Г. Ив. Успенск³й въ воспоминан³яхъ В. Г. Короленко.
Годы перелома (1895-1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство "М³ръ Бож³й", Спб., 1908
Изъ числа писателей - народниковъ, выступившихъ цѣлымъ гнѣздомъ въ концѣ шестидесятыхъ годовъ, одинъ Глѣбъ Успенск³й не только не затерялся въ "дали временъ", какъ почти всѣ его современники и сверстники, но сохранилъ неувядающую свѣжесть интереса и громадное значен³е, какъ бытописатель русской жизни. Стоитъ взять его произведен³е, что такъ часто приходится дѣлать нашему брату журналисту для справки, для цитаты, и уже не можешь оторваться отъ его нерѣдко ген³альныхъ по яркости и жизненности страницъ. Увлекшись чтен³емъ, забываешь и о справкѣ и просто наслаждаешься его чуднымъ языкомъ, этимъ истинно-русскимъ, яркимъ и образнымъ языкомъ, его художественнымъ умѣн³емъ творить жизнь, изъ незначительной, пустой сценки возсоздать такую подавляющую подчасъ картину человѣческой скорби или несчастья, что, потрясенный до глубины души, откладываешь книгу, чтобы передохнуть отъ его мучительной правды. Его, какъ и другихъ великихъ нашихъ писателей, нельзя читать "сплошь", что называется: онъ до того волнуетъ, захватываетъ и заставляетъ вдумываться, что приходится то и дѣло откладывать книгу, чтобы овладѣть впечатлѣн³емъ и получше охватить всю глубину нарисованнаго образа. И когда, желая дать себѣ отчетъ, начинаешь вспоминать, что именно у него ярче всего, что законченѣе и цѣльнѣе встаетъ такая масса этихъ образовъ, такое разнообраз³е "лицъ, нарѣч³й, состоян³й", что невольно чувствуешь себя подавленнымъ громадностью захвата этого удивительнаго русскаго писателя, великаго знатока русской жизни и по истинѣ ген³альнаго художника, по той проникновенности, съ которой онъ рисуетъ душу мужика, рабочаго, интеллигента, солдата и всякаго живого человѣка, въ данную минуту привлекшаго его вниман³е. Кого здѣсь только нѣтъ? Порфиричъ, Ершишка, Хрипуновъ, Михаилъ Иванычъ, Кудимычъ, Мымрецовъ, Тяпушкинъ, чиновникъ ("Задача"), "вольный казакъ", Иванъ Босыхъ, Иванъ Ермолаичъ, Варвара, спивш³йся дьяконъ, безконечная вереница разныхъ дѣльцовъ и дѣятелей, вплоть до того русскаго мужика, что силою однихъ "природныхъ дарован³й" сразу, въ одинъ присѣстъ, производить цѣнность въ сто рублей, и... Аракчеевъ. Да, и этотъ послѣдн³й, и такъ выписанный, что вы можете прочесть всего Шильдера, Богдановича, сколько угодно копаться въ "Русской Старинѣ" и все же не получите такого яркаго и цѣльнаго впечатлѣн³я, какъ отъ нѣсколькихъ строкъ Глѣба Ивановича. "Страху имѣлъ въ себѣ,- разсказываетъ старый бурмистръ.- Столь много было въ немъ, значитъ, испугу этого самаго. Носъ у него, у покойника, былъ этак³й мясистый, толстый, сизый, значитъ, съ сизиной. И гнусавый былъ, гнусилъ... Идетъ ли, ѣдетъ ли, все будто мертвый, потому глаза у него были тусклые и такъ сказывали, какъ, примѣромъ сказать, гнилыя мѣста вотъ на яблокахъ бываютъ: будто глядитъ, а будто нѣтъ, будто есть глаза, а будто только гнилыя ямы. Вотъ въ этакомъ то видѣ - ѣдетъ ли, идетъ ли - точно мертвецъ холодный, и носъ этотъ самый сизый, мясистый, виситъ. А чуть раскрылъ ротъ - и загудитъ. точно изъ подъ земли или изъ могилы: "Па-а-л-локъ!" Да въ носъ, гнусавый былъ... "Па-а-л-локъ!" Это ужъ, стало быть, что-нибудь запримѣтилъ... И только его и словъ было, а то все какъ мертвый... Вотъ какой былъ сурьезный, дьяволъ!" Цѣльность впечатлѣн³я отъ этого несравненнаго образа, такъ, мимоходомъ начертаннаго Глѣбомъ Ивановичемъ, еще усиливается тѣмъ, что разсказчикъ (въ очеркѣ "старый бурмистръ") весь на сторонѣ Аракчеева ("такъ... былъ порядокъ").
Такими безподобными перлами переполнены три увѣсистыхъ тома компактнаго издан³я творен³й Успенскаго. И среди безконечнаго разнообраз³я этихъ образовъ, то подавляющихъ васъ, то трогательныхъ до слезъ, то возбуждающихъ самое неудержимое дѣтское веселье, все время не покидаетъ васъ образъ самого творца, всегда грустный, словно трепещущ³й отъ удивлен³я и скорби при видѣ того, что творится вокругъ него, или словно недоумѣвающ³й, какъ же это никто, кромѣ него, не видитъ, не пугается всего безобраз³я жизни, не замѣчаетъ, какъ далеко-далеко уклонилась эта жизнь отъ красоты настоящаго человѣка? Потому что самъ онъ, Глѣбъ Ивановичъ, переполненъ трепетнымъ восторгомъ передъ этой чарующей красотой истиннаго человѣка и потому такъ до болѣзненности чутокъ ко всякимъ уклонен³ямъ, уродующимъ "образъ и подоб³е божье". Изъ этой чуткости и восторга передъ человѣческой красотой, передъ красотой природы и жизни вообще проистекаетъ и дѣтская незлобивость Глѣба Ивановича, съ которой онъ относится ко всѣмъ и всему. Гнѣвъ, суровое осужден³е, безпощадная жесткость къ описываемымъ имъ звѣроподобнымъ чудищамъ, къ образамъ почти апокалипсическаго характера, какъ приведенный выше Аракчеевск³й портретъ,- чужды ему вполнѣ. Онъ и за нихъ страдаетъ, какъ и за тѣхъ, кто пострадалъ отъ нихъ. Онъ и въ ихъ искаженныхъ злобою лицахъ видитъ черты, сближающ³я ихъ съ общечеловѣческой красотой, которая въ этихъ несчастныхъ превратилась въ свою противоположность. Ему пожалуй, еще больнѣе при видѣ ихъ, чѣмъ при видѣ ихъ жертвъ, потому что страдан³е приближаетъ къ красотѣ, очищаетъ и возвышаетъ, тогда какъ дикое безобраз³е палачей выступаетъ на фонѣ общаго страдан³я еще ярче и гнуснѣе, до жгучей боли ранитъ сердце писателя. Самому предателю, котораго такъ безпощадно казнитъ Салтыковъ, Успенск³й не смогъ бы сказать роковое: "иди! нѣтъ тебѣ прощен³я!" Самое большее - онъ молча отвернулся бы отъ него. "И его тоже мать родила", какъ говоритъ у Достоевскаго каторжникъ, указывая на закованный трупъ своего товарища.
Источникъ этой незлобимости Успенскаго отнюдь не безразличье или слащавая гуманность, преисполненная мира и всепрощен³я. Напротивъ, Глѣбъ Ивановичъ - это живое воплощен³е дѣйственной любви и неустанныхъ поисковъ за дѣлами и проявлен³ями именно такой дѣятельной любви. Всѣ его произведен³я проникнуты этимъ искан³емъ, безпокойнымъ, напряженнымъ, страстнымъ. Въ самыхъ совершенныхъ и законченныхъ своихъ произведен³яхъ онъ не выдерживаетъ спокойнаго эпическаго тона, и то и дѣло стремительно уклоняется въ сторону, не въ силахъ удержать свое рвущееся на голосъ любви сердце. Нарисовавъ удивительную картину человѣческихъ безобраз³й, онъ же первый приходитъ въ ужасъ и ищетъ пути къ устранен³ю ихъ, къ истинной правдѣ человѣческихъ отношен³й, къ замѣнѣ "зоологической" правды - правдой человѣческой, которая пребудетъ во вѣкъ. И если когда негодован³е прорывается у Успенскаго, то въ тѣхъ лишь случаяхъ, когда, вмѣсто этой правды, подсовываютъ другую, подъ разными соусами скрывающуюся, "звѣриную" по существу. Такъ было, напр., послѣ знаменитой рѣчи Достоевскаго (на пушкинскомъ празднествѣ) о "русскомъ все-человѣкѣ". Во второй половинѣ своей замѣчательной статьи, посвященной описан³ю торжества ("На другой день"), у него прорываются так³я злыя слова, звучитъ мѣстами такой ѣдк³й сарказмъ, какого вы не найдете нигдѣ во всѣхъ его произведен³яхъ. Его возмутила именно неискренность оратора, его игра словами, то, что на своемъ оригинальномъ языкѣ Успенск³й характеризуетъ, какъ подмѣну "все-человѣческаго" - "все-заичьими свойствами". Характеризуя эту знаменитую рѣчь, Успенск³й превращается въ сатирика,- вообще, ему мало свойственная роль. По его словамъ, Достоевск³й разными вставками, незамѣтными уклонен³ями, путанными словечками сводитъ своего все-человѣка на нѣтъ. "Так³е заячьи прыжки даютъ автору возможность превратить мало-по-малу все свое "фантастическое дѣлан³е" въ самую ординарную проповѣдь полнѣйшаго мертвѣн³я. Помаленьку, да полегоньку, съ кочки на кочку, прыгъ да прыгъ, все-заяцъ мало-по-малу допрыгиваетъ до непроходимой дебри, въ которой не видать ужъ и заячьяго хвоста..."
У Успенскаго нѣтъ ни проповѣди любви, ни всепрощен³я, ни какихъ бы то ни было высокихъ словечекъ: онъ - сама простота, какъ въ изображен³и, такъ и въ языкѣ, до того ему чуждо все искусственное, дѣланное, надуманное. Отъ того и самая форма его произведен³й такая смѣшанная - наполовину беллетристика, наполовину публицистика. О чемъ бы онъ ни разсказывалъ, онъ не можетъ воздержаться, чтобы не высказать всѣхъ мыслей, как³я ему пришли въ голову по этому поводу. Если так³е постоянные переходы отъ разсказа къ размышлен³ю мѣшаютъ иногда читателю, ослабляя впечатлѣн³е, зато они тѣмъ ярче и цѣльнѣе обрисовываютъ писателя, раскрывая ему душу цѣликомъ, не оставляя никакихъ сомнѣн³й, что и какъ именно думалъ Успенск³й по тому или иному поводу. Но какъ разнообразны темы его произведен³й, охватывая всю нашу русскую дѣйствительность, такъ же разнообразенъ и трудно объемлемъ и самъ Успенск³й. Онъ поистинѣ "дистанц³я огромнаго размѣра", и этимъ можно объяснить, что литература о немъ такъ бѣдна. Вступительная статья Н. К. Михайловскаго и его же статьи въ "Русскомъ Богатствѣ" текущаго года, небольшое сравнительно мѣсто, удѣленное Успенскому г. Скабичевскимъ въ его "Истор³и литературы", статья г. Уманьскаго "Писатель переходнаго времени" въ "Русской мысли" этого года - вотъ, пожалуй, и все что есть объ Успенскомъ. Можно указать еще очеркъ г. Волжскаго "Два очерка объ Успенскомъ и Достоевскомъ", въ которомъ есть очень важныя замѣчан³я о разныхъ взглядахъ Успенскаго, но въ общемъ г. Волжск³й только комментируетъ и дополняетъ извѣстную "Вступительную статью" Н. К. Михайловскаго, на что, впрочемъ, онъ самъ же и указываетъ.
Смерть Успенскаго оживила литературу о немъ, и мы уже теперь имѣемъ превосходную характеристику его, какъ писателя и человѣка, данную В. Г. Короленко въ статьѣ его "О Глѣбѣ Ивановичѣ Успенскомъ", заключающей личныя воспоминан³я автора. Самъ чутк³й и вдумчивый художникъ, Короленко, быть можетъ, лучше и глубже всѣхъ съумѣлъ изобразить этого оригинальнѣйшаго человѣка, котораго мы всѣ знаемъ только по его писан³ямъ. И человѣкъ въ изображен³и его такъ тѣсно и полно сливается съ писателемъ, что ихъ уже не отдѣлить, разъ вы прочли эти воспоминан³я. Изъ небольшихъ, обыденныхъ фактовъ, изъ незамѣтныхъ черточекъ онъ создалъ такой обаятельный образъ, что Глѣбъ Ивановичъ выступилъ еще свѣтлѣе и чище, чѣмъ мы могли знать его раньше, и въ то же время многое, о чемъ мы только догадывались, выступаетъ теперь въ его произведен³яхъ яснѣе, понятнѣе и еще болѣе захватываетъ васъ, когда вы знаете теперь душу Успенскаго. Самъ Короленко познакомился съ нимъ уже на склонѣ его литературной дѣятельности, незадолго до роковаго конца, такъ неожиданно пресѣкшаго его писательскую работу. Это было во второй половинѣ восьмидесятыхъ годовъ, когда усталость, разочарован³е и какое-то безсил³е разслабленной воли господствовали въ обществѣ.
"Всяк³й, - говоритъ Короленко, - кто жилъ уже сознательною жизнью въ то смутное и туманное время, помнитъ общ³й тонъ тогдашняго настроен³я. У такъ называемой интеллигенц³и начиналась съ "меньшимъ братомъ" крупная ссора (о которой послѣдн³й, впрочемъ, по обыкновен³ю, даже не зналъ). Хотя Успенск³й никогда не идеализировалъ мужика, наоборотъ, съ большой горечью и силой говорилъ о мужицкомъ свинствѣ и о распоясовской темнотѣ даже въ пер³одъ наибольшаго увлечен³я "устоями" и тайнами "народной правды", тѣмъ не менѣе въ это время онъ со всей силой своего огромнаго таланта продолжалъ призывать вниман³е общества ко всѣмъ вопросамъ народной жизни, со всѣми ея болящими противорѣч³ями и во всей ея связи съ интеллигентною совѣстью и мыслью. Такъ что съ реакц³ей противъ мужика начиналась реакц³я и противъ Успенскаго: къ нему обращались запросы, упреки, письма. Въ одной изъ своихъ статей въ "Отеч. Запискахъ" Глѣбъ Ивановичъ съ большимъ остроум³емъ отмѣчалъ и отражалъ это настроен³е при самомъ его возникновен³и. Онъ характеризовалъ его словами: "надо и намъ". Что въ самомъ дѣлѣ: мужикъ заполонилъ всю литературу. Мужикъ да мужикъ, народъ да народъ. "Мы тоже хотимъ... надо и намъ..." Началось самоуглублен³е, самоусовершенствован³е, рѣшен³е вопросовъ изолированной личности, внѣ связи съ общественными вопросами, до тѣхъ поръ властно занимавшими умы и сердца. "Восемьдесятъ тысячъ верстъ вокругъ самого себя, съ обычною мѣткостью характеризовалъ Глѣбъ Ивановичъ одну сторону этого настроен³я. Огорченный и разочарованный, русск³й интеллигентный человѣкъ углублялся въ себя, уходилъ въ культурные скиты или обиженно требовалъ "новой красоты", становясь особенно капризнымъ относительно эстетики и формы".
Такое настроен³е переживалъ и одинъ пр³ятель автора, раздѣляя указанное предубѣжден³е противъ Успенскаго за его настойчивые призывы "все-таки смотрѣть на мужика".
"Однажды,- продолжаетъ Короленко, - онъ вошелъ въ мою гостиную, когда за чайнымъ столомъ, въ кружкѣ моей семьи и знакомыхъ, сидѣлъ Глѣбъ Ивановичъ, только что пр³ѣхавш³й въ Нижн³й Новгородъ. Онъ говорилъ о чемъ-то своимъ обычнымъ тономъ, въ которомъ проглядывала какая-то одержанная, глубокая печаль, по временамъ вдругъ уступавшая мѣсто вспышкамъ особеннаго, только Успенскому присущаго, тихаго юмора. Я представилъ своего пр³ятеля. Успенск³й всталъ, пожалъ ему руку, невнятно пробормоталъ свою фамил³ю и опять обратился къ занимавшей его темѣ, которая уже овладѣла вниман³емъ слушателей. Взглянувъ случайно на своего пр³ятеля, я замѣтилъ на его лицѣ напряженное вниман³е, смѣшанное съ чрезвычайнымъ изумлен³емъ. Черезъ четверть часа онъ поднялся съ своего мѣста и, выйдя въ сосѣднюю комнату, поманилъ меня за собою.
"- Кто это у васъ? - спросилъ онъ съ величайшимъ любопытствомъ.- Я не разслышалъ его фамил³и.
"- А что? Почему вы спрашиваете такимъ тономъ?
"- Это какой-то необыкновенный человѣкъ. Отъ него вѣетъ ген³альностью.
"- Поздравляю васъ,- отвѣтилъ я смѣясь,- вы познакомились съ Глѣбомъ Ивановичемъ Успенскимъ".
Такимъ образомъ, говоритъ авторъ, "мой пр³ятель былъ завоеванъ навсегда, и при томъ не писатель предрасподожилъ его къ личности, наоборотъ - необыкновенное обаян³е личности обратило скептика къ изучен³ю произведен³й писателя".
И это вполнѣ понятно, такъ какъ, по словамъ Короленки, Глѣбъ Ивановичъ былъ "дорогимъ и рѣдкимъ исключен³емъ", когда писатель и личность нераздѣлены другъ отъ друга. Этимъ объясняетъ авторъ особый тонъ и манеру творчества Успенскаго, который не вынашивалъ своихъ творен³й, не отдѣлывалъ ихъ съ тщательностью и любовью ради нихъ самихъ: "ему нужна была не красота, не цѣльность впечатлѣн³я, не образъ. Съ лихорадочной страстностью среди обломковъ стараго онъ искалъ матер³аловъ для созидан³я новой совѣсти, правилъ для новой жизни или хотя бы для новыхъ желан³й этой жизни. То, что онъ предполагалъ извѣстнымъ, общимъ у себя и у читателя, надъ тѣмъ онъ не останавливался для детальной отдѣлки, то отмѣчалъ только бѣглыми штрихами, заполнялъ кое-какъ, лишь бы не оставить пустоты. Наоборотъ, то, что еще только мелькало впереди смутными очертан³ями будущей правды,- за тѣмъ онъ гнался страстно и торопливо, не выжидая, пока оно самопроизвольно сложится въ душѣ въ ясный самодовлѣющ³й образъ. Онъ пытался обрисовать его поскорѣе для насущныхъ потребностей данной исторической минуты тѣми словами, как³я первыя приходили на умъ. Отъ этого онъ часто повторялся, все усиливая находимыя идеи, заставлялъ читателя переживать съ нимъ вмѣстѣ и его поиски, и его разочарован³я, и всю подготовительную работу, пускалъ своихъ жильцовъ, когда у постройки еще не были убраны лѣса. Все это искупалось важностью и насущностью занимавшихъ Успенскаго вопросовъ, а общность настроен³й писателя и его читателей заполняла пробѣлы въ этой торопливой работѣ... Но особенно интересна во всемъ этомъ самая личность автора, съ ея своеобразной глубиной, съ ея необыкновенной чуткостью къ вопросамъ совѣсти, съ ея смятен³емъ и болью... И всяк³й, кто зналъ Успенскаго лично, кто помнитъ это обаян³е и значительность основнаго душевнаго тона, который сразу чувствовался во всякомъ словѣ, движен³и, взглядѣ задумчивыхъ глазъ, въ самомъ даже молчан³и Успенскаго,- согласится съ отзывомъ моего пр³ятеля: отъ этой своеобразной, единственной въ своемъ родѣ личности дѣйствительно вѣяло ген³альностью..."
Дѣйствительно, все въ личности Успенскаго было "не какъ у другихъ прочихъ" и сразу привлекало вниман³е, начиная съ его "удивительныхъ глазъ, широко разставленныхъ и глубокихъ. Въ нихъ было что-то ласковое и печальное въ то же время; лицо мнѣ показалось усталымъ,- описываетъ Короленко первое свое знакомство съ Успенскимъ.- Помню, однако, что оно какъ-то сразу, безъ всякаго промежуточнаго впечатлѣн³я и разлада, слилось со всѣмъ лучшимъ, что отлагалось въ души отъ его произведен³й. Мнѣ казалось только, что лицо и взглядъ автора "Будки", "Разорен³я" и столькихъ картинъ, полныхъ яркаго и своеобразнаго юмора - должно бы быть нѣсколько веселѣе. Однако, я чувствовалъ, что отъ этого оно не стало бы лучше, чѣмъ съ этой грустью, сосредоточенной, вдумчивой и какъ будто давно отложившейся на самомъ днѣ этой глубокой души".
Также глубокъ и значителенъ былъ онъ весь, даже въ небольшихъ замѣчан³яхъ, бѣглыхъ отзывахъ, какъ значительны тѣ образныя, ярк³я вставки въ его произведен³яхъ, когда онъ вдругъ однимъ словечкомъ, коротенькой сценкой, неожиданнымъ сравнен³емъ, какъ молн³ей, освѣтитъ цѣлое сложное явлен³е, запечатлѣетъ въ вашей памяти рѣдк³й типъ или подчеркнетъ, словно ударомъ рѣзца, главную особенность того или иного характера. Иные жалуются на "трудность" чтен³я Успенскаго, и въ этомъ есть доля правды, потому что онъ требуетъ напряженнаго вниман³я, - иначе рискуешь пропустить драгоцѣнную черту, "крылатое" словечко, глубокую и оригинальную мысль, которыми блещутъ страницы его очерковъ и разсказовъ. Онъ самъ - весь страсть и напряжен³е даже въ самыхъ эпическихъ своихъ произведен³яхъ, и это утомляетъ. Его нельзя читать бѣгло, перелистывать, выхватывая отдѣльное "морсо", такъ какъ все у него, при видимой разбросанности и неустройствѣ, крѣпко связано цементомъ его страстнаго искан³я и неумолчно рвущейся къ дѣлу любви.
Въ разговорѣ его, приводимомъ авторомъ, вы слышите это постоянное напряжен³е чувства, звучащаго все время, какъ туго натянутая струна, которая кажется, вотъ-вотъ оборвется и замретъ съ жалобнымъ, хватающимъ на сердце, тономъ. Авторъ приводитъ его безподобный отзывъ о Достоевскомъ, котораго собесѣдники случайно коснулись.
"- Вы его любите?- спросилъ меня Глѣбъ Ивановичъ.
"Я отвѣчалъ, что не люблю, но нѣкоторыя его вещи, напр., "Преступлен³е и наказан³е", перечитываю съ величайшимъ интересомъ.
"Перечитываете?- переспросилъ меня Успенск³й, какъ будто удивляясь, и потомъ, слѣдя за дымомъ папиросы своими задумчивыми глазами, сказалъ:- А я не могу, знаете ли... у меня особенное ощущен³е... Иногда ѣдешь въ поѣздѣ... И задремлешь... И вдругъ чувствуешь, что господинъ, сидѣвш³й противъ тебя... самый обыкновенный господинъ... даже съ добрымъ лицомъ... И вдругъ тянется къ тебѣ рукой... и прямо... прямо за горло хочетъ схватить... или что-то сдѣлать надъ тобой... И не можетъ никакъ двинуться.
"Онъ говорилъ это такъ выразительно и такъ глядѣлъ своими большими глазами, что я, какъ бы подъ внушен³емъ, самъ почувствовалъ легкое вѣян³е этого кошмара и долженъ былъ согласиться, что это описан³е очень близко къ ощущен³ю, которое испытывается порой при чтен³и Достоевскаго.
"- А все-таки есть много правды,- возразилъ я.
"- Правды?- Глѣбъ Ивановичъ задумался и потомъ, указывая двумя пальцами на дверь кабинета, которая была открыта и прислонена къ стѣнѣ, сказалъ:- Посмотрите вотъ на эту дверь, много-ли тутъ за нею уставится?
п- Конечно, не много,- отвѣтилъ я, еще не понимая этого перехода мысли.
"- Пара калошъ...
"- Пожалуй.
"- Положительно пара калошъ. Ничего больше...- И вдругъ, повернувшись ко мнѣ лицомъ и оживляясь, онъ докончилъ:- А онъ сюда столько набьетъ... человѣческаго страдан³я... горя... подлости человѣческой... что прямо на четыре каменные дома хватитъ".
Такая напряженность чувства и вѣчная работа мысли не могли не истощать этого удивительнаго человѣка, что и разрѣшилось нервной болѣзнью, такъ рано положившей конецъ его писательской дѣятельности. Короленко положительно отрицаетъ нелѣпые слухи объ алкоголизмѣ Глѣба Ивановича. Онъ много курилъ и въ обществѣ пилъ со всѣми, но "вообще, когда теперь я вспоминаю эту папиросу и вино и то, что я, безъ привычки, тоже курилъ и пилъ въ присутств³и Глѣба Ивановича, и что ни курен³е, ни табакъ не оказывали на меня никакого дѣйств³я,- то мнѣ кажется, что это было какое-то ровное, безпрестанное и чрезвычайно интенсивное горѣн³е мозга и нервовъ, заразительное, вовлекавшее тотчасъ же и другихъ въ свою сферу. И въ этомъ горѣн³и совершенно утопало впечатлѣн³е наркотиковъ. Это были просто капли, шипѣвш³я на раскаленной плитѣ. Но плита раскалилась не ими..."
Внутренн³й огонь, сжигавш³й Успенскаго, придавалъ всей его фигурѣ что то особенное. "Разсказывая что нибудь, онъ глядѣлъ на собесѣдника своимъ глубокимъ мерцающимъ взглядомъ, говорилъ тихо, какъ будто сквозь слегка сжатые зубы и при этомъ жестикулировалъ какъ-то особенно, то и дѣло прикладывая два пальца къ груди, какъ будто указывая на какую то боль, которую онъ чувствовалъ отъ собственныхъ разсказовъ гдѣ то въ области сердца. Его рѣчь была отрывиста, безъ закругленныхъ пер³одовъ, полная причудливыхъ изгибовъ и неожиданныхъ опредѣлен³й, часто вспыхивала своеобразнымъ юморомъ. И никогда она не производила впечатлѣн³я простой болтовни на досугѣ, среди которой такъ хорошо иногда отдохнуть отъ работы и отъ мыслей. Его молчан³е было отмѣчено тѣми же чертами, какъ и его разговоръ. Въ его отрывистыхъ замѣчан³яхъ, какъ и въ его молчан³и чувствовалась какая то неразрывная связь. Въ одномъ изъ своихъ очерковъ онъ говоритъ, что иногда можно "молчать о многомъ". Дѣйствительно, бываютъ разговоры, въ которыхъ содержан³я меньше, чѣмъ въ полномъ молчан³и, и бываетъ молчан³е, въ которомъ ходъ мысли чувствуется яснѣе, чѣмъ въ иномъ даже умномъ разговорѣ. Такое именно значительное молчан³е чувствовалось въ паузахъ Успенскаго. Его рѣчь и его паузы продолжали другъ друга... Разъ вслушавшись въ основное содержан³е занимавшей его мысли, вы уже были во власти этого течен³я, во время самыхъ паузъ уже чувствовали это "молчан³е обо многомъ" и невольно ждали, гдѣ эта не отдыхающая мысль сверкнетъ на поверхности какимъ нибудь неожиданнымъ поворотомъ, образомъ, картиной, иногда въ одной короткой фразѣ или даже въ одномъ только словѣ.
"Я думаю, что эта манера молчать такъ же утомительна, какъ и напряженная работа. А между тѣмъ, это было нормальное состоян³е Успенскаго, по крайней мѣрѣ, въ томъ пер³одѣ его жизни, когда я зналъ его. Для него почти не существовало тѣхъ минутъ полнаго безразлич³я организма, когда въ немъ совершаются, не задѣвая сознан³я, одни только растительные, возстановляющ³е процессы. Нѣкоторыя "жит³я" рисуютъ намъ подвижниковъ, никогда не разстававшихся съ молитвой, которая входила даже въ ихъ забытье и сонъ. Совершенно также нѣкоторые вопросы совѣсти и мысли никогда не засыпали въ Успенскомъ. И это то, я думаю, придавало такую выдѣляющую значительность его лицу, его словамъ, его взгляду, самому его молчан³ю.
"Но это же и сжигало его неустаннымъ огнемъ".
Въ дальнѣйшемъ разсказѣ авторъ показываетъ намъ, какъ "господствующая идея" овладѣвала Успенскимъ и на каждомъ шагу, въ каждомъ поступкѣ и словѣ проявляла надъ нимъ свою неодолимую силу, подчиняя себѣ и всѣхъ его окружающихъ. Передать всю прелесть этого разсказа невозможно, пришлось бы перепечатать его до слова, такъ какъ все здѣсь значительно и вноситъ новый и новый штрихъ въ характеристику Успенскаго.
"Всю жизнь онъ стремился къ правдѣ, хотя бы и болящей, но истинной", заканчиваетъ свои слова Короленко, и вотъ почему такое громадное значен³е имѣютъ его произведен³я, въ которыхъ запечатлѣлся цѣлый пер³одъ русской жизни со всѣми его искан³ями, болями, надеждами и разочарован³ями, и каждое слово здѣсь - правда. Въ самый разгаръ народническихъ увлечен³й одинъ Успенск³й неизмѣнно оставался правдивымъ и, страстно болѣя душой за "мужицкое свинство", представилъ всѣ отрицательныя стороны народной жизни также ярко и выпукло, какъ и привлекавш³я его положительныя. Онъ не колеблясь призналъ односторонность этой народной правды, окрестивъ ее "зоологической", потому что, по его словамъ, "народное дѣло непремѣнно должно быть выяснено въ самой строгой безпристрастности и, если угодно, безстраш³и". Ни одинъ народникъ писатель не далъ намъ такой упоительно правдивой картины "красоты ржаного поля", "гармон³и земледѣльческихъ идеаловъ", "поэз³и земледѣльческаго труда" и рядомъ съ этимъ только онъ далъ и обратную сторону, обрисовавъ въ своихъ "Мишанькахъ", и другихъ не менѣе яркихъ типахъ всѣ темныя, поразительно мрачныя и чисто "звѣриныя" явлен³я того же земледѣльческаго уклада,
Значен³е Успенскаго, какъ бытописателя народной жизни, такъ велико что безъ изучен³я его не мыслимо сколько-нибудь правильное представлен³е о народѣ. И вполнѣ понятно, почему въ разгаръ спора марксистовъ съ народниками Успенск³й былъ единственнымъ изъ народническихъ писателей, котораго читали съ карандашомъ въ рукѣ, изучая и вчитываясь въ его произведен³я, какъ если-бы это были учен³я, статистическ³я и экономическ³я изслѣдован³я. Богатство фактическаго матер³ала въ нихъ соединяется съ такимъ проникновен³емъ въ глубину народной психолог³и, что въ этомъ отношен³и Успенск³й пока не имѣетъ соперниковъ. Эта сторона произведен³й его никогда не утратитъ значен³я, хотя бы настроен³е, съ какимъ все это было написано, и испарилось. По мѣткому выражен³ю г. Короленко Успенск³й мѣстами становится "труденъ", т. е. намъ трудно войти въ его настроен³е "искан³я" правды въ народной жизни, но правдивость картины той же жизни осталась навсегда запечатлѣнной въ его произведен³яхъ, отмѣченныхъ печатью почти ген³альности.
Говоря "почти", мы въ сущности совершаемъ нѣкую несправедливость, по отношен³ю къ Успенскому, безсознательно дѣлая уступку мнѣн³ю, будто Успенск³й не все сказалъ, не все далъ, что могъ бы сказать. Это мнѣн³е раздѣляютъ мног³е, напр:, тотъ же Короленко, такъ глубоко заглянувш³й въ Успенскаго, какъ никто,- исключая развѣ Н. К. Михайловскаго,- говоритъ, что "Успенск³й не сказался въ своихъ произведен³яхъ со всею силою своей необыкновенной личности, и своего таланта. Чистый образъ, тщательно выношенный въ душѣ и выплавленный изъ однороднаго художественнаго матер³ала, вообще легче привлекаетъ вниман³е и живетъ дольше, чѣмъ та смѣсь образа и публицистики, посредствомъ которой работалъ Успенск³й". Намъ кажется, въ этихъ словахъ есть доля невѣрной оцѣнки Успенскаго, къ которому не примѣнимы никак³я общ³я мѣрки. Это вѣрно что онъ не далъ "чистаго образа" и въ его творчествѣ преобладаетъ "смѣсь образа и публицистики". Но ее такъ и надо оцѣнивать какъ преобладающую особенность Успенскаго-писателя, и тогда мы должны признать, что эта "смѣсь", въ родѣ Ивана Босыхъ изъ "Власти земли", Порфирыча изъ "Нравовъ Растеряевской улицы" или Мымрецова - ген³альные образы, наряду съ которыми можно поставить Каратаева изъ "Войны и мира" да типы, встрѣчающ³еся у Гоголя и Салтыкова. Затѣмъ, въ его мелкихъ по объему произведен³яхъ, каковы разсказы, собранные имъ подъ общимъ заглав³емъ "Растеряевск³е типы и сцены", "Столичная бѣднота", "Мелочи" и друг³е,- публицистики нѣтъ совсѣмъ, или если угодно - она сказывается мѣстами въ субъективизмѣ автора, въ его нескрываемой подчасъ симпат³и или антипат³и къ герою. Так³е чудные разсказы, какъ "Нужда пѣсенки поетъ", "Задача", "Про одну старуху", "Будка", "Дворникъ" и масса другихъ того же рода - останутся въ русской литературѣ прекрасными образцами творчества, надъ которыми время безсильно.
Мы думаемъ, поэтому, что въ трехъ компактныхъ томахъ, оставленныхъ намъ Успенскимъ, онъ сказался весь, безъ остатка, такъ, какъ немног³е изъ нашихъ великихъ писателей. Его огромный художественный талантъ развернулся въ его произведен³яхъ во весь ростъ, а его душа, скорбная, ищущая, не мирящаяся ни съ какой неправдой, вѣчно напряженная въ неустанныхъ поискахъ справедливости, гармон³и человѣческихъ отношен³й - вылилась съ такой полнотой, яркостью и стремительностью, что я не знаю, чего еще могли бы мы потребовать отъ Успенскаго, для выяснен³я его, какъ писателя и человѣка. Если бы не роковая болѣзнь, прекратившая его работу въ годы полной физической и умственной бодрости, мы, вѣроятно, получили бы еще рядъ чудныхъ разсказовъ и очерковъ, представляющихъ ту же "смѣсь образа и публицистики", что и раньше, и содержан³емъ своимъ они уяснили бы намъ многое, что мы пережили за эти десять послѣднихъ мучительныхъ лѣтъ болѣзни Успенскаго. Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣн³я, что крупный переворотъ, совершивш³йся за это время въ русскомъ обществѣ, не избѣгъ бы вниман³я такого чуткаго и глубокаго наблюдателя, какимъ является Успенск³й-художникъ. И кто знаетъ, можетъ быть, многое получило бы иное направлен³е подъ вл³ян³емъ его мощнаго таланта, такъ глубоко умѣвшаго "потрясать" сердца... Но все это не прибавило бы ни одной лишней черты къ его характеристикѣ, не увеличило бы и не умалило его, какъ писателя,- это явилось бы только приложен³емъ все тѣхъ же силъ, которыя съ исчерпывающей полнотой вылились въ его произведен³яхъ.
Думаемъ, что въ такомъ мнѣн³и нѣтъ ничего, умаляющаго значен³я Успенскаго въ томъ видѣ, какъ мы его знаемъ теперь, и даже напротивъ. Мнѣ лично всегда нѣсколько обидно за любимаго писателя, когда говорятъ, что онъ не далъ всего,- потому что не далъ того-то и того-то,- не весь проявился въ своихъ произведен³яхъ,- и обиднѣе всего такое мнѣн³е именно объ Успенскомъ, который далъ больше, чѣмъ можно бы ожидать отъ такой нервной, напряженно-страстной писательской организац³и. Объемъ его работы вызываетъ, по истинѣ, удивлен³е: свыше 8.000 убористыхъ страницъ, до трехсотъ печатныхъ листовъ,- и какихъ листовъ!- на протяжен³и менѣе, чѣмъ тридцати лѣтъ! Мало писателей, которые могли бы гордиться такой продуктивностью, и при томъ такой значительной по содержан³ю, вл³ян³ю и силѣ впечатлѣн³я. Что больше могли бы мы требовать отъ Успенскаго?
Какъ писатель, онъ представляется намъ вполнѣ законченнымъ, завершеннымъ, оригинальнымъ явлен³емъ русской пореформенной жизни, которую онъ отразилъ въ своемъ творчествѣ съ необычайной полнотой. Всѣ изгибы этой жизни, ея бурныя течен³я и широк³е разливы, мели и бездонные яры мы находимъ въ произведен³яхъ его мысли, которая, по удивительно вѣрному слову Короленки, "шла какъ рѣка, которая то течетъ на поверхности, то исчезаетъ подъ землей, чтобы черезъ нѣкоторое время опять сверкнуть уже въ другомъ мѣстѣ", вынося наверхъ тѣ чудные перлы, которыми переполнена сокровищница, именуемая "Сочинен³ями Глѣба Успенскаго".
²юль 1902 г.