Главная » Книги

Белый Андрей - Л. К. Долгополов. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белог..., Страница 7

Белый Андрей - Л. К. Долгополов. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого "Петербург"


1 2 3 4 5 6 7 8

для героев "перестроиться" внутренне и что эта возможность находится для Белого в прямой связи с появлением на страницах "печального и грустного" призрака в белом домино, - об этом говорить мы можем и должны. Та эмоционально-нравственная атмосфера, которая сопровождает появление на улицах Петербурга "неизвестного очертания", как бы вновь воспроизводится на последних страницах произведения. Очевидно, ее-то и имел в виду Вяч. Иванов, когда говорил о "благостности" конца романа. Он был неправ, если иметь в виду роман в целом (о чем говорилось выше), но с ним можно согласиться, если обособить группу персонажей, - главным образом это семейство Аблеуховых и Софья Петровна (оставшаяся вдвоем со своим сумасшедшим мужем). Однако тут же следует оговориться, что эта "благостность" не является следствием душевной дряблости Белого как писателя и философа (такой намек как будто скрыт в упреке Вяч. Иванова); она есть часть его общей, в эти годы оформлявшейся концепции жизни, в которой идеи нравственного совершенствования, индивидуального перерождения играли, как мы знаем, не последнюю роль.
   Петербургу в этой концепции места уже нет. Он - столица империи, построенной по западному образцу, город Медного всадника. Вряд ли можно признать случайностью тот факт, что в конце романа Белый удаляет из Петербурга всех его главных героев. Уезжает в свое родовое имение сенатор Аблеухов, - там, в русских снегах и русских полях, помирившийся с раскаявшейся супругой, отрешившись от государственных дел, пишет он воспоминания, радостно переживая возвращение к семейному уюту. В Египет отправил Белый и Николая Аполлоновича; он сам недавно вернулся из Африки, плененный внутренней чистотой, достоинством и непосредственностью ее коренного населения. Резко изменился круг интересов сенаторского сына: европейца Канта сменил славянин Григорий Сковорода; вместо сюртука стал носить Николай Аполлонович "поддевку верблюжьего цвета", сапоги и картуз. Очевидно, и в его жизни начинается новый, уже не-петербургский период. Желтый дом на Гагаринской (Английской?) набережной окончательно опустел. Петербург утратил свое значение для всех членов этого типичного петербургско-чиновничьего семейства. Новую жизнь и новые интересы они обретают за его пределами.
   Опустеет и оклеенное желтыми обоями обиталище Дудкина. Не будут его больше преследовать желтолицые видения. Он найдет свой конец также вне города. Его комнату займет, вероятно, Степка, принесший в Петербург весть о "втором христовом пришествии".
   Подготовив трагедию своих героев, Петербург выбросил, изрыгнул их из себя, подобно тому же Кроносу-Сатурну, образ-символ которого так навязчиво преследует всех трех центральных персонажей романа.
   По своим содержательным истокам роман "Петербург" явился произведением, в котором в сложной, расширительно-иносказательной форме отразились настроения, характерные для русского и западноевропейского общества предвоенных и предреволюционных лет. В условной форме можно сказать, что роман этот - характерное и показательное явление для всего XX века - века социальных потрясений, революционных взрывов и мировых войн, изменяющих на наших глазах лицо мира.
   Такое - напряженное, катастрофическое - течение мировой истории и было по-своему "предсказано" в романе Андрея Белого. Самодержавно-бюрократическая форма правления (изжитость, реакционность которой хорошо видит Белый), как, с другой стороны, терроризм и анархизм, вызывают у него ужас. Других тенденций в истории Белый не видит, хотя, как можно полагать, они предчувствуются им. Взятые в совокупности, названные выше силы и приводят историю человечества, согласно Белому, в тупик, лишают ее перспективы. Все смешалось в мире, выявились общности и аналогии, о существовании которых трудно было предполагать. Террорист Дудкин для Белого и сенатор Аблеухов, Азеф - руководитель боевой организации эсеров и Азеф - провокатор, Петр I - великий преобразователь и Петр I - воплощение злой губительной силы, и выше - Россия и Европа, Восток и Запад, Европа и Азия - все это смешалось ныне, переплелось, переходит одно в другое. Блистательным изображением всеобщего смятения, переплетения, метания героев (и самого автора) и ценен нам роман Белого прежде всего, поскольку именно этой своей стороной он объективно соприкасается с реальной действительностью, с подлинным смятением, подлинными метаниями и катастрофичностью жизни буржуазного общества в годы, предшествовавшие социалистической революции.
  

Л. К. Долгополов

ТЕКСТОЛОГИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИЗДАНИЯ

  
   В настоящем издании воспроизводится текст первой печатной редакций романа "Петербург", увидевшей свет в трех сборниках издательства "Сирин". {"Сирин". Сборник первый. СПб., 1913, с. 1-148; "Сирин". Сборник второй. СПб., 1913, с. 1-209; "Сирин". Сборник третий. СПб., 1914, с. 1-276. В 1916 г. главы романа из нераспроданных экземпляров сборников были вырезаны, сброшюрованы и выпущены в продажу в виде отдельного падания романа. Это и было первое и единственное до сих пор в России отдельное издание полной редакции "Петербурга".}
   Роман печатается по современной орфографии, с соблюдением, однако, особенностей повествовательной манеры Белого. Особенности эти касаются, главным образом, синтаксиса Белого; его не с чем сравнить, к нему нельзя применить никаких правил. Запятые, двоеточия, точки с запятой, тире расставлены здесь не в соответствии с правилами школьной грамматики, а в соответствии с тем "скрытым" смыслом, с той "затекстовой" семантикой, которая так много значит в этом необычном романе. На нее и опирается Белый, несмотря на то что на первый взгляд употребление им знаков препинания, как и синтаксис романа в целом, может показаться искусственным и произвольным. Ни искусственности, ни произвола здесь нет.
