Главная » Книги

Чехов Антон Павлович - Гимназическое, стихотворения, записи в альбомы, Dubia, коллективное, редактир..., Страница 9

Чехов Антон Павлович - Гимназическое, стихотворения, записи в альбомы, Dubia, коллективное, редактированное


1 2 3 4 5 6 7 8 9

аграды не желал и не просил а напротив того даже отказался от суммы денег в триста рублей которую сумму собрали промежду себя пассажиры скорого поезда, что могут подтвердить бывшая кондукторская бригада и международные спальные лакеи с буфетчиком. Те лакеи присутствовавшие как я отказался от денег подтвердят насколько я был низкий человек как пишет мой бывший помощник Хлебопчук в дерзких и неуместных выражениях, каких я от него не ожидал, как почитал его за честного человека, а он оказался совсем напротив того и меня крайне обманул. О чем и имею честь донести на Ваше усмотрение и распоряжение и покорнейше просить не давать награды Хлебопчуку".
  Но, окончив и прочитав новое донесение, показавшееся длинным, так как работа над ним утомила до боли в спине, Василий Петрович усомнился, удалось ли ему напеть: писал как будто долго, а чего-то не хватало!.. [Движимый этим сомнением, он отправился к машинисту Шмулевичу, который в молодости обучался в пансионе и потому был большой мастер составлять донесения.
  - Самого дела ты не изложил, понимаешь, - сказал Шмулевич, выпутывая из непроходимого леса своей аароновской бороды проволоку очков, сквозь которые он читал сочинение Марова. - Твой друг Хлебопчук...
  - Не друг он мне! - отрекся Василий Петрович глухим, но решительными тоном. - Он низкий обманщик, предатель!..
  - Ну, не знаю там, дело ваше, - усмехнулся в густую бороду старик. - Я говорю, понимаешь, что он просит себе медаль на том основании, что это он, понимаешь, а не ты спас малютку...
  - Слов нет, это пущай правда, - чистосердечно подтвердил Маров.
  - Ага! Тогда о чем же и хлопотать... Пусть себе достает и носит свою медальку, - сказал Шмулевич, смеясь одними глазами и сохраняя серьезную мину первосвященника-советодателя.
  - Ни за что! - воскликнул Василий Петрович. - Как? После всех подлосте[в]й, которые допущены[е] им [су]против меня?! Он ценить не умел, как к нему относится человек!.. Напакостил, ушел от меня, марает в глазах начальства меня! Таких подобных низких обманщиков в тюрьму, а не медали им за их за коварство!.. Нет, уж ты обмозгуй, Исак Маркыч, как бы так изложить, чтобы ни мне, ни ему ничего не вышло!
  - Гм?.. Ну, хорошо, давай обмозгуем. Надо оформить так, как будто он и спасал, и не спасал малютку, понимаешь?.. Гм!.. Ну, хорошо. Он, говоришь ты, твердил: "Гусь, гусь".
  - Да как же! Гусь, говорил, и - кончено дело!.. И как он это сказал, мне в ту пору и самому казаться начало - гусь!.. Вижу, - крыльями машет, бежит вперевалку, ни дать ни взять по-гусиному!.. Ведь вот ты история-то, братец ты мой!.. Точно он глаза отвел мне, околдовал меня!.. Как сказал, так и я сам начал понимать! гусь - и больше ничего...
  - Ну, хорошо... Будем идти дальше. Дальше ты увидел бабу и сейчас же сообразил, что баба тут не сдуру, что у ней должно быть какого-нибудь важного дела с поездом, если она припала на землю и руками на поезд машет?..
  - Как же не сообразитъ-то?.. Вижу - рухнула, ползет, крутится... "Господи! Милостивый!.. Мать ведь это, не иначе как!.."
  - Ш-ш!.. Постой!.. Ну, хорошо. Теперь, понимаешь, будем идти еще маленечко дальше. Вот ты уже хорошо знаешь, что у тебя на дороге гуляет себе гусь, - и едешь спокойно; потом ты соображаешь кое-что и уже не едешь спокойно, а скорее, скорее тормозишь, и поезд - стоп!.. Ни с места! Так я говорю? Так! Ну, хорошо. Теперь еще немножко размышления, и мы у станции. Если бы ты не сообразил кое-что и не остановил поезд, была бы спасена малютка? Ну?..
  Шмулевич плотно зажмурил левый глаз, а правый у него плутовски засмеялся; засмеялся и сам он, засмеялась и борода, и все его упитанное, но плотное тело. Василий Петрович быстро поднялся со стула, широко раскрывши на Шмулевича глаза, засиявшие удовольствием.
  - Теперь, скажи пожалуйста, кто спасал малютку, хе-хе-хе? - залился жирным смехом старый хитрец.
  - Верно!.. То есть вот как верно! - согласился Маров, шагая в радостном волнении гигантскими шагами. - Так и написать!.. Пойду так и напишу!
  - Поди так и напиши, - смеялся Шмулевич. - А когда откажут вам обоим в награде, ты должен будешь купить старому жиду Исаку бутылку старого ямайского, с негритяночкой. Правда?
  - Идет!.. Ну, спасибо, Исак Маркыч!.. Побегу скорее, пока голова работает!
  [Прибежал домой, засел] Он долго ходил из угла в угол и думал, потом сел за свое донесение и к рассвету дополнил его таким образом:
  ["Только ежели Хлебопчук настолько дерзок, позволяя себе неуместные выражения доносить он стоит медали как спасший малютку, то неизвестно. Но это еще вопрос.] "Вследствие того как увидя промежду рельсов белый предмет, бывший помощник Хлебопчук уверил меня что это гусь и продолжал у котла не обращая больше внимания на предмет. Только ежели бы я поверил ложному и ошибочному его уверению, что гусь произошла бы жертва несчастного случая с малюткой [угодившей под поезд]. Между тем как я приняв меры к быстрой остановке поезда и послав помощника вниз потому как показалась издали женщина, упала и крутилась на косогоре с маханием руками вследствие которых я испугался не человек ли попал но не гусь, как уверял Хлебопчук. Вследствие чего имею честь просить ходатайства перед высшим начальством не давать медали и никакого вознаграждения Хлебопчуку, который желая нанести оскорбление позволяя непристойные выражения оказался совсем не таким как я о нем понимал [и меня не только оскорбил даже глубоко огорчил и в жизни расстроил. Считал его достойным человеком между тем как он позволил обмануть мое доверие и написал разные неуместные выражения низкого свойства. Ежели бы он спас тогда не было бы разговору. Спасти легко было когда я остановил поезд и послал его имея обязанности на паровозе, а он ничего не знал и уверял что гусь. Ну а ежели бы я поверил окончательно что гусь и не остановил не смотря на женщину которая махая руками]. Вследствие чего имею честь просить разобрать по справедливости и выяснить правду, которую Хлебопчук изменил и меня обидел. Мне же не надо никакой награды, хо[ша]тя бы медали о чем и имею честь донести машинист Маров".
  - Сам черт их не разберет, чего им надо! - ругался бедный Николай Эрастыч, представляя на благоусмотрение и этот рапорт.
  Начальник тяги, потратив немало времени на чтение всей этой переписки, махнул рукой на свое ходатайство о награде [за спасение ребенка], от которой упорно отказывались оба спасителя, и все последующие донесения их помечал не читая: "К делу".
  "Дело о наезде на человека на 706 версте" располнело на зависть другим своим соседям в синих папках; но полнота его была водяночная и кроме кончины ничего не обещала.
  Последним вздохом безнадежно больного дела была последняя бумага, вшитая в папку журналистом и содержавшая прошение Хлебопчука об увольнении от службы. Изложив обычную формулу прошения об увольнении "по семейным обстоятельствам", Хлебопчук не преминул присовокупить в конце прошения [страстную мольбу и угрозу:] следующее:
  "Убедительнейше прошу высшее начальство не давать медали и никакой награды машинисту первого класса депо Криворотово Василью Марову [покорнейше прошу]. Не стоит такой человек никакого поощрения будучи лживым обманщиком. Причем осмеливаюсь предупредить что в случае если награда Марову будет выда[де]на, я поведу дело судом и ничего не пожалею, хотя мне никакой награды за божье дело не надо в чем и удостоверяю покорнейший проситель Хлебопчук".
  
  
  
   А. С. ПИСАРЕВА
  
  
  
  
  СЧАСТЬЕ
  
  
  
  
   Посвящается дорогой А. К. Острогорской
  - К Тимофеевой пришли. Кто Тимофеева? - спросила, входя в платную палату No 17, дежурная акушерка*.
  _______________
  * Изменено: спросила дежурная акушерка, входя в платную палату No 17.
  - Сюд[ы]а, сюд[ы]а! Мы - Тимофеевы, к нам! - ответила, приподнимая голову с подушки, крупная рыжая женщина[, широкоплечая, с большим поднимавшим одеяло животом, точно она не родила вчера, а только должна была родить двойню].
  *Лежавшая ближе к дверям молоденькая больная [курсистка-бестужевка], казавшаяся совсем девочкой рядом со своей соседкой, с любопытством посмотрела на дверь. Вошла старая женщина в большом платке и темном подтыканном платье; [за]а с ней [шла, отставая и оглядываясь на первую кровать и на акушерку,] маленькая закутанная девочка. Женщина остановилась в нескольких шагах от кровати; [и] глядя на больную с тем выражением, с каким смотрят на мертвого, [молча] она сморщила лицо и всхлипнула.
  _______________
  * Абзац помечен Чеховым.
  - Ну, здравствуй! Чего плачешь-то? Да поди поближе!
  - Вот тебе булочек... - почти шепотом, сквозь слезы сказала посетительница.
  [ - Да куды их? Думаешь, здеся нету? "Полосатка"] Феня в розовом платье и с красным бантиком на шее, с [преобладающим у нее] выражением глупой радости на лице, принесла ширмы и закрыла от молоденькой больной соседей, а с ними и светлое окно, с видневшимся в него голубым осенним небом*.
  _______________
  * Изменено: в которое видно было голубое осеннее небо
  Елена Ивановна (в отделении [как-то] не знали ее фамилии, ребенок был незаконнорожденный [и отца его записали в билете для посетителей первой попавшейся фамилией Петров или Иванов]) была одна из самых симпатичных [всем] больных, что редко бывает между платными. Она вела себя "первой ученицей", как выразился о ней молодой доктор-немец, приходивший в палату каждое утро. Это название так и осталось за ней.
  Два дня тому назад без криков, почти молча она родила крошечную живую девочку. Было что-то торжественно-радостное, хорошее и достойное уважения в этих молчаливых родах; и это сознавала и акушерка, добродушная маленькая некрасивая женщина, и стоявшие полукругом молоденькие ученицы, и молодой доктор, державший больную за руку и глядевший на нее с какой-то грустной нежностью. Когда же [это молчаливое страданье окончилось] роды окончились, и раздалось сначала точно кряхтенье, а потом тоненький, но живой крик: "Ла-а! Ла-а!", и акушерка виноватым голосом сказала: "Девочка!" (она знала, что Елене Ивановне хотелось мальчика[, и было как-то совестно за эти терпеливые роды не наградить ее так, как ей хотелось]), - все придвинулись к кровати, и у всех было одно желание - сказать больной что-нибудь хорошее [и], ласковое.
  - Да неужели конец? - спросила Елена Ивановна слабым радостным голосом; и выражение ее коричневых сиявших радостью глаз и всего лица с нежно разгоревшимися щеками было такое, [точно] как будто она не страдала, а пережила что-то хорошее, к чему хотела бы вернуться. - Мне было совсем не трудно!
  Одна из учениц, толстенькая розовая девушка [купеческого типа] со множеством браслеток и с нарядными золотыми часиками поверх халата, не выдержала и расплакалась.
  - Милая, милая вы моя, - сказала она, лаская тонкую руку Елены Ивановны.
  И после родов больная слушалась доктора, не просила лечь на бок, не беспокоила дежурных звонками, на все вопросы отвечала, что ей хорошо и ничего не нужно. И то, что ей было хорошо, и она действительно не нуждалась не только в лекарствах, но вообще ни в чем [внешнем], чувствовалось без слов при одном взгляде на нее, спокойно лежавшую на спине под белым одеялом, в белой казенной слишком широкой [ей] кофточке, с вытянутыми поверх одеяла тонкими руками без колец и глубокоспокойным, задумчивым и нежным лицом.
  Назавтра после родов Елены Ивановны, рано утром, когда "полосатки" еще мыли полы и в коридорах, борясь с дневным полусветом, желтовато-красными пятнами горели лампы, - по лестнице и в коридоре раздалось тяжелое топанье и затем двое огромных мужиков внесли на носилках новую больную; [за ними] потом ученица внесла ребенка. Платных рожениц не кладут по двое, и акушерка долго объясняла Елене Ивановне, что это отступление от правил были вынуждены сделать, так как мест мало, извинялась, убеждала, что лежать вдвоем еще лучше, веселее, а Елена Ивановна терпеливо слушала ее и [после каждого нового убедительного периода] повторяла, что она очень рада и что ей никто не помешает.
  Новая больная, Тимофеева, была жена портного[; у нее были вторичные очень трудные роды, и она]. Целый день до прихода мужа она рассказывала Елене Ивановне, как ей дома  в с т у п и л о, ["в живот - в поясницу, в живот - в поясницу",] как было трудно рожать, как один доктор не позволил ей походить, а другой позволил... [и "кабы не он - умереть бы мне и с ребеночком".] До двух часов она только и делала, что поминутно кормила свою крупную крикунью-девочку; а после двух к ней начали приходить посетители: муж, очень скромный веселый человек, [низко кланявшийся в сторону кровати Елены Ивановны,] и целая толпа родственниц в платочках, с кульками булок и винограду, боявшихся швейцара и не решавшихся садиться на венские стулья; они ходили до самого крайнего срока приема, а вечером, уже после 8 снова пришел муж "на одную минуточку" и тоже принес винограду.
  К Елене Ивановне в этот день не пришел никто. И только ученицы, бывшие при ее родах, [и другие, которым о ней рассказывали,] забегали в палату No 17 и подолгу говорили с [Еленой Ивановной] ней. Они заставали ее всегда все в той же спокойной позе, с задумчивым счастливым лицом, и снова желание сказать что-нибудь ласковое, приятное больной являлось у каждой, с кем говорила Елена Ивановна*.
  _______________
  * Изменено: и снова у каждой, о кем только говорила Елена Ивановна, являлось желание сказать что-нибудь ласковое, приятное.
  Уже после восьми в палату вошла Поля - ш в е й ц а р к а, полная, важная женщина, получавшая очень много на чаи; [и, став в полуоборот к кроватям, небрежно спросила:] - "В [17-ую] семнадцатую палату Петров звонили в телефон, - сказала она, - к кому это?"
  Елена Ивановна [(] - она в это время кормила девочку [)] - вспыхнула и [слегка двинув головой к двери, точно этим движением она могла через палаты, коридоры и через весь огромный город, разделявший двух людей, говоривших по телефону, приблизиться к тому человеку,] ответила:
  - Это ко мне.
  - Спрашивают, как здоровье?
  - Скажите, что здорова... и...
  Она остановилась, посмотрев на девочку, которая, перестав сосать, вдруг полуоткрыла мутный темный глазок и сердито, точно предостерегая, взглянула на мать, - почти шепотом прибавила:
  - Больше ничего.
  Так прошел первый день. Сегодня солнце светило особенно радостно и празднично. Елена Ивановна лежала, повернув голову ко входной двери, и невольно слушала разговоры за ширмами.
  - Дохтур, милый, говорю я ему, дозвольте мне разочек пройтиться, моченьки моей нету! Нет, говорит, нету такого правила!
  - Положить бы тебя рожать, так ты бы узнал!
  - Да как же можно! Ну, известно, немец, нехристианская душа. Другой пришел, старенький, тот и дозволил, дай ему бог здоровья!
  [ - Ишь какую принесла (в добрый час сказать, в худой промолчать) большую, белую!
  - А глазы-то черные, в папаньку! У нас ведь и у мужа черные глаза, это у моей природы белые... Кушай, матушка, кушай, динечка!
  О чем бы ни говорили женщины, через несколько минут разговор снова попадал на прежнюю колею, и опять жена портного подробно и с какой-то любовью описывала свои роды.] Эти разговоры* не надоедали Елене Ивановне, не раздражали ее, - наоборот, ей была понятна и близка радость этой женщины; [ее негодование против доктора, ее полная жалости любовь к ребенку; ей было понятно все это не только потому, что она сама пережила нечто подобное, а еще и оттого, что] все существо ее было теперь полно какими-то новыми хорошими чувствами, [какой-то] любовью ко всем людям. И [сейчас] она думала о том, как будет она теперь жить с этими новыми прекрасными чувствами? Как сделать, чтобы огромная любовь к ребенку и еще к одному человеку не помешала ей [быть справедливой] относиться [хорошо] [любовно] справедливо ко всем другим людям? [И как согласить переполнявшую ее душу любовь и желание счастья с тем злом, которое существовало и, вероятно, будет существовать и в ней и кругом нее? В детстве она переживала такое состояние после исповеди. Да, есть зло, есть несчастные, больные, забытые люди, есть сильные и слабые,] И как же вообще быть [с этим], когда так хорошо, светло, так небесно-радостно на душе? Елена Ивановна [глубоко вздохнула и] готова была почему-то заплакать, но в это время в маленькой кроватке под белым пологом послышалось кряхтенье, и готовые навернуться слезы мгновенно исчезли [куда-то. Елена Ивановна]. Она подняла голову и чутко прислушалась - кряхтенье затихло.
  _______________
  * Изменено. Разговоры эти
  За ширмами прощались.
  - [Да] Выписывайся поскорее! Дома-то все лучше.
  - Да как же можно! Одно слово - дома! Опять и мальчишки у нас, сама знаешь, Гриша в лавку уйдет, они балуются, не работают. Беспременно проситься стану.
  - Прощай, Зинушка!
  - Прощай, тетушка!
  Минут десять и в коридоре и в палате было тихо. Жена портного убаюкивала девочку, Елена Ивановна дремала, закрыв глаза. И вдруг среди этой тишины она уловила звуки, которые [с]охватили ее [за сердце] до боли острым, почти невыносимым чувством счастья: по длинному коридору кто-то шел мягкими медленными шагами. Елена Ивановна приподнялась на кровати, коричневые глаза ее засияли, по худому нежному лицу разлился горячий румянец.
  - Палата [No 17] номер семнадцатый? - спросил тихий голос.
  - Самая последняя направо.
  В комнату вошел высокий господин в черном длинном сюртуке и в pince-nez, красивый, бледный, с[о странно неподходящими для такого визита] печальными усталыми глазами.
  - Сережа! - сказала Елена Ивановна задыхающимся голосом.
  *Она засмеялась, и в то же время глаза ее заблестели от слез[ами]. Она взяла его руку и потянула к себе доверчивым любящим движением, ожидая, что он поцелу[я]ет ее. [Гость отвел ее руку и опустился на стул.]
  _______________
  * Абзац помечен Чеховым.
  - Нет, Лелик, я не могу, тут чужие! - сказал он мягко, [но решительно,] и его печальные глаза без слов попросили у нее извинения за этот отказ. - Ну, что же, как ты себя чувствуешь?
  - Сережа, посмотри ее! Ма-аленькая! Посмотри, она там спит. Ах, Сережа, Сережа! Как много надо бы сказать тебе!..
  Он подошел к маленькой кроватке, поднял полог и все с тем же печальным выражением долго смотрел на маленькое серьезно-спокойное личико, повязанное белым платочком и от этого казавшееся совсем стареньким. Что думал он - неизвестно! Елена Ивановна с кровати тоже смотрела на ребенка, но ее глаза сияли одной только ясной радостью. Потом он опустил полог и сел на стул около кровати. [Он сидел в позе усталого человека, подперев голову рукой.]
  - Что же, Лелик, ты очень страдала?
  - Представь, Сережа, не очень, - с оживлением заговорила Елена Ивановна, - я не поверила, когда все кончилось, все время можно было терпеть... И потом все это произошло так быстро!
  - Да, разумеется! Рассказы об этих муках преувеличены. Нормальные женщины почти не страдают.
  Елена Ивановна посмотрела на него пристальным, слегка потухшим взглядом и опустила глаза. Она много готова была перенести для ребенка и действительно ожидала худшего [чем это было на самом деле], но слова Сергея [задели ее] почему-то не понравились ей.
  Помолчали.
  - Сережа, а как мы ее назовем? Что ты так смотришь на меня? [ - перебила она себя.]
  - Ничего.
  Елена Ивановна была хороша и миловидна в эту минуту; глаза ее, щеки, рот - все горело возбуждением, [точно] какой-то внутренний огонь зажегся за этим лицом и освещал его своим светом. Но он своим мужским взглядом [видел] уже приметил ту перемену, [котор]какую налагают на женщину первые роды: [что-то] молодое, чувственно[е]-задорное исчезло с[о знакомого] ее милого лица, [и] появилось взамен этого [нечто] что-то новое, духовное, что в эту минуту красило лицо, но в то же время и старило его.
  Елена Ивановна почувствовала значение этого взгляда.
  - Нет, скажи мне, отчего ты так странно посмотрел на меня? - покраснев, повторила она*.
  _______________
  * Изменено: повторяла она покраснев
  - Я сказал, что ничего, и оставим это.
  Они опять замолчали, но на этот раз в молчанье почувствовалось что-то жесткое, недоброе, точно замолчали они для того, чтобы не сказать друг другу неприятного.
  - Что же, скоро домой? - начал он. - Здесь так неприятно, точно в тюрьме. И потом, отчего ты не одна?
  - Нет, уверяю тебя, Сережа, здесь хорошо. Так все внимательны, добры, и за нее я спокойна. А соседка мне нисколько не мешает, она такая интересная, типичная!
  - Ну, меня бы это страшно стесняло... [на твоем месте. Мне и теперь неприятно.]
  - Отчего? Она очень славная, так мучилась, бедная? Ребенок вдвое больше нашей, зовут ее Лелей. А как же мы нашу назовем, Сережа?
  - Да не все ли равно?
  Елена Р1вановна мечтательно посмотрела на маленькую кроватку. Тут, за белым пологом лежало [то] существо, которое пробуждало в ней какие-то новые надежды, новые ожидания; и от этих ожиданий жизнь, начавшая одно время казаться ей изжитой, слишком понятной, состоящей из отдельных мелочей, - опять стала представляться загадочной, цельной, новой - одним словом, такой, какой она всегда кажется в своем начале.
  - Ты будешь ее любить, - тихонько сказала она, и нельзя было понять, задавала ли она вопрос или просто мечтала вслух.
  - Я вообще люблю детей, - ответил он, - что за несправедливость любить своих детей больше чужих.
  Елене Ивановне хотелось сказать, что тогда и любовь к взрослому - несправедливость; [но это возражение замерло в ней;] несколько минут она смотрела на его бледное лицо с устало прищуренными глазами, стараясь видом этого дорогого лица усмирить протест в своей душе; она знала, что для этого ей нужно было посмотреть на его висок с вьющимися седеющими волосами, почему-то этот висок всегда вызывал в ней особенную любовь и жалость.
  - Ты устал, Сережа? - спросила она[, а глаза ее договорили остальное, что пряталось в душе].
  - Да... впрочем, я как-то привык к усталости; и больше физической усталости меня тяготит этот недостаток свободы, эта необходимость делать не то, что хочется.
  Елена Ивановна подавила вздох и слегка отвернулась.
  - В университете опять неспокойно, - заговорил он. - Наше положение самое дурацкое, пока ничего не выяснилось, мы, разумеется, читаем, а уже начинаются враждебные взгляды, свистки...
  Елена Ивановна [оторвалась от своих мыслей,] посмотрела на него, стараясь проникнуть в настоящий, не внешний смысл его слов и, точно проснувшись, переспросила:
  - Что ты сказал? Ах, да, об университете! Расскажи, пожалуйста, что у вас там?
  [И разговор перешел на общие темы.]
  Часы в коридоре гулко пробили пять.
  - Ну, Лелик, я должен идти, надо пообедать, потом заседание. И завтра я прийти не могу.
  Она испуганно смотрела на его протянутую к ней руку, не веря, что он уже прощается.
  - Разве нельзя еще немного? - слабым голосом произнесла она.
  - Не могу, Лелик, ты же знаешь... - Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом подошел к маленькой кроватке и, подняв полог, опять молча посмотрел на маленькое пушистое личико. И затем так просто, как будто тут не было ничего особенного, он взял шляпу и вышел...
  После его ухода Елена Ивановна несколько минут лежала неподвижно. В ее счастливой ясной душе что-то смутилось, точно в спокойную воду пруда бросили камень, и по ней заходили, разбегаясь, волны... [Такие же неспокойные волны задрожали в ней...] Стемнело, в коридоре уже зажгли лампы, а в палате No 17 было полутемно. Жена портного тихонько напевала:
  
  
  
  Тебя серенький волчок,
  
  
  
  Он ухватит за бочок.
  Откуда-то доносился [звонкий] звук перемываемой металлической посуды, сквозь который прорывались голоса и смех. Дневная жизнь в палате и коридоре кончалась, вечерняя еще не началась. А в этом затишье, которое приносят с собою сумерки, всегда сильнее говорят темные мысли...
  "Полосатка" Феня внесла лампу и в другой руке поднос с чайниками.
  - Чайку вам испить, - сказала она, расплываясь в своей обычной праздничной улыбке.
  - Вот, Феня, это отлично, что вы принесли чай, - сказала Елена Ивановна, радуясь свету, от которого мгновенно стало светло и на душе.
  - Спит? - спросила Феня[, у которой твердо установился шаблон разговора с матерями].
  - Да, Феня, и давно уже, с половины второго, - ответила Елена Ивановна, принимаясь за кружку с молоком[, которую Феня поставила ей на грудь], - я уж соскучилась даже.
  - Придеть время - и встанеть, - поддерживала разговор Феня.
  - Твоя-то хошь время знает, - заговорила жена портного, говорившая ты всем в палате, начиная с докторов и кончая полосатками, а моей только и дела что [на сиське висеть] сосет... Что, Феня, матушка, чайку-то даешь?
  - Сию минутую.
  Феня приняла кружку у Елены Ивановны и, налив ей ча[й]ю, ушла за ширмы.
  - Што это дохтурши сегодня не было? - спросила у ней Тимофеева.
  - В  п е р ц и о н н о й  были, женщине одной там руку резали.
  - Ах ты, страсти! Уж операции эти - беда одна!
  - Так что же! Порежут это, а потом и заживеть, - объясняла Феня, воспитанная в духе уважения к хирургии.
  - Заживет! Моя знакомая одна от операции в сырую землю пошла. Не спите? - обратилась она к Елене Ивановне.
  - Нет, нет!
  *Елена Ивановна протянулась под полотняной свежей холодящей простыней и, сознавая снова всю полноту и ясность своего счастья, своего вновь пришедшего в равновесие настроения, приготовилась слушать рассказы Тимофеевой. Не все ли равно, что та станет говорить? Елена Ивановна будет слушать, изредка вставляя вопросы, будет смотреть на белый потолок, на ясный круг [на нем] от лампы, на маленькие кроватки под белыми пологами. Может быть, будет слушать, а, может быть, просто помечтает [под монотонные рассказы], и мечты эти будут неопределенные, глупые, детские, вроде того, что у девочки черные глазки[, и, верно, ей пойдет красный капор]...
  _______________
  * Абзац помечен Чеховым.
  - А что же у вашей знакомой было? - спросила она.
  - Рак.
  - Отчего?
  - От неприятности. Немцы они; ну, конечно, и приехала к ней сестра гостить из-за границы. Он это и поиграй с ней маленько, а она и увидай в замочную скважину. От этого с ней и случилось. А стали резать, и зарезали до смерти.
  - Еще станете? - спросила Феня.
  - Нет, видно убирай, больше не стану.
  Феня унесла чайники.
  - Да, дохтора хоть кого так залечат, - продолжала Тимофеева, зевая. - А вот, кажется, и простое дело от пьянства вылечить, а ведь не могут! Вот и мой-то, как я замуж за ево вышла, два года пил.
  - Теперь бросил?
  - Бросил. Дохтора ничего ему помочь не могли; а приехал странник один, я и стала его просить, чтобы к нам пришел, уговорил бы е[в]го. Ну, он стал говорить: нехорошо, мол, Гриша, люди вы молодые и должны вы из-за этого друг друга потерять. Стал ему писание читать, в церковь его водить почаще. Говел с ним раза четыре. Ну, потом Гриша и бросил. [Почесть семь лет жил у нас странник этот, обували мы, одевали его на свой счет.]
  Тимофеева опять зевнула и продолжала рассказывать о своем первом ребенке, который умер, о мастерской мужа, о том, как  в с т у п и л о... Елена Ивановна закрыла глаза и тотчас же задремала. Действительность смешалась со сном. Тимофеева еще говорила, а ей отвечал Сережа.
  - Тесно у нас, - говорит Тимофеева. - Тут и мастерская, тут и спальня, такое стесненье!
  - Нельзя стеснять свободы, - возражает Сережа.
  - Я и не буду стеснять, - говорит уже Елена Ивановна. - Но ведь  о н а  маленькая, как же ты ей объяснишь?
  - Теперь поздно говорить об этом, - говорит Сережа. Елена Ивановна не видит его лица, но чувствует, какое оно должно быть недовольное в эту минуту.
  - Спите? - раздается над ней молодой голос, который тотчас же покрывается тоненьким живым криком: "Ла-а! Ла-а!" Елена Ивановна просыпается всем существом, сон мгновенно отлетает. Над ней стоит стриженая молоденькая бледная девушка* в белом переднике [со смешно падающими, как у мужика, волосами]. В руках у нее маленький, аккуратно сделанный сверточек, издающий крики.
  _______________
  * Изменено: девушка, бледная
  - Покормите-ка своего птенца, - важно говорит барышня, встряхивая короткими прямыми волосами.
  *Она следит за тем, как Елена Ивановна взяла девочку, как она, волнуясь, устраивала ее у груди, пока та сердито тыкалась в мягкую грудь, сопя носиком, и когда наконец нежная щечка стала мерно вздуваться и опускаться от сосанья, а Елена Ивановна подняла на дежурную свои сияющие глаза, - та невольно спросила ее:
  _______________
  * Абзац помечен Чеховым.
  - Ну, что, хорошо?
  - Да.
  - А не скучно?
  - Нет, нисколько, - почти шепотом ответила ей Елена Ивановна, кося глаза на девочку.
  - А то попросили бы разрешение у доктора, я бы вам достала что-нибудь порядочное почитать - "Воскресение", например.
  Елена Ивановна представила себе читанный ею роман, и он показался ей теперь таким невыносимо-трогательн[о]ым, прекрасным, что слезы сжали ей горло. Она отрицательно покачала головой [и, сдержавшись, ответила]:
  - Нет, спасибо, мне право не скучно.
  - Я у вас нынче дежурю. Насытится, так позвоните меня.
  И дежурная вышла в коридор.
  Елена Ивановна осталась одна со своим счастьем. Если бы она не стеснялась выражать свою любовь, [она бы] то глядя на пушистое маленькое личико, с волосатым лобиком и приподнятыми вверх закрытыми глазками, такое нежное, крошечное[, что казалось невероятным то, что она может каждую минуту поцеловать его], - она бы тоже, как соседка, говорила [ей]: "Голубчик мой беленький, желанная моя! Скоро домой поедем, родная. Папа ванночку купит, колясочку!" Но вместо этого бесконечного ряда ласковых [имен] слов она только шепчет: "Дружочек мой..." и не может продолжать, потому что, скажи она еще одно слово - слезы хлынут у нее из глаз неудержимым потоком. Она замолкает, и только сияющие коричневые глаза говорят о всей ее любви и нежности. Елена Ивановна смотрит на плавно поднимающуюся и опускающуюся щечку, это мерное движение убаюкивает ее, и через несколько минут она дремлет, прислонясь щекой к маленькой черной головке. Одна рука ее обхватила маленькое тельце, другая лежит на одеяле. На белой подушке резко выделяются темные волнистые волосы, нежное лицо и темная тень ресниц. Лицо ее спокойно и счастливо, дыхание мерно и ровно.
  Жизнь - несправедливая, беспощадная, платящая за месяцы счастья годами серых дней и не[сча]настья, - забыта, и только прекрасное, как рассвет нового дня, настоящее грезится ей.
  [Да и не в том ли счастъе, чтобы обманываться и не знать будущего?..] __________________________________________________________________________
  Чехов А. П.
  Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати томах. Том восемнадцатый. Гимназическое, стихотворения, записи в альбомах, DUBIA, коллективное, редактированное - М.: Наука, 1988.
  Академия наук СССР. Институт мировой литературы имени А.М.Горького.
  Тираж 400 000 экз.
  Печатается по решению Редакционно-издательского совета Академии наук СССР.
  Редакционная коллегия: Н.Ф.Бельчиков (главный редактор), Д.Д.Благой, Г.А.Бялый, А.С.Мясников, Л.Д.Опульская (зам. главного редактора), А.И.Ревякин, М.Б.Храпченко.
  Текст подготовили и примечания составили: Н.И.Гитович, М.П.Громов, Л.М.Долотова, А.С.Мелкова, Л.Д.Опульская, З.С.Паперный, Н.А.Подорольский, Э.А.Полоцкая, Н.А.Роскина, М.А.Соколова, А.П.Толстяков, А.П.Чудаков. Редактор восемнадцатого тома Л.Д.Опульская.
  Редактор издательства
  М.Б.Покровская.
  Оформление художника И.С.Клейнарда. Художественный редактор С.А.Литвак. Технический редактор Л.Н.Золотухина. Корректоры В.Г.Петрова, Е.Л.Сысоева, Е.В.Шевченко. __________________________________________________________________________
  Источник получения текста: http://cfrl.ru/chekhov.htm
  Допол. редакция: Ершов В. Г. Дата последней редакции: 19.09.2006
  О найденных опечатках сообщать в библиотеку: http://publ.lib.ru/

Другие авторы
  • Полонский Яков Петрович
  • Кирхейзен Фридрих Макс
  • Авксентьев Николай Дмитриевич
  • Магницкий Михаил Леонтьевич
  • Губер Эдуард Иванович
  • Радклиф Анна
  • Журавская Зинаида Николаевна
  • Козин Владимир Романович
  • Толстая Софья Андреевна
  • Дмитриев Иван Иванович
  • Другие произведения
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Русская история для первоначального чтения. Сочинение Николая Полевого. Часть третья
  • Эртель Александр Иванович - Жадный мужик
  • О.Генри - Чёрствые булки
  • Григорьев Аполлон Александрович - Влад. Княжнин. Аполлон Григорьев и цыганы
  • Грибоедов Александр Сергеевич - Статьи. Корреспонденции. Путевые записки. Заметки
  • Батюшков Константин Николаевич - Разные замечания
  • Светлов Валериан Яковлевич - Жизнь цветка
  • Венгеров Семен Афанасьевич - Ясинский И. И.
  • Подъячев Семен Павлович - Забытые
  • Романов Пантелеймон Сергеевич - Итальянская бухгалтерия
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
    Просмотров: 300 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа