аграды не желал и не просил а
напротив того даже отказался от суммы денег в триста рублей которую сумму
собрали промежду себя пассажиры скорого поезда, что могут подтвердить
бывшая кондукторская бригада и международные спальные лакеи с буфетчиком.
Те лакеи присутствовавшие как я отказался от денег подтвердят насколько я
был низкий человек как пишет мой бывший помощник Хлебопчук в дерзких и
неуместных выражениях, каких я от него не ожидал, как почитал его за
честного человека, а он оказался совсем напротив того и меня крайне
обманул. О чем и имею честь донести на Ваше усмотрение и распоряжение и
покорнейше просить не давать награды Хлебопчуку".
Но, окончив и прочитав новое донесение, показавшееся длинным, так как
работа над ним утомила до боли в спине, Василий Петрович усомнился,
удалось ли ему напеть: писал как будто долго, а чего-то не хватало!..
[Движимый этим сомнением, он отправился к машинисту Шмулевичу, который в
молодости обучался в пансионе и потому был большой мастер составлять
донесения.
- Самого дела ты не изложил, понимаешь, - сказал Шмулевич, выпутывая
из непроходимого леса своей аароновской бороды проволоку очков, сквозь
которые он читал сочинение Марова. - Твой друг Хлебопчук...
- Не друг он мне! - отрекся Василий Петрович глухим, но решительными
тоном. - Он низкий обманщик, предатель!..
- Ну, не знаю там, дело ваше, - усмехнулся в густую бороду старик. -
Я говорю, понимаешь, что он просит себе медаль на том основании, что это
он, понимаешь, а не ты спас малютку...
- Слов нет, это пущай правда, - чистосердечно подтвердил Маров.
- Ага! Тогда о чем же и хлопотать... Пусть себе достает и носит свою
медальку, - сказал Шмулевич, смеясь одними глазами и сохраняя серьезную
мину первосвященника-советодателя.
- Ни за что! - воскликнул Василий Петрович. - Как? После всех
подлосте[в]й, которые допущены[е] им [су]против меня?! Он ценить не умел,
как к нему относится человек!.. Напакостил, ушел от меня, марает в глазах
начальства меня! Таких подобных низких обманщиков в тюрьму, а не медали им
за их за коварство!.. Нет, уж ты обмозгуй, Исак Маркыч, как бы так
изложить, чтобы ни мне, ни ему ничего не вышло!
- Гм?.. Ну, хорошо, давай обмозгуем. Надо оформить так, как будто он
и спасал, и не спасал малютку, понимаешь?.. Гм!.. Ну, хорошо. Он, говоришь
ты, твердил: "Гусь, гусь".
- Да как же! Гусь, говорил, и - кончено дело!.. И как он это сказал,
мне в ту пору и самому казаться начало - гусь!.. Вижу, - крыльями машет,
бежит вперевалку, ни дать ни взять по-гусиному!.. Ведь вот ты история-то,
братец ты мой!.. Точно он глаза отвел мне, околдовал меня!.. Как сказал,
так и я сам начал понимать! гусь - и больше ничего...
- Ну, хорошо... Будем идти дальше. Дальше ты увидел бабу и сейчас же
сообразил, что баба тут не сдуру, что у ней должно быть какого-нибудь
важного дела с поездом, если она припала на землю и руками на поезд
машет?..
- Как же не сообразитъ-то?.. Вижу - рухнула, ползет, крутится...
"Господи! Милостивый!.. Мать ведь это, не иначе как!.."
- Ш-ш!.. Постой!.. Ну, хорошо. Теперь, понимаешь, будем идти еще
маленечко дальше. Вот ты уже хорошо знаешь, что у тебя на дороге гуляет
себе гусь, - и едешь спокойно; потом ты соображаешь кое-что и уже не едешь
спокойно, а скорее, скорее тормозишь, и поезд - стоп!.. Ни с места! Так я
говорю? Так! Ну, хорошо. Теперь еще немножко размышления, и мы у станции.
Если бы ты не сообразил кое-что и не остановил поезд, была бы спасена
малютка? Ну?..
Шмулевич плотно зажмурил левый глаз, а правый у него плутовски
засмеялся; засмеялся и сам он, засмеялась и борода, и все его упитанное,
но плотное тело. Василий Петрович быстро поднялся со стула, широко
раскрывши на Шмулевича глаза, засиявшие удовольствием.
- Теперь, скажи пожалуйста, кто спасал малютку, хе-хе-хе? - залился
жирным смехом старый хитрец.
- Верно!.. То есть вот как верно! - согласился Маров, шагая в
радостном волнении гигантскими шагами. - Так и написать!.. Пойду так и
напишу!
- Поди так и напиши, - смеялся Шмулевич. - А когда откажут вам обоим
в награде, ты должен будешь купить старому жиду Исаку бутылку старого
ямайского, с негритяночкой. Правда?
- Идет!.. Ну, спасибо, Исак Маркыч!.. Побегу скорее, пока голова
работает!
[Прибежал домой, засел] Он долго ходил из угла в угол и думал, потом
сел за свое донесение и к рассвету дополнил его таким образом:
["Только ежели Хлебопчук настолько дерзок, позволяя себе неуместные
выражения доносить он стоит медали как спасший малютку, то неизвестно. Но
это еще вопрос.] "Вследствие того как увидя промежду рельсов белый
предмет, бывший помощник Хлебопчук уверил меня что это гусь и продолжал у
котла не обращая больше внимания на предмет. Только ежели бы я поверил
ложному и ошибочному его уверению, что гусь произошла бы жертва
несчастного случая с малюткой [угодившей под поезд]. Между тем как я
приняв меры к быстрой остановке поезда и послав помощника вниз потому как
показалась издали женщина, упала и крутилась на косогоре с маханием руками
вследствие которых я испугался не человек ли попал но не гусь, как уверял
Хлебопчук. Вследствие чего имею честь просить ходатайства перед высшим
начальством не давать медали и никакого вознаграждения Хлебопчуку, который
желая нанести оскорбление позволяя непристойные выражения оказался совсем
не таким как я о нем понимал [и меня не только оскорбил даже глубоко
огорчил и в жизни расстроил. Считал его достойным человеком между тем как
он позволил обмануть мое доверие и написал разные неуместные выражения
низкого свойства. Ежели бы он спас тогда не было бы разговору. Спасти
легко было когда я остановил поезд и послал его имея обязанности на
паровозе, а он ничего не знал и уверял что гусь. Ну а ежели бы я поверил
окончательно что гусь и не остановил не смотря на женщину которая махая
руками]. Вследствие чего имею честь просить разобрать по справедливости и
выяснить правду, которую Хлебопчук изменил и меня обидел. Мне же не надо
никакой награды, хо[ша]тя бы медали о чем и имею честь донести машинист
Маров".
- Сам черт их не разберет, чего им надо! - ругался бедный Николай
Эрастыч, представляя на благоусмотрение и этот рапорт.
Начальник тяги, потратив немало времени на чтение всей этой
переписки, махнул рукой на свое ходатайство о награде [за спасение
ребенка], от которой упорно отказывались оба спасителя, и все последующие
донесения их помечал не читая: "К делу".
"Дело о наезде на человека на 706 версте" располнело на зависть
другим своим соседям в синих папках; но полнота его была водяночная и
кроме кончины ничего не обещала.
Последним вздохом безнадежно больного дела была последняя бумага,
вшитая в папку журналистом и содержавшая прошение Хлебопчука об увольнении
от службы. Изложив обычную формулу прошения об увольнении "по семейным
обстоятельствам", Хлебопчук не преминул присовокупить в конце прошения
[страстную мольбу и угрозу:] следующее:
"Убедительнейше прошу высшее начальство не давать медали и никакой
награды машинисту первого класса депо Криворотово Василью Марову
[покорнейше прошу]. Не стоит такой человек никакого поощрения будучи
лживым обманщиком. Причем осмеливаюсь предупредить что в случае если
награда Марову будет выда[де]на, я поведу дело судом и ничего не пожалею,
хотя мне никакой награды за божье дело не надо в чем и удостоверяю
покорнейший проситель Хлебопчук".
А. С. ПИСАРЕВА
СЧАСТЬЕ
Посвящается дорогой А. К. Острогорской
- К Тимофеевой пришли. Кто Тимофеева? - спросила, входя в платную
палату No 17, дежурная акушерка*.
_______________
* Изменено: спросила дежурная акушерка, входя в платную палату No 17.
- Сюд[ы]а, сюд[ы]а! Мы - Тимофеевы, к нам! - ответила, приподнимая
голову с подушки, крупная рыжая женщина[, широкоплечая, с большим
поднимавшим одеяло животом, точно она не родила вчера, а только должна
была родить двойню].
