Главная » Книги

Чехов Антон Павлович - Гимназическое, стихотворения, записи в альбомы, Dubia, коллективное, редактир..., Страница 6

Чехов Антон Павлович - Гимназическое, стихотворения, записи в альбомы, Dubia, коллективное, редактированное


1 2 3 4 5 6 7 8 9

сылает? - спрашивает Роман.
  - Да вот выпьем еще. Опанас нам песню споет, да и с богом.
  Посмотрел Роман на него и говорит пану:
  - [Вот уж это и трудно:] пора не ранняя, до болота далеко, а еще вдобавок и ветер по лесу шумит, к ночи будет буря, Как же теперь такую сторожкую птицу убить?
  А уж пан захмелел, да во хмелю был крепко сердитый. Услышал, как дворня промеж себя шептаться стала, говорят, что, мол, "Романова правда, загудет скоро буря", - и осердился. Стукнул чаркой, повел глазами - все и стихли.
  Один Опанас не испугался; вышел он, по панскому слову, [с бандурой песни петь,] стал бандуру настраивать, сам посмотрел сбоку на пана и говорит ему:
  - [Опомнись,] милостивый пане! Где же это видано, чтобы к ночи, да еще в бурю, людей по темному лесу за птицей гонять?
  Вот он какой был смелый! Другие, известное дело, панские "крепаки", боятся, а он - вольный человек, козацкого рода. Привел его небольшим хлопцем старый козак-бандурист с Украины. Там, хлопче, люди что-то нашумели в городе Умани. Вот старому козаку выкололи очи, обрезали уши и пустили его такого по свету. Ходил он, ходил после того по городам и селам и забрел в нашу сторону с поводырем, хлопчиком Опанасом. Старый пан взял его к себе, потому что любил хорошие песни. Вот старик умер, - Опанас при дворе и вырос. Любил его новый пан, тоже и терпел от него порой такое слово, за которое другому спустили бы три шкуры.
  Так и теперь: осердился было сначала, думали, что он козака ударит, а после говорит Опанасу:
  - Ой, Опанас, Опанас. Умный ты хлопец, а того, видно, не знаешь, что меж дверей не надо носа совать, чтобы как-нибудь не захлопнули...
  [Вот он какую загадал загадку! А козак-таки сразу и понял. И ответил козак пану песней. Ой, кабы и пан понял козацкую песню, то, может быть, его пани над ним не разливалась слезами.]
  - Спасибо, пане, за науку, - сказал Опанас, - вот же я тебе за то спою, а ты слушай.
  [И ударил по струнам бандуры.
  Потом поднял голову, посмотрел на небо, как в небе орел ширяет, как ветер темные тучи гоняет. Наставил ухо, послушал, как высокие сосны шумят.
  И опять ударил по струнам бандуры.
  Эй, хлопче,] не довелось тебе слышать, как играл Опанас Швидкий, а теперь уж и не услышишь! Вот же и не хитрая штука бандура, а как она у знающего человека хорошо говорит. Бывало, пробежит по ней рукою, она ему все и скажет: как темный бор в непогоду шумит, и как ветер звенит в пустой степи по бурьяну, и как сухая травинка шепчет на высокой козацкой могиле.
  Нет, хлопче, не услыхать уже вам настоящую игру! Ездят теперь сюда всякие люди, такие, что не в одном Полесье бывали, но и в других местах, и по всей Украйне: и в Чигирине, и в Полтаве, и в Киеве, и в Черкасах. Говорят, вывелись уж бандуристы, не слышно их уже на ярмарках и на базарах. [У меня еще на стене в хате старая бандура висит. Выучил меня играть на ней Опанас, а у меня никто игры не перенял. Когда я умру, - а уж это скоро, - так, пожалуй, и нигде уже на широком свете не слышно будет звона бандуры. Вот оно что!]
  И запел Опанас тихим голосом песню. Голос был у Опанаса не громкий, да "сумный"* [, - так, бывало, в сердце и льется]. А песню, хлопче, козак, видно, сам для пана придумал. Не слыхал я ее никогда больше, и когда после, бывало, к Опанасу пристану, чтобы спел, он все не соглашался.
  _______________
  * Украинское слово "сумный" совмещает в себе понятия, передаваемые по-русски словами: грустный и задумчивый. - Примеч. В. Г. Короленко.
  - Для кого, - говорит, - та песня пелась, того уже нету на свете.
  В той песне козак пану всю правду сказал, что с паном будет, и пан плачет, даже слезы у пана текут по усам, а все же ни слова, видно, из песни не понял.
  [ - Ох, не помню я эту песню, помню только немного.] Пел козак про пана, про Ивана:
  
  Ой, пане, ой, Иване!..
  
  Умный пан много знает...
  
  Знает, что ястреб в небе летает, ворон побивает...
  
  Ой, пане, ой, Иване!..
  