   Белым создан в "Петербурге" совершенно особый, ни у кого из русских писателей более не встречающийся стиль романического повествования, в котором монологическая форма рассказа перекрещивается и переплетается с полифонизмом изображения внутреннего мира героев и их реального жизне- и мироощущения. Кроме того, роман написан ритмизованной прозой, размер которой приближается более всего к анапесту (трехсложный размер с ударением на последней стопе). Это все надо учитывать, знакомясь с текстом романа. Белый сам в ряде случаев идет навстречу читателю, проставляя в словах ударение - не на том слоге, на котором оно требуется по нормам литературного произношения, а на том, на котором оно должно находиться в соответствии с ритмической организацией фразы. В других случаях он ударения специально не обозначает, - это должен сделать читатель. Поэтому и исправления опечаток и явных описок, допущенных Белым, производились в настоящем издании с целью прояснить, сделать более явной вот эту ритмическую организацию текста, в которой имеется своя система. Но из-за спешки и тех необычных условий, в которых создавался роман, система эта выдерживается Белым не в абсолютном виде. И тут приходилось размышлять буквально над каждой запятой. Сохранить нетронутой манеру прозаического письма Белого, но при этом максимально учитывать объективные правила грамматики - вот главное требование, которое ставил перед собой составитель при подготовке настоящего издания.
   "Сириновская" редакция - наиболее полная редакция романа, осуществленная в том его виде, в каком он был задуман Белым после окончания "Серебряного голубя", который в свою очередь представлялся ему первой частью обширной трилогии. "Петербург" должен был стать второй ее частью. Третьей частью должен был стать роман под заглавием "Невидимый Град". Написана эта третья часть так и не была; трилогия осталась неосуществленной, после "Петербурга" творческие планы Белого приобрели иной характер.
   В 1922 г., находясь в Берлине, Белый предпринимает переиздание "Петербурга". Он переиздает в Берлине целый ряд своих произведений, в числе их находится и этот самый значительный из его романов. Белый сокращает "Петербург" для переиздания (по его собственному признанию, на одну треть), избегая каких бы то ни было исправлений и дополнений. В 1922 г. сокращенный вариант "Петербурга" выходит в свет в Берлине в издательстве "Эпоха". Эта же редакция была воспроизведена в 1928 г. московским книгоиздательством "Никитинские субботники". Здесь она подверглась дополнительному сокращению и незначительной стилистической правке. В 1935 г., уже после смерти Белого, "Петербург" в редакции "Никитинских субботников" и с вступительной статьей К. Зелинского был еще раз переиздан в Москве. В последний раз эта редакция увидела свет в 1978 г. (издательство "Художественная литература", Москва); роман вышел здесь с вступительной статьей А. С. Мясникова, послесловием П. Г. Антокольского и комментариями Л. К. Долгополова.
   Берлинская редакция "Петербурга", как и последующая московская, - памятник иного исторического времени. Этот новый, сокращенный вариант романа более связан и со стилем, и с характером творчества Белого 20-х гг., нежели с его исканиями предреволюционного десятилетия, когда вынашивался замысел трилогии.
   Исходя из этих соображений и желая познакомить читателя с кругом творческих проблем А. Белого в самый значительный период его литературного творчества (а таковым бесспорно являются именно 1910-е гг.), редакционная коллегия серии "Литературные памятники" сочла целесообразным предпринять переиздание не сокращенной, а полной редакции романа. Естественно, не приняты во внимание и те незначительные стилистические изменения, которые вносились А. Белым в текст при сокращении романа.
   Для настоящего издания текст "Петербурга" сверен с рукописью в той, однако, мере, в какой это возможно было сделать, учитывая крайне плачевное состояние самой наборной рукописи. В течение многих лет она хранилась в собрании Иванова-Разумника в Царском селе (с 1937 г. - город Пушкин). Иванов-Разумник осуществлял связь с Белым от имени издательства "Сирин", (он входил в состав редакционного совета издательства), и в его руках осталось большое количество рукописных материалов Белого. Архив Иванова-Разумника катастрофически пострадал в годы войны. Город Пушкин был оккупирован немцами, архив в течение длительного времени был без присмотра. Многие вещи бесследно пропали. Хорошо сохранились лишь те материалы, которые были переданы Ивановым-Разумником еще до войны В. Д. Бонч-Бруевичу в организованный им Государственный литературный музей (например, письма Белого к Иванову-Разумнику). Рукопись "Петербурга" передана не была. В числе других материалов она осталась в брошенном помещении, подвергаясь всем превратностям погоды и собственной судьбы. Только после войны вместе с другими уцелевшими материалами архива Иванова-Разумника она попала в Пушкинский дом, где и хранится поныне (ф. 79, он. 3, ед. хр. 24).
   Она не имеет единой пагинации. Белым нумеровались либо отдельные главы, либо несколько глав подряд. Общая сумма листов рукописи "Петербурга", по нашим подсчетам, 657. Из них сохранилось 307 пронумерованных и плюс небольшое количество листов изорванных, от которых осталось по половине или даже по Уз листа. Но и эта сохранившаяся часть рукописи "Петербурга" прочитана может быть не целиком: многие листы смяты, изорваны, дернила на некоторых смыты; часть листов изъедена гнилью. На всей рукописи много грязи. Следствием такого состояния ее явилось то, что некоторые из вопросов, неизбежно возникающих при подготовке романа к печати, остаются не разрешенными. О них сказано будет дальше.
   Готовя "Петербург" к переизданию, мы столкнулись с целым рядом проблем текстологического, идейного и художественного характера. Роман был напечатан небрежно, с большим количеством опечаток и текстологических искажений, а также с некоторыми изъятиями (часть из них имела цензурный характер). В письмах Белого к Иванову-Разумнику выражается полная удовлетворенность (и даже восторг) по поводу того, с какой аккуратностью и с каким уважением к авторской воле "Петербург" напечатан издательством "Сирин". К высказываниям подобного рода следует относиться осторожно и не во всем доверять Белому. Он держал в руках корректуру не всего романа и, надо полагать, не слишком внимательно знакомился с романом по сборникам, в которых "Петербург" был напечатан.