*Лежавшая ближе к дверям молоденькая больная [курсистка-бестужевка],
казавшаяся совсем девочкой рядом со своей соседкой, с любопытством
посмотрела на дверь. Вошла старая женщина в большом платке и темном
подтыканном платье; [за]а с ней [шла, отставая и оглядываясь на первую
кровать и на акушерку,] маленькая закутанная девочка. Женщина остановилась
в нескольких шагах от кровати; [и] глядя на больную с тем выражением, с
каким смотрят на мертвого, [молча] она сморщила лицо и всхлипнула.
_______________
* Абзац помечен Чеховым.
- Ну, здравствуй! Чего плачешь-то? Да поди поближе!
- Вот тебе булочек... - почти шепотом, сквозь слезы сказала
посетительница.
[ - Да куды их? Думаешь, здеся нету? "Полосатка"] Феня в розовом
платье и с красным бантиком на шее, с [преобладающим у нее] выражением
глупой радости на лице, принесла ширмы и закрыла от молоденькой больной
соседей, а с ними и светлое окно, с видневшимся в него голубым осенним
небом*.
_______________
* Изменено: в которое видно было голубое осеннее небо
Елена Ивановна (в отделении [как-то] не знали ее фамилии, ребенок был
незаконнорожденный [и отца его записали в билете для посетителей первой
попавшейся фамилией Петров или Иванов]) была одна из самых симпатичных
[всем] больных, что редко бывает между платными. Она вела себя "первой
ученицей", как выразился о ней молодой доктор-немец, приходивший в палату
каждое утро. Это название так и осталось за ней.
Два дня тому назад без криков, почти молча она родила крошечную живую
девочку. Было что-то торжественно-радостное, хорошее и достойное уважения
в этих молчаливых родах; и это сознавала и акушерка, добродушная маленькая
некрасивая женщина, и стоявшие полукругом молоденькие ученицы, и молодой
доктор, державший больную за руку и глядевший на нее с какой-то грустной
нежностью. Когда же [это молчаливое страданье окончилось] роды окончились,
и раздалось сначала точно кряхтенье, а потом тоненький, но живой крик:
"Ла-а! Ла-а!", и акушерка виноватым голосом сказала: "Девочка!" (она
знала, что Елене Ивановне хотелось мальчика[, и было как-то совестно за
эти терпеливые роды не наградить ее так, как ей хотелось]), - все
придвинулись к кровати, и у всех было одно желание - сказать больной
что-нибудь хорошее [и], ласковое.
- Да неужели конец? - спросила Елена Ивановна слабым радостным
голосом; и выражение ее коричневых сиявших радостью глаз и всего лица с
нежно разгоревшимися щеками было такое, [точно] как будто она не страдала,
а пережила что-то хорошее, к чему хотела бы вернуться. - Мне было совсем
не трудно!
Одна из учениц, толстенькая розовая девушка [купеческого типа] со
множеством браслеток и с нарядными золотыми часиками поверх халата, не
выдержала и расплакалась.
- Милая, милая вы моя, - сказала она, лаская тонкую руку Елены
Ивановны.
И после родов больная слушалась доктора, не просила лечь на бок, не
беспокоила дежурных звонками, на все вопросы отвечала, что ей хорошо и
ничего не нужно. И то, что ей было хорошо, и она действительно не
нуждалась не только в лекарствах, но вообще ни в чем [внешнем],
чувствовалось без слов при одном взгляде на нее, спокойно лежавшую на
спине под белым одеялом, в белой казенной слишком широкой [ей] кофточке, с
вытянутыми поверх одеяла тонкими руками без колец и глубокоспокойным,
задумчивым и нежным лицом.
Назавтра после родов Елены Ивановны, рано утром, когда "полосатки"
еще мыли полы и в коридорах, борясь с дневным полусветом,
желтовато-красными пятнами горели лампы, - по лестнице и в коридоре
раздалось тяжелое топанье и затем двое огромных мужиков внесли на носилках
новую больную; [за ними] потом ученица внесла ребенка. Платных рожениц не
кладут по двое, и акушерка долго объясняла Елене Ивановне, что это
отступление от правил были вынуждены сделать, так как мест мало,
извинялась, убеждала, что лежать вдвоем еще лучше, веселее, а Елена
Ивановна терпеливо слушала ее и [после каждого нового убедительного
периода] повторяла, что она очень рада и что ей никто не помешает.
Новая больная, Тимофеева, была жена портного[; у нее были вторичные
очень трудные роды, и она]. Целый день до прихода мужа она рассказывала
Елене Ивановне, как ей дома в с т у п и л о, ["в живот - в поясницу, в
живот - в поясницу",] как было трудно рожать, как один доктор не позволил
ей походить, а другой позволил... [и "кабы не он - умереть бы мне и с
ребеночком".] До двух часов она только и делала, что поминутно кормила
свою крупную крикунью-девочку; а после двух к ней начали приходить
посетители: муж, очень скромный веселый человек, [низко кланявшийся в
сторону кровати Елены Ивановны,] и целая толпа родственниц в платочках, с
кульками булок и винограду, боявшихся швейцара и не решавшихся садиться на
венские стулья; они ходили до самого крайнего срока приема, а вечером, уже
после 8 снова пришел муж "на одную минуточку" и тоже принес винограду.
К Елене Ивановне в этот день не пришел никто. И только ученицы,
бывшие при ее родах, [и другие, которым о ней рассказывали,] забегали в
палату No 17 и подолгу говорили с [Еленой Ивановной] ней. Они заставали ее
всегда все в той же спокойной позе, с задумчивым счастливым лицом, и снова
желание сказать что-нибудь ласковое, приятное больной являлось у каждой, с
кем говорила Елена Ивановна*.
_______________
* Изменено: и снова у каждой, о кем только говорила Елена Ивановна,
являлось желание сказать что-нибудь ласковое, приятное.
Уже после восьми в палату вошла Поля - ш в е й ц а р к а, полная,
важная женщина, получавшая очень много на чаи; [и, став в полуоборот к
кроватям, небрежно спросила:] - "В [17-ую] семнадцатую палату Петров
звонили в телефон, - сказала она, - к кому это?"
Елена Ивановна [(] - она в это время кормила девочку [)] - вспыхнула
и [слегка двинув головой к двери, точно этим движением она могла через
палаты, коридоры и через весь огромный город, разделявший двух людей,
говоривших по телефону, приблизиться к тому человеку,] ответила:
- Это ко мне.
- Спрашивают, как здоровье?
- Скажите, что здорова... и...
Она остановилась, посмотрев на девочку, которая, перестав сосать,
вдруг полуоткрыла мутный темный глазок и сердито, точно предостерегая,
взглянула на мать, - почти шепотом прибавила:
- Больше ничего.
Так прошел первый день. Сегодня солнце светило особенно радостно и
празднично. Елена Ивановна лежала, повернув голову ко входной двери, и
невольно слушала разговоры за ширмами.
- Дохтур, милый, говорю я ему, дозвольте мне разочек пройтиться,
моченьки моей нету! Нет, говорит, нету такого правила!
- Положить бы тебя рожать, так ты бы узнал!
- Да как же можно! Ну, известно, немец, нехристианская душа. Другой
пришел, старенький, тот и дозволил, дай ему бог здоровья!
[ - Ишь какую принесла (в добрый час сказать, в худой промолчать)
большую, белую!
- А глазы-то черные, в папаньку! У нас ведь и у мужа черные глаза,
это у моей природы белые... Кушай, матушка, кушай, динечка!
О чем бы ни говорили женщины, через несколько минут разговор снова
попадал на прежнюю колею, и опять жена портного подробно и с какой-то
любовью описывала свои роды.] Эти разговоры* не надоедали Елене Ивановне,
не раздражали ее, - наоборот, ей была понятна и близка радость этой
женщины; [ее негодование против доктора, ее полная жалости любовь к
ребенку; ей было понятно все это не только потому, что она сама пережила
нечто подобное, а еще и оттого, что] все существо ее было теперь полно
какими-то новыми хорошими чувствами, [какой-то] любовью ко всем людям. И
[сейчас] она думала о том, как будет она теперь жить с этими новыми
прекрасными чувствами? Как сделать, чтобы огромная любовь к ребенку и еще
к одному человеку не помешала ей [быть справедливой] относиться [хорошо]
[любовно] справедливо ко всем другим людям? [И как согласить переполнявшую
ее душу любовь и желание счастья с тем злом, которое существовало и,
вероятно, будет существовать и в ней и кругом нее? В детстве она
переживала такое состояние после исповеди. Да, есть зло, есть несчастные,
больные, забытые люди, есть сильные и слабые,] И как же вообще быть [с
этим], когда так хорошо, светло, так небесно-радостно на душе? Елена
Ивановна [глубоко вздохнула и] готова была почему-то заплакать, но в это
время в маленькой кроватке под белым пологом послышалось кряхтенье, и
готовые навернуться слезы мгновенно исчезли [куда-то. Елена Ивановна]. Она
подняла голову и чутко прислушалась - кряхтенье затихло.
_______________
* Изменено. Разговоры эти
За ширмами прощались.
- [Да] Выписывайся поскорее! Дома-то все лучше.
- Да как же можно! Одно слово - дома! Опять и мальчишки у нас, сама
знаешь, Гриша в лавку уйдет, они балуются, не работают. Беспременно
проситься стану.
- Прощай, Зинушка!
- Прощай, тетушка!
Минут десять и в коридоре и в палате было тихо. Жена портного
убаюкивала девочку, Елена Ивановна дремала, закрыв глаза. И вдруг среди
этой тишины она уловила звуки, которые [с]охватили ее [за сердце] до боли
острым, почти невыносимым чувством счастья: по длинному коридору кто-то
шел мягкими медленными шагами. Елена Ивановна приподнялась на кровати,
коричневые глаза ее засияли, по худому нежному лицу разлился горячий
румянец.
- Палата [No 17] номер семнадцатый? - спросил тихий голос.
- Самая последняя направо.
В комнату вошел высокий господин в черном длинном сюртуке и в
pince-nez, красивый, бледный, с[о странно неподходящими для такого визита]
печальными усталыми глазами.
- Сережа! - сказала Елена Ивановна задыхающимся голосом.
*Она засмеялась, и в то же время глаза ее заблестели от слез[ами].
Она взяла его руку и потянула к себе доверчивым любящим движением, ожидая,
что он поцелу[я]ет ее. [Гость отвел ее руку и опустился на стул.]
_______________
* Абзац помечен Чеховым.
- Нет, Лелик, я не могу, тут чужие! - сказал он мягко, [но
решительно,] и его печальные глаза без слов попросили у нее извинения за
этот отказ. - Ну, что же, как ты себя чувствуешь?
- Сережа, посмотри ее! Ма-аленькая! Посмотри, она там спит. Ах,
Сережа, Сережа! Как много надо бы сказать тебе!..
Он подошел к маленькой кроватке, поднял полог и все с тем же
печальным выражением долго смотрел на маленькое серьезно-спокойное личико,
повязанное белым платочком и от этого казавшееся совсем стареньким. Что
думал он - неизвестно! Елена Ивановна с кровати тоже смотрела на ребенка,
но ее глаза сияли одной только ясной радостью. Потом он опустил полог и
сел на стул около кровати. [Он сидел в позе усталого человека, подперев
голову рукой.]
- Что же, Лелик, ты очень страдала?
- Представь, Сережа, не очень, - с оживлением заговорила Елена
Ивановна, - я не поверила, когда все кончилось, все время можно было
терпеть... И потом все это произошло так быстро!
- Да, разумеется! Рассказы об этих муках преувеличены. Нормальные
женщины почти не страдают.
Елена Ивановна посмотрела на него пристальным, слегка потухшим
взглядом и опустила глаза. Она много готова была перенести для ребенка и
действительно ожидала худшего [чем это было на самом деле], но слова
Сергея [задели ее] почему-то не понравились ей.
Помолчали.
- Сережа, а как мы ее назовем? Что ты так смотришь на меня? [ -
перебила она себя.]
- Ничего.
Елена Ивановна была хороша и миловидна в эту минуту; глаза ее, щеки,
рот - все горело возбуждением, [точно] какой-то внутренний огонь зажегся
за этим лицом и освещал его своим светом. Но он своим мужским взглядом
[видел] уже приметил ту перемену, [котор]какую налагают на женщину первые
роды: [что-то] молодое, чувственно[е]-задорное исчезло с[о знакомого] ее
милого лица, [и] появилось взамен этого [нечто] что-то новое, духовное,
что в эту минуту красило лицо, но в то же время и старило его.
Елена Ивановна почувствовала значение этого взгляда.
- Нет, скажи мне, отчего ты так странно посмотрел на меня? -
покраснев, повторила она*.
_______________
* Изменено: повторяла она покраснев
- Я сказал, что ничего, и оставим это.
Они опять замолчали, но на этот раз в молчанье почувствовалось что-то
жесткое, недоброе, точно замолчали они для того, чтобы не сказать друг
другу неприятного.
- Что же, скоро домой? - начал он. - Здесь так неприятно, точно в
тюрьме. И потом, отчего ты не одна?
- Нет, уверяю тебя, Сережа, здесь хорошо. Так все внимательны, добры,
и за нее я спокойна. А соседка мне нисколько не мешает, она такая
интересная, типичная!
- Ну, меня бы это страшно стесняло... [на твоем месте. Мне и теперь
неприятно.]
- Отчего? Она очень славная, так мучилась, бедная? Ребенок вдвое
больше нашей, зовут ее Лелей. А как же мы нашу назовем, Сережа?
- Да не все ли равно?
Елена Р1вановна мечтательно посмотрела на маленькую кроватку. Тут, за
белым пологом лежало [то] существо, которое пробуждало в ней какие-то
новые надежды, новые ожидания; и от этих ожиданий жизнь, начавшая одно
время казаться ей изжитой, слишком понятной, состоящей из отдельных
мелочей, - опять стала представляться загадочной, цельной, новой - одним
словом, такой, какой она всегда кажется в своем начале.
- Ты будешь ее любить, - тихонько сказала она, и нельзя было понять,
задавала ли она вопрос или просто мечтала вслух.
- Я вообще люблю детей, - ответил он, - что за несправедливость
любить своих детей больше чужих.
Елене Ивановне хотелось сказать, что тогда и любовь к взрослому -
несправедливость; [но это возражение замерло в ней;] несколько минут она
смотрела на его бледное лицо с устало прищуренными глазами, стараясь видом
этого дорогого лица усмирить протест в своей душе; она знала, что для
этого ей нужно было посмотреть на его висок с вьющимися седеющими
волосами, почему-то этот висок всегда вызывал в ней особенную любовь и
жалость.
- Ты устал, Сережа? - спросила она[, а глаза ее договорили остальное,
что пряталось в душе].
- Да... впрочем, я как-то привык к усталости; и больше физической
усталости меня тяготит этот недостаток свободы, эта необходимость делать
не то, что хочется.
Елена Ивановна подавила вздох и слегка отвернулась.
- В университете опять неспокойно, - заговорил он. - Наше положение
самое дурацкое, пока ничего не выяснилось, мы, разумеется, читаем, а уже
начинаются враждебные взгляды, свистки...
Елена Ивановна [оторвалась от своих мыслей,] посмотрела на него,
стараясь проникнуть в настоящий, не внешний смысл его слов и, точно
проснувшись, переспросила:
- Что ты сказал? Ах, да, об университете! Расскажи, пожалуйста, что у
вас там?
[И разговор перешел на общие темы.]
Часы в коридоре гулко пробили пять.
- Ну, Лелик, я должен идти, надо пообедать, потом заседание. И завтра
я прийти не могу.
Она испуганно смотрела на его протянутую к ней руку, не веря, что он
уже прощается.
- Разве нельзя еще немного? - слабым голосом произнесла она.
- Не могу, Лелик, ты же знаешь... - Он наклонился и поцеловал ее в
лоб. Потом подошел к маленькой кроватке и, подняв полог, опять молча
посмотрел на маленькое пушистое личико. И затем так просто, как будто тут
не было ничего особенного, он взял шляпу и вышел...
После его ухода Елена Ивановна несколько минут лежала неподвижно. В
ее счастливой ясной душе что-то смутилось, точно в спокойную воду пруда
бросили камень, и по ней заходили, разбегаясь, волны... [Такие же
неспокойные волны задрожали в ней...] Стемнело, в коридоре уже зажгли
лампы, а в палате No 17 было полутемно. Жена портного тихонько напевала:
Тебя серенький волчок,
Он ухватит за бочок.
Откуда-то доносился [звонкий] звук перемываемой металлической посуды,
сквозь который прорывались голоса и смех. Дневная жизнь в палате и
коридоре кончалась, вечерняя еще не началась. А в этом затишье, которое
приносят с собою сумерки, всегда сильнее говорят темные мысли...
"Полосатка" Феня внесла лампу и в другой руке поднос с чайниками.
- Чайку вам испить, - сказала она, расплываясь в своей обычной
праздничной улыбке.
- Вот, Феня, это отлично, что вы принесли чай, - сказала Елена
Ивановна, радуясь свету, от которого мгновенно стало светло и на душе.
- Спит? - спросила Феня[, у которой твердо установился шаблон
разговора с матерями].
- Да, Феня, и давно уже, с половины второго, - ответила Елена
Ивановна, принимаясь за кружку с молоком[, которую Феня поставила ей на
грудь], - я уж соскучилась даже.
- Придеть время - и встанеть, - поддерживала разговор Феня.
- Твоя-то хошь время знает, - заговорила жена портного, говорившая ты
всем в палате, начиная с докторов и кончая полосатками, а моей только и
дела что [на сиське висеть] сосет... Что, Феня, матушка, чайку-то даешь?
- Сию минутую.
Феня приняла кружку у Елены Ивановны и, налив ей ча[й]ю, ушла за
ширмы.
- Што это дохтурши сегодня не было? - спросила у ней Тимофеева.
- В п е р ц и о н н о й были, женщине одной там руку резали.
- Ах ты, страсти! Уж операции эти - беда одна!
- Так что же! Порежут это, а потом и заживеть, - объясняла Феня,
воспитанная в духе уважения к хирургии.
- Заживет! Моя знакомая одна от операции в сырую землю пошла. Не
спите? - обратилась она к Елене Ивановне.
- Нет, нет!
*Елена Ивановна протянулась под полотняной свежей холодящей простыней
и, сознавая снова всю полноту и ясность своего счастья, своего вновь
пришедшего в равновесие настроения, приготовилась слушать рассказы
Тимофеевой. Не все ли равно, что та станет говорить? Елена Ивановна будет
слушать, изредка вставляя вопросы, будет смотреть на белый потолок, на
ясный круг [на нем] от лампы, на маленькие кроватки под белыми пологами.
Может быть, будет слушать, а, может быть, просто помечтает [под монотонные
рассказы], и мечты эти будут неопределенные, глупые, детские, вроде того,
что у девочки черные глазки[, и, верно, ей пойдет красный капор]...
_______________
* Абзац помечен Чеховым.
- А что же у вашей знакомой было? - спросила она.
- Рак.
- Отчего?
- От неприятности. Немцы они; ну, конечно, и приехала к ней сестра
гостить из-за границы. Он это и поиграй с ней маленько, а она и увидай в
замочную скважину. От этого с ней и случилось. А стали резать, и зарезали
до смерти.
- Еще станете? - спросила Феня.
- Нет, видно убирай, больше не стану.
Феня унесла чайники.
- Да, дохтора хоть кого так залечат, - продолжала Тимофеева, зевая. -
А вот, кажется, и простое дело от пьянства вылечить, а ведь не могут! Вот
и мой-то, как я замуж за ево вышла, два года пил.
- Теперь бросил?
- Бросил. Дохтора ничего ему помочь не могли; а приехал странник
один, я и стала его просить, чтобы к нам пришел, уговорил бы е[в]го. Ну,
он стал говорить: нехорошо, мол, Гриша, люди вы молодые и должны вы из-за
этого друг друга потерять. Стал ему писание читать, в церковь его водить
почаще. Говел с ним раза четыре. Ну, потом Гриша и бросил. [Почесть семь
лет жил у нас странник этот, обували мы, одевали его на свой счет.]
Тимофеева опять зевнула и продолжала рассказывать о своем первом
ребенке, который умер, о мастерской мужа, о том, как в с т у п и л о...
Елена Ивановна закрыла глаза и тотчас же задремала. Действительность
смешалась со сном. Тимофеева еще говорила, а ей отвечал Сережа.
- Тесно у нас, - говорит Тимофеева. - Тут и мастерская, тут и
спальня, такое стесненье!
- Нельзя стеснять свободы, - возражает Сережа.
- Я и не буду стеснять, - говорит уже Елена Ивановна. - Но ведь
о н а маленькая, как же ты ей объяснишь?
- Теперь поздно говорить об этом, - говорит Сережа. Елена Ивановна не
видит его лица, но чувствует, какое оно должно быть недовольное в эту
минуту.
- Спите? - раздается над ней молодой голос, который тотчас же
покрывается тоненьким живым криком: "Ла-а! Ла-а!" Елена Ивановна
просыпается всем существом, сон мгновенно отлетает. Над ней стоит
стриженая молоденькая бледная девушка* в белом переднике [со смешно
падающими, как у мужика, волосами]. В руках у нее маленький, аккуратно
сделанный сверточек, издающий крики.
_______________
* Изменено: девушка, бледная
- Покормите-ка своего птенца, - важно говорит барышня, встряхивая
короткими прямыми волосами.
*Она следит за тем, как Елена Ивановна взяла девочку, как она,
волнуясь, устраивала ее у груди, пока та сердито тыкалась в мягкую грудь,
сопя носиком, и когда наконец нежная щечка стала мерно вздуваться и
опускаться от сосанья, а Елена Ивановна подняла на дежурную свои сияющие
глаза, - та невольно спросила ее:
_______________
* Абзац помечен Чеховым.
- Ну, что, хорошо?
- Да.
- А не скучно?
- Нет, нисколько, - почти шепотом ответила ей Елена Ивановна, кося
глаза на девочку.
- А то попросили бы разрешение у доктора, я бы вам достала что-нибудь
порядочное почитать - "Воскресение", например.
Елена Ивановна представила себе читанный ею роман, и он показался ей
теперь таким невыносимо-трогательн[о]ым, прекрасным, что слезы сжали ей
горло. Она отрицательно покачала головой [и, сдержавшись, ответила]:
- Нет, спасибо, мне право не скучно.
- Я у вас нынче дежурю. Насытится, так позвоните меня.
И дежурная вышла в коридор.
Елена Ивановна осталась одна со своим счастьем. Если бы она не
стеснялась выражать свою любовь, [она бы] то глядя на пушистое маленькое
личико, с волосатым лобиком и приподнятыми вверх закрытыми глазками, такое
нежное, крошечное[, что казалось невероятным то, что она может каждую
минуту поцеловать его], - она бы тоже, как соседка, говорила [ей]:
"Голубчик мой беленький, желанная моя! Скоро домой поедем, родная. Папа
ванночку купит, колясочку!" Но вместо этого бесконечного ряда ласковых
[имен] слов она только шепчет: "Дружочек мой..." и не может продолжать,
потому что, скажи она еще одно слово - слезы хлынут у нее из глаз
неудержимым потоком. Она замолкает, и только сияющие коричневые глаза
говорят о всей ее любви и нежности. Елена Ивановна смотрит на плавно
поднимающуюся и опускающуюся щечку, это мерное движение убаюкивает ее, и
через несколько минут она дремлет, прислонясь щекой к маленькой черной
головке. Одна рука ее обхватила маленькое тельце, другая лежит на одеяле.
На белой подушке резко выделяются темные волнистые волосы, нежное лицо и
темная тень ресниц. Лицо ее спокойно и счастливо, дыхание мерно и ровно.
Жизнь - несправедливая, беспощадная, платящая за месяцы счастья
годами серых дней и не[сча]настья, - забыта, и только прекрасное, как
рассвет нового дня, настоящее грезится ей.
[Да и не в том ли счастъе, чтобы обманываться и не знать будущего?..]
__________________________________________________________________________
Чехов А. П.
Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в
восемнадцати томах. Том восемнадцатый. Гимназическое, стихотворения,
записи в альбомах, DUBIA, коллективное, редактированное - М.: Наука,
1988.
Академия наук СССР. Институт мировой литературы имени А.М.Горького.
Тираж 400 000 экз.
Печатается по решению Редакционно-издательского совета Академии наук
СССР.
Редакционная коллегия: Н.Ф.Бельчиков (главный редактор), Д.Д.Благой,
Г.А.Бялый, А.С.Мясников, Л.Д.Опульская (зам. главного редактора),
А.И.Ревякин, М.Б.Храпченко.
Текст подготовили и примечания составили: Н.И.Гитович, М.П.Громов,
Л.М.Долотова, А.С.Мелкова, Л.Д.Опульская, З.С.Паперный, Н.А.Подорольский,
Э.А.Полоцкая, Н.А.Роскина, М.А.Соколова, А.П.Толстяков, А.П.Чудаков.
Редактор восемнадцатого тома Л.Д.Опульская.
Редактор издательства
М.Б.Покровская.
Оформление художника
И.С.Клейнарда. Художественный редактор С.А.Литвак. Технический редактор
Л.Н.Золотухина. Корректоры В.Г.Петрова, Е.Л.Сысоева, Е.В.Шевченко.
__________________________________________________________________________
Источник получения текста: http://cfrl.ru/chekhov.htm
Допол. редакция: Ершов В. Г. Дата последней редакции: 19.09.2006
О найденных опечатках сообщать в библиотеку: http://publ.lib.ru/