Никитенко какъ представитель обывательской философ³и приспособляемости.
Годы перелома (1895-1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство "М³ръ Бож³й", Спб., 1908
Въ августѣ исполнилось двадцать лѣтъ со дня смерти Александра Васильевича Никитенки, имя котораго если и извѣстно современному читателю, то лишь какъ автора единственной въ своемъ родѣ книги - "Дневника", озаглавленнаго авторомъ такъ: "Моя повѣсть о самомъ себѣ и о томъ, чему свидѣтель въ жизни былъ". При жизни, однако, онъ пользовался почтенной и вполнѣ заслуженной извѣстностью, какъ хорош³й профессоръ, добросовѣстной критикъ, академикъ и администраторъ. Но всѣ эти, такъ сказать, оффиц³альныя стороны его дѣятельности пошли на смарку, натерлись и забылись послѣ появлен³я въ 80-хъ годахъ {Въ "Русск. Старинѣ", а затѣмъ отдѣльнымъ издан³емъ. Далѣе вездѣ цитируется это трехтомное издан³е.} его "Дневника", въ которомъ Никитенко выступаетъ въ роли несравненнаго лѣтописца своего времени. Въ немъ изумленному обществу явился новый человѣкъ. Сбросивъ вицъ-мундиръ и отложивъ въ сторону всякое м³рское попечен³е, Никитенко перерождается и такъ основательно, какъ только можетъ русск³й обыватель, который при исполнен³и обязанностей - одно, а затѣмъ, "вымывъ руки", становится прямою противоположностью именно этимъ обязанностямъ.
Разсматриваемый и оцѣниваемый съ этой точки зрѣн³я, Никитенко представляетъ характернѣйш³й образецъ обывательской приспособляемости. Бюрократъ до мозга костей, цензоръ, выслуживш³й въ цензурѣ полный пенс³онъ, и консерваторъ чистой крови, онъ въ тиши кабинета написалъ удивительную книгу, ужаснѣйш³й доносъ потомству на бюрократ³ю, цензуру и консерватизмъ. Родился онъ въ царствован³е Александра I, пережилъ всю николаевскую эпоху, шестидесятые годы и умеръ въ концѣ 70-хъ. Кажется, довольно смѣнъ и направлен³й, и настроен³й. Кажется, могъ человѣкъ хоть разъ высказаться, открыто стать "ошуйю" или "одесную", могъ, что называется, прорваться. Съ нимъ этого не случилось, онъ ко всему примѣнялся легко и свободно, съ поразительной гибкостью и даже не безъ своеобразнаго изящества. По крайней мѣрѣ, читая его "Дневникъ", эту глубокомысленную и остроумную характеристику его времени и современниковъ - и какихъ современниковъ! - читатель ни разу не испытываетъ чувства жгучей боли или стыда за автора, скорѣе, напротивъ - восхищается неуловимой дипломат³ей и ловкостью, съ которою Никитенко, проскользнувъ между Сциллой и Харибдой, достигаетъ чина тайнаго совѣтника, зван³я академика и многихъ другихъ благъ и успокаивается на лаврахъ, правда дешевыхъ, но все же лаврахъ. "Я не принадлежу никакой парт³и", замѣчаетъ Никитенко по поводу академическихъ раздоровъ, гдѣ боролись "нѣмцы" и "русск³е". "Я прежде всего принадлежу моему убѣжден³ю, и только", гордо заявляетъ онъ въ другомъ мѣстѣ. И всѣ парт³и ухаживали за нимъ и считали его въ своихъ рядахъ. Быть внѣ парт³й значитъ служить самому себѣ - и только, и въ этомъ искусствѣ Никитенко не знаетъ соперниковъ.
Удивительна выдержка, съ которою онъ ведетъ свою лѣтопись, систематически, ежедневно, съ глазу на глазъ съ самимъ собой изливая накопивш³яся въ немъ горечь и желчь неудовольств³я и раздражен³я противъ тѣхъ, предъ кѣмъ приходилось ему сгибаться, кому служить, чьи молча выносить обиды, глупости и капризы. Его "Дневникъ", это - кладезь приспособляемости и мудрой житейской опытности. Онъ въ равной мѣрѣ ладитъ съ Клейнмихелемъ, Уваровымъ и Ростовцевымъ, и отъ каждаго пр³емлетъ малую толику. Онъ не скрываетъ, что это ему доставалось не дешево. Онъ вѣчно заваленъ кучею дѣлъ, служить въ десяти разныхъ учрежден³яхъ, пишетъ десятки докладныхъ записокъ, сознавая ясно все ничтожество этихъ занят³й, все ихъ безплод³е и ненужность. Эта работа уподобляетъ его "каторжнику", какъ онъ съ горечью жалуется неоднократно. Въ то же время его влечетъ совсѣмъ въ иную сторону. "У всякаго общественнаго дѣятеля, - пишетъ онъ, - свои элементы силы, посредствомъ которыхъ онъ достигаетъ желаемыхъ результатовъ. Элементами моей силы я считаю: мысль и слово, а не эрудиц³ю. Мое естественное влечен³е обратить каѳедру въ трибуну" (Т. I, 418). А между тѣмъ, этотъ "трибунъ" - цензоръ. Трудно придумать болѣе роковое "стечен³е обстоятельствъ".
Его выручаетъ дневникъ, на страницахъ котораго его огорченная душа ищетъ утѣшен³я и примирен³я съ идеалами. Ибо и послѣдн³е ему далеко не чужды. Онъ никогда не забываетъ ихъ, они неустанно грызутъ его сердце и волнуютъ его умъ. Только ихъ онъ держитъ про себя, не давая имъ проявиться въ дѣйств³и. Какъ русск³й обыватель, онъ вѣчно пребываетъ въ надеждѣ славы и добра, что и способствуетъ ему выносить всяческ³я казни безтрепетно и безропотно. Никитенко вовсе не лицемѣръ, не Тартюфъ или ³езуитъ. Въ немъ много благожелательности, природнаго добродуш³я и тонкаго юмора, позволяющаго человѣку и въ самомъ ужасѣ подмѣчать смѣшное и тѣмъ смягчающаго его. Съ первой и до послѣдней страницы его "Дневникъ" ни разу не вызываетъ негодован³я, брезгливости или отвращен³я, хотя авторъ никогда не рисуется и ничего, повидимому, не скрываетъ. Предъ вами все время благодушный росс³янинъ, милый человѣкъ и не безъ достоинствъ. Въ немъ есть и благородство, и прямая честь. Вы ни разу не заподозрите его во взяточничествѣ, напр., хотя его окружали взяточники, взятка носилась въ воздухѣ, а въ "Дневникѣ" то и дѣло попадаются записи: "слышно, такой то (имярекъ) своровалъ столько-то".
Рѣзк³е, сильные типы, въ ту или иную сторону, требуютъ особой культуры, которая вырабатывается борьбой. Гдѣ тишь да гладь, тамъ не выживаютъ ярк³е характеры, требующ³е простора для проявлен³я своей энерг³и. Гдѣ личность связана и вся дѣятельность сведена, какъ у Никитенки, къ "Дневнику", тамъ и характеры получаютъ особую закругленность, какъ рѣчные голыши, постоянно омываемые водой, которая исподволь, но неудержимо шлифуетъ всѣ ихъ неровности, сглаживаетъ шероховатости и полируетъ всѣхъ подъ одно.
То же случилось и съ Никитенко, который въ самомъ началѣ выступаетъ предъ нами, какъ личность очень оригинальная, незаурядная, безспорно выдающаяся, хотя и безъ яркой окраски. Сынъ крѣпостного, безъ всякой поддержки и внѣшняго руководства онъ выбивается изъ низинъ тогдашняго общества къ свѣту, поступаетъ въ университетъ и сразу попадаетъ въ кругъ лучшихъ людей своего времени. Что онъ - бывш³й крѣпостной, не препятствуетъ ему въ этомъ кругу, даже придаетъ ему извѣстный ореолъ въ глазахъ общества, которое служило тогда центромъ прогрессивнаго движен³я. Это было наканунѣ роковыхъ декабрьскихъ дней, во время которыхъ Никитенко уцѣлѣлъ "какимъ-то чудомъ", какъ говоритъ одинъ изъ его оффиц³альныхъ б³ографовъ. Но его спасло знакомство съ Я. И. Ростовцевымъ, которому пришлось сыграть довольно опредѣленную роль въ этомъ дѣлѣ, за что онъ и былъ награжденъ флигель-адъютантствомъ и быстро пошелъ вверхъ по лѣстницѣ наградъ и отлич³й. Повидимому, тяжелыя событ³я этого времени произвели сильное, подавляющее впечатлѣн³е на молодого Никитенко. Въ "Дневникѣ" 26 г. есть уже намеки на будущаго благополучнаго росс³янина. Никитенко еще растерянъ, не знаетъ, какъ быть и какъ держаться. Осторожно, но цѣпко хватается онъ за разныя благопр³ятныя обстоятельства и полегоньку, потихоньку, но увѣренной поступью идетъ къ благополучному устроен³ю своихъ дѣлишекъ. Любопытно и назидательно видѣть, какъ уже въ студентѣ развивается его будущая способность сходиться со всякими людьми и изъ каждаго извлекать посильную пользу. Въ "Дневникѣ" этого пер³ода нѣтъ, конечно, ничего, что слишкомъ строг³й моралистъ поставилъ бы на счетъ Никитенки въ дурную сторону. Какъ до конца, такъ и въ началѣ предъ нами умный, тонко понимающ³й человѣкъ, кующ³й свою судьбу, не брезгая никакимъ матер³аломъ, но слишкомъ умный, чтобы подмѣшивать сюда завѣдомую гадость ради минутныхъ выгодъ. Вотъ, напр., какъ онъ объясняетъ мотивы дѣйств³й Ростовцева, котораго онъ не въ силахъ ни осудить, ни оправдать. Надо помнить, что это пишется въ глубочайшей тайнѣ, наединѣ съ самимъ собой, слѣдовательно, ни хитрить, ни умалчивать нѣтъ нужды. "Поступокъ Ростовцева, во всякомъ случаѣ, заключаетъ въ себѣ много твердой воли и присутств³я духа, чему я самъ былъ свидѣтелемъ, но онъ, мнѣ кажется, слишкомъ хотѣлъ показаться благороднымъ, а это въ соединен³и съ тѣмъ сомнительнымъ положен³емъ, въ коемъ онъ находился, можетъ показаться многимъ только хитрой стратегемой, посредствомъ которой онъ хотѣлъ въ одно время и выпутаться изъ бѣды, и явиться человѣкомъ доблестнымъ. Весьма естественно, что и государь такъ думаетъ. Это мнѣн³е могло быть сильно подкрѣплено еще тѣмъ, что Ростовцевъ объявилъ заговорщикамъ о разговорѣ своемъ съ государемъ наканунѣ бунта и даже далъ имъ коп³ю съ письма своего къ нему, что объявили сами заговорщики при допросахъ. Сей поступокъ могъ быть сдѣланъ и съ хорошимъ намѣрен³емъ, то-есть, чтобы остановить заговорщиковъ, показавъ имъ, что правительству уже извѣстны ихъ замыслы, и оно, слѣдовательно, готово принять мѣры. Но, съ другой стороны, это могло быть и простои несостоятельностью, которая являлась какъ бы неизбѣжнымъ послѣдств³емъ первыхъ его связей съ княземъ Оболенскимъ и Рылѣевымъ, то-есть, онъ хотѣлъ показать, что онъ дѣйствуетъ не какъ предатель. Но для сего уже было достаточно того, что онъ не назвалъ заговорщиковъ предъ государемъ, а предоставилъ имъ самимъ объявиться или скрыться. Но въ такихъ обстоятельствахъ, въ какихъ находился Ростовцевъ, трудно не сдѣлать ошибки" (т. I, стр. 207-208).
Нельзя отказать въ тонкости этому сужден³ю, особенно, если вспомнимъ, что нашему мудрецу только 28 года. Ужъ если наединѣ съ самимъ собой онъ такъ остороженъ, можно представить, какъ тонко поведетъ онъ свою политику въ жизни, "въ такихъ трудныхъ обстоятельствахъ", въ какихъ находился Никитенко, бѣдный студентъ, безъ средствъ, безъ особо выдающихся талантовъ и той нравственной силы, которая въ сознан³и своей мощи, въ сознан³и, хотя бы и смутномъ на первыхъ порахъ, ищетъ и находитъ для себя опору in rebus adversis (въ трудную минуту жизни). Никитенко ищетъ опоры во внѣ, сближаясь съ литераторами въ родѣ Булгарина и Греча, въ канцеляр³и попечителя, къ которому проникаетъ черезъ Языкова, и т. д. И не думайте, что это окупается какими-либо нравственными жертвами, компромиссами съ совѣстью. Ничего подобнаго. Онъ скользитъ между подводными камнями моря житейскаго съ инстинктомъ, который не оставитъ его никогда и впослѣдств³и, когда ему придется сочинять уставъ о цензурѣ и засѣдать во всякихъ коммисс³яхъ.
Въ этомъ инстинктѣ мы видимъ опять черту, крайне характерную для Никитенки. Именно люди этого типа выступаютъ всегда самыми ярыми противниками компромиссовъ и защитниками убѣжден³й. Нигдѣ не приходится слышать столько рѣчей на эти темы и такихъ горячихъ споровъ, возбуждающихъ въ противникахъ ненависть, чуть не "до кроваваго мщен³я", по выражен³ю Достоевскаго ("Бѣсы"), какъ въ нашемъ, русскомъ, обществѣ. И въ то же время нигдѣ не встрѣчается столько покладистыхъ натуръ, какъ у насъ, натуръ въ родѣ Никитенки. И было бы несправедливо ставить имъ это въ укоръ и осужден³е. Убѣжден³я не вычитываются изъ книгъ и не получаются готовыми изъ рукъ учителя. Ихъ вырабатываетъ только жизнь, а разъ она требуетъ прежде всего приспособленности, чтобы только существовать могъ человѣкъ, то у послѣдняго, помимо его воли и желан³я, и слагается особая философ³я безсознательной приспособляемости. Въ спорахъ, въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда душа паритъ въ надзвѣздныхъ высотахъ, иной и возмнитъ себя героемъ, даже "трибуномъ", но когда "стечен³е обстоятельствъ" совлекаетъ его на землю, нашъ трибунъ поступаетъ à la Никитенко.
Весь "Дневникъ" его за 27, 28, 29, 30, 31 и 32 года переполненъ любопытными фактами изъ дѣятельности тогдашней цензуры. Напр., въ октябрѣ 1827 г. онъ заноситъ въ "Дневникъ": "Сочинен³е мое о политической эконом³и (диссертац³я) во многихъ мѣстахъ урѣзано цензурою. Между прочимъ, въ одномъ мѣстѣ у меня сказано: "Адамъ Смитъ, полагая свободу промышленности краеугольнымъ камнемъ обогащен³я народовъ" и прочее... Слово "краеугольный" вычеркнуто потому, какъ глубокомысленно замѣчаетъ цензоръ, что краеугольный камень есть Христосъ, слѣдовательно, сего эпитета нельзя ни къ чему другому прилагать" (стр. 239, т. I). Или еще, 4 апрѣля 1833 г.: "Было время, что нельзя было говорить объ удобрен³и земли, не сославшись на тексты изъ св. писан³я. Тогда Магницк³е и Руничи требовали, чтобы философ³я преподавалась по программѣ, сочиненной въ министерствѣ народнаго просвѣщен³я; чтобы, преподавая логику, старались бы въ то же время увѣрить слушателей, что законы разума не существуютъ, а преподавая истор³ю, говорили бы, что Грец³я и Римъ вовсе не были республиками, а такъ чѣмъ-то похожимъ на государство съ неограниченною властью, въ родѣ турецкой или монгольской. Могла ли наука приносить плоды, будучи такъ извращаема? А теперь? О, теперь совсѣмъ другое дѣло! Теперь требуютъ, чтобы литература процвѣтала, но никто бы ничего не писалъ ни въ прозѣ, ни въ стихахъ; требуютъ, чтобы учили какъ можно лучше, но чтобы учащ³е не размышляли, потому что учащ³е - что такое? Офицеры, которые сурово управляются съ истиной и заставляютъ ее вертѣться во всѣ стороны передъ своими слушателями. Требуютъ отъ юношества, чтобы оно училось много и, при томъ не механически, но чтобы оно не читало книгъ и никакъ не смѣло думать, что для государства полезнѣе, если его граждане будутъ имѣть свѣтлую голову, вмѣсто свѣтлыхъ пуговицъ" (стр. 319, т. 1). А 16 числа того же мѣсяца Никитенко дѣлается цензоромъ, замѣчая по этому поводу въ дневникѣ: "Я дѣлаю опасный шагъ. Сегодня министръ очень долго говорилъ со мною о духѣ, въ какомъ я долженъ дѣйствовать. Онъ произвелъ на меня впечатлѣн³е человѣка государственнаго и просвѣщеннаго (рѣчь идетъ объ Уваровѣ). "Дѣйствуйте, - между прочимъ, сказалъ онъ мнѣ, - по системѣ, которую вы должны постигнуть не изъ одного цензурнаго устава, но изъ самыхъ обстоятельствъ и хода вещей. Но при томъ дѣйствуйте такъ, чтобы публика не имѣла повода заключить, будто правительство угнетаетъ просвѣщен³е" (стр. 313-314, т. I). И Никитенко "дѣйствуетъ" безъ колебан³й, безъ "думы роковой", словно ему только вицъ-мундиръ перемѣнить пришлось. Впрочемъ, и мѣнять не надо было, потому что въ то время цензурное вѣдомство было подчинено министерству народнаго просвѣщен³я, въ которомъ Никитенко служилъ профессоромъ словесности петербургскаго университета.
Съ этого времени и до 1862 года Никитенко безсмѣнно цензируетъ днемъ, а ночью, въ тиши кабинета, изливаетъ душу. "Цензоръ считается естественнымъ врагомъ писателя, - меланхолически заноситъ онъ 8-го января 1834 г. и со вздохомъ заканчиваетъ, - въ сущности это и не ошибка" (стр. 816). Это не мѣшаетъ ему съ горечью жаловаться на Пушкина, поэму котораго "Анджело" онъ окарналъ по приказан³ю министра, имѣвшаго зубъ противъ поэта. Пушкинъ "взбѣсился", а Никитенко пренаивно оправдывается: "Напрасно Александръ Сергѣевичъ на меня сердится. Я долженъ исполнять свою обязанность, а въ настоящемъ случаѣ ему причинилъ непр³ятность (какъ нѣжно!) не я, а самъ министръ". И долго не можетъ Никитенко проститъ Пушкину его гнѣва. Въ отзывахъ о великомъ поэтѣ постоянно слышится нотка горечи несправедливо обиженнаго человѣка. "Съ Пушкинымъ слишкомъ тяжело имѣть дѣло", замѣчаетъ онъ вскользь.
Почти 30 лѣтъ несетъ Никитенко свой цензорск³й крестъ, твердо и неуклонно исполняя обязанности, и только въ "Дневникѣ" отмѣчаетъ терн³я, въ видѣ удивительныхъ казусовъ по цензурѣ, то и дѣло заносимыхъ имъ въ лѣтопись. Такъ, напр. ему дважды пришлось посидѣть на гауптвахтѣ за цензурные огрѣхи. Въ первый разъ по слѣдующему курьезному случаю. Въ "Библ³отекѣ для чтен³я", которую онъ цензировалъ, были напечатаны стихи Виктора Гюго:
КРАСАВИЦѢ.
Когда-бъ я былъ царемъ всему земному м³ру,
Волшебница! тогда-бъ повергъ я предъ тобой
Все, все, что власть даетъ народному кумиру.
Державу, скипетръ, тронъ, корону и порфиру,
За взглядъ, за взглядъ единый твой!
И еслибъ богомъ былъ - селеньями святыми
Клянусь - я отдалъ бы прохладу райскихъ струй,
И сонмы ангеловъ съ ихъ пѣснями живыми,
Гармон³ю м³ровъ и власть мою надъ ними
За твой единый поцѣлуй!
"Болѣе двухъ недѣль прошло, какъ эти стихи были напечатаны, меня не тревожили. Но вотъ, дня за два до моего ареста, Сенковск³й нарочно пр³ѣхалъ увѣдомить меня, что эти стихи привели въ волнен³е монаховъ, и что митрополитъ собирается принести на меня жалобу. Я приготовился вынести бурю". Дѣйствительно: приказано цензора, пропустившаго стихи, посадить на 8 дней на гауптвахту.
Другой случай еще болѣе комиченъ. Въ повѣсти "Гувернантки" обратили на себя вниман³е Клейнмихеля два мѣста: "Я васъ спрашиваю, чѣмъ дурна фигура вотъ хоть бы этого фельдъегеря, съ блестящими, совсѣмъ новыми эксельбантами? Считая себя военнымъ и, что еще лучше, кавалеристомъ, господинъ фельдъегерь имѣетъ полное право думать, что онъ интересенъ, когда побрякиваетъ шпорами и крутитъ усы, намазанные фиксатуаромъ, котораго розовый запахъ пр³ятно обдаетъ и его самого, и танцующую съ нимъ даму... Затѣмъ, прапорщикъ строительнаго отряда путей сообщен³я, съ огромными эполетами, высокимъ воротникомъ и еще высшимъ галстукомъ". По жалобѣ Клейнмихеля, увидѣвшаго въ этихъ строкахъ оскорблен³е для фельдъегерьскаго корпуса и вѣдомства путей сообщен³я, Никитенко попалъ на одну ночь на гауптвахту.
Какъ ни комичны эти "случаи" для читателя, но не такъ было для литературы. "Былъ у меня Погодинъ, профессоръ московскаго университета. Онъ пр³ѣзжалъ сюда, между прочимъ, съ жалобою къ министру на московскую цензуру, которая ничего не позволяетъ печатать. Послѣ моего ареста, она превратилась въ настоящую литературную инквизиц³ю. Погодинъ говоритъ, что въ Москвѣ удивляются здѣшней свободѣ печати. Можно себѣ представить, каково же тамъ!" (стр. 356-57, т. 1).
Прекрасно понимая все значен³е своей роли, какъ цензора, Никитенко тѣмъ не менѣе ни разу не задается вопросомъ, да зачѣмъ же служить въ цензурѣ ему, профессору, личному секретарю министра и человѣку вполнѣ обезличенному? "Утопаю въ дѣлахъ", "заваленъ дѣлами", "ни минуты собраться съ мыслями" - постоянно записываетъ Никитенко въ дневникѣ, но цензуры не бросаетъ. Наконецъ, его, что называется, взорвало. Какой-то Машковъ избралъ себѣ псевдонимъ "Кукуреку", за что министръ сдѣлалъ Никитенкѣ выговоръ. Никитенко огорчился. "Былъ сегодня у князя Волконскаго (начальника цензурнаго комитета), горячо объяснялся съ нимъ и просилъ уволить меня отъ цензуры. Что остается дѣлать въ этомъ зван³и честному человѣку? Цензора теперь хуже квартальныхъ надзирателей. Князь во всемъ согласенъ со мной, но крайне огорченъ моимъ намѣрен³емъ подать въ отставку", и отставка не подана. "На прощан³е мы горячо обнялись" (стр. 444-5, т. I).
Все-таки Никитенко испытываетъ по временамъ нѣк³й зудъ въ душѣ. Онъ оправдывается и хватается за особую теор³ю, придуманную нарочито на случай дѣйств³й "примѣнительно къ подлости", по выражен³ю Щедрина. "Составленные мною постановлен³я о публичныхъ лекц³яхъ напечатаны уже въ журналѣ "Министерства Народнаго Просвѣщен³я" и въ другихъ журналахъ. Мног³е недовольны, не столько сутью постановлен³й, сколько появлен³емъ ихъ на свѣтъ, и даже не оставляютъ безъ укора и меня. Но притомъ забываютъ или не хотятъ помнить, что идея закона не моя, а я, призванный осуществить ее, какъ всегда въ такихъ случаяхъ, руководствовался однимъ, а именно: сдѣлать законъ наименѣе обременительнымъ, полагая, что если онъ попадетъ въ друг³я руки, то будетъ хуже для всѣхъ. Пусть упрекаютъ меня въ самонадѣянности, но, во всякомъ случаѣ, я дѣйствовалъ одушевленный благими намѣрен³ями и правиломъ: не отказываться ни отъ какого дѣла, если это обѣщаетъ хотя отрицательную, если не положительную, пользу просвѣщен³ю" (стр. 420, т. I).,
Тотъ же мотивъ звучитъ у него постоянно, когда ему приходится принимать участ³е въ дѣлахъ, плохо примиряющихся съ его "направлен³емъ", если только это слово примѣнимо къ людямъ этого типа. Такъ, когда въ 1857 г. былъ образованъ знаменитый "негласный комитетъ" надъ печатью и надъ самой цензурой, Никитенко сначала страшно возмущается. Но вотъ его самого приглашаютъ въ члены комитета, и Никитенко моментально воодушевляется "примирительными соображен³ями". "Жреб³й брошенъ, - восклицаетъ торжественно новый Юл³й Цезарь отъ цензуры.- Я на новомъ поприщѣ общественной дѣятельности. Трудности тутъ будутъ - и трудности значительные. Но нехорошо, нечестно было бы, избѣгая ихъ, отказываться дѣйствовать. Много будетъ толковъ. Возможно, что мног³е станутъ меня упрекать за то, что я рѣшился съ моимъ чистымъ именемъ засѣдать въ трибуналѣ, который признается гасительнымъ, но въ томъ-то и дѣло, господа, что я хочу парализовать его гасительныя вожделѣн³я". Впрочемъ, когда "гасительныя" свойства комитета оказались неугасимыми, Никитенко ушелъ. Тѣми же соображен³ями руководствуется Никитенко, принимая на себя поручен³и выработать новый цензурный уставъ, стать во главѣ оффиц³альной газеты Валуева, словомъ, принимая всяк³я поручен³я, отъ которыхъ его нѣсколько мутитъ. Въ концѣ концовъ, получается общее неудовольств³е. Изъ примирительныхъ намѣрен³й Никитенки ничего не выходитъ въ комитетѣ, его цензурный уставъ такъ передѣлывается "умѣлой рукой бюрократа, посѣдѣвшаго въ канцелярскихъ бояхъ", что самъ Никитенко въ уныломъ недоумѣн³и вопрошаетъ: "Мой уставъ... Да развѣ отъ него что осталось?" Увы, какъ оказывается дальше - осталось, именно всѣ мѣры "строгости и пресѣчен³я", которыя въ первой редакц³и умѣрялись и уравновѣшивались "правами и вольностями". Никитенко, такимъ образомъ, только сыгралъ въ руку "посѣдѣлому бюрократу", уяснивъ ему первое и внушивъ понятное отвращен³е къ послѣднему.
Но обыватель никогда не унываетъ и не теряетъ надежды. Въ этомъ его сила и слабость. Безъ надежды онъ бы зачахъ и увялъ, тина жизни засосала бы его окончательно. Благодаря надеждамъ, онъ какъ ни какъ, все же барахтается, и хотя ничего, кромѣ пузырей, не появляется на поверхности, тѣмъ не менѣе, онъ снова и снова, съ видомъ все того же Юл³я Цезаря, стремящагося за Рубиконъ, восклицаетъ въ концѣ 1861 года: "Итакъ, жреб³й брошенъ. Я становлюсь редакторомъ этой ("Сѣверной Почты", оффиц³альное издан³е Валуева) газеты и, наконецъ, попытаюсь осуществить мою завѣтную мысль о проведен³я въ обществѣ примирительныхъ началъ" (стр. 290, т. II). А въ ³юнѣ 1862 г., т. е. спустя полгода, Никитенко не безъ юмора философствуетъ: "Ну, право же, главный редакторъ оффиц³альной газеты сильно смахиваетъ на каторжника. Онъ отвѣчаетъ за каждую букву, за каждую запятую, которыя поставлены или выпущены. Пока не вышелъ номеръ, онъ въ тревогѣ; вышелъ номеръ - онъ еще въ большей тревогѣ. Тамъ можетъ быть сдѣлана ошибка, здѣсь она уже сдѣлана и поправить ее нельзя. Публика недовольна тѣмъ, что номеръ не весь по ея вкусу; начальство тѣмъ, что вы литераторъ, а не чиновникъ. Словомъ, надо имѣть большой запасъ мужества и еще больш³й той философ³и, которая учитъ многое презирать" (стр. 338, т. II), - и 30 ³юня слагаетъ съ себя обязанности редактора, ибо "министръ желаетъ дать такой оборотъ газетѣ, что мнѣ рѣшительно въ ней нечего дѣлать".
Такой неглубокой обывательской философ³ей проникнута вся оффиц³альная и оффиц³озная дѣятельности Никитенки. Ее же онъ разводитъ и въ своемъ дневникѣ, какъ только рѣчь заходитъ объ обществѣ, государствѣ, администрац³и. Ему ни разу не приходитъ въ голову, что самостоятельность, которую онъ лелѣетъ въ душѣ, какъ чудный идеалъ, не есть нѣчто, лежащее въ душѣ человѣка, а всецѣло зависитъ отъ внѣшнихъ услов³й его жизни. Цѣлыя страницы онъ посвящаетъ глубокомысленнымъ разсужден³ямъ о такомъ строѣ администрац³и, при которомъ чиновникъ былъ-бы самостоятеленъ, не замѣчая, что этимъ въ корень подрывается основной принципъ бюрократ³и - исполнительность. И когда друг³е начинаютъ разсуждать именно самостоятельно, онъ злится, брюзжитъ и разноситъ и литературу, и молодежь, даже книги, "которыя пр³учаютъ человѣка думать по готовымъ образцамъ". Онъ упрекаетъ либераловъ шестидесятыхъ годовъ въ недальновидности, въ излишней требовательности, поспѣшности, въ отсутств³и "государственныхъ способностей". Каковъ его "государственный умъ", показываетъ его отношен³е къ переходу цензурнаго комитета изъ министерства народнаго просвѣщен³я въ вѣдѣн³е министерства внутреннихъ дѣлъ. Онъ возмущается и пишетъ: "Дѣло въ томъ, что оторванная отъ министерства народнаго просвѣщен³я цензура сдѣлается добычею всякаго искателя власти и вл³ян³я... Тогда, что добраго, цензура, пожалуй, угодитъ и въ III-въ отдѣлен³е" (стр. 170, т. II). Онъ совершенно забываетъ, что самъ, въ течен³е 30 лѣтъ, испыталъ и на себѣ, и на примѣрѣ другихъ видѣлъ, какъ та же цензура при министерствѣ народнаго просвѣщен³я была постоянно "добычею" не только "всякаго искателя власти и вл³ян³я", а рѣшительно всѣхъ, начиная съ Уварова и до какой-то пѣвицы Ассандри, которая "настолько же худо пѣла, насколько была прекрасна" (стр. 456, т. I), что "съ цензорами обращались тогда, какъ съ мальчишками или безбородыми прапорщиками, и сажали подъ арестъ за пустяки, не стоющ³е вниман³я" (стр. 437, т. I).
А между тѣмъ, нельзя придумать болѣе злей критики на бюрократ³ю, чѣмъ критика Никитенки. Насколько всѣ его положительныя мысли слабы и наивны, настолько отрицательная критика его "Дневника" остра, обильна фактами и уничтожающа. Достается всѣмъ въ равной мѣрѣ - и либераламъ, и консерваторамъ, и начальству, и подчиненнымъ. Самый слогъ "Дневника" рѣзко мѣняется. Изъ напыщеннаго и восклицательно-торжественнаго, образчики котораго мы приводили выше, онъ дѣлается мѣткимъ, афористически-рѣзкимъ, смѣлымъ и острымъ. Въ немъ чувствуется нѣчто лапидарное, словно на камнѣ высѣваетъ авторъ свои характеристики, скупясь на слова, избѣгая каждаго лишняго штриха. Иногда такъ и кажется, что это строфы изъ Ювенала или характеристики Тацита. Отъ нихъ вѣетъ холодомъ отчаян³я извѣрившагося въ добро и правду человѣка, и жгучая скорбь оскорбленнаго до глубины души гражданина проникаетъ до сердца читателя. Тутъ Никитенко уменъ, блестящъ и ярокъ и дѣйствительно проявляетъ государственный умъ. "Отчего у насъ мало способныхъ государственныхъ людей? - задается вопросомъ Никитенко вскорѣ послѣ севастопольскаго погрома, и отвѣчаетъ съ злой ирон³ей: - отъ того, что отъ каждаго изъ нихъ требовалось одно - не искусство въ исполнен³и дѣлъ, а повиновен³е и, такъ называемые, энергическ³я мѣры, чтобы всѣ проч³е повиновались... Теперь только открывается, - замѣчаетъ онъ въ другомъ мѣстѣ, - какъ ужасны были для Росс³и прошедш³я 29 лѣтъ. Администрац³я въ хаосѣ; нравственное чувство подавлено; умственное развит³е остановилось; злоупотреблен³я и воровство возрасли до чудовищныхъ размѣровъ. Все это плодъ презрѣн³я къ истинѣ и слѣпой вѣры въ одну матер³альную силу"... Тутъ же онъ даетъ мимоходомъ характеристики нѣкоторыхъ особенно видныхъ представителей этой силы. "Всѣ радуются свержен³ю Бибикова. Это былъ тоже одинъ изъ нашихъ великихъ государственныхъ мужей школы прошедшаго. Это умъ, по силѣ и образован³ю своему, способный управлять пожарною командою и, пожалуй, возвыситься до начальника управы благочин³я. Никто, кромѣ развѣ графа Клейнмихеля, не понималъ лучше него системы рѣшительныхъ мѣръ, сущность которой превосходно опредѣлена словами одной сказки: "а нашъ богатырь, что медвѣдь въ лѣсу - гнетъ дуги не паритъ, сломитъ - не тужитъ" (стр. 19, т. II). По поводу паден³я, или, какъ говоритъ Никитенко, "политической смерти", этого Клейнмихеля, не менѣе яркая замѣтка: "Продолжен³е всеобщей радости, по случаю паден³я Клейнмихеля. Всѣ поздравляютъ другъ друга съ побѣдою, которая, за недостаткомъ настоящихъ побѣдъ, составляетъ истинное общественное торжество. Въ самомъ ли дѣлѣ онъ такъ виноватъ? Онъ ограниченъ. Ума у него настолько, чтобы быть надзирателемъ тюремнаго замка, но онъ не золъ отъ природы. Зло заключалось не въ немъ, а въ его положен³и, положен³е же его устроила судьба, сдѣлавъ изъ него всевластнаго вельможу въ насмѣшку русскому обществу" (стр. 21, т. II). Мѣтко опредѣляетъ Никитенко склонность русскаго обывателя къ нетерпимости. Одинъ литераторъ, по поводу уличныхъ листковъ, предшественниковъ нашей современной уличной прессы, выразилъ мнѣн³е, что ихъ надо бы запретить. "Зачѣмъ? - отвѣчалъ я. - Конечно, это вздоръ, но онъ пр³учаетъ грамотныхъ людей къ чтен³ю. Да и что это за система - все запрещать. Къ чему только протянетъ руку русск³й человѣкъ самымъ невиннымъ образомъ, тотчасъ и бить его по рукамъ. Но наши велик³е администраторы во всемъ видятъ опасность" (стр. 97, т. II).
Горечь ли личнаго положен³я, или близкое знакомство съ бюрократической средой своего времени, только послѣдней сугубо достается отъ Никитенки. Въ сущности, весь его огромный (три тома) "Дневникъ" есть одна сплошная критика бюрократ³и. То и дѣло натыкаешься на так³е, напр., отзывы: "Всяк³й чиновникъ есть рабъ своего начальства, и, право, нѣтъ рабства болѣе жестокаго, чѣмъ это рабство. Чиновникъ еще счастливъ, если онъ глупъ: онъ тогда, пожалуй, даже можетъ гордиться своимъ рабствомъ. Но если онъ уменъ, положен³е его ужасно. Кто въ состоян³и эмансипировать этихъ рабовъ въ такомъ бюрократическомъ государствѣ, какъ Росс³я, гдѣ, кромѣ того, произволъ начальника не находитъ нигдѣ обуздан³я; и общественное мнѣн³е, и печать ему ни почемъ (стр. 47, т. III)... Наши чиновники консервативны, потому что всякое новое движен³е угрожаетъ имъ паден³емъ, какъ неспособнымъ сочувствовать и содѣйствовать никакому общественному преуспѣян³ю. Закоснѣлые въ эгоизмѣ, они знаютъ, что ихъ не одобряютъ благомыслящ³е люди, и чтобы хоть сколько-нибудь оправдаться въ ихъ глазахъ, они дѣлаютъ видъ, будто слѣдуютъ какой-нибудь доктринѣ, надѣваютъ личину какого-нибудь принципа, признаннаго въ истор³и человѣческихъ обществъ и въ цивилизац³и. Но кого они этимъ обманываютъ?" (стр. 168, т. III). Не приводимъ другихъ отзывовъ, еще болѣе рѣзкихъ и характерныхъ, - пришлось бы перебрать добрую половину "Дневника", а наши выдержки и безъ того заняли слишкомъ много мѣста.
Но таково достоинство этой замѣчательной лѣтописи, что, разъ начавъ ее, не хочется оторваться. Личность автора въ концѣ концовъ стушевывается за фактами и лицами, которыя безконечной вереницей проходятъ предъ нами, ничѣмъ не прикрашенные, во всемъ ореолѣ правды. Незамѣтно, одна за другой таютъ и исчезаютъ легенды, связываемые съ добрымъ, старымъ временемъ, и холодный ужасъ закрадывается въ душу, когда читаешь эти выливш³яся изъ сердца строки Никитенки: "Я долженъ преподавать русскую литературу, - а гдѣ она? Развѣ литература у насъ пользуется правомъ гражданства? Остается одно убѣжище - мертвая область теор³и. Я обманываю и обманываюсь, произнося слова: развит³е, направлен³е мыслей, основныя идеи искусства. Все это что-нибудь, и даже много, значитъ тамъ, гдѣ существуетъ общественное мнѣн³е, интересы умственные и эстетическ³е, а здѣсь просто швырянье словъ въ воздухъ... О, кровью сердца написалъ бы я истор³ю моей внутренней жизни! Проклятое время, гдѣ существуетъ выдуманная, оффиц³альная необходимость моральной дѣятельности, безъ дѣйствительной въ ней нужды, - гдѣ общество возлагаетъ на васъ обязанности, которыя само презираетъ" (стр. 424, т. I).
"Повѣритъ ли потомство"? - сомнѣвается Никитенко, записывая одинъ изъ чудовищныхъ фактовъ, изъ которыхъ слагалась тогдашняя дѣйствительность (стр. 456, т. I).
Хотѣлось бы не вѣрить, но нельзя не вѣрить.
Пройти такую суровую школу и сохранить "душу живу" тамъ, гдѣ стольк³е, какъ Погодинъ, Шевыревъ, Давидовъ и масса другихъ превратились въ "живыхъ мертвецовъ", промѣнявшихъ науку на взаимное шп³онство и подсиживан³е, - уже подвигъ и заслуга предъ тѣмъ обществомъ, которому "моральная дѣятельность не нужна". При всѣхъ задаткахъ недюжиннаго характера, изъ автора "Дневника" не выработался "философъ" и даже "умѣренный прогрессистъ", какимъ онъ себя неоднократно называетъ. Но не выработался и сторонникъ "рѣшительныхъ мѣръ", врагъ всего живого, который бы, какъ Уваровъ, стремился "прекратить самое существован³е русской литературы", мѣшающей ему "спокойно спать". И если мнѣ удастся отодвинуть Росс³ю на 50 лѣтъ отъ того, что готовятъ ей теор³и, то я исполню мой долгъ и умру спокойно", говорилъ Уваровъ, этотъ "государственный и просвѣщенный мужъ" (стр. 360, т. I), и все окружающее согласнымъ хоромъ подпѣвало ему. Никитенко не принималъ участ³я въ этомъ хорѣ, и если въ моментъ расцвѣта русской жизни онъ не оказался на высотѣ положен³я, многаго не понялъ и закончилъ прогрессирующей умѣренностью, которая чувствуется все сильнѣе и сильнѣе къ концу "Дневника", то отвѣтственность ложится на это тяжкое прошлое. "Конечно, - пишетъ онъ въ самомъ началѣ 30-хъ годовъ, - эта эпоха пройдетъ, какъ и все проходитъ на землѣ, но она можетъ затянуться на долго, на пятьдесятъ, на шестьдесятъ лѣтъ. Тѣмъ временемъ успѣешь умереть въ этой глухой, дикой, каменистой Арав³и, вдали отъ Земли Святой, отъ С³она, гдѣ можно жить и пѣть высок³я пѣсни. Увы!
Рабы, влачащ³е оковы,
Высокихъ пѣсенъ не поютъ".
(Стр. 328, Т. I).
Эти слова для него оказались пророческими, и, "высок³я пѣсни" возрожден³я русской жизни уже не встрѣтили отголоска въ его душѣ, изсушенной долгимъ странств³емъ въ глухой пустынѣ эпохи, такъ поразительно и ярко имъ описанной.
Сентябрь 1897 г.