   Внешне издание романа действительно производит отрадное впечатление. Он напечатан на дорогой бумаге, удачно подобранным шрифтом, заглавия глав (с эпиграфами) даются на отдельных листах. Названия главок, на которые делятся главы, набраны красивым курсивом. Полностью выдержан предложенный Белым необычный тип печатания, когда некоторые места (по преимуществу, описания душевного состояния героев в тот или иной ответственный и напряженный момент жизни) печатаются на правой половине страницы, а левая половина остается свободной. Сохранены кавычки, в которые заключил Белый всю прямую речь героев.
   Кавычки в данном случае имели для Белого, очевидно, особое значение. Их не было в предыдущих редакциях. Появились они только в "сириновском" издании и затем настойчиво сохранялись Белым во всех последующих переизданиях романа. Вопрос о том, почему Белый заключил в кавычки прямую речь (и тем как бы придал оттенок нереальности общению героев в реальной, "подлинной" жизни) - вопрос не простой. Случайности или произвола здесь быть не может. Естественным представляется предположение, что, вводя в текст в таком обилии кавычки, Белый как бы восстанавливает в правах условность, в которую облекается теперь происходящее в романе. События, не утрачивая своей подлинности, получают дополнительно знак вопроса, который и придает подлинности оттенок неподлинности, но с какой-то иной, "высшей" точки зрения. Безусловное, абсолютное, однозначное в кавычки не ставится. Белый поставил в кавычки всю прямую речь героев, что находилось в связи с его отношением к содержанию романа, которое он сам определил как "условное одеяние мысленных форм".
   Имеется в "сириновеком" издании романа и еще одна деталь, которая также может вызвать недоумение. Это - указания в конце каждой главы на ее окончание. Введены были в текст романа эти указания из чисто практических соображений; главы присылались в редакцию из-за границы и в разрозненном виде, и вот, чтобы избежать путаницы, Белый четко выводил в конце каждой главы: "Конец такой-то главы". Эти фразы были сохранены Ивановым-Разумником, хотя практической необходимости в них не было. Однако впоследствии они Белым были санкционированы: он не изъял их ни из "берлинской", ни из "московской" редакции 1928 г. Видимо, они приобрели в его глазах какое-то значение, став неотъемлемой частью главы. Кроме того, в сочетании с названиями глав, в которых Белым специально подчеркивался своеобразный "авантюрно-приключенческий" оттенок, они этот оттенок еще более усугубляли. Все эти особенности, естественно, сохраняются в настоящем издании.
   В конце некоторых глав Белый еще и указывал город, в котором глава эта писалась (или перерабатывалась). В рукописи "Петербурга" сохранилось указание лишь в конце пятой главы: "Мюнхен" (л. 217); в конце романа имеется общая пояснительная приписка: "1913 года. Берлин. Ноябрь" (л. 302). Пояснения подобного рода (даты, города) в текст романа, естественно, не вводятся, как не введены они в "сириновское" издание.
   Первое, что необходимо было сделать, готовя роман к изданию, - устранить по возможности многочисленные опечатки и описки. В "сириновском" издании, например, "зоны времени" (гностический термин) были набраны как "зоны времени"; горничная Лихутиных Маврушка в нескольких случаях фигурировала как Марфушка; "пространственно-временной" образ в "сириновском" издании имел совершенно невероятный вид: "проственно-временный". (Это не опечатка, а описка: такой вид выражение это имеет в рукописи (л. 34), где оно подчеркнуто (наборщиком?) красным карандашом). Вместо "лицо отемнялось" было напечатано "отменялось"; немецкий профессор богословия Адольф Гарнак стал в печатном издании романа "Горнаком" и т. д. Не удалось установить, принадлежит ли Белому выражение "грязь непроветряемых кондитерских кухонь" (глава шестая, главка "Пошел прочь, Том!"). Очевидно, здесь все-таки опечатка (надо "непроветриваемых"), однако поскольку утверждать это с определенностью невозможно (соответствующий лист в рукописи отсутствует), оставляем слово в том виде, как оно было напечатано.
   В тексте первой главы имеется мотив, который условно можно было бы назвать "загадкой циркуляра". В главке "Жители островов поражают вас", в том месте, где содержатся размышления Дудкина о Петербурге, как воплощенном кошмаре, в печатном издании содержится фраза: "Незнакомец это подумал и зажал в кармане кулак; вспомнил он чье-то жестокое слово; и вспомнил, что падали листья..." Это же "жестокое слово" мы встречаем и в главке "Да вы помолчите! ..". Сидя в ресторанчике на Миллионной, Дудкин вспоминает встречу с сенаторской каретой на перекрестке: "<...> мертвая, бритая голова прокачалась и скрылась; из руки - черной замшевой - его по спине не огрел и злой бич жестокого слова; черная замшевая рука протряслась там безвластно <...>". Обратившись к рукописи, мы найдем любопытное исправление: в первом случае выражение "чье-то жестокое слово" вписано карандашом на месте зачеркнутого слова "циркуляр" (л. 20). Во втором случае мы обнаруживаем в рукописи под наслоениями исправлений два варианта этой части фразы: первый - "из руки - черной замшевой - не свистал злой бич циркуляра" и второй - "из руки - черной замшевой - его по спине не огрел и злой бич циркуляра" (л. 31). Окончательным, естественно, следует признать второй вариант, который не был увиден наборщиком. Ничего удивительного в этом нет, поскольку текст испещрен исправлениями. Но и в том и в другом случае мы имеем в рукописи слово циркуляр, которое принадлежит Белому. Не исключено, что навеяно оно каким-то конкретным правительственным распоряжением. Изменение в печатном тексте "циркуляра" на "жестокое слово" делает обе фразы непонятными и просто лишенными смысла. В настоящем издании в обоих главках обе фразы даны в том виде, в каком они вышли из-под пера Белого.
   Восстановлен и еще один пропуск. В текст романа не вошла часть фразы в главе четвертой (главка "Летний сад", самое начало), в которой описывается решетка Летнего сада и говорится о том, что любоваться ею "собирались заморские гости из аглицких стран, в париках, зеленых кафтанах", дымившие "прокопченными трубками". В печатном тексте описание Летнего сада заканчивалось словами: "поуменьшился сад и присел за решеткой". Как пишет Иванов-Разумник, "фельтеновская решетка Летнего сада эпохи Екатерины II в связи с несомненно "петровскими" зелеными кафтанами, прокопчеными трубками и аглицкими гостями - явный анахронизм". {"Вершины", с. 94 Иванов-Разумник указывает, что выпала эта часть фразы случайно, "по корректурному недосмотру", но "как нельзя более удачно" (там же). Возможно, что изъятие было произведено им самим.} Однако одна из главных особенностей "Петербурга" как раз и состоит в том, что здесь сознательно переплетены, "перемешаны" различные исторические эпохи. Петербург в понимании Белого - узел исторических противоречий, которые наслаивались веками. Для Белого не имеет значения то, что "заморские гости из аглицких стран" отделены полустолетием от времени, когда была воздвигнута знаменитая решетка. Для него это мизерный срок. Помещает же он в кабачке, где объясняются Николай Аполлонович с сыщиком Морковиным, за соседним столиком Петра Первого в обществе некоего шведа, делая их немыми свидетелями зловещей сцены, в которой Петр видит как бы дело рук своих. Почему же показались странными гости "в париках, зеленых кафтанах" на фоне екатерининской решетки? Часть фразы эта восстановлена полностью в настоящем издании в своем первоначальном виде.
   Восстановлены и изъятия, производившиеся в редакции издательства "Сирин" по цензурным соображениям. Их немного, но они показательны. {Не в полном объеме они перечислены Ивановым-Разумником ("Вершины", с. 93-94).} В песенке, которая поется на балу в доме Цукатовых, сенатор Аблеухов назван "псом" ("Он - пес патриотический..."), и слово это было заменено тремя точками. В главе третьей (главка "Праздник") Белый сатирически описывает высочайший прием в Зимнем дворце. Однако все указания на то, что это именно высочайший прием (т. е. с участием царя), были, естественно, сняты. Благодаря этому точная и законченная по мысли фраза Белого: "Тотчас же после чрезвычайного прохождения, обхода и милостиво произнесенных слов, старички снова сроились в зале, в вестибюле, у колонн баллюстрады" (л. 108) приобрела непонятный вид: "Тотчас же после старички снова сроились <...>".
   Изъята была и такая деталь: Аполлон Аполлонович здоровается на приеме с графом Дубльве {т. е. с графом Витте), пожимая "роковую" руку, "которая подписала только что условие одного чрезвычайного договора: договор же был подписан в... Америке". Вся заключительная часть фразы после двоеточия оказалась вычеркнутой, а двоеточие заменилось точкой. Слишком явно здесь намекалось на позорное окончание русско-японской войны и на Витте, уже попавшего в опалу и отстраненного к этому времени от государственных дел. В обществе же хорошо помнили, каких усилий стоило ему с минимальной расплатой заключить договор с японцами (договор действительно был подписан в Америке, в Портсмуте).
   В настоящем издании все эти купюры восстановлены в соответствии с рукописью романа. Снята была и нелестная характеристика казацкого отряда, разгоняющего митинг (глава третья, главка "Митинг"): "сущие оборванцы, нагло, немо" проплясавшие на седлах (л. 117). Восстановление подобных изъятий значительно усиливает обличительный пафос романа. {Важно отметить, что за исключением слова "пес" все остальные изъятия цензурного характера в берлинском издании Белым восстановлены не были (очевидно, он просто забыл о них).}
   Однако имеются в рукописи еще два важных изъятия, восстановление которых представлялось бы необоснованным. Оба изъятия произведены были самим Белым, что определяется по характеру рукописи. Об этих купюрах ничего не говорит Иванов-Разумник, хотя не знать о них он не мог. Первое из них - в тексте главы второй (главка "Бегство"). Здесь в известном лирическом отступлении, начинающемся словами "Ты, Россия, как конь!", говоря в аллегорической форме о будущем страны и о грядущих испытаниях и выражая уверенность, что страна его эти испытания вынесет, Белый пишет: "Воссияет в тот день и последнее Солнце над моею родною землей: то Господь наш, Христос". А затем - возможное допущение: "Если, Солнце, ты не взойдешь..." и т. д. (см. л. 101). Белый снимает часть фразы: "то Господь наш, Христос", ставя перед нею вместо двоеточия точку. Он очевидно не хочет слитком заострять мысль, хочет остаться в границах многозначности и иносказания. Правда, при этом становится непонятным, почему "Солнце" пишется им с прописной буквы. Но, зная, что это синоним Христа, мы в таком смысле и должны воспринимать Солнце "Петербурга".
   Второе изъятие имело место в главе шестой (главка "Мертвый луч падал в окошко"). Александр Иванович Дудкин вспоминает сон, виденный им в Гельсингфорсе в момент, когда он проповедовал "возврат" к "здоровому варварству". Ему привиделось, "как его помчали чрез неописуемое, что можно бы назвать всего проще межпланетным пространством (но что не было им): помчали для свершения сатанинского акта (целования зада козлу и топтанья креста); несомненно, это было во сне..." и т. д. (л. 230). Белый снимает середину фразы (описание "сатанинского акта"), заменяя ее многозначным иносказанием: "помчали для свершения некоего, там обыденного, но с точки зрения нашей, все же гнусного акта; несомненно, это было во сне". Другими словами, первоначально здесь имелся в виду ведьмовский шабаш, на который и был утащен Дудкин бесами. Это также звучало излишне прямолинейно, поэтому, как и в случае с "Солнцем", Белый убирает прямолинейность. Тем более что, как пишет он далее, Дудкин "не помнил, совершил ли он акт, или нет".
   Восстановление этих двух изъятий, имевших, как мы видим, характер не стилистический и не цензурный, было бы явным нарушением авторской воли. Их надо учитывать, поскольку какие-то важные оттенки общей концепции романа в изъятых частях текста отражены. Но вводить их в окончательный текст у нас нет оснований.
   Имеется и еще один момент, требующий специального разъяснения. В ряде топографических названий, связанных с Петербургом, и обозначений мест, где происходит та или иная сцена романа, Белый широко использует прописные буквы. Например, он пишет Невский Проспект, Васильевский Остров, Учреждение, Университет. Даже дом, в котором проживает сенатор Аблеухов, он иногда обозначает так: Желтый Дом. Пристрастие к прописным буквам в данном случае понятно: Белый стремится к обобщенной ("укрупненной") символике, используя и чисто графический прием. Однако он крайне непоследователен в употреблении прописных букв. Мы встречаем в романе Университет и университет, Набережная и набережная, Департамент и департамент, Мост и мост, Летний Сад и Летний сад; Зимний дворец обозначается и как Дворец и как дворец, а вот Михайловский замок обозначается только как дворец.
   Чтобы решить, какому виду написаний отдать предпочтение, необходимо было установить последовательность в употреблении Белым прописных букв, а в случаях, когда последовательности нет, - частотность тех или иных написаний.
   Тщательное обследование романа в "сириновском" издании и сличение печатного текста с сохранившейся частью рукописи привело к выводу о том, что в ряде обозначений Белый достаточно строго и последовательно придерживался написаний с прописными буквами. Все они, естественно, сохраняются нетронутыми. Это: Невский Проспект, Васильевский Остров, Зимняя Канавка, Николаевский Мост, {Также: Чернышев Мост, Аничков Мост, Троицкий Мост.} Гагаринская Набережная, {Также: Английская Набережная.} Учреждение, Медный Всадник (вариант: Мощный Всадник), {Также в прилагательных (Всадниково лицо, Всадниково чело).} Летучий Голландец, Выборгская Сторона, Петербургская Сторона, Измайловская Рота. Все это устойчивые обозначения-символы, проходящие через весь роман. В словосочетании "Марсово поле" преобладающим является написание "Марсово Поле", и таким оно сохраняется в настоящем издании. А вот Летний сад Белый в подавляющем большинстве случаев пишет как "Летний сад"; таким это название сохраняется и нами.
   Двоякое написание имеется в обозначении дома, в котором проживает сенатор Аблеухов (Желтый Дом и желтый дом). Но поскольку количественно здесь преобладает написание со строчных букв, целесообразным представилось дать в настоящем издании повсюду написание "желтый дом". {В ранней, "некрасовской", редакции "Петербурга" это словосочетание было набрано со строчных букв. В рукописи "сириновского" издания романа прописные буквы в некоторых случаях заменены красными чернилами на строчные (заменял не Белый, а, очевидно, кто-то из членов редакционного совета). В других случаях и само написание их Белым не дает оснований для определенного утверждения, строчные это буквы или прописные. Отсюда и путаница в печатном тексте: наборщики, не имея четких указаний, набирали "желтый дом" то с прописных, то со строчных букв.}
   Сложнее обстоит дело с теми же обозначениями-символами, но употребленными в виде существительного без прилагательного. Белый пишет эти слова то с прописной, то со строчной буквы (Набережная и набережная, Мост и мост). Последовательно выдержано написание со строчной буквы лишь слово "остров" ("острова"). Оно и было взято нами за образец. Поэтому в настоящем издании написание в обозначениях-символах существительного без прилагательного последовательно выдерживается со строчной буквы (набережная, мост, проспект, {Исключение сделано и прописная буква в слове "Проспект" сохраняется нами лишь в одном случае - в главке "Страшный Суд" (глава пятая), где Проспект, выступает в качестве планетарной субстанции, широкого символического обозначения того духовного тупика, в который зашла буржуазная цивилизация, исподволь инспирируемая "темными" силами Востока. "Вместо Канта быть должен Проспект", - утверждает здесь некий "туранец", "прародитель" Аблеуховых, а "вместо нового строя - циркуляция граждан Проспекта - равномерная, прямолинейная".} остров, поле, дворец). {Слово "дворец" сохраняется со строчной буквы лишь применительно к Михайловскому замку, поскольку такое написание последовательно выдерживается самим Белым. Применительно же к Зимнему дворцу во всех случаях употребляется прописная буква (Дворец), поскольку единый принцип здесь Белым не выдерживается. К тому же необходимо как-то дифференцировать эти два понятия, чтобы избежать путаницы.} Со строчной буквы дается в настоящем издании и написание слов "университет", "департамент", "кариатида" (скульптура, подпирающая балконный выступ Учреждения), поскольку строчные написания здесь выглядят более естественно, да они и преобладают количественно. {В печатном тексте романа имеется в главе 2-й (главка "Красный шут") еще одно странное обозначение: "большой Петербургский мост". Моста с таким названием в Петербурге не было; судя по контексту, речь идет о Николаевском мосте. Проверить написание этого обозначения по рукописи не удалось (отсутствует соответствующая страница). Правда, в главе 1-й (главка "Так бывает всегда") имеется аналогичное обозначение, также относящееся к Николаевскому мосту и, главное, имеющее в рукописи четкие строчные буквы: "чугунный петербургский мост". Очевидно, что и в первом случае требуются строчные буквы (ошибка наборщика).}
   Исправить Белого стало необходимо и еще в некоторых случаях. Так, по всему роману Белый употребляет слово "изморозь" в значении слова "изморось"; например: "Изморозь поливала улицы и проспекты <...>". "Изморозь поливала прохожих: награждала их гриппами <...>". Во всех этих случаях это именно изморось, т. е. мелкий дождь, сырость, а не изморозь, т. е. морозный иней (дело происходит в начале октября, в дождливое время).
   Неоднократно на страницах романа появляется горничная Лихутиных Маврушка. В конце романа, в седьмой главе Белый, забыв, очевидно, ее имя, дает ей новое имя - Марфушка. Естественно, что оставить два имени для одного лица нельзя. Надо выбрать одно. Чем тут можно руководствоваться? Очевидно, тем, какое имя возникло первым и какова частотность в употреблении этих двух имен. В обоих случаях преимущества остаются за Маврушкой. Все же случаи употребления имени "Марфушка" пришлось исправить.
   Следует, однако, помнить, что все перечисленные выше случаи приведения тех или иных написаний к единообразию вызваны именно отсутствием такового в авторском тексте. Когда же единообразие это имеется и система написаний, какой бы характер она ни носила, выдерживается автором, - в этих случаях никаких "вторжений" в авторский текст не допускалось.
   Однако в печатном тексте "сириновского" издания "Петербурга" имеется ряд сомнительных мест, которые не могут теперь уже быть проверены из-за неудовлетворительного состояния рукописи. Сомнительной представляется, например, дата, обозначенная в письме, полученном из-за границы Дудкиным и прочитанном им Степке (глава вторая, главка "Степка"). В письме содержится пророчество об исторической миссии России: "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца: вспомните, запишите и передайте потомству; всех годов значительней 1954 год. Это России коснется, ибо в России колыбель церкви Филадельфийской...". Строение и стилистика начальной фразы воспроизводят строение и стилистику откровений святого духа, изложенных в Апокалипсисе. {См.: Откровение святого Иоанна Богослова, гл. 3, ст. 7-9.} Однако во фразе Белого не совсем ясно соотношение двух числовых единиц: "остается десятилетие до начала конца" и "всех годов значительней <будет?> 1954 год". Оба числа находятся в одной фразе и, следовательно, связь между ними как будто должна быть. Причем 1954 год появился только в "сириновской" редакции - в журнальной он отсутствовал, как отсутствовал и в немецком переводе. {Это видно из истории редакций письма, восстановленной Ивановым-Разумником ("Вершины", с. 146-149).} Естественно предположить следующее.
   1. Связи между этими двумя числовыми единицами нет и оказались они в одной фразе случайно. Правда, при этом загадочный характер приобретает 1954 год, как самый значительный (в истории человечества?). Почему именно 1954-й, а не 1955-й или 1956-й? Или любой другой?
   2. Связь между этими двумя числовыми единицами имеется. Но в таком случае мы будем вынуждены признать, что здесь допущена описка (или опечатка), не замеченная Белым и санкционированная им в последующих изданиях романа. Эта описка (или опечатка) в свою очередь может быть двоякого рода. Либо на месте десятилетия следует видеть пятидесятилетие, и тогда (поскольку действие романа происходит в 1905 году) 1954 род возникает естественно и обоснованно. 1905 плюс пятьдесят (включая и сам 1905 год), мы получим 1954 год. Либо, сохраняя нетронутым десятилетие, второе остается "до начала конца", и присоединив его к 1905 году, мы получим совершенно другую дату - не 1954-й, а 1914 год. Последнее предположение нам кажется наиболее допустимым. Вместо единицы была написана (или напечатана) пятерка и получился не совсем понятный 1954 год. 1914 год гораздо более естествен и, главное, объясним с точки зрения общего взгляда Белого на характер русской истории. Белый находился в эти годы за границей, напряженность атмосферы европейской жизни ощущалась им хорошо. Но если такое предположение верно, то следует несколько изменить и знаки препинания во фразе письма. И тогда она примет следующий вид: "Близится великое время: остается десятилетие до начала конца; вспомните, запишите и передайте потомству: всех значительней <будет?> 1914 год".
   В таком виде фраза получает большую достоверность. Оговариваемся, однако, еще раз: это в том случае, если "десятилетие до начала конца" и следующая затем дата в сознании Белого были связаны. Поэтому, высказывая свои сомнения и соображения относительно того, что мог бы иметь в виду здесь Белый, мы все-таки не видим возможности внести исправление в текст романа. Чтобы отважиться на это, мы должны располагать рукописью. У нас же в рукописи сейчас соответствующих страниц нет, поэтому самое большее, на что мы можем тут пойти - только высказать предположение.
   Имеются в "сириновском" тексте и некоторые другие, менее значительные места, также вызывающие сомнение, но также не поддающиеся проверке. Мы читаем в романе "интеллигенческие слезы", "никогда не столкнуться с тенью: ее требований не поймешь" ("не столковаться"?); "бледно-розовый, бледно-ковровый косяк от луча встающего солнца" ("бледно-ковровый" или "бледно-кровавый"?); Николай Аполлонович встречается с Петром, выступающим в облике Летучего Голландца, глаза которого "сверкнули зеленоватые искры" (или "зеленоватыми искрами"?); "вскочившая из своей пуховой постели" (или "выскочившая"?); сошедший с ума поручик Лихутин, влекущий к себе домой на расправу Аблеухова-младшего отвечает ему на его недоумение по поводу того, что он, Лихутин, бросает службу: "Нас, Николай Аполлонович, эти мелочи не касаются... Не касаются нас приватные наши дела" ("Нас" или "вас"?) и т. д.
   Опечатки (или описки) во всех этих случаях? Или здесь дают о себе знать особенности стилистической манеры Белого? Ведь пишет же он (это проверено по рукописи): "мистичный анархист" (а не "мистический"); взрыв бомбы "свиснет в тусклое небо щепками, кровью и камнем" ("свиснет в небо"); "разовьются косматые дымы, впустив хвосты на Неву" ("впустив на...") и т. д. Поэтому требовалась величайшая осторожность при определении того, является ли данное сомнительное место опиской, или оно служит выражением стилистической специфики Белого. Некоторые из перечисленных выше случаев были признаны опечатками (или описками) и исправлены, другие оставлены в том виде, в каком они впервые увидели свет. Наглядный пример забывчивости Белый продемонстрировал в главе первой (главка "Так бывает всегда"). Мы читаем здесь: <...> подъездная дверь перед ней затворилась; подъездная дверь перед нею захлопнулась; тьма объяла ее <...>". Фраза, совершенно невозможная по содержанию, поскольку речь идет о Софье Петровне, возвращающейся домой и входящей в подъезд. Проверяя ее по рукописи, обнаруживаем грубейшую опечатку: у Белого ясно исправлено: "подъездная дверь перед ней отворилась" (л. 56). Но все последующее в этой фразе в рукописи имеет тот же вид, что и в печатном издании. Получается, что дверь одновременно "перед ней отворилась" и "перед нею захлопнулась". Но поскольку из всего дальнейшего описания видно, что Софья Петровна именно вошла в подъезд, то здесь приходится исправлять Белого, два раза поставившего по инерции предлог "перед". Бесспорно, что во втором случае должен стоять предлог "за". В таком виде фраза получает свой естественный вид: "<...> подъездная дверь перед ней отворилась; подъездная дверь за нею захлопнулась; тьма объяла ее; точно все за ней отвалилось <..."> и т. д. Теперь нам все понятно, никаких недоумений нет.
   И еще пример того же рода. В главе шестой (главка "Петербург") Белый описывает бред Дудкина - его воображаемый разговор с "чертом" - оборотнем Шишнарфне. Для собеседника Дудкина реальный эмпирический мир есть теневое отражение потустороннего мира; нормальные человеческие отношения здесь невозможны. Даже с папуасом, утверждает Шишнарфне, "в конце концов вы столкуетесь". Но в следующем абзаце, продолжая ту же мысль, собеседник Дудкина говорит о чем-то другом: "Тень - даже не папуас; биология теней еще не изучена; потому-то вот - никогда не столкнуться с тенью: ее требований не поймешь <...>". Откуда взялся глагол "столкнуться"? Ясно, что это описка Белого: следует поставить не "столкнуться", а "столковаться".
   Из сказанного следует, что, работая над текстом "Петербурга", мы не можем придерживаться строго какого-то одного принципа - приводить его полностью в соответствие с рукописью, или полностью же в соответствие с элементарной логической достоверностью и существующими грамматическими нормами. Здесь требуется осторожный неоднозначный подход, который дал бы возможность необычную стилистическую манеру Белого сочетать с логикой и грамматикой.
   Именно такой подход и был осуществлен при подготовке настоящего издания романа А. Белого "Петербург". {В этой своей работе, изобилующей сложностями и продолжавшейся в течение десяти лет, составитель пользовался советами и указаниями проф. Д. Б. Максимова и проф. Н. Н. Скатова, а также помощью С. С. Гречишкина и А. В. Лаврова; всем им он приносит свою благодарность.}
  

---

  
   В разделе "Дополнения" предпринята попытка представить в возможно более полном виде материалы, имеющие непосредственное отношение к роману "Петербург".
   Центральное место здесь занимает публикуемая впервые "некрасовская" (книжная) редакция двух первых глав романа, сохранившаяся в корректурных листах (вторая глава доведена не до конца). Единственный экземпляр корректуры обнаружен нами в ЦГАЛИ, куда он был передан G. M. Алянским (ранее принадлежал Блоку, о чем свидетельствует помета рукою Блока на заглавном листе).
   Также впервые публикуются: текст, изъятый из наборной рукописи "сириновской" редакции романа, предисловие к несостоявшейся книге "Отрывки из романа "Петербург"", выдержки из писем Белого.
   Из числа ранее опубликованных отобрано небольшое количество документов, без которых невозможно обойтись при знакомстве с романом А. Белого.
   Все эти материалы распределены в тематической последовательности.
   Знакомясь с ними, необходимо учитывать следующее. Мы не обнаружим здесь ни единства оценок и суждений Белого, ни последовательности или согласованности, например, в характеристике деятельности того или иного лица, причастного к истории создания романа, в том, что послужило толчком к его написанию, в освещении той или иной подробности и т. д. Суждения Белого о "Петербурге" противоречивы, в некоторых случаях даже не совсем достоверны.
   С чем это связано? Роман создавался и печатался в сложную эпоху, в годы нового общественного подъема и подготовки мировой войны. Впереди уже вырисовывался призрак революции. "Петербург" несет в своем содержании отголоски всех этих событий. Белый чутко уловил наступление нового исторического периода во всемирной истории. Уже в 1911 г. он писал М. К. Морозовой: "<...> в литературе, в общении с людьми - всюду слышится нота какого-то перелома; и придется в будущем (близком) выходить, будто в первый раз, на жизненную борьбу. Зори сулят многое: чувствую поступь больших событий, вместе с тем то, чем мы живем, более чем когда-либо не приготовлено к будущему. Проблемы, которые ждут от нас разрешения, больше нас - слабых, хилых; а между тем мы, а никто иной, будем их решать". {ГБЛ, ф. 171, карт. 24, ед. хр. 16.} В гуще больших событий обдумывался, создавался, осмыслялся и переосмыслялся, затем переделывался роман "Петербург". Едва ли не центральной темой всей русской литературы 1910-х гг. стала тема первой революции, как начала и истока тех потрясений, к которым ныне подошел род человеческий. Белый двигался тут в общем русле литературного развития. Но разнородность самих событий, не только их "количество", но и их "качество" не могло не оказывать воздействия на характер его оценок и самооценок. Он сам очутился в весьма затруднительном положении. Весной 1912 г. Белый уехал за границу и надолго оказался оторванным от родины. Лишь по скупым газетным сообщениям он узнает о происходящем в России. Он разрывается между романом и страстным желанием продолжить его, доведя до завершения замысел трилогии, Р. Штейнером, в которого глубоко верит, стремлением в Россию, на родину и, наконец, попытками (безуспешными) наладить семейный быт. Его действия, оценки, поступки стремительны, нервозны, противоречивы. Но сама совокупность их дает наглядное представление о личности Белого, какой сформировалась она к моменту печатания "Петербурга". Выделяя в разные моменты жизни и в общении с разными людьми то одну, то другую сторону романа, создавая то одну, то другую версию истории его создания, он каждый раз со свойственной ему экспансивностью настаивает на непререкаемом характере выделяемой им в настоящий момент стороны или создаваемой версии.
   Естественно, мы не можем отдать тут предпочтение какой-либо одной, условно принятой за главную точке зрения его на роман. Важно увидеть их в системе, которая неизбежно оказывается системой его личности, выявить их внутреннюю взаимосвязанность и последовательность.
   Следует учитывать также и то, что роман Белого - явление необычное для русской литературы. Особенности его поэтики, непривычные для нас приемы психологического анализа (восходящие по своим истокам к традициям Гоголя и отчасти Достоевского), антропософские мотивы и образы, занимающие важное место литературные реминисценции - все это ставит его в исключительное положение среди других явлений русской прозы рубежа XIX и XX в. Справедливо отмечает Д. С. Лихачев, что "для полноты восприятия художественной стороны" "Петербурга" не только необходимы "знание исторической обстановки 1900-х годов, общие представления о топографии Петербурга <...>"; необходимо также восстановить пласты того "активного культурного фонда", которым располагал Белый и который оказывался столь емким, что требует ныне от читателя специальной осведомленности. {Лихачев Д. С. Принцип историзма в изучении единства содержания и формы литературного произведения. - "Русская литература", 1965, No 1, с. 29.}
   Без учета всей этой совокупности проблем, неизбежно возникающих при знакомстве с Белым и его творчеством, многое в его произведениях покажется нам непонятным. Он может предстать перед нами создателем легенд и мифов, чуть ли не сознательным исказителем истины. На самом же деле здесь нет ни выдумки, ни желания ввести в заблуждение читателя. С одной стороны, это плод бурно развившейся фантазии, в мире которой живет Белый. С другой - это настойчивое желание видеть истину в том, что переживается в настоящий момент, в данную минуту, в миге сознания. По нескольку раз обращаясь к одному и тому же факту или событию своей жизни, к одному и тому же произведению, он каждый раз сопровождает его новой интерпретацией, причем каждый раз искренне верит в то, что даваемая им в настоящий момент оценка и есть воплощенная истина.
   Так, во многих вариантах воспоминаний Белый утверждает, что важнейшим стимулом к написанию "Петербурга" явился заказ, полученный им будто бы от редактора "Русской мысли" П. Б. Струве. На самом деле, как это видно из писем самого Белого, никакого заказа (к тому же "твердого" и "обязательного", как он пишет в воспоминаниях) не было, да и быть не могло. Струве вообще не слишком широко обращался с прямыми предложениями к писателям символистской ориентации, к тому же его политическая платформа была платформой буржуазного реформизма, тогда как именно против "буржуазности" в любых ее проявлениях активно выступал Белый, в том числе и в романе "Петербург". Здесь могла иметь место лишь общая договоренность, но никак не заказ. Белый же, желая представить себя жертвой властолюбивого редактора, создает версию о заказе.
   Столь же нереальный характер имеет и неоднократно повторявшийся Белым рассказ о Блоке, будто бы случайно узнавшем о критическом положении, в котором тот очутился после отказа Струве, и уговорившем Белого принять от него в долг нужные ему пятьсот рублей. На самом деле инициатором этой помощи явился сам Белый, приславший Блоку отчаянное письмо, в котором умолял его разыскать для него в долг пятьсот рублей. {Письмо это было написано Белым в ноябре 1911 г. Оно сохранилось и опубликовано (см. "Переписка", с. 276-277).} Блок же, располагая деньгами, просто откликнулся на просьбу Белого, не думая даже и уговаривать его. Версия о внезапной помощи Блока имеет свой подтекст. Приглаживая, ретушируя в воспоминаниях драматическую и полную противоречий историю своих отношений с Блоком, которая, как понимал Белый, выставляет его не в лучшем свете, он создает чисто литературный вариант этой истории, в котором господствующим тоном оказывается тон идиллии.
   "Жизнь" и "литература", "действительность" и "искусство" не были для Белого сферами разнородными и друг с другом не связанными. "Жизнь" вторгалась в "искусство", но при этом переосмыслялась в соответствии с законами художественного вымысла. В свою очередь элемент творчества, импровизации вносился Белым в жизнь, в реальные отношения с людьми, благодаря чему и сами эти отношения приобретали для многих, знавших Белого, но мало понимавших его, оттенок наигранности и неестественности.
   По-разному истолковывает Белый в разные периоды жизни и

Другие авторы
  • Путилин Иван Дмитриевич
  • Розен Андрей Евгеньевич
  • Михайлов Михаил Ларионович
  • Пругавин Александр Степанович
  • Марин Сергей Никифорович
  • Теккерей Уильям Мейкпис
  • Соколов Н. С.
  • Мирэ А.
  • Вишняк М.
  • Корнилов Борис Петрович
  • Другие произведения
  • Тургенев Иван Сергеевич - Путешествие по святым местам русским
  • Катаев Иван Иванович - Автобус
  • Булгаков Федор Ильич - Любке. Иллюстрированная история искусств. Второе, дополненное, издание перевода Ф. Булгакова. Спб. 1890.
  • Осоргин Михаил Андреевич - Материалы к биографии М. Осоргина
  • Шубарт Кристиан Фридрих Даниель - Вечный жид
  • Светлов Валериан Яковлевич - Жизнь цветка
  • Шмелев Иван Сергеевич - Письмо к Леониду Андрееву
  • Ломан Николай Логинович - Н. Л Ломан.: биографическая справка
  • Лермонтов Михаил Юрьевич - О. В. Миллер. По следам затерянных реликвий
  • Карнович Евгений Петрович - Пан Лада и Фридрих Великий
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 297 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа