невским проспектам", и террорист Дудкин ("незнакомец с черными усиками"), и собственный сын Николай Аполлонович; и даже желтый сенаторский дом возник изначально в сенаторской голове. Белый пишет: "Получившая автономное бытие мысль о доме стала действительным домом; и вот дом действительно открывается нам". Так создается сложная система взаимоотношений между реальным миром, призрачным в своей реальности, и представлениями о нем, имеющими "объективно-материальный" характер. Представления выдвигаются вперед, кладутся в основу, мир, окружающий человека, и сам человек становятся величинами производными, зависимыми, вторичными. Кто-то все время как бы "шутит" над миром, воображая его себе и заставляя свое воображение материализоваться, но в конечном итоге попадая в полную зависимость от им же порожденных "призраков". Очевидно, в обосновании мысли о трагедии человека, находящегося в полной зависимости от им же "выдуманных" и лишь "овеществленных" условий существования в призрачном, но кажущемся вполне реальном и объективном мире, и состояла общая философская задача Белого на той стадии работы над романом, когда происходит его сближение с К. Ф. Некрасовым. Впоследствии категория "мозговой игры" несколько отошла на второй план, ушла в "подтекст". Следы ее в тексте романа мы обнаруживаем во всех последующих редакциях его, но это уже остатки, осколки философской концепции, имевшей открытое художественное выражение.

   Венгерский исследователь Л. Имре верно отмечает в статье о "Петербурге", что идея мозговой игры восходит у Белого к агностицизму Канта, воспринятого сквозь призму шопенгауэровского метафизического идеализма. Ссылаясь на утверждение Белого, что символисты справедливо считают себя "через Шопенгауэра и Ницше законными детьми кенигсбергского философа", Л. Имре пишет: "Утверждение Канта о беспощадной грани между обманчивой видимостью и непостижимой сущностью (вещью в себе и для себя) и об абсолютной невозможности познания мира в его сущности могло непосредственно повлиять на туманный загадочный способ изображения А. Белого, и, по его собственным словам, было одним из источников его создания символа. Шопенгауэр, ссылаясь на Беркли и Канта, доходит до вывода, что весь этот мир только мозговой феномен, то есть игра человеческого мозга, и это определяет ощущение действительности героями "Петербурга"". {Имре Л. "Петербург" Андрея Белого и русский символический роман. - Slavia, 1977, т. XV, с. 64.}

   В этой характеристике отмечено главное, что лежит в основе философии "Петербурга". Но имеются еще два важных обстоятельства, на которые также следует обратить внимание. Во-первых, "феноменология" Канта-Шопенгауэра (объективный мир как мир непознаваемых сущностей и мозговой феномен) выполняла в сложной философской конструкции "Петербурга" все-таки несамостоятельную роль по отношению к его исторической концепции. Она легла в основание этой концепции, но внешне себя уже почти не проявляла, уступив место стремлению Белого к созданию объективированных характеров и ситуаций, которые могли бы иметь место в реальной действительности.

   "Некрасовская" редакция романа важна и другой своей стороной. Здесь уже оформилась фабула "Петербурга". Она еще не получила полной художественной реализации, но то, что она сложилась к этому времени в сознании Белого, видно из глав, сохранившихся в корректуре. В них подробно рассказано о появлении на улицах Петербурга террориста Неуловимого, о его визите в дом сенатора Аблеухова. Передан его разговор с сенаторским сыном (разговор этот почти без изменений войдет в "сириновский" текст романа) и описан самый важный факт, на котором основывается фабула романа и который состоит в том, что Дудкин оставляет в кабинете Николая Аполлоновича террористическую бомбу, завязанную в мокрый узелок. Прочно вводится в роман и мотив провокации, причем в гротескно-обнаженном виде. Это уже сюжетный костяк будущего "Петербурга". Здесь он окончательно складывается в систему взаимосвязанных и взаимообусловленных действий и поступков героев романа. Нам теперь ясно, что бомба должна будет взорваться в сенаторском доме и что взорвать ее должен будет именно Николай Аполлонович. В этом и состоит смысл провокации, в которую оказался втянут не только Николай Аполлонович, но и Дудкин; он уже здесь подается Белым и как знаменитый террорист по кличке Неуловимый, и как индивидуалист-ницшеанец и мистик.

   Отсюда следует, что и всю дальнейшую работу Белого над романом необходимо рассматривать главным образом с точки зрения оттачивания, художественного углубления уже готовых сюжетных линий.

   Третий, "сириновский", этап работы над "Петербургом", представляя собой главное звено в длительной цепи истории романа, ничего принципиально нового в оформление замысла не вносит. Трудно сказать, какие изменения роман претерпевает со стороны идейного содержания, но, возможно, что и тут дело ограничилось художественным воплощением уже сформировавшейся идеологической конструкции.

   Здесь впервые определилось количество глав (восемь), введены пролог (его не было в "некрасовской" редакции) и эпилог. Главы получают окончательные заглавия с оттенком некоторой авантюрности; его также не было в предыдущих редакциях. Белый как бы использует в названиях глав традиции плутовского романа, что создает некоторый, чуть заметный разрыв между названием главы и ее реальным содержанием. Так, трагическая пятая глава, крайне серьезная по содержанию и смыслу, имеет чисто авантюрное название: "Глава пятая, в которой повествуется о господинчике с бородавкой у носа и о сардиннице ужасного содержания". "Господинчик с бородавкой у носа" - агент охранного отделения Морковин, он же - одно из земных воплощений антихриста (у него "ледяные руки", которым повинуется сам сенатор Аблеухов); "сардинница ужасного содержания" - террористическая бомба, с помощью которой Николай Аполлонович должен уничтожить своего отца сенатора Аблеухова. Ничего "авантюрного", "плутовского" в содержании главы нет, тогда как оттенок этих значений в ее заглавии безусловно имеется.

   Его еще не было в "некрасовской" редакции. Мы имеем здесь обычные, "прозаические" заглавия: "Утро сенатора" и "Мозговая игра". В рукописи "сириновского" издания обнаруживаем еще название четвертой главы: "Невские тени" (л. 15). Здесь явственно слышны отголоски возможного заглавия всего романа - "Тени", "Злые тени". Четвертая глава впоследствии стала третьей, получившей и новое название. И вот где-то здесь, в момент, когда происходило увеличение глав и четвертая глава становилась третьей (это случилось в середине 1912 г.), в сознании Белого, очевидно, и возникает желание придать названиям глав авантюрно-приключенческий характер. Уже третья глава (видимо, новая третья, бывшая четвертая) в рукописи имеет название: "Глава третья, из которой явствует, что события четвертой главы все поднимут вверх дном". Это уже была прямая (и, по всей вероятности, первая) попытка овладеть новым стилем названий глав. Она оказалась не совсем удачной - глава определялась не в соответствии со своим содержанием, а в соответствии с тем, что должно произойти в следующей главе, - и Белый впоследствии изменил ее название. Он придал ему более конкретный, но и более "авантюрный" характер ("Глава третья, в которой описано, как Николай Аполлонович попадает с своей затеей впросак").

   В таком переходе от "серьезных" названий глав к названиям "авантюрно-приключенческим" безусловно сказалось чисто писательское стремление Белого привлечь внимание широких читательских кругов, которые как он понимал, могло бы насторожить необычайное и крайне серьезное содержание "Петербурга" и его необычная новаторская стилистическая манера. Роман Белого труден для усвоения малоподготовленным читателем, он это понимал, и вопрос об аудитории не был для него праздным вопросом.

   Возможно, что здесь имелась и другая причина; вернее, не причина в собственном смысле, а некий скрытый импульс, в широком плане проявивший себя в романе в той его стилистической особенности, которая была определена выше как прием автоиронии. Белый высмеивает в романе не только близких ему людей (например, Л. Д. Блок, черты которой он использует для создания образа Софьи Петровны Лихутиной, или отчима Блока Ф. Ф. Кублицкого-Пиоттух, которого он выводит в образе подпоручика Лихутина), но и самого себя (Николай Аполлонович) и своего отца (Аполлон Аполлонович, но только в сфере отношений с сыном Коленькой).

   В "сириновской" редакции впервые было проведено и деление глав романа на главки, каждая из которых получила свое заглавие. Таких заглавий в романе 133. Составлялись они Белым из слов, словосочетаний или целых предложений данной главки. Громоздкие главы разбиваются на разделы, каждый из которых получает свое название. Чтение романа и восприятие его содержания значительно облегчаются. Не все названия главок сложились сразу. По сохранившейся части рукописи мы можем отметить первоначальные варианты некоторых из них. Очевидно, соста