  А того ж пан не знает,
  
  Как на свете бывает, -
  
  Что у гнезда и ворона ястреба побивает...
  Вот же, хлопче, будто и теперь я эту песню слышу и тех людей вижу: стоит козак с бандурой, пан сидит на ковре, голову свесил и плачет; дворня кругом столпилась, [поталкивает один другого локтями;] старый Богдан головой качает... А лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, козак поет, как пани плачет над паном, над Иваном:
  
  Плачет пани, плачет,
  
  А над паном, над Иваном черный ворон крячет.
  [Ох,] не понял пан песни, вытер слезы и говорит:
  - Ну, собирайся, Роман! Хлопцы, садитесь на коней! И ты, Опанас, поезжай с ними, - будет уж мне твоих песен слушать!.. Хорошая песня, да только никогда того, что в ней поется, на свете не бывает.
  А у козака от песни размякло сердце, затуманились очи.
  - Ох, пане, пане, - говорит Опанас, - у нас говорят старые люди: в сказке правда и в песне правда. Только в сказке правда - как железо: долго по свету из рук в руки ходило, заржавело... А в песне правда - как золото, что никогда его ржа не ест... Вот как говорят старые люди!
  Махнул пан рукой.
  - Ну, может, так в вашей стороне, а у нас не так... Ступай, ступай, Опанас, - надоело мне тебя слушать.
  Постоял козак с минуту, а потом вдруг упал перед паном на землю:
  - Послушай меня, пане! Садись на коня, поезжай к своей пани: у меня сердце недоброе чует.
  Вот уж тут пан осердился, толкнул козака, как собаку, ногой.
  - Иди ты от меня прочь! Ты, видно, не козак, а баба! Иди ты от меня, а то как бы с тобой не было худо... А вы что стали, хамово племя? Иль я не пан вам больше? Вот я вам такое покажу, что и ваши батьки от моих батьков не видали!..
  Встал Опанас на ноги, как темная туча, с Романом переглянулся. А Роман в стороне стоит, на рушницу облокотился как ни в чем не бывало.
  Ударил козак бандурой об дерево! - бандура вдребезги разлетелась, только стон пошел от бандуры по лесу.
  - А пускай же, - говорит, - черти на том свете учат такого человека, который разумную раду не слушает... Тебе, пане, видно, верного слуги не надо.
  Не успел пан ответить, вскочил Опанас в седло и поехал. Доезжачие тоже на коней сели. Роман вскинул рушницу на плечи и пошел себе, [только, проходя мимо сторожки, крикнул Оксане:
  - Уложи хлопчика, Оксана! Пора ему спать. Да и пану сготовь постелю].
  Вот скоро и ушли все в лес вон по той дороге; и пан в хату ушел, только панский конь стоит себе, под деревом привязан. А уж и темнеть начало, по лесу шум идет и дождик накрапывает, вот-таки совсем как теперь... Уложила меня Оксана на сеновале, перекрестила на ночь... Слышу я, моя Оксана плачет.
  Ох, ничего-то я тогда, малый хлопчик, не понимал, [что кругом меня творится!] Свернулся на сене, послушал, как буря в лесу песню заводит, и стал засыпать.
  [Эге!] Вдруг слышу, кто-то около сторожки ходит... подошел к дереву, панского коня отвязал. Захрапел конь, ударил копытом; как пустится в лес, скоро и топот затих... Потом слышу, опять кто-то по дороге скачет, уже к сторожке. Подскакал вплоть, соскочил с седла на землю и прямо к окну:
  - Пане, пане! - кричит голосом старого Богдана. - Ой, пане, отвори скорей! Вражий козак лихо задумал, видно: твоего коня в лес отпустил.
  Не успел старик договорить, кто-то его сзади схватил. Испугался я, слышу - что-то упало...
  Отворил пан двери, с рушницей выскочил, а уж в сенях Роман его захватил, да прямо за чуб, да об землю...
  Вот видит пан, что ему лихо, и говорит:
  - Ой, отпусти, Ромасю! Так-то ты мое добро помнишь?
  А Роман ему [отвечает]:
  - Помню я, вражий пане, твое добро и до меня, и до моей жинки. Вот же я тебе теперь за добро заплачу...
  А пан говорит опять:
  - Заступись, Опанас, мой верный слуга! Я ж тебя любил, как родного сына.
  А Опанас ему [отвечает]:
  - Ты своего верного слугу прогнал, как собаку. Любил меня так, как палка любит спину, а теперь так любишь, как спина палку... Я ж тебя просил и молил, - ты не послушался...
  Вот стал пан тут и Оксану просить:
  - Заступись ты, Оксана, у тебя сердце доброе.
  Выбежала Оксана, всплеснула руками:
  - Я ж тебя, пане, просила, в ногах валялась: пожалей мою девичью красу, не позорь меня, мужнюю жену. Ты же не пожалел, а теперь сам просишь... Ох, лишенько мне, что же я сделаю?
  - Пустите, - кричит опять пан, - за меня вы все погибнете в Сибири...
  - Не печалься за нас, пане, - говорит Опанас: - Роман будет на болоте раньше твоих доезжачих, а я, по твоей милости, один на свете, мне о своей голове думать не долго. Вскину рушницу за плечи и пойду себе в лес... Наберу проворных хлопцев и будем гулять... Из лесу станем выходить ночью на дорогу, а когда в село забредем, то прямо в панские хоромы. Эй, подымай, Ромасю, пана, вынесем его милость на дождик.
  Забился тут пан, закричал, а Роман только ворчит про себя, как медведь, а козак насмехается. Вот и вышли.
  А я испугался, кинулся в хату и прямо к Оксане. Сидит моя Оксана на лавке - белая, как стена...
  А по лесу уже загудела настоящая буря: кричит бор разными голосами, да ветер воет, а когда и гром полыхнет. Сидим мы с Оксаной на лежанке, и вдруг слышу я, кто-то в лесу застонал. Ох, да так жалобно, что я до сих пор, как вспомню, то на сердце тяжело станет, а ведь уже тому много лет...
  - Оксано, - говорю, - голубонько, а кто ж это там в лесу стонет?
  А она схватила меня на руки и качает:
  - Спи, - говорит, - хлопчику, ничего! Это так... лес шумит...
  А лес и вправду шумел, ох, и шумел же!
  Просидели мы еще сколько-то времени, слышу я, ударило по лесу будто из рушницы.
  - Оксано, - говорю, - голубонько, а кто ж это из рушницы стреляет?
  А она, небога, все меня качает и все говорит:
  - Молчи, молчи, хлопчику, то гром божий ударил в лесу.
  А сама все плачет и меня крепко к груди прижимает, баюкает: "Лес шумит, лес шумит, хлопчику, лес шумит..."
  Вот я лежал у нее на руках и заснул...
  А наутро, хлопче, проснулся, гляжу: солнце светит, Оксана одна в хате одетая спит. Вспомнил я вчерашнее и думаю: это мне такое приснилось.
  А оно не приснилось, ой, не приснилось, а было направду. Выбежал я из хаты, побежал в лес, а в лесу пташки щебечут, и роса на листьях блестит. Вот добежал до кустов, а там и пан, и доезжачий лежат себе рядом. Пан спокойный и бледный, а доезжачий седой, как голубь, и строгий, как раз будто живой. А на груди и у пана, и у доезжачего кровь.
  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
  - Ну, а что же случилось с другими? - спросил я, видя, что дед опустил голову и замолк.
  - Эге! Вот же все так и сделалось, как сказал козак Опанас. И сам он долго в лесу жил, ходил с хлопцами по большим дорогам, да по панским усадьбам. Такая козаку судьба на роду была написана: отцы гайдамачили, и ему то же на долю выпало. Не раз он, хлопче, приходил к нам в эту самую хату, а чаще всего, когда Романа не бывало дома. Придет, бывало, посидит и песню споет, и на бандуре сыграет. А когда и с другими товарищами заходил, - всегда его Оксана и Роман принимали. Эх, правду тебе, хлопче, сказать, таки и не без греха тут было дело. Вот придут скоро из лесу Максим и Захар, посмотри ты на них обоих: я ничего им не говорю, а только кто знал Романа и Опанаса, тому сразу видно, который на которого похож[, хотя они уже тем людям не сыны, а внуки]... Вот же какие дела, хлопче, бывали на моей памяти в этом лесу...
  А шумит же лес крепко, - будет буря!
  
  
  
   А. К. ГОЛЬДЕБАЕВ
  
  
  
   [В ЧЕМ ПРИЧИНА?]
  
  
  
  
  ССОРА
  
  
  
  
  [1]
  [Сава Хлебопчук, помощник машиниста, человек, начитанный от Писания, знал из священных книг, что нет более душеспасительного дела, как д у ш у с в о ю  п о л о ж и т ь  з а  д р у г и.
  Когда же он, поссорившись с машинистом Маровым, отряс - по Писанию - прах с ног, уехал навсегда из Криворотова, где ему так было хорошо жить и служить, тогда, в вагоне, пришлось ему думать, скорбя и вздыхая, что не всякое доброе дело ведет непременно к добру. Бывают в жизни, - думал Сава, - и такие добрые дела, которые совершаются не иначе как при участии адских сил, исконным человеконенавистником - дьяволом на пагубу людей творятся. И ведут людей к потере счастия!
  Разве он, одинокий и нелюдимый чужанин, не привязался всей душой к своему машинисту Василию Петровичу Марову, не полюбил его как родного отца, брата, друга... И вот что вышло после совершенного ими доброго дела! Он покинул Криворотово, где ему было так хорошо, где он рассчитывал остаться навсегда; едет в далекий неведомый край, с разбитым сердцем, с набегающими на глаза слезинками... Не говорил он только, не признавался никому, как полюбил он своего сурового машиниста, которого все помощники ненавидели за придирчивость, а он, Сава, души в нем не чаял!.. Радовался, что Маров полюбил его; гордился даже, что ему выпала удача ездить около полугода бессменно с лучшим из машинистов депо Криворотово, с которым ни один помощник не мог проработать больше месяца... Дружба меж ними была, как будто выросли вместе, как будто и родила их мать одна! Вмешался дьявол в их добрые отношения, искусил их дружбу добрым делом, кинувши промежду них невинного ребенка, и - рухнуло все... Редкое сердечное согласие двух друзей превратилось во вражду непримиримую.
  - Обидел ты меня, Василий Петрович, - шепчет Хлебопчук, ворочаясь на жесткой койке вагона, - так обидел, как никто никогда меня не обижал!.. Обманул ты мое расположение, доверие к тебе душевное не оправдал! Я ничего не скрывал от тебя, все тебе говорил откровенно, как перед богом, - всю жизнь раскрыл, все мысли мои доверил, религию объяснил. Ты же скрыл от меня в ту ночь, когда мы спасли эту девчонку, что думал, что знал, о чем замыслил. Бог тебе судья, Василъ Петрович, - а обидел ты меня.
  Тоскует и смигивает слезинки глубоко опечаленный Хлебопчук, едучи в неведомый край, но не счастливее и Маров, оставшийся на месте, в Криворотове, где он живет и служит уже одиннадцатый год, где ему знакома каждая собака, где у него почти столько же кумовьев, сватьев, крестников, сколько и сослуживцев... Все как будто по-старому вокруг Василия Петровича, - служба, приятели, интересы, - а не хватает чего-то! О лживом Хлебопчуке он и вспоминать не хочет. Этот хитрый хохлик втерся в его душу, как ядовитая змея, и отравил ее на всю жизнь... Когда кто-нибудь из сослуживцев, неделикатный, неспохватливый человек, заведет глупый неуместный разговор о Хлебопчуке, Василий Петрович или ругается, кляня коварного хохла, или же становится хмур и угрюм, причем злобно щурит глаза с дрожащими веками. В эти минуты Марову делается стыдно перед самим собой за те необыкновенно хорошие чувства, которые он имел сообща с Хлебопчуком, этих хороших чувств не оправдавшим, обманувшим доверчивого человека и уехавшим не простясь, бежавшим как вор, Каин-братоубивец...
  Лишь в крепком подпитии Василий Петрович позволяет себе сознавать, что он скорбит по Хлебопчуке, что ему не хватает Савы... Мрачный от избытка хмеля в голове, он бурдит что-то невнятное приятелю Куринову, еще более осовелому, чем он сам, что-то рассказывает, путаясь в словах, этому доброму, но недалекому человеку, что-то пытается выяснить... Осовелый кум, с трудом поднимая отяжелелые веки, слышит непонятные слова, мешающиеся с понятными и знакомыми ему терминами, но уразуметь ничего не может. Слышит он среди кумова бурдения: "бесконечность, рапорт, Сириус, девчонка паршивая, цилиндр, Лизурка, генерал в эполетах, Марс-планета, света преставление, пространство..." И только жалобно улыбается, понимая, что куму почему-то очень прискорбно от всех непонятных слов этих. Не выяснив ничего ни куму ни самому себе, вздохнет Василий Петрович и поставит безответный вопрос:
  - Скажи ты мне, братец мой, отчего же так вышло? Жили мы с ним ну, как влюбленные... И вдруг, - возненавидели один другого! В чем же причина - скажи ты мне?.. А?..
  - Эх, кум... Плюнь, кум, - примется утешать его приятель, расплескивая вино повсюду, где не видится рюмок. - Выпьем да спать, кум... У тебя паровоз на промывке, а мне завтра с шестым ехать. Пей, кум.
  Пьет Василий Петрович и смутно соображает, что все это глупости - водка там, глупые разговоры с кумом и все такое прочее... С Савой, - думает он, - было совсем по-другому...
  Но отдадим читателю полный и верный отчет обо всем, что произошло между машинистом Маровым и его помощником Хлебопчуком.]
  
  
  
  
  [2.] 1
  Василий Петрович Маров, первоклассный машинист депо Криворотово, сорокапятилетний мужчина высокого роста, сухощавый и желчный, с небольшими, но строгими глазами, с реденькой клинообразной бородкой, непредставителен с первого взгляда, но при ближайшем с ним знакомстве внушает к себе большое уважение. Говорит он медленно, с трудом, особенно когда волнуется и начинает заикаться, но речь его весьма основательна и охотно выслушивается [даже] [начальником.] Его очень ценит начальство и уважают сослуживцы. Непрочь он с старыми приятелями выпить в свободное время, пображничать на семейных празднествах, [ - в Криворотове что ни старожил, то родня остальным, сват, кум, свояк, - на именинах, кстинах, смотринах;] но на службе, на деле Маров трезв, строг к себе и к помощникам, а добросовестен как никто из сослуживцев. Среди первоклассных машинистов депо Криворотово есть люди старше Марова по летам, по выслуге, но Маров превосходит их служебной аккуратностью, знанием дела, способностью сохранять хладнокровие в опасных случаях, столь частых, столь обычных в ответственной службе машиниста. Поезда чрезвычайной важности, когда с ними едут особы, чаще всего поручаются Марову, и у него имеются благодарности со стороны иноземных и отечественных особ, благополучно проследовавших с Маровым мимо Криворотова. С своим начальством всех чинов и величин Маров держится почтительно, но с достоинством, без заискивания, в глаза забегать не любит и режет правду.
  Но прямота и независимость Василия Петровича не вредит ему [во мнении ближайшего начальника, ценящего в нем добросовестность, знание дела, трудолюбие.] Строгий начальник участка тяги, Николай Эрастович Чернозуб, инженер очень дельный, на похвалу скупой, так отзывается о Марове, [когда ему случается аттестовать начальнику тяги своих "вверенных":]
  - Маров? Лучший машинист мой! Маров и Стратанович несравненные работники! У меня, слава богу, около дюжины безукоризненно отличных машинистов, но Стратанович и Маров - украшение депо Криворотово!
  В особенную заслугу Марову [начальник] став[и]ят его честность. [У Василия Петровича нет рокового недостатка большинства наших криворотовских машинистов: он не жаден и скуп, почему вполне довольствуется правильным заработком, не ищет темных препентов*. Всем известно, что раздатчики топлива большие плуты, всегда готовые за трешницу утопить чивого механика вместе с паровозом в казенной нефти. И право, жаль, даже стыдно, что среди наших криворотовцев-деповцев, находятся бесстыжие люди, тайком покупают топливо, ради больших премий, в ущерб и во вред товарищам-сослуживцам. Но Маров гордо гнушается сделок с казнокрадами, и бессовестные сослуживцы его побаиваются.] Он гордо гнушается сделок с казнокрадами, и бессовестные сослуживцы его побаиваются.
  _______________
  * Так в тексте.
  [Остальные же] А те, кому нет особенной надобности смущаться презрительно прищуренных серых глаз Василия Петровича, любят его, несмотря на его придирчивый ворчливый характер, уважают в нем [стойкого защитника общих интересов,] справедливого человека и верного в слове товарища. Вне службы, в компании, Маров, правда, ворчлив, но он беззлобен [он], терпеть не может ссор, дрязг, пререканий[, почему] и готов лучше уступить вздорному забияке, чем поднимать шум [и оскандаливать себя]. За полтора десятка лет, пока он служит на нашей дороге, у него не было ни одной крупной ссоры, а стычки с движенскими, неисправимыми кляузниками и сутягами, были лишь самые незначительные. Только в собственной своей семье, с женой, с детьми, к которым Василий Петрович относится так же сурово и строго, как и к служебным обязанностям, он становится неуступчиво требователен, тверд до безжалостности. - "Дай бабе волю, она возьмет две", - говорит Василий Петрович и потому не дает воли почтенной Агафье Михайловне, боящейся его как огня. Детей же, как исстари известно, надо учить, пока они поперек лавки укладываются; когда же лягут вдоль, - сами учить примутся. [И дети, хорошо выученные еще в поперечном возрасте, боятся строгого родителя и в долевом положении].
  Но у безукоризненного машиниста есть крупный недостаток, причиняющий и ему самому горе и Николаю Эрастовичу неприятности: он меняет помощников чаще, чем шплинты у букс, гораздо чаще, чем дымогарные трубы у своего отличного паровоза серии "Я", номер сороковой. Требовательный, ревнивый к делу и к благополучию своего старого друга-паровоза, суровый машинист не умеет снисходить к слабостям молодых людей, не щадит их неопытности, ест их за каждый ошибочный жест, за крошечный вентилек, не начищенный до блеска, за прядочку концов, кинутую не там, где указано, за малейшую промашку при исполнении команды по обслуживанию котла[, инжектора]... Да ведь как ест-то! - с бешеным скрежетом, с необузданными вспышками брани, с непрекращающейся воркотней, то бешеной, то, - что еще обиднее для самолюбивой молодости, - презрительной и уничтожающей! Больше трех месяцев переносить "маровскую каторгу" нет сил человеческих, как уверяют помощники. Но силы человеческие до последнего времени и не заходили так далеко - самый долгий срок службы помощника у Марова до сих пор не превышал одного, много двух месяцев.
  Чаще всего назначают к Марову каких-нибудь строптивцев, заводящих контры с машинистами, и паровоз серии "Я", номер сороковой, принадлежащий Василию Петровичу, обыкновенно является последней инстанцией в службе молодого строптивца: неделя-другая "маровской каторги" - и молодой человек уже бежит к Николаю Эрастовичу:
  - Заявляю расчет! Как угодно, а продолжать службу с господином Маровым никак невозможно!.. Не служба, а, надо прямо говорить, - Сибирь, ад кромешный! Лучше увольте!..
  Его увольняли, а к Марову ставили следующего. Если же не находилось кандидата на увольнение, то всегда был новичок в депо, прибывший на днях, - назначали его к Марову, и через две-три недели, через месяц шла та же история: ссоры, жалобы, зубовный скрежет с одной, отчаяние с другой стороны и - неизбежный финал.
  - Как угодно, господин начальник, а с господином Маровым работать невозможно!.. Лучше последним слесарем в депо быть, чем у господина Марова в помощниках...
  [Николай Эрастович морщился, пожимал плечами и делал распоряжение назначить к Марову новую жертву, а сбежавшего - поместить на время в кочегары (соглашались и на это, лишь бы не быть у Марова!), или же, если была вакансия, поместить к другому машинисту.] Забракованный Маровым помощник, переместясь к другому машинисту, менее придирчивому и умеющему смотреть сквозь пальцы на дело, оказывался сносным работником, исправно служил, выходил в дело. [Далеко не один из наших машинистов, имеющих в настоящее время класс, были в прошлом у Марова помощниками, браковались им и аттестовались как безнадежные шалопаи. Но замечательно, что редкий из них хранил злобу против Марова. Достигнув звания, которое их несколько равняло с Маровым, его бывшие каторжане и недруги охотно с ним дружили и наверное уважали его гораздо больше, чем других, менее придирчивых и строгих машинистов.]
  Сослуживцы-старожилы, люди солидные и, конечно, кумовья, сватья, свояки Василья Петровича, время от времени пытались его усовещевать.
  - И как это ты, Василь Петрович, не найдешь человека себе по нраву? Меняешь ты помощников что месяц, себя изводишь, обременяешь начальника! Ведь ты всю молодежь супротив себя восстановил!..
  - Ничего поделать с собой не могу! - сокрушенно сознавался Маров. - Не люблю беспорядка, лености на службе, недоглядок... Лучше я сам все сделаю, всю грязную работу, лучше найму парня из депо вымыть, вычистить, чем грешить с каким-нибудь негодяем, шалопаем... По-моему - как? Взялся ты за дело - сделай его так, чтобы комар носу не подточил! Ведь наша работа, други мои, - огонь, беда! Ведь не навоз, а души человеческие б озим, и ответ на себя принимаем перед богом, перед совестью!.. Потому и обязаны каждый болтик, каждую гаечку обнюхать, облизать, проверить... А ведь они что, лентяи? Языком болтать их дело, баклуши бить, да за сельскими девками бегать!.. О службе и не думают! Нет того сознания, что в каждую поездку сотню душ человеческих на верную смерть, быть может, везем!.. Терпеть не могу!..
  [ - Ну, это что же, ежели так сомневаться-то! - единодушно протестуют старые травленые волки. - Бог грехам терпит, а авось и на кривой везет!]
  - Ежели так понимать, Василий Петрович, то и служить нельзя!.. Все не без греха[, что мы, что ремонт, что движение. Там, глядишь, паровоз не в порядке, там шпалы, там телеграфисты, стрелочники с устатку носом клюют. Не миновать бы иной раз крушения, а господь милует. Ну, тоже сказать, и помощники - у всех они не ангелы, люди, а ездим же. Где так, где не так - ладно! Бог не выдаст, паровоз не свалится!
  - Вот вы так убеждены, а я не могу с этим примириться!.. И разнесчастный я человек, когда сел да поехал! - шипит где, хлябает, постукивает - душа у меня не на месте! Ну, прямо по сердцу стучит, а не то что!
  Рассмеявшись сухим, неприятно-срывающимся смехом и подозрительно щуря колючие глаза с дрожащими веками, Василий Петрович признается в некотором сентиментализме, мало приличествующем опытному, ко всему притерпевшемуся машинисту...
  - Слушаешь и думаешь: а что ежели пассажиры услышат...
  - Ну уж, это ты того, голова, - заропщут деповские старейшины, - через край хватаешь! Придирчивость не в меру, - вот что! Этак-то на тебя и любой из нас, чего доброго, не потрафил бы, ежели бы к тебе в помогалы бог привел!..
  - Пожалуй и не потрафил бы! - согласится с ними Василий Петрович с задорными искорками в глазах.]
  - Вот погоди, ужо дождешься нагоняя от  с а м о г о  за частую мену помощников! - смеясь припугнут Марова кумовья.
  - Увидим! - ответил он с легкой дрожью в голосе. - До сих пор бог хранил... Не говоря нагоняя, а даже замечания не заслужил... И за пятнадцать лет управления паровозом, слава богу, ни одного случая не было, - добавит он не без гордости.
  - Еще бы у тебя да случаи! Чай ты бежишь нянчиться с своим паровозом за сутки до поезда! - хохочут машинисты.
  - На людей не надеюсь, это правда, - отрежет им Маров. - А оттого и исправность.
  - Мученик ты, Василий Петрович! - закончат свои увещанья старые паровозные волки, убедившись лишний раз в неисправимости Марова.
  "Сам", нагоняем которого приятели попугивают Марова, то есть начальник тяги, лицо полумифическое и недосягаемо далекое, обитающее в недоступных недрах Управления, - этот "сам" давно уже знает о роковом недостатке Марова. Но он умеет при случае больше Марова снисходить к недостаткам и смотреть сквозь пальцы на слабости тех из подчиненных, которых ценит. Раза два в десятилетие, прислушавшись к ропоту помощников, к докладам ревизоров, "сам" писал криворотовскому начальнику своим до жесткости сжатым стилем: "Г. Нач. XI уч. тяги. Маров слишком часто меняет людей. Потрудитесь объяснить, чем это вызывается". И Николай Эрастович столько же раз давал ответ, приблизительно такого рода: "Г. Нач. тяги. На надпись No 47898 и. ч. сообщить, что частая смена обусловливается лишь строгим отношением к делу со стороны Марова. Это безукоризненный машинист. Что же касается помощников, большинство из них нуждается именно в строгом к ним отношении".
  И "маровская каторга" оставалась в том же положении. Мучился он сам, ежемесячно начиная одно и то же дело переделывать снова, поедом ел помощников, скрежетал зубами и вызывал проклятия молодежи...
  С годами этот маровский обычай всем примелькался до того, что на него уже не обращали и внимания.
  
  
  
  
  [3.] 2
  И вот произошло истинное чудо, заставившее о себе говорить и основное депо Криворотово, и оба подчиненные ему оборотные депо - Сухожилье и Малютино, и все три дежурки, в которых сбирались на отдых паровозные бригады трех соседних участков:
  - У Марова новый помощник ездит сряду два месяца.
  - Да не может быть?! Кто такой этот страстотерпец, ежели он не черт?
  - Черт не черт, а что хохол, так это верно... Хлебопчук какой-то, называют.
  - Вот история-то!.. И не гонит его Маров?
  - Куда тебе! Не надышится!
  - А все-таки, надо ждать, скоро прогонит...
  Но за вторым месяцем прошел и третий, а новый помощник Марова, на удивленье всем трем участкам, преблагополучно оставался у Марова. Любители поспорить на заклад пропили не мало пива и водки, держа пари, что обычная маровская история непременно должна произойти через неделю, через две, через три наконец[, смотря по уверенности спорщиков]. Но недели шли одна за другой, а необыкновенный человек, удивительный Хлебопчук твердо стоял на своем служебном посту, - по левую сторону котла на паровозе серия "Я", номер сороковой, принадлежащем Марову.
  - Кто он такой, этот чудесник? Что он сделал с нашим Васильем Петровичем?
  Хлебопчуком заинтересовались, как истинным чудом. О диковинном молодом человеке говорили все криворотовцы, стар и млад; девицы же бегали табунками к его окнам, чтобы подсмотреть под покровом темноты, что он делает, чем он занят. "Чита-ат! Чита-ат!" - [доносился до слуха Савы] слышался шепот и смех этих шпионок.
  Он был чрезвычайно необщителен, приятелей не заводил; как появился в Криворотове, так и стал сразу затворником, ни с кем не сходясь ближе служебных отношений. Среднего роста, пониже Марова, но значительно шире его костью и полнее, молодой человек был смугл лицом, волосом черен, скуласт и непригляден. Широкие черные брови на низком и смуглом лбе, покрытом морщинами, старили Хлебопчука лет на десяток; а когда он хмурил эти широкие брови, глядя понурым и печальным взглядом темно-карих глаз, его смуглое безбородое лицо принимало совсем старческое и мрачное выражение, не располагавшее к приятельской болтовне. Людей он сторонился, и люди стали его сторониться, после тщетных попыток сблизиться с ним ради выпивки, карт, девчонок. Жил он монахом, водки не пил ни капли, в карты не играл, и все читал книги, принадлежащие лично ему, привезенные им с собой в большом ящике, который он хранил под кроватью и держал на замке. [Лишь изредка уступая потребности молодого организма в движении, он принимал участие в общественной игре криворотовцев - в чушки; да и то как бы против желанья: палки метал апатично, молча, без выкриков и крепких слов - без одушевленья! При проигрыше не спорил, при выигрыше не зубоскалил и противника не высмеивал. Надо ли говорить, что, по нашему общему мнению, это был человек и странный и чудной, и даже несколько - того, как бы не в полном рассудке.]
  Явился он в Криворотово откуда-то с юга - из Херсона или из Житомира, и поступил в депо слесарем, сдавши пробу сразу на рубль с четвертаком. А месяца два спустя, присмотревшись к людям и к порядкам нашего депо, новичок-слесарь улучил минуту, когда на паровозе серии "Я", номер 40, началась обычная история с помощником, чуть ли не сто пятидесятым по порядку, и отправился к начальнику проситься к Марову в помощники. Николай Эрастыч ушам не поверил, когда услышал беспримерную просьбу.
  - К Марову? - спросил он, вскидывая глаза на понурого смуглого парня, стоявшего в почтительном отдалении у стола в начальническом кабинете. - Гм!.. А тебе известно, что Маров очень строгий и даже тяжелый человек?
  - Да, господин начальник, - спокойно ответил Хлебопчук.
  Инженер Чернозуб встал из-за стола, прошелся по линолеумовой дорожке взад-вперед и дал себе время подумать над необычайной просьбой слесаря.
  "Работник превосходный, по отзывам монтера, - думал он о Хлебопчуке, - работник, каких не много... Если он оборвется у почтеннейшего Василий Петровича да, - что очень возможно, - смутится от неудачи, - уволится, пожалуй, и депо лишится полезного слесаря, каковых у меня весьма маловато..."
  - Что же, послушай, Хлебопчук, тебе  т а к  хочется на паровоз?
  - Да, господин начальник, - признался хмурый парень.
  - Так повремени до осени, когда усилится товарное движение, - тогда можно будет тебя поместить на какой-нибудь паровоз.
  Но это обещание, по-видимому, не удовлетворило просителя: он потупил глаза и не трогался с места, а на его смуглом и черном от копоти лбе заходили морщины[, свидетельствующие об усиленном движении в мозговой коробке).
  - Тебе хочется непременно к Марову? - спросил Николай Эрастыч.
  - Так точно, - с живостью ответил слесарь, морщины которого быстро разгладились. - Жеконский у него непрочен, - добавил он вполголоса.
  - Гм! К Марову хочешь! Что ж, - отлично, - согласился начальник усмехаясь. - Жеконский действительно непрочен и, вероятно, на днях откажется ездить с Маровым. Но поладишь ли ты с ним?
  - Да, господин начальник, - твердо ответил Хлебопчук[, глядя на начальника прямым и немигаючим взглядом]. Судя по твердости тона и по уверенности взгляда, следовало заключить, что этот угрюмый, но бравый парень хорошо обдумал свою просьбу.
  - Я был бы очень рад, знаешь... В сущности Маров далеко не злой человек, лишь строг и нервен. Угодить ему трудно, но при желании возможно: стоит только заниматься делом добросовестно, не лодырничать, точно исполнять инструкции.
  - Я знаю, что это так, господин начальник.
  - Хорошо. Ты уже работал на паровозе?
  - Так точно. На Жабинко-Пинской... Паровоз я знаю, господин начальник.
  - Ну, отлично, - поезжай с Маровым. Я скажу ему, когда уйдет Жеконский от него.
  - Слушаю, господин начальник.
  Хлебопчук отступил к выходу с довольным видом, с ясным лбом. Чернозуб нашел не лишним, однако, остановить его для нового предупреждения, которым как бы закреплялось приятное для начальника соглашение.
  - Только послушай, помни, что ты некоторым образом дал обещание твердо держаться на месте. Ты сам просишься к Марову, почему сам же будешь обязан заботиться о прочности своего положения.
  - Так точно, - согласился Хлебопчук с этим выводом, глядя начальнику прямо в глаза серьезн[ым]о и уверенн[ым]о [взглядом].
  Дня через три он начал ездить с Васильем Петровичем и приводить своей беспримерной прочностью всех в изумление, которое росло с каждой новой неделей его несменяемой службы у сурового, требовательного, ворчливого, невыносимого, капризного, грозного машиниста.
  
  
  
  
  [4.] 3
  - Хохол точно опел, околдовал этого лютого пса! - говорили помощники, вызнавшие по личному опыту "маровскую каторгу". - Так обмяк, людоед, так притих, присмирел, - точно и нет его! Просто шелковый стал, злой черт! И уж на паровозе не торчит, как бывало прежде, - стал святого лодыря праздновать, собака цепная... Даже, гляди, улыбаться выучился, рожа его злющая просветлела... - Видно, - калугуром своим понурым доволен.
  - Колдуны они, эти калугуришки, - вот в чем вся суть, голова. Тут как хочешь, дело нечисто. Просто-напросто опоил Марова чем нибудь хохол[, вот он и покорился ему. А ежели бы не такая штука, разве ездил бы с нашим бешеным чертом хохол!!!] Ведь, помни, пятый месяц ездит, и не то что ссориться или бы жаловаться друг на друга - водой их не разольешь!.. Тут не без колдовства, братцы!
  И на самом деле, при виде Марова, значительно изменившегося к лучшему [за последнее время при наблюдении завидных отношений, весьма быстро установившихся между машинистом-людоедом и его последним помощником], мысль о колдовстве приходила сама собой в голову даже и тем из молодых криворотовцев, которые обучались в техническом и зачерпнули из кладезя неверия, вместе с геометрией и геодезией.
  Василий Петрович, что ни день, становился все благодушнее. Его сухощавое нервное лицо стала освещать приятная, несколько ленивая улыбка, глаза почти разучились щуриться [с задорными искорками сквозь вздрагивающие веки], а в походке, в движениях появилась солидная неторопливость человека, вполне уверенного, что его бездеятельность к худым последствиям не поведет. Угрюмый слесарь в совершенстве выполнил обещание угодить Марову, и Николай Эрастыч вздыхал спокойно: наконец-то у его любимого машиниста нашелся достойный помощник. Встретится он где-нибудь у мастерской, на платформе с украшением "депо Криворотово" и задаст ему веселый вопрос:
  - Ну что, Василий Петрович, довольны своим помогал ой?
  - Н-ничего, - сдержанно ответит Маров, точно боясь сглазить [избытком похвалы] своего Саву, - пока бог милостив, Николай Эрастович.
  - Хлебопчук хороший работник! - с жаром похвалит скупой на похвалу Чернозуб.
  - Ничего, - снова подтвердит Маров, так же осторожно. - Работник, слава богу, исправный.
  И тотчас же поспешит переменить тему, заведя деловой разговор о необходимом ремонте.
  - Поршневые кольца, записал я, сменить, Николай Эрастыч. У заднего тендерного ската, как я докладывал вам, выбоины в четыре с половиной мелиметра - переточить бы бандажи...
  А в вечернюю пору, сидя с собственным своим помощником за составлением наряда бригад, при чем идет поминовение "вверенных", как за проскомидией, встретится Николай Эрастович с любезной ему парочкой сорокового паровоза и высказывает с отеческим умилением свое удовольствие юному инженеру.
  - Неразлучны, голубчики! Я всегда, знаете, был того мнения, Михаил Семеныч, что не Маров причина частой смены помощников, а  н е и м е н и е хороших добросовестных работников среди наших шалопаев. - Посмотрите на Хлебопчука! ездит же вот человек пять месяцев с Маровым, и - ни одной жалобы, ни малейшего неудовольствия [с той и с другой стороны]. Молодец, Хлебопчук!
  Хлебопчук покорил сурового машиниста сразу, привлек к себе его сердце в первый же день, как поступил к нему под начало. Прибежавши к паровозу чуть не за три часа до расписания, как привык делать это всегда, не надеясь на помощника, Маров нашел, что его машина уже готова к отправлению, и даже глазам не поверил. Вычищен, вылощен, заправлен, бодр и свеж, молодец-паровоз мерно и спокойно щелкает, качая воздух в тормозной резервуар, и радостно вздрагивает, как сытый молодой конь, ожидающий веселой пробежки. Поднялся изумленный, не верящий себе машинист в будку, глянул придирчивым взглядом туда и сюда, потрогал тот и другой краник, - решительно не к чему прицепиться. Слез, обошел своего железного друга кругом, посхмотрел на работу Хлебопчука, крепившего гайки у параллелей, - все в порядке, все как следует быть... Нечего и сказать этому новичку[, если не пуститься в неуместные похвалы его внимательности, аккуратности, знанию дела]. Фонари - хоть сейчас на выставку, их рефлекторы - как серебро, стекла у ламп вычищены до совершенной прозрачности... Даже досада разобрала было в первую минуту от неожиданной необходимости молчать, не ворчать, не скрежетать зубами, даже как-то тоскливо на сердце стало от сознания, что у паровоза и дела нет никакого. Все готово! - садись, машинист, и трогай под нефть, под трубу...
  Но эта легкая досада, приятная тоска бездействия была только в первую минуту и больше уже не повторялась, уступивши место чувству довольства, которое росло с каждой новой "турой" при участии добросовестного помощника. "Злая собака" Маров был отныне кроток как ягненок ["людоед" превратился в сентименталиста-мыслителя].
  Строгого работника[, как он ни жесток, ни бессердечен в своей требовательности,] ничем так не разнежишь и не смягчишь, как добросовестным отношением к делу: Василий Петрович, благодаря деловитости своего нового помощника, стал неузнаваем даже для самого себя - спокоен, ровен, ясен, тих. С течением времени он до того обмяк и разнежился, что начал вдаваться в поэзию и[, за отсутствием необходимости зл

Другие авторы
  • Червинский Федор Алексеевич
  • Котляревский Иван Петрович
  • Энгельгардт Егор Антонович
  • Рютбёф
  • Осиповский Тимофей Федорович
  • Кони Анатолий Федорович
  • Колбановский Арнольд
  • Опиц Мартин
  • Студенская Евгения Михайловна
  • Федоров Борис Михайлович
  • Другие произведения
  • Белый Андрей - Георгий Адамович. Андрей Белый и его воспоминания
  • Островский Александр Николаевич - Письма 1842 - 1872 гг.
  • Булгаков Валентин Федорович - Истинная свобода, No 3, июнь 1920
  • Стендаль - О любви
  • Новиков Николай Иванович - Рецепт для г. Безрассуда
  • Соловьев Владимир Сергеевич - Эпиграмма на К. П . Победоносцева
  • Гибянский Яков Аронович - Стихотворения
  • Михайлов Михаил Ларионович - Стрижовые норы
  • Куприн Александр Иванович - Начальница тяги
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Цын-Киу-Тонг (,) или Три добрые дела духа тьмы. Фантастический роман в четырех частях, Р. Зотова
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 338 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа