Березин Илья Николаевич - Рамазан в Стамбуле

div align="justify">   - Сколько аршин?

   - Не знаю.

   Подобный вздор турецкие актеры любят взводить на Америку, где, по их мнению, возможны все необычайные случаи, и подобными эпизодами они любят разнообразить карагез.

   В предместье Топханэ, ниже казарм, близ Кабаташ, в кофейне с садом был также хороший актер. Вот одна из его версий:

   Жена карагеза упрятала своего мужа в "тимар-ханэ" больницу-богадельню, чтобы самой свободнее наслаждаться жизнью. Карагеза утешает в бедствии друг его Хаджи-Айвас. Являетеся лекарь-френг, изъясняющийся на ломаном турецком языке, к потехе зрителей.

   Прежде всего лекарь спрашивает:

   - Come state, signor?

   Карагез, принимая это за турецкую фразу, обращается в недоумении к другу своему:

   - Что это говорить этот френг: "ким уста" (кто наставник)?

   Потом лекарь допрашивает карагеза, какой он нации, не Москов ли, но наш балагур объявляет себя цыганом. Далее лекарь обещает карагезу скорое излечение, прибавляя: сколько ни на есть покойников на кладбище Перы, все лечились у меня.

   После разных проделок Карагез, наконец, вырывается из тимар-ханэ и является домой; недовольная жена его говорить:

   - "Кашки сень ульдун", о, если б ты умер! (Это может значить: что? бы тебе умереть?)

   Карагез принимает слова жены за наличную монету и в восторге от ее привязанности.

   Грязная и маленькая кофейная в предместье Топханэ, подле главной пристани, в одну из ночей Рамазана давала следующую версию, представляемую очень часто и в других кофейнях.

   Карагез и Хаджи-Айвас обеднели до того, что нечего им есть. Хаджи-Айвас объявляет, что у него осталась ученая кастрюлька (тэнджере); карагез, не желая отстать от друга, хвалится ученым котлом (казан).

   - "Насл сенын казан окумишь", как это твой котел учен? - спрашивает с сомнением Хаджи-Айвас.

   - А как учена у тебя кастрюля? - отвечает Карагез и, пользуясь случаем поврать, начинает рассказывать своему другу, как выучился котел его читать и писать, слушал лекции в медресе, потом служил "кятибомы" (секретарем) в диване и т. д.

   Но все это не спасет друзей от нищеты и голода: Хаджи-Айвас предлагает наконец переменить имена и устроить "бейрам-бешики", качели. В восторге от этой выдумки, они пляшут и при этом происходит несколько грязных сцен.

   Карагез собирает деньги за качели: Хаджи-Айвас является делить барыши.

   "Бир пай беным дыр, бир пай Карагезын дыр, бир пай бейрам-бешикчи дыр", одна доля моя, другая доля Карагеза, а третья доля качельщика, отвечает Карагез. Всего было три доли, и таким образом Хаджи-Айвасу не достается ничего.

   Приходит качаться жид "ягуди", но от страха он падает с качелей и убивается. Карагез относит труп к дому Хаджи-Айваса; тот оттаскивает его к жилищу карагеза, и это странствование жидовского трупа продолжается до тех пор, пока уставший Хаджи-Айвас велит жидам взять своего умершего единоверца. Вопли и рыдания целого жидовского квартала, представленные актером очень верно и комически.

   В небольшой кофейне, на конце Стамбула близ Саманние, происходило однажды следующее:

   Хаджи-Айвас хвастается, что он разбогател, говорит, что у него отличный повар, и приглашаете к себе обедать карагеза. Приятели идуть, приходят к Хаджи-Айвасу и садятся за стол. Разумеется, не только повар, но и сам обед оказываются пуфом: подают за столом не блюда, но каламбуры в виде разных блюд. Карагез, однако же, не показывает виду, что он одурачен, ест и пьет, будто бы все подносимое и хвалит повара и стол. После обеда подают кофе и трубки.

   - "Иште, эфендим, иемень кахвэси", вот, господин мой, йеменский кофе, говорит Хаджи-Айвас. Карагез мстит каламбуром:

   - "Иокь, ЭФЕНДИМ, даха иемемишь", нет, господин мой, еще не ел. - В заключение карагез колотит своего друга, и тот убегает.

   После одной глупой сцены уженья, Хаджн-Айвас опять является и предлагаете карагезу прислать к нему "ашиков", восторженных, которых он будет дурачить тем, что будто один богач обещал за решение такой-то "муаммы", загадки, 25,000 пиастров. Карагез соглашается.

   Являются восторженные, сначала терьяки, потом жид, наконец араб: карагезу, однако, не удается одурачить их, и досаду свою, разумеется, он вымещает на друге Хаджи-Айвасе.

   Но довольно! Я считал необходимым привести сцены из турецкой комедии, потому что это единственное драматическое представление целого народа или лучше сказать целой империи, и еще потому, что карагезом восхищается не одна чернь, но и высшие сословия. Не ручаюсь за верность известия, но слыхал, что карагез дается и в харемах. О, бедная нравственность! Какое тебе плохое здесь житье! Что меддах приглашается в харемы и даже является в них дорогим гостем, это не подвержено никакому сомнению; нет ничего невероятного, что и карагез проникает тем же путем...

   В этом-то заключаются рамазанные увеселения, предмет нашей статьи. Что происходит в домах, это не интересно, да и выше было уже об этом говорено: вообще в домах тихо, пусто и темно, потому что все мужское население наслаждается в кофейных кейфом и благознаменательной отрыжкой...

   Но вот наступают три последние ночи Рамазана, священные для всего мусульманского мира: по религиозному поверью, в году есть ночь, и в этой ночи есть минута, в которую всякое желание будет принято и исполнено Аллахом. Обыкновенно предполагается, что эта таинственная и чудесная ночь совпадает с одной из непарных ночей Рамазана, и вернее всего, что это ночь 27 дня этого месяца: мусульмане думают, что молитвы, совершаемые в эту ночь, равняются молитвам целой тысячи месяцев, что миллионы чудес творятся в эту ночь, и что в числе ее минут есть и момент исполнения всякого желания. Эта ночь, называемая "кадр-гиджеси" или "лейлет-уль кадр" ночь судьбы, в Стамбуле проходит таким образом:

   В восемь часов вечера пушечные выстрелы возвещают выезд султана из дворца в топханскую мечеть на молитву: эта мечеть предпочитается прочим в ночь судьбы. Топханские казармы иллюминуются, хотя и довольно бедно: впереди горят "машалы", фонари, с дровами внутри вместо смолы; по берегу и на лодках на Босфоре зажигаются бенгальские огни. Мечети иллюминуются ярко, но лишь одними фигурами, без всяких фраз, притом фигуры помещаются на деревах, приставленных к минаретам, а не на проволоках: так на топханской мечети горел щит, на Сулеймание пылала мечеть с двумя минаретами, у Софийской мечети являлся "мембер", кафедра, на Баязидие красовался султанский каик (лодка) н т. п. На куполах мипаретов расставлены в небольшом числе разноцветные шкалики.

   Помолившись в мечети около часу, султан возвращается во дворец, с пушечными выстрелами, при свете ракет, пускаемых из Топханэ на Босфор: темная ночь и голубые волны Босфора и Золотого Рога придают этому освещению особенную прелесть. Во дворце ожидает султана чисто мусульманский подарок: по заведенному обычаю, султанша-мать дарит своему сыну в эту ночь девственницу избранной красоты, может быть будущую повелительницу империи, потому что харем еще не потерял власти в Турции, особенно у Абдул-Меджида...

   Вслед за султаном расходится и весь народ, сбежавшийся на "тамашу", зрелище. В городе настает мертвая тишина: кофейни пусты, нет ни меддахов, ни карагезов; все правоверные сидят дома и молятся, а некоторые "сильные умы" - спят, считая молитву напрасной. И в самом деле, проходит год, наступает и другая ночь судьбы, а ни одно заветное желание, высказанное мусульманином в прошлую священную ночь, не исполнилось... и никогда не исполняется. К чему же и молиться? Лучше есть и спать в ожидании благословенного Бейрама.

   Так проходят последние ночи: благочестивые и верующие надеются вполне, что они попали на благополучную минуту, а между тем жены правоверных с утра до вечера чистят дома, убирают их, и шьют обновы, закупленные во множестве в течение Рамазана. В эти последние дни город принимает торжественный вид. И как не радоваться? Ведь желание каждого мусульманина будет исполнено, непременно исполнено; пост, хотя веселый, а все-таки пост, кончается; Бейрам на дворе...