Булгаков Сергей Николаевич - Л. Н. Толстой

  

  

   О религии Льва Толстого. - М.: Путь, 1912. - С. 1-9.

   http://feb-web.ru/feb/tolstoy/critics/ort/ort30013.htm

  

   ¹) Въ основу настоящаго очерка легла расширенная и переработанная рѣчь, произнесенная 16 ноября 1910 года въ студенческомъ собран³и и напечатанная въ Русской Мысли, 1910, XI.

  

   Когда въ осеннее сумрачное утро вагонъ съ останками Л. Н. Толстого тихо приблизился къ станц³и, гробъ приняли на руки яснополянск³е крестьяне и медленно понесли по роднымъ холмамъ и доламъ къ мѣсту послѣдняго упокоен³я. И казалось, что, вмѣстѣ съ ними, усталаго путника, достигшаго, наконецъ, своего ночлега, принимаетъ въ материнское лоно, своими объят³ями мягко заслоняя зловѣще чернѣющую вдали яму, вся эта родная природа: и эта мерзлая, кочковатая земля, и задушевные, кругомъ темнѣющ³е, лѣса, и задумчивая матовая даль. И было особенно острое, до жути ясное чувство, насколько могуча была въ немъ природная и народная стих³я, насколько слитно жилъ онъ и съ этими крестьянами, и съ этими полями и лѣсами. Какъ будто въ немъ осознала себя душа этой природы, пр³открыла глаза отъ своей растительной дремы. Въ немъ жила первобытная душа русской природы и русскаго народа, такая, какою она была и въ отдаленную, дохрист³анскую эпоху, когда славяне "умыкиваху у воды женъ", приносили жертвы Перуну, Велесу и Стрибогу, зажигали Ярилины костры. Въ эту новь пало, затѣмъ, сѣмя христ³анства, но она все-таки сохранила изначальную свою природу, осталась подпочвой нашей истор³и. Въ Толстомъ словно обнажились ея породы, и какъ будто въ ней все говорило, встрѣчая безкрестныя похороны: онъ нашъ, а мы его...

   Да, Левъ Толстой - это сама наша первобытная стих³я, съ ея раскрытыми и нераскрытыми задатками, со всѣмъ ея хаосомъ и мощью. Она получаетъ несравненное выражен³е въ его художественномъ творчествѣ, но лишь потому, что жила въ немъ самомъ. И потому самъ онъ производилъ совершенно особое впечатлѣн³е: въ немъ было нѣчто глубинное, потустороннее, но это была потусторонность не божественнаго м³ра, а природной души, великаго Пана... Можно ли выразить въ словѣ наши чувства при утратѣ Толстого, когда едва ли не съ молокомъ матери начали мы всасывать въ себя тѣ самые органическ³е соки, проводникомъ которыхъ было и его творчество, когда оно близко и неотдѣлимо отъ насъ, какъ семья, какъ родина, какъ родная природа. Поэтому немного найдется русскихъ людей, которые не имѣли бы въ себѣ частицы Толстого, даже его не зная.

   Однако въ живой индивидуальности ген³я эти стих³йныя начала народной души соединились совершенно особеннымъ образомъ и въ этой неповторяемости дали того Толстого, котораго знаетъ весь м³ръ. Если бы онъ остался только художникомъ, и тогда онъ принадлежалъ бы къ величайшимъ писателямъ всѣхъ временъ и народовъ. Но вл³ян³е его и слава опираются теперь прежде всего на религ³озную его проповѣдь, которая находится въ несомнѣнномъ и явномъ антагонизмѣ съ его художественнымъ творчествомъ. Подобно Гоголю и Достоевскому, Толстой всю свою писательскую дѣятельность подчинилъ интересамъ религ³и. И здѣсь обнаружилась въ немъ уже христ³анская стих³я русской души, искан³е "единаго на потребу", жажда вѣчности и Бога. Въ Толстомъ мы имѣемъ предъ собой колоссальной важности историческ³й фактъ, полный глубочайшаго смысла: величайш³й ген³й эпохи, притомъ не только своего народа, но и всего человѣчества, все напряжен³е своихъ силъ отдаетъ искан³ю религ³ознаго смысла жизни, приноситъ на алтарь религ³и. И эта борьба великаго духа за религ³озныя цѣнности исполняетъ невольнымъ трепетомъ сердца во всемъ м³рѣ, будитъ отъ религ³ознаго сна отяжелѣвш³я имъ души. Такъ клекотъ орловъ въ синевѣ небесъ, такъ крики проносящихся высоко надъ нами птицъ пробуждаютъ въ душѣ тоскующее, безпокойное чувство, зовутъ съ собою въ высь, о чемъ-то напоминаютъ. Толстой стоитъ предъ м³ромъ, какъ живой символъ религ³озныхъ искан³й, какъ свидѣтель религ³и, въ нашу эпоху небывалаго торжества механическаго м³ровоззрѣн³я, апоѳеоза внѣшней "культуры", поклонен³я вещамъ и идоламъ. Въ борьбѣ съ этими враждебными силами онъ бросаетъ на чашку вѣсовъ всю колоссальную тяжесть своего ген³я, и то, что у другого, быть можетъ, было бы принято за юродство и темноту, или встрѣтило бы только пренебрежен³е, въ его устахъ получало огромное значен³е, заставляло прислушиваться къ себѣ. Съ религ³ознымъ радикализмомъ, для котораго не существуетъ идоловъ и авторитетовъ, Толстой ставитъ вопросъ о цѣнности культуры предъ лицомъ религ³и, или о религ³озномъ смыслѣ культуры. Это тотъ же самый вопросъ, надъ которымъ надорвался Гоголь, которымъ всецѣло захвачены были Достоевск³й и Вл. Соловьевъ, который мучаетъ и наше поколѣн³е. Насъ давитъ чудовищный автоматизмъ новѣйшей культуры, мы стали ея рабами, униженно цѣлующими свои цѣпи. Насъ кругомъ обступило множество условныхъ цѣнностей, которыя получили значен³е безусловныхъ. Наука, искусство, право, хозяйство, политика, техника, прогрессъ - вотъ тѣ самодовлѣющ³я цѣнности, по которымъ вывѣряется теперь курсъ жизни. Вся ихъ условность и относительность познается лишь въ исключительныя минуты жизни, - тогда, когда въ ней проносится дыхан³е вѣчности, или приближается ледяная рука смерти. Относительно этихъ цѣнностей мы не даемъ воли скептической трезвости и пытующему сомнѣн³ю, которое такъ превозносимъ въ другихъ случаяхъ; быть можетъ, мы руководимся при этомъ ничѣмъ инымъ, какъ инстинктивнымъ страхомъ, что прорвавшееся пламя испепелитъ ветхую храмину и оставитъ насъ оголенными отъ всего условнаго и фальшиваго. Но въ эту чащу безстрашно врѣзался русск³й богатырь. Надъ всей современной культурой онъ ставитъ гигантск³й вопросительный знакъ, онъ спрашиваетъ тамъ, гдѣ это казалось невозможнымъ или неумѣстнымъ, и уже однимъ этимъ вопрошан³емъ обнаруживаетъ условность этихъ цѣнностей. Въ этой постановкѣ вопроса о религ³озномъ оправдан³и культуры имѣется нѣчто непререкаемое для религ³ознаго сознан³я, и въ ней одной, независимо отъ содержан³я отвѣта, уже заключается положительное религ³озное дѣян³е.

   Толстой поставилъ, далѣе, предъ христ³анской совѣстью отнюдь не легк³й, но всегда мучительный для нея вопросъ объ оправдан³и государства съ лежащимъ въ его основѣ насил³емъ, и притомъ не о такихъ уродливостяхъ и явныхъ жестокостяхъ, которыя не мирятся и съ здоровой государственностью, каковы смертная казнь, физическ³я наказан³я и пытки, но вообще о правдѣ права, о допустимости правового насил³я, о религ³озной санкц³и войска, суда, тюремъ, полиц³и, призванныхъ защищать и охранять правовой строй. Для весьма многихъ государство и теперь окружено мистическимъ нимбомъ и считается, какъ встарь, необходимой принадлежностью Церкви. Въ современной же религ³и человѣкобож³я явнымъ образомъ воскресаетъ античный культъ государства, какъ организац³и культурнаго человѣчества, а право откровенно объявляется критер³емъ морали, лишь вмѣсто величества цезаря подставлено величество народа. Наконецъ третьи, утерявъ прежнее спокойств³е, съ смущен³емъ и растерянностью стоятъ предъ религ³озной проблемой государственности. Съ безумнымъ дерзновен³емъ и ген³альной однобокостью Толстой вовсе отвергъ государство, какъ зло и преступлен³е. Принялъ-ли онъ на свою религ³озную и просто человѣческую совѣсть и всю тяжесть этого отвержен³я, вывелъ-ли онъ отсюда и для личной и для общественной жизни всѣ неисчислимыя послѣдств³я, въ этомъ справедливо можно сомнѣваться, и этимъ значительно обезцѣнивается и самое его нападен³е на государственность. Тѣмъ не менѣе есть нѣкоторая религ³озная неотразимость въ этомъ нападен³и, и гдѣ-то въ глубинѣ души, даже при самомъ рѣшительномъ непринят³и учен³я Толстого о государствѣ, остается смутная тревога, гнѣздится сознан³е нѣкоторой высшей правды этого учен³я, и ужъ во всякомъ случаѣ становится невозможнымъ наивный апоѳеозъ государственности. Толстой сѣялъ здѣсь сѣмена въ далекое, далекое будущее, но сѣмена эти неистребимы историческими непогодами, и уже потому, что посѣяны-то они впервые не имъ, а христ³анскимъ Благовѣст³емъ на той горѣ, съ которой раздавались заповѣди блаженства, учен³е о прощен³и обидъ, о неосужден³и, о непротивлен³и зломъ.

   Заслуживаетъ упоминан³я при этомъ, что въ конечномъ идеалѣ съ Толстымъ совпадаетъ здѣсь никто иной, какъ Достоевск³й, убѣжденный государственникъ, а равно и Вл. С. Соловьевъ, несмотря на его энергичную полемику съ толстовствомъ, насколько оба они становятся на безусловно-религ³озную, а не на исторически-относительную почву. Достоевск³й въ Братьяхъ Карамазовыхъ (въ главѣ "о церковномъ судѣ" устами Ивана и старцевъ) рисуетъ идеалъ церковнаго анархизма, полнаго растворен³я и упразднен³я государства и права въ атмосферѣ церковной любви и единен³я. Соловьевъ же послѣднимъ въ истор³и представителемъ государственности, всем³рнымъ императоромъ, дѣлаетъ въ Трехъ разговорахъ Антихриста, чѣмъ приводится къ религ³озному абсурду все государственное начало, разъ оно способно сдѣлаться прямымъ оруд³емъ Антихриста. Христ³анство въ своей истор³и облеклось, къ худу-ли или къ добру, тяжелыми доспѣхами государственности или, лучше сказать, оно приняло на себя эти старые, языческ³е еще, доспѣхи, лишь начертавъ на нихъ крестъ. Однако въ своихъ наиболѣе интимныхъ и глубокихъ чувствахъ оно остается все-таки внѣ-государственно, начиная отъ Апокалипсиса и первыхъ христ³анъ (о которыхъ недаромъ говорилъ государственникъ-патр³отъ Цельзъ, что, если бы всѣ стали христ³анами, государство сдѣлалось бы добычей варваровъ), продолжая пустынниками Египта, Сир³и, Палестины, Францискомъ и западнымъ монашествомъ, нашими русскими пустынниками, странниками, юродивыми, "Божьими людьми". И этого не выдумалъ Толстой, а только по своему примѣнилъ это наблюден³е въ своей практической программѣ недѣлан³я и неучаст³я. Въ своемъ стремлен³и къ опрощен³ю онъ страшно упростилъ и эту жизненную задачу, а потому не въ силахъ оказался ее разрѣшить, ибо разрубить узелъ не значитъ его распутать. Но все-таки вопросъ такъ и остается вопросомъ для мыслящихъ христ³анъ, для религ³озной совѣсти.

   Наибольшую религ³озную непререкаемость имѣетъ, однако, другой мотивъ учен³я Л. Н. Толстого, - его обращен³е къ личной совѣсти и къ личной отвѣтственности каждаго. Въ механизмѣ культуры съ ея вещнымъ характеромъ и люди разсматриваются лишь въ свѣтѣ вещной закономѣрности. Они и сами, наконецъ, начинаютъ вѣрить этому и считать себя за вещи, сдѣланныя какимъ-то безличнымъ мастеромъ - силою вещей. Нужно заставить человѣка освободиться отъ этого марева, почувствовавъ свою духовную личность, свободную и потому отвѣтственную предъ Богомъ. Это есть то, что можно назвать духовнымъ рожден³емъ личности, и что происходитъ на самомъ порогѣ духовной жизни. Религ³озному пробужден³ю въ нашей средѣ, скованной духовнымъ параличомъ мнимой культурности, могущественно содѣйствовалъ Толстой, и столько же своей проповѣдью, сколько и обаян³емъ своей личности. Вотъ въ какомъ смыслѣ онъ, на этотъ разъ въ полномъ соглас³и и съ церковнымъ христ³анствомъ, является проповѣдникомъ "личнаго самоусовершенствован³я".

   На вопросъ о религ³озномъ смыслѣ культуры Толстой отвѣтилъ отрицательно: культура есть зло, ибо отвлекаетъ отъ "единаго на потребу" и представляетъ собою въ дѣйствительности лишь служен³е пороку, тщеслав³ю, лжи, сплошное идолопоклонство. И потому надо духовно извергнуть изъ себя культуру и внѣшне отъ нея освободиться. Отсюда толстовская проповѣдь опрощен³я, недѣлан³я, неучаст³я, вообще всякихъ не. Чтобы правильно оцѣнить эту мысль, надо различить въ ней два момента: обще-религ³озный и чисто-толстовск³й. Душа человѣка дороже цѣлаго м³ра, и въ сравнен³и съ жизнью души не существуетъ никакихъ безусловныхъ цѣнностей, всѣ онѣ должны быть взвѣшиваемы предъ религ³озной совѣстью. Однако этимъ еще не предрѣшается то отрицан³е культуры, которое находимъ у Толстого. Оно связано съ отрицан³емъ истор³и, какъ совокупнаго творчества людей, и съ религ³ознымъ индивидуализмомъ, проистекающимъ изъ его отвержен³я идеи Церкви. Единственною реальностью здѣсь являются лишь отдѣльныя души съ тѣмъ, что? въ нихъ совершается, между ними не признается ни мистическаго, ни историческаго единства, внѣ чисто-этическаго общен³я. При такомъ воззрѣн³и нѣтъ мѣста пониман³ю культуры, какъ совокупнаго и преемственнаго творчества людей, отверждающагося въ культурной традиц³и, въ хозяйственной и государственной жизни. И вотъ на титанически поставленный вопросъ получается невѣроятной упрощенности отвѣтъ. Какъ это несоотвѣтств³е понять? Здѣсь въ душѣ Толстого обнажается иная порода, и на-ряду съ религ³озной проявляется совсѣмъ другая стих³я народной души, въ противорѣч³и и въ причудливомъ соединен³и съ первой. Это стих³я нигилистическая и анархическая, наслѣд³е степного кочевья и вольницы, задержанная аморфность. Она особенно сильна въ нашей интеллигенц³и, но она сильна также и въ Толстомъ, и именно на этомъ пунктѣ встрѣтились и соприкоснулись они. И страннымъ образомъ соединяясь и чередуясь, обѣ эти столь чуждыя и различныя стих³и одновременно окрашиваютъ собой учен³е Толстого о культурѣ.

   Предъ Толстымъ во всю его долгую жизнь стоялъ одинъ чисто русск³й вопросъ: "что дѣлать?" какъ праведно жить? Отсюда проистекаетъ та сторона его писательской дѣятельности, въ которой выразилось его нравственное служен³е и религ³озное призван³е - быть голосомъ общественной совѣсти. За послѣдн³я десятилѣт³я не было выдающагося событ³я русской жизни, на которое онъ, худо-ли, хорошо-ли, не отозвался бы словомъ или дѣломъ. Однако не всегда достаточно взвѣшиваютъ, чего стоятъ эти отклики тому сердцу, изъ котораго они вырываются. Но и въ нихъ большею частью тоже отражалась двойственность и противорѣчивость стих³й, боровшихся въ самомъ Толстомъ, иногда они болѣе будоражили и волновали совѣсть, нежели ее проясняли. Бичующ³я слова его часто бывали мучительны для совѣсти, но вѣдь объ извѣстныхъ вещахъ и надо мучиться, и правда часто бываетъ мучительна. И въ этой власти будить засыпающую совѣсть заключается то, что объединяетъ въ положительномъ отношен³и къ Толстому многихъ людей разныхъ вѣръ и разныхъ настроен³й.

   Однако преклонен³е предъ мощнымъ обличителемъ неправды идетъ у многихъ и дальше. За послѣднее время входитъ въ обычай сопоставлять Толстого съ основателями великихъ историческихъ религ³й. Подобныя сопоставлен³я являются глубоко ошибочными, это даже не преувеличен³е, а просто ложь. Толстой есть религ³озный искатель, который всецѣло поглощенъ интересами религ³и и заражаетъ ими всѣхъ, попадающихъ въ сферу его вл³ян³я. Но ему самому дано было знать тревогу искан³й гораздо больше, нежели покой и радость религ³озной жизни, тихаго роста души на недвижной основѣ. Онъ не пророкъ и не святой, онъ только велик³й искатель, которому свойственно однако все человѣческое и "слишкомъ человѣческое", съ исключительными подъемами, но и съ очевидными слабостями и ограниченностью. Въ его религ³озномъ учен³и, т.-е. въ томъ, что именно называется "толстовствомъ", изъ двухъ противорѣчивыхъ стих³й его души, религ³озной и нигилистической, безусловно преобладаетъ вторая, разрушительная. Для него такъ и остается недоступна какъ мистическая, такъ и метафизическая сторона христ³анства, которое онъ понимаетъ преимущественно какъ религ³озно-окрашенную этику. Въ его богословскихъ сочинен³яхъ поражаетъ, на-ряду съ крайней разсудочностью, хотя и при отсутств³и подлинной научности, какой-то религ³озный эклектизмъ, механическое соединен³е элементовъ разныхъ религ³й, и какъ будто вовсе отсутствуетъ воспр³ят³е личности Христа въ ея единственности; отсюда и отрицан³е Его богочеловѣчества. Потому считать религ³ю Толстого христ³анской было бы глубоко ошибочно (какъ это съ рѣзкостью и определенностью было указано, между прочимъ, въ предсмертномъ сочинен³и Вл. Соловьева "Три разговора"). Именно это отношен³е Толстого къ христ³анству вызывало и вызываетъ тяжелую религ³озную распрю около его имени. Отъединен³е Толстого отъ церковнаго христ³анства въ основныхъ вопросахъ вѣры есть, конечно, глубокая скорбь для всѣхъ искреннихъ сыновъ Церкви, быть можетъ, кара для нихъ и предостережен³е...

   Велич³е религ³озной личности Толстого, но вмѣстѣ и ея противорѣчивость и незавершенность, именно и выражается въ томъ, что самъ онъ никогда не могъ успокоиться и установиться на своемъ учен³и, но постоянно выходилъ за его узк³я рамки. Въ извѣстномъ смыслѣ можно сказать, что самъ Толстой никогда не былъ и не могъ быть только толстовцемъ, никогда не вмѣщался въ толстовствѣ, въ которое хотѣли бы загнать Толстого окружавш³е его прямолинейные фанатики его же доктрины. Оно было для него временной формой успокоен³я, камнемъ подъ изголовьемъ, условнымъ символомъ вѣры, самъ же онъ продолжалъ жить во всю ширь своей личности и со всѣми ея противорѣч³ями, какъ Толстой, а не какъ толстовецъ. И вѣдь никогда же не надо забывать, что въ немъ, кромѣ догматическаго вѣроучителя, жилъ дивный прозорливецъ искусства, томился огненный духъ, вѣчно мятущ³йся, вѣчно трепетный и вопрошающ³й. И эту наиболѣе драгоцѣнную черту души Толстого, эту неумолчную тревогу искан³й съ ослѣпительной яркостью символизировали послѣдн³е его дни. Покинувъ родное гнѣздо, въ самую, быть можетъ, трудную, а вмѣстѣ и роковую минуту своей жизни, снова онъ устремляется туда, гдѣ бывалъ двадцать лѣтъ тому назадъ, еще въ полномъ разгарѣ духовнаго своего кризиса, въ историческую Оптину пустынь, собирается посѣщать старца. Чего онъ ищетъ наканунѣ смерти, о чемъ онъ теперь вопрошаетъ? Эту тайну своей души онъ не открылъ м³ру и унесъ въ могилу. Но то, что его потянуло именно въ Оптину, кажется такъ неожиданно отъ Толстого съ его непримиримостью ко всему церковному. И развѣ толстовцу нужна бесѣда со старцемъ, развѣ онъ подумаетъ о ней? Нѣтъ, но это сдѣлаетъ Толстой, этотъ умирающ³й Левъ, который въ глубинѣ души своей никогда не успокаивается на своемъ собственномъ учен³и, всегда мучается горней мукой въ стремлен³и къ Богу. Никому невѣдомо, что зарождалось въ душѣ Толстого въ эти послѣдн³е дни. Но получается впечатлѣн³е, какъ будто опять начиналась въ немъ новая, трудная душевная работа, и, возможно, еще разъ ставились подъ вопросъ старыя вѣрован³я. Объ этомъ возможны только догадки и предположен³я, и въ этой интимнѣйшей сторонѣ своей душа его осталась закрыта даже для самыхъ близкихъ. И въ этой непонятости и неразгаданности, въ этомъ роковомъ одиночествѣ - удѣлъ ген³я и крестъ Толстого. Онъ былъ всю жизнь окруженъ семьей, пламенными поклонниками, друзьями. Но могла ли даже имъ открыться вполнѣ душа Толстого? И когда подлинный ликъ ея закрывался личиной прямолинейнаго догматическаго рац³оналиста, ее принимали за то, что скрывалось за ней. Чувство глубокой тайны должна внушать жизнь великаго мятущагося духа. За послѣдн³е годы Толстой сдѣлался предметомъ особеннаго поклонен³я "всего м³ра", и, конечно, нашей интеллигенц³и, что такъ выпукло проявилось при празднован³и его 80-лѣт³я. Но и тогда, и теперь много ли среди этихъ почитателей найдется такихъ, кому дѣйствительно близокъ его внутренн³й м³ръ, святая святыхъ души его, его религ³я? Многимъ ли изъ нихъ она даже интересна? И, конечно, отъ того, предъ кѣмъ распахивались глубины человѣческаго сердца, не могло утаиться то, что очевидно всякому непредубѣжденному наблюдателю. И это впечатлѣн³е - одиночества въ человѣческой толпѣ и глубокой отъ него грусти - только усилится, если подумать еще объ интимной обстановкѣ жизни Толстого. Онъ не изнемогъ до конца, и въ темномъ, но вѣрномъ предчувств³и надвигающейся смерти онъ снова отправился въ путь, уже послѣдн³й путь. И эта смерть въ пути символически озарила сокровенную жизнь его духа съ его неутоленнымъ алкан³емъ. Не о таковыхъ ли сказано примиряющее слово въ Благовѣст³и: блаженны алчущ³е и жаждущ³е правды, ибо они насытятся (Мѳ. 5, 6).

  

   Больно касаться этого вопроса, но именно въ немъ не должно быть ни двусмысленности, ни недоговариван³я. Между Толстымъ и людьми Церкви одновременно существовало и сильнѣйшее отталкиван³е, доходившее до взаимной вражды, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, безотчетное притяжен³е, какая-то близость. Догматически отношен³я здѣсь очень просты и ясны. Въ своемъ вѣроучен³и Толстой, несомнѣнно, отпалъ отъ Церкви (притомъ одинаково и отъ православ³я, и отъ католичества, и даже отъ ортодоксальнаго протестантизма). Торжественнаго "отлучен³я" могло и не быть, но это само по себѣ ничего не измѣняетъ въ существѣ дѣла {Въ свое время это было превосходно разъяснено Д. С. Мережковскимъ въ его рефератѣ "Левъ Толстой и русская церковь" (см. въ "Запискахъ религ³озно-философскихъ собран³й въ С.-Петербургѣ"). Здѣсь между прочимъ говорится: "до какой степени я убѣжденъ, что свидѣтельство Церкви о невѣр³и Л. Толстого, какъ мыслителя, въ христ³анскаго личнаго Бога и въ Единороднаго Сына Божьяго, а следовательно, и свидѣтельство объ его отпаден³и отъ христ³анства есть истина, - видно изъ того, что мног³я страницы моего изслѣдован³я "Л. Толстой и Достоевск³й", написанныя еще до опредѣлен³я Сѵнода, посвящены были доказательству этой истины (стр. 68).}. Вѣра въ Христа, какъ Богочеловѣка, въ искуплен³е, въ тр³ѵпостасность Божества, въ дѣйственность церковныхъ таинствъ и молитвъ, всѣ эти основы церковнаго учен³я радикально отвергались Толстымъ и притомъ нерѣдко въ такой формѣ, которая не могла не производить на вѣрующихъ самаго тягостнаго впечатлѣн³я. Грубыя и иногда злобныя кощунства надъ предметами православныхъ вѣрован³й разсыпаны въ религ³озныхъ сочинен³яхъ Толстого, особенно выдѣляются въ этомъ отношен³и Царств³е Бож³е внутри васъ и Воскресен³е. Конечно, они продиктованы не духомъ любви и терпимости и не могутъ не оскорблять религ³ознаго чувства людей Церкви. Собственное религ³озное м³ровоззрѣн³е Толстого, не играя словами, также трудно назвать христ³анскимъ. Не только своимъ упорнымъ и настойчивымъ отрицан³емъ основного вѣрован³я христ³анства - во Христа, какъ Сына Бож³я, но и во всей своей религ³озной метафизикѣ, въ учен³и о Богѣ, о душѣ, о спасен³и, Толстой остается чуждъ христ³анству, и къ послѣднимъ годамъ жизни все дальше отъ него отходитъ. Съ христ³анствомъ его сближаетъ только этика, да и то въ своеобразномъ и весьма упрощенномъ истолкован³и, однако въ христ³анствѣ этика имѣетъ не самостоятельное, а производное значен³е, подчинена догматикѣ, и, оторванная отъ этой послѣдней, получаетъ совсѣмъ иной смыслъ. Религ³озность Толстого имѣла сознательно эклектическ³й характеръ, и всего легче это увидать, заглянувъ въ столь излюбленное Толстымъ его сборники: Кругъ чтен³я или Путь Жизни (его послѣдняя работа). Въ религ³озномъ своемъ м³ровоззрѣн³и Толстой является безпримѣснымъ представителемъ просвѣтительскаго рац³онализма, какъ онъ вырабатывается начиная съ 17-го вѣка, съ его чудобоязнью и отрицан³емъ сверхъестественнаго откровен³я и откровенной религ³и. Вѣра въ естественную религ³ю, открывающуюся въ каждомъ человѣкѣ, съ особенной же ясностью въ религ³озныхъ мыслителяхъ, но въ существѣ своемъ всюду тожественную, вполнѣ раздѣляется Толстымъ съ другими просвѣтителями. Отсюда проистекаетъ его методъ нанизыван³я изречен³й разныхъ мыслителей, который, при кажущемся эклектизмѣ, въ дѣйствительности вполнѣ соотвѣтствуетъ этому основному его религ³озному убѣжден³ю. Отсюда же проистекаетъ и его манера отбрасывать все индивидуальное и конкретное въ историческихъ религ³яхъ, въ частности и въ христ³анствѣ и выводить за скобку общее, но потому и абстрактное. Въ этой абстрактности и рац³оналистичности религ³и Толстого не лежитъ ли разгадка и того, что она такъ плохо мирилась въ немъ съ его искусствомъ, которое было мистически богаче и красочнѣе, нежели эта дестилированная религ³я? По крайней мѣрѣ, авторъ Севастопольской обороны и Войны и Мира умѣетъ разсказать о православ³и нѣчто совсѣмъ иное, нежели авторъ Царств³я Бож³я. Какъ бы то ни было, но христ³анство имѣетъ для Толстого значен³е только одной изъ многихъ формъ религ³ознаго самосознан³я человѣчества, принцип³ально вполнѣ равнокачественныхъ. Отсюда это постоянное, утомительное повторен³е ряда именъ религ³озныхъ учителей: Будда, Магометъ, Конфуц³й, ²исусъ, Сократъ... Сюда присоединяются и друг³я имена, вплоть до нашихъ современниковъ, такъ что сама собою напрашивается и еще прибавка къ этому перечню: и Толстой. Ее уже и дѣлаютъ неумѣренные почитатели, забывающ³е, что отъ великаго до смѣшного одинъ шагъ. Однако гораздо хуже то, что, повидимому, отъ этой прибавки, сознательно или безсознательно, не всегда бывалъ свободенъ и самъ Толстой. Во всякомъ случаѣ только крайне низк³й уровень религ³озной сознательности въ нашемъ обществѣ объясняетъ распространенное отношен³е къ этимъ религ³ознымъ разноглас³ямъ, какъ къ какимъ-то пустякамъ или недоразумѣн³ямъ. Церковное учен³е и "толстовство" (какъ и мног³я друг³я разновидности крайняго рац³онализма), дѣйствительно, между собою непримиримы, между ними возможна только борьба и никакихъ компромиссовъ. Разумѣется, это не распространяется въ такой степени на вопросы этики, гдѣ наблюдается менѣе разноглас³й, больше соглас³я.

   И несмотря на все это, нефанатизированное, безпристрастное сознан³е не можетъ относиться къ "еретику" Толстому, какъ къ "язычнику и мытарю", т.-е. какъ къ совершенно чужому для Церкви. Даже и отлученный Толстой остается близокъ къ Церкви, соединяясь съ Ней какими-то незримыми, подпочвенными связями. Можетъ быть, здѣсь сказывается обаян³е художника, прежде умѣвшаго подойти къ интимной сторонѣ православ³я, да и позднѣе хотя безсильно къ нему тянувшагося (вспомнимъ его путешеств³я въ Оптину, его попытки подойти къ народной вѣрѣ, описанныя въ Исповѣди). Сердце не чувствуетъ его окончательно оторвавшимся отъ связи церковной, въ этомъ отрывѣ видится скорѣе какое-то временное недоразумѣн³е, которое вотъ-вотъ можетъ выясниться, завѣса упадетъ, и Толстой самъ лучше пойметъ себя, нежели доселѣ. Такое чувство не оставляло меня при жизни Толстого и - странно сказать - не вполнѣ оставляетъ и теперь, хотя въ эмпирически осязательной формѣ этого прояснен³я и не совершилось. Даже и теперь трудно отказаться отъ чувства какъ бы церковной связи съ нимъ, и, думается мнѣ, это чувство не приходитъ въ противорѣч³е съ духомъ Церкви и любви церковной. Таковы чувства. Но есть и объективныя основан³я, по которымъ Церковь не можетъ разсматривать Толстого только какъ, напр., Ар³я или другого ерес³арха. Вѣдь нельзя забывать, что дѣятельность Толстого относится къ эпохѣ глубокаго религ³ознаго упадка въ русскомъ обществѣ. Своимъ вл³ян³емъ онъ оказалъ и оказываетъ положительное вл³ян³е въ смыслѣ общаго пробужден³я религ³озныхъ запросовъ. Оно уподобляется въ этомъ смыслѣ вл³ян³ю тѣхъ мыслителей древности, которые были "дѣтоводителями ко Христу" и "христ³анами до Христа", или же религ³озныхъ проповѣдниковъ въ странахъ нехрист³анскихъ. Грустно приравнивать наше просвѣщенное общество къ языческому, но вѣдь оно въ дѣйствительности таково. Изображен³я нѣкоторыхъ изъ этихъ безсознательныхъ служителей Христовыхъ Церковь помѣщаетъ даже въ притворахъ храмовъ, на-ряду съ иконами. И тамъ, гдѣ есть мѣсто Сократу, Платону, Аристотелю, Птоломею, Омиру, не окажется ли мѣста и Толстому, не въ самомъ храмѣ, но при входѣ въ храмъ, къ которому онъ приблизилъ нѣкоторыхъ своимъ общерелиг³ознымъ вл³ян³емъ.

   Но скажутъ: развѣ можно вѣроотступника приравнивать къ тѣмъ, кто жилъ до Христа и лишенъ былъ возможности познать Его? Да, разница эта огромна, и сближен³е, конечно, не должно быть отожествлен³емъ. Къ великому плюсу присоединяется здѣсь и велик³й минусъ, но намъ не дано вѣдать тайны сердца и подводить итогъ; это будетъ сдѣлано одновременно лишь съ тѣмъ, когда будутъ подводиться окончательные и скорбные итоги нашей жизни. Но не болѣе ли отвѣчаетъ христ³анскому чувству поискать и своей собственной вины въ притуплен³и религ³озной прозорливости у Толстого? Вѣдь христ³анство есть не одна философ³я, не одно учен³е, но прежде всего жизнь по вѣрѣ. Какова же наша жизнь? Если мы продолжаемъ требовать безошибочности въ исповѣдан³и вѣры, то таковы ли наши требован³я отъ жизни и столь же-ли они неумолимы и здѣсь? И вотъ, когда среди насъ появляется человѣкъ, горящ³й ревностью о вѣрѣ, и видитъ кругомъ себя тепло-прохладность, равнодуш³е, язычество, не выталкивается-ли онъ тогда изъ нашей среды какъ пробка, погруженная въ воду? Вѣдь Толстой отдѣлялся отъ насъ не однимъ только тѣмъ, что вѣровалъ иначе, чѣмъ мы, но и тѣмъ, что стремился къ жизни по вѣрѣ. "Ревность по домѣ Твоемъ снѣдаетъ меня" (Пс. 68, 10). Когда дѣлается сравнен³е Толстого съ древними еретиками, то вѣдь забываютъ, чему измѣняли эти послѣдн³е, отъ какого общен³я любви они отрывались, забываютъ, что православ³е запечатлѣвалось тогда кровью мученичества или гонен³емъ (вспомнимъ жизнь св. Аѳанас³я, этого столпа вселенскаго православ³я, гонен³я иконоборчества и т. д.), а не государственными привилег³ями, какъ теперь, и мы поймемъ, насколько эти сравнен³я пристыжаютъ и насъ. Я какъ нельзя болѣе далекъ отъ того, чтобы сдѣлать безотвѣтственнымъ въ ложныхъ съ церковной точки зрѣн³я мнѣн³яхъ самого Толстого, который далеко не всегда умѣлъ отличать временное отъ вѣчнаго. Недостатки церковной жизни не могли же къ этому побудить людей съ большой религ³озной зрячестью, - напр., Достоевскаго, Гоголя, Вл. Соловьева. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, это остается все-таки и нашей виной, нашимъ грѣхомъ, что мы не могли удержать въ своей средѣ Толстого. Можемъ ли мы увѣренно утверждать, что въ немъ проявился бы его антицерковный фанатизмъ, если бы вся церковная жизнь была иною? И если Толстого мало разбирающ³еся въ церковныхъ вопросахъ называютъ иногда истиннымъ христ³аниномъ, имѣя въ виду именно его практическ³я стремлен³я, то это смѣшен³е понят³й имѣетъ свои основан³я. И потому не раздражен³е или озлоблен³е, но покаян³е и сознан³е всей своей виновности предъ Церковью должно вызывать въ насъ то, что Толстой умеръ въ отчужден³и отъ Нея. Толстой оттолкнулся не только отъ Церкви, но и отъ нецерковности нашей жизни, которою мы закрываемъ свѣтъ церковной истины.

   Толстой похороненъ былъ безъ церковныхъ обрядовъ, согласно своимъ убѣжден³ямъ и своему желан³ю. Какъ ни больно было для людей церковныхъ пережить эти "гражданск³я похороны" великаго русскаго человѣка (всю эту горечь и боль я испыталъ самъ, идя за гробомъ Толстого), но было бы неизмѣримо больнѣе и хуже, если бы случилось иначе и - путемъ компромиссовъ - были бы какъ-нибудь устроены похороны церковныя. Ибо это не была бы любовь и примирен³е, но ложь, отъ которой при жизни столь отвращался Толстой. Это была бы, вмѣстѣ съ тѣмъ, кощунственная профанац³я величественнаго христ³анскаго погребен³я, которымъ Церковь напутствуетъ своихъ сыновъ въ иной м³ръ. Весь "чинъ" погребен³я, плодъ вдохновен³я одного изъ величайшихъ христ³анскихъ поэтовъ, ²оанна Дамаскина, имѣетъ въ виду принадлежащихъ къ Церкви и раздѣляющихъ Ея вѣрован³я (главнымъ образомъ въ искуплен³е). Теперь мы привыкли къ этой лжи, ибо по церковному обряду хоронятъ лицъ, завѣдомо не имѣвшихъ церковной вѣры и лишь не подвергнутыхъ церковному "отлучен³ю". Толстой далъ намъ и здѣсь горьк³й урокъ правдивости и послѣдовательности.

   Совершенно въ такомъ же смыслѣ долженъ быть разрѣшенъ и разрѣшился вопросъ о служен³и православныхъ панихидъ о немъ. Какъ ни прискорбно для всѣхъ церковновѣрующихъ появлен³е "гражданскихъ панихидъ", но все-таки это лучше профанац³и церковныхъ. Вѣдь и чинъ панихиды, представляющ³й сокращен³е погребен³я, также имѣетъ въ виду лишь принадлежащихъ къ Церкви и раздѣляющихъ Ея вѣрован³я {Вотъ, напр., въ "послѣдован³и по исходѣ души отъ тѣла" читается въ одной изъ молитвъ въ примѣнен³и къ усопшему: "аще бо и согрѣши, но не отступи отъ Тебе, и несумнѣнно во Отца и Сына и Св. Духа, Бога Тя въ Троицѣ славима вѣрова, и единицу въ Троицѣ, и Троицу во единствѣ, православно даже до послѣдняго издыхан³я исповѣда. Тѣмъ же милостивъ тому буди, и вѣру, яже въ Тя, вмѣсто дѣлъ вмѣни"... Судите, насколько умѣстны и допустимы эти слова о Толстомъ, и какая это была бы чудовищная профанац³я.}. И именно потому православныя панихиды въ отношен³и къ Толстому непримѣнимы, какъ завѣдомая ложь, которая становится безразлична только при состоян³и полнаго религ³ознаго нигилизма, а слѣдовательно и глубокой чуждости Толстому.

   Однако непримѣнимость панихиднаго чина вовсе не значитъ, что вообще невозможна церковная молитва о душѣ новопреставленнаго раба Бож³я Льва. А такая потребность, несомнѣнно, существуетъ, ибо есть не мало людой искренно-церковныхъ, которые, хотя и келейно, но вѣдь не въ разрывѣ же съ Церковью, а сокровенно-церковно удовлетворяли и удовлетворяютъ этой своей духовной потребности. Дать ей церковно-общественное выражен³е могъ бы только особый "чинъ" молитвы о лицѣ, хотя и связанномъ съ Церковью неигладимой печатью крещен³я, но въ своемъ сознан³и отъ Нея отрекшемся. Я убѣжденъ, что широта любви церковной {Ср., наприм.? разсужден³я св. ²оанна Златоуста: "плачь и о невѣрныхъ; плачь о тѣхъ, которые нисколько не отличаются отъ нихъ, которые умираютъ безъ крещен³я и мѵропомазан³я... будемъ помогать имъ по силамъ.... Какъ и какимъ образомъ? Сами молясь и другихъ убѣждая молиться за нихъ, всегда помогая о имени ихъ бѣднымъ. Это доставитъ имъ облегчен³е".} даетъ мѣсто такому чину, но гдѣ же тотъ авторитетный органъ, который могъ бы теперь принять на себя эту отвѣтственную иниц³ативу, не порождая новой взаимной вражды и недоразумѣн³й? Если на это могла бы рѣшиться соборная власть церковная или же прямо соборъ, то, конечно, лучше и не брать на себя подобной иниц³ативы теперешней организац³и этой власти. Но, конечно, слово примиряющее, ободряющее, призывающее хотя къ уединенной, если не общественной, молитвѣ объ усопшемъ могла бы произнести и теперешняя церковная власть, особенно послѣ того, какъ она проявила такъ много вниман³я къ умирающему. И здѣсь Толстой оказался какъ бы историческимъ зеркаломъ, средствомъ самод³агноза. Когда испытывается потребность въ движен³и, то сильнѣе чувствуется тотъ "параличъ" церковной жизни, который констатировалъ Достоевск³й вмѣстѣ съ рядомъ другихъ независимыхъ и искреннихъ сыновъ Церкви. Жизнь даетъ намъ горьк³е уроки, и Толстому суждено было стать оруд³емъ такой исторической кары. И поэтому намъ надо отнестись къ происшедшему не съ фанатическимъ ожесточен³емъ, а съ строгой самопровѣркой и чувствомъ исторической отвѣтственности. Но больше всего приходится жалѣть самого почившаго, которому такъ и не удалось прорваться за магическ³й кругъ враждебности къ Церкви, - увы! - имъ самимъ около себя очерченный...

  

   Толстой былъ великимъ художникомъ слова, и, какъ таковой, долгое время онъ естественно считалъ высшимъ призван³емъ своимъ служен³е искусству. Но когда онъ вступилъ на путь новаго, религ³ознаго самоопредѣлен³я, предъ нимъ стала задача, высшая, чѣмъ это служен³е, онъ почувствовалъ, что отнынѣ онъ долженъ перестроить свою жизнь, стать художникомъ своей собственной души. И передъ этой религ³озной задачей, которая одинаково становится предъ всякимъ, въ комъ совершилось религ³озное пробужден³е, независимо отъ степени одаренности, и его художественный даръ, страшный своею отвѣтственностью, долженъ былъ стать подъ религ³озный самоконтроль, сдѣлаться оруд³емъ Высшей Воли. Человѣческое попрежнему стремилось идти своимъ собственнымъ путемъ, но божеское искало подчинить себѣ это человѣческое. Жизнь превратилась въ аскетическое противоборство этихъ двухъ началъ. Религ³озная личность вступаетъ въ борьбу съ человѣческой ген³альностью и усиливается либо поднять ее до себя и растворить въ себѣ, либо совсѣмъ умертвить. Такую аскетическую драму мы не разъ наблюдаемъ въ жизни величайшихъ художниковъ: Гоголь, Достоевск³й, Толстой, художникъ Ивановъ, не говоря о нашихъ современникахъ.

   Художникъ, пока живетъ въ счастливой непосредственности и наивности своего творчества, "поетъ какъ птица, живущая въ зеленыхъ вѣтвяхъ", поетъ, пока поется и потому что поется. Онъ отдается при этомъ стих³и своего таланта и несется съ нею, куда влечетъ его вольное вдохновен³е. Онъ или смѣется молодымъ, заразительнымъ смѣхомъ, или радуется красотѣ м³ра и его краскамъ, или заноситъ свой сатирическ³й бичъ, отнюдь не подвергая при этомъ сомнѣн³ю своего права на сатиру и своего призван³я къ обличен³ю, или онъ въ простотѣ сердечной повѣствуетъ плѣнительныя "преданья русскаго семейства", либо величественную отечественную эпопею, или онъ раскрываетъ роковую силу страстей, опускаясь на самое дно человѣческой души. Законы искусства, неумолимая логика художественнаго воспр³ят³я и творчества владѣютъ художникомъ, эстетическ³е образы заполняютъ его душу. Онъ всецѣло отдается свободному искусству. Любимецъ музъ, онъ служитъ только музамъ, одному лишь чистому искусству. И въ душѣ его живетъ увѣренность въ томъ, что этимъ служен³емъ онъ даетъ человѣчеству то, чего никто не можетъ дать помимо него. Онъ чувствуетъ себя священнослужителемъ искусства, жрецомъ красоты, и своимъ не обманывающимся художественнымъ чутьемъ онъ сознаетъ, что онъ не заблуждается въ этомъ; если только онъ художественно не лжетъ, если онъ не подчиняетъ чему-либо чуждому своего искусства, то онъ дѣйствительно приноситъ людямъ звуки, краски, слова изъ м³ра иного, изъ "отчизны пламени и слова". Чрезъ себя, своимъ творчествомъ, онъ даетъ выходъ этимъ тѣснящимся въ душѣ его нездѣшнимъ образамъ, онъ снимаетъ преграду двухъ м³ровъ.

  

   Ihr drängt euch zu! Nun gut, so mögt ihr walten,

   Wie ihr aus Dunst und Nebel um mich steigt;

   Mein Busen fühlt sich jugendlich erschüttert

   Vom Zauberhauch, der euren Zug umwittert.

   (Faust. Zueignung).

  

   И напряженное вдохновенье разрѣшается сладкой мукой творчества.

  

   Ein Schauer fasst mich, Thräne folgt den Thränen,

   Das strenge Herz, es fühlt sich mild und weich;

   Was ich besitze, seh'ich wie im Weiten,

   Und was geschah, wird mir zu Wirklichkeiten.

         (Тамъ же).

  

   Велик³й художникъ есть вѣщунъ, ясновидецъ иного м³ра. Онъ говоритъ отъ себя, но не свое.

  

   Тщетно, художникъ, ты мнишь, что творен³й своихъ ты создатель!

   Вѣчно носились они надъ землею, незримыя оку и т. д.

  

   Всякое подлинное искусство въ этомъ смыслѣ мистично, какъ таинственная глубина жизни, ибо оно опускается до этой глубины. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, оно есть только эта первобытная, натуральная мистика твари, - травки, былинки, цвѣтка.

  

   Съ природой одною онъ жизнью дышалъ,

   Ручья разумѣлъ лепетанье,

   И говоръ древесныхъ листовъ понималъ,

   И чувствовалъ травъ прозябанье.

   Была ему звѣздная книга ясна,

   И съ нимъ говорила морская волна.

   (Баратынск³й. На смерть Гёте).

  

   Такъ было сказано русскимъ поэтомъ о величайшемъ мистикѣ-тайновидцѣ твари, но это же можетъ быть приложено къ искусству вообще. Искусство есть органъ самоощущен³я души м³ра, всей тварной природы, какъ красоты. Какъ личность, художникъ вырастаетъ, становясь этимъ органомъ души м³ра, вѣщуномъ искусства, но настолько же онъ и умаляется именно какъ личность, становясь проводникомъ внѣличнаго, или въ человѣческомъ смыслѣ даже безличнаго начала. Въ художественномъ творчествѣ вмѣстѣ съ сверхчеловѣческимъ подъемомъ и страшнымъ напряжен³емъ такимъ образомъ сочетается пассивность и безличность. Что-то должно замолкнуть, быть задавленнымъ въ личности, которая представляетъ собой извѣстную полноту волевыхъ, интеллектуальныхъ, этическихъ импульсовъ, чтобы она могла сдѣлаться органомъ чисто эстетическаго воспр³ят³я и отображен³я м³ра. Чистый эстетизмъ, свойственный искусству, индифферентенъ ко всѣмъ остальнымъ критер³ямъ: для него не существуетъ высокаго и низкаго, нравственнаго или безнравственнаго, чистое искусство стоитъ по ту сторону добра и зла. Художникъ обреченъ на перевоплощение въ разныя шкуры, какъ бы ни были онѣ разноцѣнны, даже отвратительны съ общечеловѣческой точки зрѣн³я. Онъ долженъ побывать въ душѣ своего героя, какъ бы въ ней ни было темно и грязно, и притомъ, что? особенно важно, не какъ моралистъ и обличитель, но какъ художникъ, съ способностью, какъ теперь говорятъ, "вчувствован³я" во все, тамъ ему открывающееся и поражающее его художественное воображен³е. И онъ успокаивается какъ художникъ лишь тогда, когда сознаетъ, что достигъ полнаго "вчувствован³я" и способенъ возвести въ перлъ создан³я то, чему, можетъ быть, не должно бы быть и мѣста подъ солнцемъ. Души Елены Безухой и Лизы Калитиной, Клеопатры и Мар³и Египетской, Плюшкина и маркиза Позы, Скупого Рыцаря и Филарета Милостиваго одинаково интересны и достойны вниман³я художника, его эстетическаго "вчувствован³я", какъ и формы Венеры Милосской наравнѣ съ уродами Гойа или химерами на Соборѣ Парижской Богоматери. Направляетъ художественное вниман³е стих³я таланта, а не личность. Какъ человѣкъ, художникъ невольно становится придаткомъ своего таланта, подобно пѣвцу, превращающемуся въ футляръ своего голоса. Этимъ и создается матер³алъ для религ³озной драмы, развертывающейся на почвѣ внутренней коллиз³и между художникомъ и личностью.

   Естественная мистика природы не есть религ³я, хотя иногда и оказывается для нея благопр³ятной почвой, также и мистика искусства можетъ быть очень далека отъ религ³и и даже соперничать съ ней, хотя можетъ и подчиниться ей. Мистика есть слѣпой инстинктъ религ³озности, еще не осознавшей своего Логоса, не ощутившей Божества. Лишь религ³я вноситъ опредѣленное что въ темное какъ мистики. Только она поворачиваетъ человѣка лицомъ къ Божеству и тѣмъ пробуждаетъ въ немъ изъ стих³йной мистической аморфности религ³озную личность. Вотъ почему, между прочимъ, въ своей расплывчатой неопредѣленности мистика остается религ³озно-абстрактной, религ³я же конкретна. Нѣтъ религ³и вообще, а есть лишь опредѣленныя религ³и, и притомъ каждая съ особымъ богоощущен³емъ, своей догматикой, культомъ. Напротивъ, мистика существуетъ только вообще, и вотъ почему мног³е, такъ легко и охотно кокетничая съ мистикой, въ сущности лишь отгораживаются ею отъ религ³и. Религ³я относится къ мистикѣ какъ высшее къ низшему, она неизбѣжно стремится ею овладѣть, введя ее въ свое русло, причемъ, въ свою очередь, и мистика легко можетъ поднять бунтъ противъ религ³и во имя свободы въ своей аморфности, способна поэтому опредѣляться внѣрелиг³озно, а постольку и антирелиг³озно. На этой-то почвѣ и зарождается возможность конфликта въ душѣ художника. Послѣдн³й творитъ свободно и непосредственно, пока въ немъ дремлетъ религ³озная личность, но пробужден³е ея приноситъ съ собой новый, для искусства внѣшн³й и чуждый, религ³озный критер³й, по которому уже повѣряется вся жизнь безъ исключен³й, а въ частности и художественное творчество. Благо тому художнику, въ душѣ котораго оба критер³я, эстетическ³й и религ³озный, не столкнутся враждебно, но гармонически соединятся и тѣмъ взаимно усилятъ другъ друга Тогда осуществляется свободный союзъ искусства и религ³и. Въ такомъ случаѣ предъ свободнымъ художествомъ становится высш³й, религ³озный идеалъ искусства, и тогда вершины искусства озаряются религ³ознымъ с³ян³емъ. Какъ возможно это сл³ян³е искусства и религ³и, и почему оно оказывается возможно, это оста