Беньян Джон - Д. Д. Благой . Джон Беньян, Пушкин и Лев Толстой

   Д. Д. Благой

  

   Среди стихотворных произведений Пушкина есть одно на первый взгляд довольно странное по содержанию и своеобразное по форме стихотворение-повесть "Странник", написанное в середине 1835 года. Оно, в сущности, почти не привлекало к себе внимания критики, мало интересовало исследователей и до сих пор продолжает оставаться как бы в тени. Между тем "Странник" принадлежит к числу весьма значительных во многих отношениях и очень характерных созданий Пушкина последних лет его жизни и творчества и заслуживает, безусловно, всяческого внимания.

  

   Как известно, "Странник" - переложение в стихи совсем небольшого отрывка из весьма пространной аллегорической повести в прозе с отдельными стихотворными вставками, принадлежащей перу знаменитого английского писателя-проповедника эпохи английской революции XVII века Джона Беньяна (John Bunyan, 1628-1688) [1] "The Pilgrim's Progress from this World to that wich is to come" с подзаголовком "In the similitude of a dream". [2]

   Джон Беньян принадлежал к демократической, народной среде. Сын крестьянина, жестяных дел мастера, он после относительно недолгого пребывания на военной службе и участия в гражданской войне вернулся в свою родную деревню близ Бедфорда и сам стал бродячим лудильщиком. Через некоторое время он вступил в секту пуритан-нонконформистов и приобрел огромную популярность в качестве проповедника. В формы религиозного сектантства облекался в то время протест широких народных масс как против феодально-абсолютистских порядков и их служительницы и пособницы - официальной церкви, так и против все усиливавшейся крупной буржуазии. Именно такой характер и носила проповедническая деятельность Беньяна. После реставрации королевской власти Беньян был заключен в тюрьму, в которой, отказавшись дать обязательство о прекращении проповеднической деятельности, пробыл целых двенадцать лет. В тюрьме и началась его литературная работа.

   Из обширного литературного наследия Беньяна - проповедей, памфлетов, аллегорических повестей [3] - "The Pilgrim's Progress" является произведением особенно значительным, вошедшим наряду с "Потерянным раем" его современника Мильтона в золотой фонд английской литературы.

   Произведение Беньяна написано в традиции средневековых аллегорических путешествий во сне, таких, как "Pilgrimage de mounde" - перевод поэмы французского монаха Дегилевилля (Deguileville), "Видение о Петре Пахаре" Аенгленда. Автору-рассказчику снится сон, описание которого и составляет первую часть его повести. Один из жителей города Разрушения (City of Destruction), т. е. земного мира, Христианин (Christian - слово, являющееся и собственным именем), познав из прочитанной им духовной книги греховность как своего собственного существования, так и жизни всех горожан, влекущую их к неминуемой гибели, рвет со своим прошлым и бежит из города и дома, от жены и детей, которые, как и все остальные, почли его лишившимся рассудка, и, взыскуя спасения, напутствуемый евангелистом, отправляется в долгий и трудный путь к небесному граду (Celestial City). По дороге, изнемогая под тяжкой ношей - бременем грехов, он проходит через многие скорби и испытания: вязнет в Трясине Уныния (Slough of Despond), с великими усилиями, мимо разъяренных львов, восходит на высокую и крутую гору Препятствия (Hill Difficulty), проходит через Долину Уничижения (The Valley of Humiliation), где вступает в бой с напавшим на него ужасным драконом - бесом Аполлионом, попадает в Столицу Тщеславия (Town of Vanity) на устроенную бесами Вельзевулом, Аполлионом и Легионом Ярмарку Тщеславия (Vanity Fair), схвачен там властями и обречен, как смутьян, на жестокую смертную казнь, которой, благодаря божественной помощи, ему удается избежать. Наконец, пилигриму предстоит последнее и самое трудное испытание - пройти через реку Смерти (River Death), ибо иного пути к небесному граду не дано человеку. Испытывая величайшее смятение, скорбь и ужас, от которых он чуть не тонет, Христианин преодолевает и это препятствие и достигает желанной цели. На этом заканчивается первая часть повести Беньяна. Во второй ее части, в литературном отношении значительно уступающей первой, рассказывается под видом другого сна, также увиденного автором, аналогичная история странствий жены Христианина, Христианки (Christiana), решившей некоторое время спустя, забрав с собой детей, последовать за мужем.

   Во время своих странствий пилигрим встречает самых разнообразных персонажей, представляющих собой традиционные олицетворения различных черт человеческого характера (Упрямый - Destinate, Сговорчивый - Pliable, Робкий - Timorous, Недоверчивый - Mistrust и т. д.), добродетелей (три девы: Мудрость, Благочестие и Милосердие - Prudence, Piety and Charity), пороков (три лжесвидетеля на суде: Зависть, Суеверие и Ябеда - Envy, Superstition and Pickthank и т. д.). Однако в отличие от средневеково-аллегорического мышления Беньяну удается наделить все эти отвлеченно-условные образы весьма характеристичными и ярко жизненными чертами. В своей рецензии на новое издание повести Беньяна, выпущенное поэтом Соути в 1830 году, известный английский историк и критик Маколей, считая ее автора самым выдающимся из представителей аллегорической литературы, подчеркивал, что это "почти единственный писатель, который когда-либо придал абстрактному интерес конкретного". Если у многих писателей люди подменялись олицетворениями, у него, наоборот, "олицетворения становились... людьми". Вообще Маколей считал художественные достоинства повести Беньяна "величайшим чудом". "И это чудо, - добавлял он, - произвел медник". [4]

   Однако именно потому, что Беньян был "медником", простым тружеником из народа, человеком не схоластически-ученого, а непосредственного, "наивного" восприятия действительности, он сумел дать в традиционно-аллегорическом одеянии очень живое и правдивое отражение современной ему английской действительности в лице многих ее характерных представителей, несущих в себе некоторые существенные черты национального характера и рисуемых то в юмористических, а то и в остро, порой беспощадно сатирических тонах (например, картина суда над спутником пилигрима Верным - Faithful).

   Сочетание резко критического отношения к современным автору общественно-политическим порядкам с напряженнейшими религиозно-мистическими устремлениями и порывами, составляющее ярко выраженную особенность повести Беньяна, делает ее характерным произведением именно английской жизни XVII века. Но указанные черты вывели "The Pilgrim's Progress" далеко за пределы своей эпохи, обусловили его длительное и большое историко-литературное значение. Так, историки английской литературы устанавливают "несомненное скрытое влияние" повести Беньяна на автора "Робинзона Крузо", [5] считают, что "приемы сатирической аллегории, применявшиеся Беньяном, оказали влияние на Свифта". [6] Некоторые мотивы повести Беньяна и сатирико-моральные тенденции ее автора в какой-то мере дают себя знать на страницах сатирико-нравоописательных журналов Р. Стиля и Дж. Аддисона (см., например, аллегорический сон в третьем номере "Зрителя"). Но прямое воздействие Беньяна сказывается и значительно позднее, в английской литературе XIX века. Беньян дал разяще-меткое обобщение жизни и нравов господствующих кругов современного ему английского общества в знаменитом образе Ярмарки Тщеславия, на которой наряду с домами и имениями, золотом и драгоценными камнями продаются чины и титулы, страны и королевства, бесстыдные женщины и развратные мужчины, жизнь и кровь, тела и души. Как известно, этот емкий и резко сатирический образ-формулу сделал заглавием своего лучшего романа Теккерей. Вообще повесть Беньяна, написанная исключительно простым, общепонятным и вместе с тем художественно-выразительным языком, оказалась наряду с "Робинзоном Крузо" и "Путешествиями Гулливера" Свифта одной из самых популярных книг в Англии, знакомых обычно уже с детских лет каждому англичанину. Мало того, своей народностью она даже превосходит их. "В самых диких частях Шотландии "The Pilgrim's Progress" составляет наслаждение крестьян, - свидетельствовал Маколей. - В каждой детской "The Pilgrim's Progress" больший фаворит, чем "Jack the Giantkiller"". [7]

   Популярность повести Беньяна вышла далеко за пределы его родины. По подсчетам, сделанным еще в середине XIX века, повесть была переведена более чем на семьдесят языков. [8] На русском языке она впервые была издана (с французского перевода) Н. И. Новиковым в 1782 году. Затем она была переиздана в первой и второй частях "Сочинений Иоанна Бюниана" (в четырех частях) дважды - в 1786 и 1819 годах, причем, как указывалось на титульном листе второго издания, оно было исправлено по немецкому переводу. Впервые с английского подлинника в переводе Ю. Д. З. (Засецкой) повесть вышла у нас в 1879 году (переиздана в 1881, 1908 и 1912 годах). Всего на русском языке "The Pilgrim's Progress" выдержал, как видим, целых семь изданий.

   По всему этому уже само обращение Пушкина к произведению Беньяна представляет несомненный интерес в качестве еще одного примера усвоения основоположником русской классической литературы замечательных явлений всеобщей литературы. Но значение пушкинского "Странника" отнюдь не только в этом.

  

  

   В связи с пушкинским переложением прежде всего возникает вопрос: с какого источника - подлинника или одного из переводов - сделал его поэт? В библиотеке Пушкина имеется третье издание "Сочинений Иоанна Бюниана" в четырех частях 1819 года. В первой его части и содержится "Путешествие Христианина к блаженной вечности". А. Габричевский, который в своей статье ""Странник" Пушкина и его отношение к английскому подлиннику", опубликованной в 1914 году, произвел тщательное сличение переложения Пушкина и с этим русским переводом, и с английским оригиналом, все же оставляет вопрос нерешенным: "...два пункта, - пишет он в заключении своей статьи, - все еще требуют более подробного выяснения: насколько Пушкин владел английским языком и читал ли он "The Pilgrim's Progress" в оригинале или в переводе, а если в переводе, то в каком именно?". [9] Ныне на этот вопрос, я считаю, можно дать более или менее точный ответ.

   Мы знаем в настоящее время, что Пушкин, хотя и не владел разговорной английской речью, к 30-м годам уже совершенно свободно читал по-английски. В рукописях Пушкина имеется перечень семи его стихотворений, тогда не напечатанных и, по-видимому, предназначавшихся поэтом к опубликованию. Список этот, составленный после 14 августа 1836 года и сделанный как раз на обороте того согнутого вдвое листа, на остальных трех страницах которого находится беловой автограф первых 42 строк "Странника", открывается стихотворением, помеченным здесь "Из Bunyan", т. е. именно "Странником". [10] Как уже сказано, Пушкин не владел английским произношением, поэтому данное начертание имени автора "The Pilgrim's Progress" говорит о том, что у поэта в руках имелся английский подлинник. Ряд мест пушкинского переложения, как отметил уже А. Габричевский, также точнее передает оригинал, чем имевшийся в библиотеке Пушкина русский перевод, сделанный не с подлинника, а с французского перевода, исправленного по немецкому переводу, и, кроме того, отличающийся, поскольку он представляет почти дословную перепечатку новиковского издания 1782 года, тяжеловесностью и неуклюжестью, свойственными книжному языку конца XVIII века. Однако в то же время ряд выражений "Странника" буквально воспроизводит соответствующие места русского издания 1819 года. Все это с очевидностью показывает, что Пушкин пользовался и английским оригиналом, и данным русским переводом. Весьма вероятно, что с последним, поскольку он имелся в домашней библиотеке, поэт познакомился ранее, а когда задумал сделать переложение, обратился непосредственно к английскому подлиннику. Вместе с тем в процессе своего переложения с подлинника он, по-видимому, обращался и к бывшему у него под рукой русскому переводу.

   Установив непосредственные источники пушкинского переложения, мы можем составить теперь вполне ясное представление о характере творческой работы поэта над "Странником". [11]

   Работа эта представляет собой полную аналогию с осуществленной за пять лет до того работой Пушкина над "Пиром во время чумы", являющимся, как известно, также переложением английского источника - пьесы Джона Вильсона "Город чумы" ("The city of the plague"), содержание которой, кстати, относится к той же самой эпохе - английской жизни XVII века, что и содержание повести Беньяна. Из весьма пространной "драматической поэмы" Вильсона, состоящей из трех актов, заключающих в себе целых тринадцать сцен, в которых выступает очень большое число персонажей, Пушкин переложил только одну сцену (четвертая сцена первого акта). При этом и в данной сцене, содержащей наиболее психологически острый эпизод - оргийный пир нескольких жителей Лондона перед лицом угрозы общей смерти, Пушкин вовсе опустил конец, составляющий около четвертой ее части (тем самым отпали еще два - и главных - персонажа пьесы Вильсона, и число их вместо семи было уменьшено Пушкиным до пяти). Пушкин сделал довольно значительные сокращения и по ходу предшествующего текста. Оставленный им текст Вильсона он перевел (за исключением гимна Вальсингама и песни Мери) с исключительной точностью, вместе с тем подвергнув его тончайшей, филигранной обработке, внося в него те почти неуловимые "чуть-чуть", которые, как неоднократно подчеркивал Л. Н. Толстой, имеют такое громадное значение при создании подлинно высокохудожественных произведений искусства. В результате всего этого и с помощью в высшей степени присущего Пушкину чувства соразмерности, гармонической стройности - изумительного композиционного мастерства - отрывок из совсем небольшой части пьесы относительно второстепенного английского драматурга превратился в совершенно законченное художественное целое, в оригинальную четвертую "маленькую трагедию", представляющую собой наряду с остальными тремя одно из величайших созданий русского национального гения. [12]

   Совершенно с тем же самым сталкиваемся мы при создании Пушкиным "Странника". Из пространнейшей повести Беньяна поэт использует также предельно малый кусок. Им вовсе отбрасывается вторая часть "The Pilgrim's Progress", почти равновеликая первой и в значительной мере ее дублирующая - повествующая о странствии жены пилигрима, Христианки. Но и из первой части Пушкин перелагает всего лишь несколько начальных страниц, являющихся, по существу, только вступлением в повествование о странствии Христианина (три с небольшим страницы из 216 страниц первой части английского текста, соответствующие пяти с небольшим из общего числа 309 страниц русского перевода издания 1819 года). Разнообразнейшие перипетии аллегорических странствий пилигрима, сатирические картины английской жизни и быта XVII века, пестрая галерея многочисленных добродетельных и чаще злонравных персонажей - все это остается в стороне. Как и в "Пире во время чумы", свое внимание Пушкин сосредоточивает только на наиболее остром психологическом моменте повести - тягчайшем внутреннем кризисе, крутом нравственном переломе, побуждающем человека полностью отречься от всей своей прежней жизни, порвать со всеми и со всем, страстно возжаждать нового, спасительного пути и, наконец, решительно стать на него.

   Очевидно, исходя из того, что в "Страннике" переложено только самое начало книги Беньяна, Жуковский, впервые опубликовав его в посмертном издании сочинений Пушкина, взамен пушкинского названия озаглавил его "Отрывок". "Отрывком" традиционно считают его и многие позднейшие исследователи. [13] "Гениальным отрывком" называет его и Р. М. Самарин, полагая даже, что Пушкин, "видимо, хотел дать вольное сокращенное изложение "Пути паломника", освободив его от религиозной тенденции". [14] Однако под перебеленным автографом "Странника" Пушкиным поставлена дата: "26 ию (т. е. июня или июля) 1835 года" - несомненный знак, что свою работу над переложением Беньяна поэт не намеревался далее продолжать, а считал на этом законченной. Потому же Пушкин и предназначил "Странника" в данном виде к опубликованию. Но самое главное то, что поэт сумел придать своему "Страннику", как и "Пиру во время чумы", полную внутреннюю законченность, причем, как и при создании "Пира", Пушкин в основном чрезвычайно точно передает перелагаемые им места подлинника (что особенно замечательно, поскольку в данном случае в стихи перекладывалась проза), подвергая их вместе с тем, как и в "Пире", тончайшей, поистине ювелирной композиционной и стилистической обработке.

   Прежде всего Пушкин устраняет или перерабатывает все те места, которые отвлекают от главного - изображения душевного состояния странника - или, связывая данный кусок повести Беньяна с последующим ходом ее, мешают целостности, замкнутости в себе, т. е. законченности произведения. Повесть Беньяна открывается словами рассказчика о том, как однажды, странствуя по дикой стране, пустыне этого мира (Wilderness of this World), он прилег отдохнуть в некоей пещере-вертепе (Den - аллегорическое обозначение Бедфордской тюрьмы, в которой Беньян начал писать свою повесть) и увидел сон, содержание которого, как сказано, и составляет вся дальнейшая история Христианина. Соответствующие строки вовсе откидываются Пушкиным, а слова: "Однажды странствуя среди долины дикой" - влагаются в уста самого странника. Равным образом вовсе устраняется подчеркиваемый Беньяном по ходу повести мотив сна. Соответственно и все повествование о страннике ведется далее не в третьем, а в первом лице, вследствие чего оно приобретает характер глубоко взволнованной, страстной исповеди. Выделенный Пушкиным для своего переложения кусок заканчивается у Беньяна рассказом о том, как два соседа Христианина - Упрямый и Сговорчивый - побежали было за ним, чтобы попытаться его вернуть. Это тесно связано с последующим изложением: Христианин в свою очередь стал уговаривать их обоих последовать за ним. Упрямый отказался, Сговорчивый было пошел, но после того, как он и Христианин попали в Трясину Уныния, тоже поспешил вернуться назад, в Город Разрушения, и т. д. Этот усложняющий и уводящий в сторону от ведущей темы "Странника" эпизод Пушкин тоже опускает, ограничиваясь словами: "Иные уж за мной гнались", к которым непосредственно примыкают заканчивающие все стихотворение строки:

  

  

  

  ...но я тем боле

  

  Спешил перебежать городовое поле,

  

  Дабы скорей узреть - оставя те места,

  

  Спасенья верный путь и тесные врата.

  

   Последние две строки в повести Беньяна в данном месте отсутствуют, хотя евангельское выражение "тесные врата" неоднократно встречается у Беньяна и ранее, и в дальнейшем. Но перенесенные именно сюда, они придают теме побега, а значит и всему стихотворению Пушкина, необходимую завершенность.

   С присущей Пушкину способностью к единственному в своем роде художественному лаконизму он делает ряд сокращений, устранений многословия и внутри перелагаемого им текста повести. Остановлюсь на наиболее существенных примерах, имеющих не только узкостилистическое значение. [15] Тягчайшее душевное состояние Христианина связывается Беньяном с чтением им некоей священной книги (как и многое в повести, момент автобиографический). С раскрытой книгой в руках впервые предстает он рассказчику; снова занят он чтением книги при встрече с Евангелистом, прямо ссылается на нее как на источник своего душевного смятения. Некий пергамент вручает Христианину и Евангелист. У Пушкина ничего не говорится о книге и ее чтении странником. Книгу читает только Евангелист, который назван поэтом просто юношей ("Я встретил юношу, читающего книгу"). Тем самым устраняется повторение мотива чтения книги, а главное, тяжкие душевные переживания странника оказываются не навеянными извне, а предстают как процесс его собственного духовного сознания, заставляющий его отъединиться от людей, одиноко бродить по окрестностям ("Однажды странствуя..."). В ряде мест - и здесь сказывается рука поэта-художника - Пушкин не сокращает текста, а, наоборот, дополняет его отсутствующими в подлиннике поэтическими образами, сравнениями, весьма характерно перекликающимися с другими его произведениями этих лет и уже одним этим вводящими "Странника" в контекст творчества Пушкина 1833-1835 годов. Такова, например, строка: "И горько повторял, метаясь как больной", кстати, представляющая своего рода автореминисценцию из "Медного всадника" ("Нева металась, как больной, / В своей постеле беспокойной", - V, 138). Как дальше увидим, к "Медному всаднику" тянется от "Странника" и еще одна, более знаменательная нить художественных ассоциаций.

   Еще один весьма выразительный пример: у Беньяна Евангелист на вопрос Христианина, куда ему идти, указывая вдаль, спрашивает, видит ли он узкие врата; затем, когда тот отвечает отрицательно, снова спрашивает, не видит ли он вдалеке блистающего света. В "Страннике" это место читается:

  

   Тогда: "Не видишь ли, скажи, чего-нибудь" -

  

  Сказал мне юноша, даль указуя перстом.

  

  Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,

  

  Как от бельма врачом избавленный слепец.

  

  "Я вижу некий свет", - сказал я наконец.

  

   Двух строк, отмеченных мною курсивом, у Беньяна нет. Между тем образ прозревшего слепца, у которого сняли бельма с глаз, помимо его художественной выразительности, представляется, как я дальше покажу, весьма интересным и еще в одном отношении.

   Но все эти делаемые Пушкиным дополнения нисколько не утяжеляют его переложения. Наоборот, пушкинский "Странник" содержит всего 76 стихотворных строк против 98 прозаических строк английского текста и целых 145 строк русского перевода в издании 1819 года.

   76 строк - это не так много даже для пушкинских стихотворений этого времени. Так, в "Осени" 1833 года - 89 строк, в "Гусаре", написанном в том же году, - 116 строк, в стихотворении "На Испанию родную", написанном в жанре испанских романсеро, 110 строк.

   В то же время в 76 строк "Странника" вмещено исключительно большое по психологической напряженности и социальной насыщенности содержание. Если "Пир во время чумы" представляет собой маленькую трагедию, то "Странник" по праву может быть назван маленькой поэмой в стихах. Пушкин и сам ощущал внутреннюю монументальность своего произведения. Очевидно, именно потому он разделил его на пять частей ("отрывками", как называет их М. Гофман, [16] считать их нельзя, поскольку они полностью - без всяких разрывов - воспроизводят ход повествования в подлиннике). [17]

   Деление это проведено Пушкиным с точным расчетом и присущим ему композиционным мастерством. Первая часть - душевные метания странника, чувствующего, что он не может больше жить так, как жил до сих пор, и тщетно задающего себе вопрос, позднее ставший столь знаменитым в устах Чернышевского и Льва Толстого: "Что делать буду я?". Вторая часть - возвращение домой, попытка путем страстной и убежденной проповеди раскрыть свое сердце близким. Третья часть - смущение и непонимание странника близкими, склонными принять его за сумасшедшего. Четвертая часть - новые одинокие скитания, встреча с юношей, его ответ на заданный в первой части вопрос: "Что делать?". Решение странника последовать его совету ("Ступай! - И я бежать пустился в тот же миг"). Наконец, последняя, пятая часть - безуспешные попытки близких и друзей вернуть странника и его бесповоротный уход. [18]

   Так в строгой последовательности, соответствующей внутренней логике замысла, развертываются одна за другой пять частей пушкинского "Странника", как бы пять актов рисуемой в них большой и мучительно-сложной внутренней трагедии человека, познавшего высшую правду, которую не хочет признать никто из его окружающих.

   Указывавшееся мною сравнение Пушкиным странника, узревшего свет истинного пути, со слепцом, которого врач избавил от бельма, прямо перекликается с одним из самых ярких и сильных мест в радищевском "Путешествии из Петербурга в Москву" - аллегорическим сном путешественника ("Странница"-Истина, которая объявляет себя врачом, призванным "очистить" зрение царя, снимает ему бельма с глаз, и он начинает видеть все в истинном свете). [19] Если мы вспомним, что книга Радищева как раз в эти годы снова стала привлекать к себе особенное внимание Пушкина (работа над так называемым "Путешествием из Москвы в Петербург" в 1833-1835 годах, статья "Александр Радищев" 1836 года), то эта перекличка едва ли является случайной. Религиозность в повести Беньяна сочеталась, как уже сказано, с политической и социальной оппозиционностью. Это, несомненно, ощущал и Пушкин, которого, как дальше будет показано, именно эта сторона в книге Беньяна привлекала к себе больше всего. Перекличка с Радищевым лишний раз свидетельствует, в кругу каких ассоциаций находился поэт, создавая "Странника".

   П. В. Анненков в своих "Материалах для биографии А. С. Пушкина" считает "Странника" одним из проявлений "религиозного настроения духа в Пушкине" начиная с 1833 года (к этому году он неправильно относит и написание "Странника"): "Стихотворение это, составляющее поэму само по себе, открывает то глубокое духовное начало, которое уже проникло собой мысль поэта, возвысив ее до образов, принадлежащих, по характеру своему, образам чисто эпическим". [20] К этому присоединяется и автор уже упоминавшейся заметки в "Молве".21 Новейший исследователь (Р. М. Самарин), наоборот, считает, как мы видели, что Пушкин хотел "освободить" свое переложение Беньяна "от религиозной тенденции". [22]

   В "Страннике" Пушкин безусловно ослабляет ярко выраженную религиозно-христианскую орнаментику подлинника. Он вовсе отбрасывает обильные ссылки автора на тексты священного писания, устраняет имя пилигрима Христианин (Christian), заменяет, как я уже указывал, Евангелиста на просто юношу; наконец, слово "пилигрим", означавшее человека, идущего на поклонение святым местам, также заменяет более нейтральным - "странник". [23] Снял Пушкин также прямолинейно-христианский аллегоризм Беньяна. Но вместе с тем поэт, который, считая, что "подстрочный перевод никогда не может быть верен", был и решительным противником "исправительных переводов" (XII, 144, 137), сохранил окрашенную в религиозные тона символику автора, его особый настрой, ту, говоря словами самого Пушкина, "народную одежду" (XII, 137) - национальный и исторический колорит - его повести, которая делает ее характернейшим произведением английского XVII века - столь привлекавшей Радищева и безусловно интересовавшей Пушкина эпохи пуританской революции, Кромвеля, Мильтона. [24]

   Этот национальный и исторический колорит "Странника" исключительно остро ощутил Достоевский.

   В своей речи о Пушкине, говоря о присущей русскому поэту "всемирной отзывчивости", свойстве "перевоплощаться вполне в чужую национальность", он в качестве одного из ярчайших примеров приводил и "Странника": "Вспомните странные стихи:

  

   Однажды странствуя среди долины дикой -

  

   Это почти буквальное переложение первых трех страниц из странной мистической книги, написанной в прозе, одного древнего английского религиозного сектатора, - но разве это только переложение? В грустной и восторженной музыке этих стихов чувствуется самая душа северного протестантизма, английского ересиарха, безбрежного мистика, с его тупым, мрачным и непреоборимым стремлением и со всем безудержем мистического мечтания. Читая эти странные стихи, вам как бы слышится дух веков реформации, вам понятен становится этот воинственный огонь начинавшегося протестантизма, понятна становится, наконец, самая история, и не мыслью только, а как будто вы сами там были, прошли мимо вооруженного стана сектантов, пели с ними их гимны, плакали вместе с ними в их мистических восторгах и веровали вместе с ними в то, во что? они поверили". [25]

   Еще раньше в числе "величайших произведений пушкинского гения-протея" называл "Странника" ("большое стихотворение, род поэмы, исполненной глубокого смысла") Белинский. Но "Странник" - не только замечательный пример "удивительной способности" Пушкина "легко и свободно переноситься в самые противоположные сферы жизни", как писал Белинский. [26] Проникая в дух чужой национальности, Пушкин никак не утрачивал национальности собственной. Убедительным примером этому может служить тот же "Странник", в котором "чужое" органически сочеталось со "своим", больше того, являлось художественным средством для выражения этого "своего". Переложение из Беньяна, которое П. В. Анненков относит к "чисто эпическим" образцам пушкинского творчества, [27] на самом деле проникнуто глубоким и горячим личным, лирическим началом.

   В этом отношении весьма характерно, что Пушкин сперва было начал повествование о страннике в третьем лице:

  

  

   В великом городе жил некий человек.

  

  В беспечной суете проведший целый век.

  

  Однажды странствуя среди долины дикой,

  

  Незапно был объят он скорбию великой...

  

  

  (III2, 979).

  

   В такой форме и были написаны Пушкиным начальные 16 стихов. Но затем он стал переправлять третье лицо на первое и именно так и оформил свое переложение.

   Органичность "Странника" для творчества последних лет жизни поэта пытался - мы видели - обосновать уже тот же Анненков. В гораздо более широкий круг пушкинских стихотворных произведений последних лет жизни поэта включает "Странника" новейший исследователь, Н. В. Измайлов. Указывая, что в 1833-1835 годах Пушкин "создал ряд чрезвычайно значительных произведений медитативной лирики, посвященных по преимуществу одной общей теме, в разных ее аспектах: положению в обществе мыслящего и чувствующего человека, ведущему его к неизбежному столкновению с окружающим миром", исследователь продолжает: "Тема эта рассматривается Пушкиным как в морально-философском, так и в социально-политическом плане в форме исповеди, размышления, воспоминания, часто - в историческом или литературном образе, не имеющем, казалось бы, никакого непосредственного к нему отношения ("Странник", "Полководец", "Мирская власть"), но на самом деле глубоко личного значения". [28] Многое здесь верно, особенно подчеркивание "глубоко личного значения" и таких вещей, как "Странник", хотя едва ли правильно зачислять это озаренное мрачным пламенем душевных мук, пожирающих странника, и весьма активное по своему финалу произведение в разряд "медитативной", т. е. размышляющей, созерцательной лирики. Но вместе с тем указание автора носит слишком общий и потому несколько отвлеченный характер. Между тем, пушкинское переложение Беньяна самым непосредственным, конкретным образом связано с событиями и обстоятельствами, притом не только внутренней, но и внешней жизни поэта. В то же время в "Страннике" все это поднято на высоту такого большого художественного обобщения, которое далеко выводит это творение Пушкина за пределы только его биографии, делает его в высокой степени знаменательным литературным явлением, отражающим некоторые глубинные процессы в развитии русского общественного сознания.

   Одной из главнейших линий развития сознания передовой части русского общества на протяжении почти целого столетия, начиная в особенности со времени декабристов, было все нараставшее неприятие жизни господствующего класса, все усиливавшееся стремление к сближению с простым, трудовым народом, с Россией крестьянской. Стремление это, обусловившее и процесс все большей демократизации русской литературы, развитие в ней народности, сказывалось в романтическом плане уже в южных поэмах Пушкина. В реалистическом плане оно глубоко выразилось в "милом идеале" Пушкина, его Татьяне (VI, 190), носительнице не только "простонародного" имени, но и некоторых существенных черт национального типа простой русской женщины. С особенной силой звучит это в финале романа - в решимости Татьяны следовать тому, что она считает своим долгом, в горькой ее неудовлетворенности "постылой" и "мишурной" жизнью высшего света и в тоске по простой, естественной патриархально-усадебной жизни.

   Столь близко знавший Пушкина Кюхельбекер сразу же проницательно уловил в тоске Татьяны глубоко лирическую, авторскую ноту. Под влиянием все отягощавшихся условий, в которые были поставлены после женитьбы и общественное положение вольнолюбивого поэта, и его личное существование, эта нота все нарастает, а с 1834 года становится доминирующей нотой его душевного настроя. Последней каплей, наглядно отразившей всю гнусность общественно-политического строя николаевской России, как известно, явился перехват полицией интимных писем Пушкина к жене, показанных никому иному, как самому царю.

   С этого времени Пушкин начинает непрестанно твердить в своих письмах о все крепнущем в нем желании "удрать", "улизнуть" из "загаженной", "пакостной" царской столицы, от света и двора, которые он энергично обзывает "нужником", "на чистый воздух", "во свояси": "плюнуть на Петербург, да подать в отставку, да удрать в Болдино, да зажить барином!", т. е. в условиях личной независимости и возможности полностью отдаваться главному делу своей жизни - литературной работе ("Неприятна зависимость; особенно когда лет двадцать человек был независим"; "они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как угодно", - пишет он в другом письме29).

   По-видимому, тогда же - весной-летом 1834 года - Пушкин переводит все это на язык художественного творчества:

  

   Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит -

  

  Летят за днями дни, и каждый час уносит

  

  Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем

  

  Предполагаем жить, и глядь - как раз - умрем.

  

  На свете счастья нет, но есть покой и воля.

  

  Давно завидная мечтается мне доля -

  

  Давно, усталый раб, замыслил я побег

  

  В обитель дальную трудов и чистых нег.

  

  

  (III, 330).

  

   Вслед за этими глубоко волнующими строками незавершенного обращения Пушкина к жене в рукописи набросан поэтом поясняющий, реально конкретизирующий план продолжения и окончания этого стихотворения:

   "О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню - поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть" (III2, 941).

   Намерение "подать в отставку" Пушкин и в самом деле пытается осуществить: 25 июня 1834 года он обращается с соответствующей просьбой через Бенкендорфа к царю. Но на волю "раб" отпущен не был. Николаем I просьба Пушкина была воспринята как "безумная неблагодарность" и "супротивление" царской воле, [30] поэту дали резко это понять, и он, скрепя сердце, вынужден был с извинениями взять ее обратно.

   Но замысла "бежать" из скотининского "свинского Петербурга" Пушкин не оставил. Все то, что его тяготило, вызывало "хандру и досаду на всех и на все" и "тоску, тоску", [31] не только не рассеялось, но усугубилось еще в большей степени. И вот не прошло и года, как Пушкин снова, 1 июня 1835 года, обращается через того же Бенкендорфа к царю с просьбой уже не об отставке, а хотя бы о разрешении уехать для поправления материальных дел на три-четыре года в деревню. Поэту ответили, что подобная просьба равносильна просьбе об отставке, и снова все осталось попрежнему: "Государь... заставляет меня жить в Петербурге", - читаем в одном из писем к жене. [32]

   Как раз к этому времени - 26 июня или 26 июля (вторая дата, кстати, прямо совпадает с датой последнего из только что указанных писем Бенкендорфу, из которого явствует, что Пушкин только что узнал о позолоченном отказе царя в его просьбе) - относится написание "Странника". "Странник" не только связан темой "побега" с незавершенным посланием к жене 1834 года, но эта тема высказана в нем в почти совпадающих выражениях: в послании - "Давно, усталый раб, замыслил я побег"; [33] в первоначальном варианте "Странника" - "Как раб, замысливший отчаянный побег" (III1, 330; III2, 982). В окончательном тексте это почти буквальное сходство было несколько ослаблено, но зато появилось новое и само за себя говорящее слово "тюрьма": "Как узник, из тюрьмы замысливший побег" (III1, 392) - причем в подлиннике Беньяна ничего этого нет, и данные сравнения полностью принадлежат самому Пушкину.

   Но в "Страннике" имеется перекличка не только с недавним посланием к жене, но и с произведением, значительно более удаленным во времени: с первой, относящейся к осени 1826 года, редакцией "Пророка". Начало" "Пророка": "Великой скорбию томим / В Пустыне мрачной я влачился" (III1, 578). Начало "Странника": "Однажды странствуя среди долины дикой / Незапно был объят я скорбию великой". Опять-таки и этой последней строки у Беньяна нет: она целиком пушкинская.

   Перекличка "Странника" с первой редакцией "Пророка" особенно знаменательна, ибо из сопоставления этих двух произведений становится чрезвычайно наглядным развитие мировоззрения Пушкина, в частности его общественно-политической мысли, на протяжении почти десятилетия. которое отделяет их друг от друга.

   Первая редакция "Пророка" была написана под непосредственным впечатлением от последнего акта декабристской трагедии - казни и каторги декабристов. "Великая скорбь" - выражение, открывающее стихотворение, очень точно характеризует душевное состояние Пушкина в эту пору. Соответственно этому в концовке первой редакции "пророк России" призывался богом предстать грозным судией пред царем-губителем, царем-убийцей. И Пушкин, по вескому свидетельству современников, собирался непосредственно реализовать это: направляясь из ссылки в Москву, он захватил рукопись первой редакции с собой во дворец, чтобы в случае неблагоприятного исхода встречи с царем смело вручить ее последнему. [34] Неблагоприятным исход этой встречи не оказался. Тронутый самым благожелательным, как показалось поэту, отношением к нему Николая I, Пушкин поверил в реформаторские посулы царя, поверил и в то, что он сможет способствовать этому своим вдохновенным художественным словом. Это нашло отражение и в окончательной редакции "Пророка", опубликованной лишь почти два года спустя с измененной первой строкой (вместо "Великой скорбию" - "Духовной жаждою томим") и новой гениальной концовкой - призывом к поэту-пророку: "Глаголом жги сердца людей". Не учить в духе дидактического классицизма XVIII века сословным "добродетелям", а именно жечь "свободной, как ветер", песнью (III1, 141) людские души и сердца, выжигая из них все мелкое и нечистое - "тьмы низких истин", воззывая к жизни все высокое, героическое, подлинно человеческое ("чувства добрые"), - этим проникнуты лучшие создания Пушкина, написанные после декабрьского восстания. В этом же духе развертывается целый ряд произведений: "Стансы" 1826 года, "Арап Петра Великого", "Полтава", - связанных с темой Петра, ставшей центральной темой пушкинского творчества второй половины 20-х годов, обусловленной двойной иллюзией поэта - в отношении, с одной стороны, личности и деятельности Николая, с другой - своей способности воздействовать на него в "добром" направлении.

   Однако действительность наносит по этим иллюзиям все более тяжкие удары. Окружающая поэта общественная среда - "чернь", поклонники "печного горшка" (III1, 142) - никак не хотят, чтобы поэт-пророк, жрец бога солнца и красоты жег их сердца: "О чем бренчит? чему нас учит? / Зачем сердца волнует, мучит, / Как своенравный чародей?" (III1, 141). Этим вызван горький цикл стихов Пушкина конца 20-х годов о "поэте и толпе". Условия личной и, в особенности, творческой жизни поэта, освобожденного из ссылки Николаем, вопреки обещаниям последнего оказались под царско-жандармской опекой еще более тяжелыми, чем в его ссыльные годы. К 1833-1834 годам рушатся иллюзии поэта и в отношении личности и деятельности Николая I как второго Петра. Новый поворот в "Медном всаднике" приобретает и сама петровская тема. В царе - зодчем чудесного города над морем, символа новой государственности, "герое Полтавы" - проступают черты "горделивого", "ужасного" "истукана" самовластья. К этому же времени возникает и тема "побега" из города.

   В стихотворном обращении к жене 1834 года тема эта развивается еще по традиционным путям, восходящим к жизни и литературе XVIII века: оппозиционно настроенный и стремящийся к независимости поэт-дворянин "отъезжает" в "обитель дальную трудов и чистых нег" (III1, 330) - в свое поместье. Так уединился в свою Обуховку автор "Оды на рабство" и "Ябеды" Капнист; так удалялся в свою Званку "бранившийся" с царями Державин. Эта традиционность особенно отчетливо проступает в уже известном нам плане продолжения стихотворения, овеянном почти карамзинской идилличностью. Вспомним: "...поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические - семья, любовь etc. - религия, смерть" (III2, 941).

   Камня на камне не остается от этой идилличности в пушкинском "Страннике". Речь идет в нем уже не об отъезде в помещичью усадьбу - на лоно природы и в лоно семьи, а об отказе от всего этого, о полном и решительном отречении от всего старого - греховного и потому обреченного на неминуемую гибель - мира.

   Мицкевич считал "Пророка" Пушкина в окончательной редакции 1828 года его этапным произведением, знаменующим выход поэта на совсем новый творческий путь.35 Этапным произведением в еще гораздо большей степени является связанный с "Пророком" преемственной связью и вместе с тем, по существу, ему противостоящий, являющийся как бы итоговым, последним словом всего жизненного и творческого пути Пушкина "Странник". "Великая скорбь" 1826 года толкала пушкинского пророка к людям, к обществу в надежде воспламенить их своей огненной проповедью. "Великая скорбь" 1835 года заставляет пушкинского странника бежать от существующего прогнившего общества, с которым у него нет и не может быть общего языка, которое считает его лишившимся рассудка, и искать совсем нового, неведомого, но уже забрезжившего вдали ("Я вижу некий свет") пути (III1, 393). Одним из лейтмотивов "Медного всадника" был мотив буйно завывающего ветра ("И ветер дул, печально воя", "Чтоб ветер выл не так уныло", "ветер буйно завывая", "буря выла" - V, 138, 140, 142). Ветер в поэме - стихия мятежа; именно он бросает на город Неву: "Но силой ветров от залива / Перегражденная Нева / Обратно шла, гневна, бурлива... И вдруг, как зверь остервенясь, / На город кинулась" (V, 140). Ветер - источник и безумия Евгения: "Мятежный шум / Невы и ветров раздавался / В его ушах" (V, 145). Пушкин всем своим сердцем поэта сочувствует "безумцу бедному", Евгению, - образ, который, как и Татьяна последней главы, при всей его объективности проникнут авторским, лирическим началом. Но разумом, "государственной мыслью историка" он - на стороне "города", петровской государственности, он верит в его незыблемость: "Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо, как Россия" (V, 147). В "Страннике" гибель "нашего города" - всего старого мира - неизбежна и, как видно из контекста, заслуженна: "Наш город пламени и ветрам обречен" (III, 398). В английском подлиннике слова "ветрам" нет, там говорится лишь о "небесном огне" ("fire from heaven"), в то же время это слово и именно в таком его употреблении (во множественном числе), думается, не случайно перекликается с мотивом мятежных "ветров" в "Медном всаднике".

   Проницательно почувствовал, что "Странник" (по существу, последнее слово Пушкина) является совсем новым словом в русской литературе, ощущавший свою преемственную связь с декабристами и вместе с тем современник и участник нового этапа в развитии русского освободительного движения ("Мы - дети декабристов и мира нового ученики" [36]) Н. П. Огарев. "Одна поэтическая струна эпохи Пушкина и Лермонтова прошла, а новой нет!", - замечал он в одном из писем начала 50-х годов и добавлял: "Перечтите в IX томе Пушкина "Однажды странствуя среди долины дикой". Конец этой пьесы будто обещает новую тему для поэзии, но до этой темы не дошел ни он, да и долго никто не дойдет". [37]

   О "Страннике", подчеркивая его глубоко личную, лирическую ноту, заговорил Огарев и в своем предисловии к лондонскому сборнику 1861 года "Русская потаенная литература XIX века". Огарев, как и многие современники и сверстники Пушкина, резко отрицательно воспринял пушкинские "Стансы" ("В надежде славы и добра"), отозвавшись о них в своем стихотворении "Стансы Пушкина. 1826 (Анненкову)", написанном в 1857-1858 годах, самым оскорбительным для поэта образом. В предисловии, как бы отвечая хулителям Пушкина, в том числе и самому себе, Огарев писал: "Станемте же глядеть назад не с ругательством и клеветой, но с сердечной печалью о преждевременной кончине поэта в мрачную годину русской жизни, когда он странствовал "среди долины дикой,