Чернышевский Николай Гаврилович - Экономическая деятельность и законодательство

отношениях государства к экономической деятельности частных лиц не похожи на теорию, которая господствует на континенте. Обыкновенно говорят, что в Англии правительство оставляет частному лицу гораздо более самостоятельности, нежели на континенте. Это правда, но, говоря о размере власти, забывают о распределении ее деятельности между разными отраслями общественной жизни. Полиция, администрация, суд - во всем этом государство на Великобританских островах имеет гораздо менее власти, нежели на континенте. Но в экономических отношениях оно оставило за собой гораздо больше власти, нежели сколько оставляется ему теорией laissez faire, laissez passer на континенте. Укажем один факт, безусловно осуждаемый всеми отсталыми экономистами: налог для пособия бедным. Мы согласны, что форма употребления этой подати нелепа; что же делать? Она сохранилась от средних веков, а в средних веках не было ничего соответствующего нынешним потребностям. Но мы говорим о принципе этой подати; "государство обязано давать средства для жизни каждому из своих членов". Там, где мог сохраниться этот принцип, несмотря даже на нелепость формы, в которую облечен, там, конечно, понятия об отношении государства к экономической деятельности должны быть совершенно не таковы, как теория безусловного невмешательства. В самом деле, английские экономисты не совсем похожи на тех отсталых французов, из которых обыкновенно почерпаются наши понятия о политической экономии. Эти англичане, в своем государстве считающиеся людьми совершенно мирными, могут удивить человека, начитавшегося одних только книжек школы Сэ. В пример мы укажем на Милля, который теперь считается первым экономистом в Англии. Мы слышали, что сочинение Милля переводится на русский язык⁵, и от души желаем скорого исполнения этой полезной мысли. Тогда русская публика увидит, что односторонние доктрины, против которых мы вооружаемся, не составляют сущности строгой экономической науки и должны считаться принадлежностью не всех вообще экономистов, а только отсталых французских писателей. Милль - человек совершенно спокойный, враг всяких фантазий и утопий, и никто в Англии не считает его ни врагом порядка, ни врагом науки; напротив, каждый находит, что он оказал ей больше услуг, нежели какой бы то ни было другой экономист настоящего времени. Каковы же понятия этого спокойного и серьезного ученого? Он говорит о ренте, о наследстве такие вещи, которые совершенно противоречат последователям системы laissez faire, laissez passer. Он говорит, например, что наследство даже по прямой линии может быть ограничено законом без нарушения собственности; он говорит, что рента составляет собственность государства, а не частных лиц, и если частные лица пользуются ею, то это - монополия, уступленная им государством. Наконец, угодно ли знать, что говорит он вообще о нынешнем экономическом порядке? Вот что. Мы переводим несколько страниц из 1-й главы 2-й книги его сочинения.

  

   "Противники принципа индивидуальной собственности могут быть разделены на два класса: теория одних предлагает безусловное равенство в распределении материальных средств к жизненным наслаждениям; другие допускают неравенство, но только такое, которое было бы основано на принципе справедливости или общей пользы, а не зависело бы только от случая, как многие из нынешних общественных неравенств.

   Каковы бы ни были достоинства или недостатки этих различных теорий, но справедливости нельзя назвать их непрактичными. Обыкновенно представляют против системы общинной собственности и равного распределении произведений то возражение, что при ней каждый постоянно старался бы отвиливать от своей доли работы. Но люди, делающие такое возражение, забывают, в каком громадном размере существует то же самое неудобство при системе, но которой производятся ныне девять десятых частей труда. Возражение предполагает, что честного и плодотворного труда должно ожидать только от людей, которые лично сами пользуются результатом своих усилий. Но какая, ничтожная часть всего труда, производимого в Англии, производится людьми, трудящимися в собственную свою пользу? От человека, получающего самое низкое, до человека, получающего самое высокое жалованье, от ирландского жнеца или носильщика до верховного судьи или государственного министра, почти все люди, трудящиеся в обществе, вознаграждаются за работу поденной платой или определенным содержанием. Фабричный рабочий имеет в своей работе менее личного интереса, нежели член <коммунистической> ассоциации, потому что не трудится подобно ему для товарищества, в котором сам участвует. Скажут, что хотя большая часть работников и не имеет личного интереса в своем труде, но за ними надзирают, управляют их трудом и исполняют умственную часть труда люди, имеющие в нем личный интерес. Нет, и это можно сказать далеко не обо всех делах. Во всех общественных и во многих, самых больших и самых успешных, частных предприятиях не только черная работа, но также контроль и управление вверены наемным людям. Я высоко ценю одушевление, придаваемое труду той перспективою, когда вся выгода или значительная часть выгоды от усердия в работе достается работнику. Но при настоящей системе производства это побуждение не существует в огромном большинстве случаев. Если бы коммунистический труд и был менее энергичен, нежели труд поселянина-собственника или ремесленника, трудящегося в свою собственную выгоду, то, вероятно, он был бы более энергичен, нежели труд наемного работника, вовсе не имеющего личной выгоды в деле. Небрежность работников составляет самую резкую черту в нынешнем устройстве общества.

   Но недостоверно еще и то, чтобы труд коммунистического работника был менее энергичен, нежели труд человека, работающего в собственную выгоду, как полагают люди, не привыкшие простирать мысль за границы того порядка вещей, который у них под глазами. Люди способны проникаться усердием к общему делу в гораздо большей степени, нежели как представляется возможным в настоящее время. История свидетельствует об успехе, с которым огромные массы людей могут быть направляемы к тому, чтобы каждый из них считал общественный интерес своим собственным. Самой удобной почвой для развитии такого чувства была бы <коммунистическая> ассоциация: все честолюбие, вся физическая деятельность, обращенные теперь на эгоистические цели, должны были бы тогда искать себе занятия в другой сфере и натурально нашли бы его в заботе об общественной пользе. И независимо от этого общественного побуждения каждый член ассоциации возбуждался бы влиянием самого всеобщего и самого сильного из личных побуждений - влиянием общественного мнения. Никто не отрицает силу этого побуждения в отвращении людей от поступков, положительно осуждаемых обществом, и от пренебрежения правилами, соблюдения которых оно требует. Сила соревнования, возбуждающая к самым энергическим усилиям для приобретения похвалы и удивления от других, также очень велика,- это свидетельствуется опытом всех случаев, при которых бывает публичное соревнование между людьми, даже и в делах пустых или не приносящих пользы обществу. <Соревнование о том, кто больше сделает для общей пользы, принимается и коммунистами. Потому вопрос, уменьшится ли при коммунизме хотя на сколько-нибудь энергия труда,- вопрос спорный.>

   Более серьезным затруднением представляется хорошее распределение труда между членами ассоциации. По какой норме будут соразмеряться различные роды труда? Кто будет судить, например, какое количество ткацкой работы будет равномерно известному количеству пахотной работы? Да и в одном роде трудно ввести равномерность. Номинальное равенство было бы в сущности неравенством, возмутительным для справедливости. Не каждый одинаково способен к всякому труду, и одинаковое количество труда ложится неровным бременем на слабого и сильного, бойкого и медленного. Эти затруднения действительно существовали бы, но можно победить их. Распределение труда соразмерно силе и способности каждого отдельного лица, смягчение общего правила для тех случаев, в которых оно было бы тяжело,- это не такие задачи, с которыми не мог бы справиться человеческий ум, руководимый чувством справедливости. Притом самое неудачное и самое несправедливое разрешение этих задач при системе, стремящейся к равномерности, было бы так далеко от того неравенства или несправедливости, с которой ныне распределяется даже самый труд (не говоря уже о распределении вознаграждения), что сравнительно с неудобствами нынешней системы об этих несовершенствах не стоило бы и говорить.

   <Потому, если бы надобно было сделать выбор между коммунизмом со всеми его шансами и между настоящим экономическим порядком со всеми его беспорядками и несправедливостями, когда продукты труда распределяются почти в обратном отношении к труду: самые огромные части произведений труда достаются тем, которые вовсе не трудятся, потом самые большие тем, труд которых совершенно номинальный, и т. д., но нисходящей лестнице, с уменьшением вознаграждения но мере усиления труда, до той последней степени, что самый утомительный и изнурительный физический труд не может рассчитывать, наконец, даже на приобретение необходимого пропитания себе,- если бы надобно было делать выбор между таким порядком вещей и коммунизмом, то каковы бы ни были неудобства коммунизма,- велики или малы, все равно - они были бы не больше как пылинкой на весах".

  

   Но,- продолжает Милль,- можно предположить и при господстве частной собственности порядок вещей лучше того, какой видим теперь. В чем состоят перемены, возможные, по мнению Милля, в устройстве частной собственности, мы предоставим читателю искать в самом сочинении Милля. Можем только сказать, что его система не менее коммунизма противна духу отсталой школы, против которой мы спорим: читатель поверит нам, вспомнив хотя о двух частностях, на которые мы уже указывали: на мнения Милля о ренте и о наследстве. Можно кстати прибавить, что в качестве англичанина, более всего думая об Англии, он имеет решительную наклонность желать экспроприации английских землевладельцев. Но все это вещи для нас посторонние. Далее он говорит, что в социализме не применяются и те возражения, которые имеют хотя мнимую силу против коммунизма, и> заключает свой обзор следующими словами:

  

   "Даже из нашего краткого очерка должно быть очевидно, что эта система не нарушает ни одного из общих законов, которым подчиняется человеческая деятельность, даже при настоящем несовершенстве нравственного и умственного развития; и что было бы чрезвычайно опрометчиво сказать, будто она не может иметь успеха или не может осуществить значительной части надежд, основываемых на ней ее последователями" {Principles of Political Ecoiiomy by John Stuart Mill. London. 1857. Часть первая, стр. 246-254 и 263.}.

   <"Относительно всех оттенков социализма надобно желать того, чего он справедливо требует,- надобно желать ему испытания на деле. Опыты могут производиться в умеренном объеме без всякого личного или денежного риска для кого бы то ни было, кроме лиц, участвующих в опыте. Опыт должен решить, до какой степени и скоро ли та или другая система общей собственности способна заменить собой нынешний порядок дел, основанный на частной собственности".>

  

   Мы привели этот довольно длинный отрывок только для того, чтобы показать, как далеко истинно современные экономисты расходятся в своих понятиях с узколобой школой разных отсталых французиков, из книжонок которых обыкновенно почерпаются пышные речи нашими доморощенными противниками общинного владения. Нас упрекают в том, что мы отвергаем "научные истины": помилосердуйте над этим серьезным термином, милостивые государи, скажем мы в ответ; не профанируйте его приложением его ко всякой ветхой дряни, которую провозглашает какой-нибудь поверхностный или недоучившийся французский пустослов. Какой науки хотите вы искать у Коклена и Гильйомена? Какая наука согласится иметь своими представителями Бодрильяра или Гарнье? Успокойтесь, милостивые государи! Вовсе не над наукой мы смеемся, а только над ветхой дребеденью, которая вовсе не пользуется одобрением истинно ученых экономистов, думающих своей головой, а не головой стародавних учителей, которые жили в другие времена, были представителями других обстоятельств и других потребностей.

   Если мы спорим против теории laissez faire, laissez passer, то спорим против нее главным образом как против утопии, недостижимой при нынешнем положении общественных нравов, при котором государство по необходимости имеет очень значительную силу над частной жизнью. Главным источником такой силы мы считаем непривычку частных людей к инициативе. Печальнее всего этот недостаток частной инициативы проявляется именно в той отрасли жизни, которая отдается под безусловную опеку государства теорией его невмешательства в экономические отношения: частная инициатива слабее всего в деле охранения безопасности.

   Мы думаем, что если государственная забота будет разделяться на все отрасли жизни, а не сосредоточиваться на одной этой, частная инициатива будет иметь более побуждений к развитию той своей функции, которая до сих пор оставалась особенно слаба. Мы думаем, что деятельность государства в экономической сфере вовсе не так опасна для личной самостоятельности, как в деле охранения безопасности, потому что в экономической сфере частная инициатива чрезвычайно сильна и не может быть подавлена никаким вмешательством. Словом сказать, мы так же сильно хлопочем о развитии личной самостоятельности, как самые рьяные приверженцы отсталой школы; мы думаем только, что наш принцип для развития личной самостоятельности благоприятнее, нежели система laissez faire, laissez passer. Мы уже показали, что в теории она ведет к поглощению личности государством, а на практике служит оправданием для реакционного терроризма. Именно поэтому мы отвергли ее, и теперь пора нам заняться изложением тех понятий, которые кажутся нам менее опасными для личной самостоятельности и более рассудительными.

   Первое правило рассудительности - принимать в соображение факты. Итак, мы выходим от того факта, что государство существует и пользуется огромной силой. Каковы наши идеалы, теперь не об этом речь. Мы только рассматриваем, какое распределение государственной власти по разным отраслям жизни неизбежно при данном состоянии общественных нравов; мы принимаем государство и его огромную силу как факт и должны только объяснить себе происхождение и смысл этого факта.

   Для чего возникает государство и правительство, служащее органом его? Некоторые предполагают для государства цель более высокую, нежели потребности отдельных лиц,- именно осуществление отвлеченных идей справедливости, правды и т. п. Нет сомнения, что из такого принципа очень легко выводить для государства права более обширные, нежели из другой теории, которая говорит только о пользе частных лиц; но вообще мы держимся последней и выше человеческой личности не принимаем на земном шаре ничего. Будем же говорить об обязанности государства с этой точки зрения, которую принимают почти все экономисты, и в том числе все экономисты отсталой школы. Государство, по нашему мнению, существует только для блага частных лиц; в этом не станут спорить с нами люди, осуждающие нас за привязанность к общинному владению. Теперь предложим несколько вопросов. В чем поставили мы источник и цель правительства? В пользах индивидуального лица. Каких же именно мер могут требовать эти пользы, и к каким отраслям жизни могут относиться обязанности содействовать этим пользам? Само собой разумеется, тут a priori ничего нельзя определить, все будет зависеть от обстоятельств. Мало ли как изменяются надобности и желания человека! Тут границ разнообразию не может быть определено никаких, кроме самого слова "польза". Как же теперь и определить обязанности государства каким-нибудь другим термином? Всякое другое определение не будет соответствовать самому понятию о сущности государства: зачем оно существует, если не для пользы людей? А если существует оно для этой цели, то, конечно, должно удовлетворять всему, что требуется понятием пользы.

   Есть разные теории о том, что полезно для людей. Смотря по тому, какую теорию вы примете, будут изменяться ваши понятия об обязанностях государства. Но разница между заслуживающими внимания теориями человеческих потребностей состоит не в том, чтобы одна исключала какие-либо частные средства или деятельности из сферы жизни, а другая принимала их; нет, разница только в том, что, перечисляя разные потребности человека, одна теория выше ставит одни, другая другие; например, по одной теории на первом месте стоит материальное благосостояние, по другой - нравственное развитие и так далее.

   Нам кажется, что теоретические споры об этом не совсем рассудительны: есть довольно много потребностей, одинаково важных с общей точки зрения, и та или другая берет перевес над остальными только на время, по стечению обстоятельств, а с изменением их уступает первенство какой-нибудь другой; следовательно, решение принадлежит уже только практике, зависящей от обстоятельств, а вовсе не теории.

   "Но по крайней мере в практике для настоящего времени какую потребность считаете вы настоятельной?" Едва ли рассудительно было бы сказать, что следует считать только одну; скорее можно думать, что при нынешнем положении дел равно настоятельны три потребности: улучшение материального быта массы, расширение просвещения и увеличение индивидуальной самостоятельности. Однакоже, чтобы приблизиться к желаниям экономической школы, отсталые мнения которой мы опровергаем, и чтобы показать необходимость нашего вывода даже при отправлении с точки зрении, по-видимому, самой невыгодной для него, мы согласимся, что потребность индивидуальной самостоятельности составляет главную черту нынешнего положения дел.

   Будем же рассуждать, основываясь на принципе развития индивидуальной самостоятельности. Пусть круг действия государства будет определяться преимущественно этой потребностью. Каково будет в таком случае отношение государства к экономической деятельности? Будет ли отвергнута инициатива со стороны государства в экономической сфере?

   Ныне, каждый говорит, что все отрасли жизни тесно связаны. Открытие, сделанное ученым, производит переворот в материальном быте; увеличение благосостояния поднимает науку; постройка железных дорог изменяет общественные нравы. Толковать об этом даже скучно, потому что эту мудрость найдете вы в каждом пустейшем фельетоне. Но из этого ясно, что какая бы сфера жизни ни должна была служить коренным поприщем какой-нибудь инициативы, все-таки не останется ни одной сферы жизни, которая могла бы укрыться от действия этой инициативы. Возьмем, например, случай, относящийся прямо к вопросу о личной юридической самостоятельности. В уничтожении крепостного состояния дело идет коренным образом о возвращении гражданских прав людям, которые до сих пор не признавались самостоятельными членами общества. Сомнение тут невозможно: сущность дела состоит в приобретении гражданских прав, в приобретении самостоятельности бывшими крепостными крестьянами; основание вопроса чисто юридическое. Но что же мы видим? С переменой юридических отношений неразрывно соединена экономическая перемена; в юридическом вопросе является экономическая сторона и оказывается столь важной, что совершенно заслоняет собой юридическую сторону от внимания общества. И не думайте, чтобы одно это дело было таково; ныне во всех делах экономическая сторона очень важна. Например, хотя бы дипломатические отношения. Никто не станет отнимать у правительства власти давать аудиенции иностранным посланникам и говорить с ними; но десять слов, сказанных Наполеоном III Гюбнеру на новый год, отняли у европейских капиталистов в одну неделю четыреста миллионов рублей. Не двинулся еще ни один французский солдат к австрийским границам, произнесена была только одна фраза,- и курсы фондов понизились настолько, что тысячи людей сделались богачами, десятки тысяч разорились, сотни тысяч потеряли пятидесятую, двадцатую или даже пятую часть своего состояния. Не употребляйте тут, если не хотите, слово конфискация, но результат фразы, в которой не было ни малейшего намека о промышленности или торговле или о каком-нибудь имуществе, равнялся результату, какой могла бы иметь только самая колоссальная конфискация. "Но это - случай чрезвычайный". Обратимся к обыденным административным и законодательным мерам, которые возникают каждый день,- мы также увидим, что каждая из них производит соответствующую перемену в экономических отношениях. Положим, например, что в Петербурге решено ввести газовое освещение на всех улицах. Наверное, ни один экономист не скажет, что городское начальство или центральное правительство выйдет из круга прямых своих обязанностей, заботясь об освещении города. Но если осветятся газом Коломна и Выборгская сторона, без всякого сомнения цена квартир там несколько поднимется: полицейское распоряжение подарило домохозяевам этих частей выигрыш на доходе в несколько сот тысяч, а на капитале в несколько миллионов. Кончилось ли тем дело? Нет. Число квартир осталось прежнее, число жителей Петербурга также, следовательно пропорция между запросом и предложением квартир по целому городу осталась одна и та же; но в некоторых частях запрос усилился; очевидно, что он должен в соответственной степени ослабеть в других частях. И действительно, каждый вновь желающий поселиться в Коломне или на Выборгской стороне выбывает из числа желающих оставаться в первой Адмиралтейской или в Литейной части. Уменьшение запроса производит понижение ценности. Сумма уплат за квартиры осталась в целом Петербурге прежняя. Ясно, что она уменьшилась в некоторых частях, если увеличилась в других. Освещение газом Коломны и Выборгской стороны имеет тот же экономический результат, какой имела бы передача домохозяевам этих частей нескольких миллионов, взятых у домохозяев тех частей, которые уже и прежде имели хорошее освещение. Другой пример. Предположим, что правительство упрощает формы делопроизводства. Мы не говорим уже о том, что через это уменьшается масса чиновников: положим, что люди служащие, по необходимости находясь в прямой экономической зависимости от каждой административной меры, не должны приниматься в расчет; но каково влияние упрощения переписки на экономический быт частных людей, не находящихся на службе? Вести дела стало легче, решаются они скорее, ход их понятнее, стало быть, меньше расходов и меньше хлопот каждому, имеющему какое-нибудь дело с полицией, администрацией или судилищем. А из десяти человек девятеро имеют в год хотя одно какое-нибудь дело до власти. Следовательно, все они что-нибудь выигрывают в денежном отношении. Кончилась ли этим экономическая перемена? Опять-таки нет. Если дела ведутся яснее, проще и короче, уменьшается надобность в ходатаях, следовательно теряют все те, которые прежде жили запутанностью и медленностью делопроизводства. Вы скажете: "это и прекрасно: пусть уменьшаются выгоды людей, живущих за счет других". Я согласен, но замечаю, во-первых, что именно таков смысл всех доктрин, желающих разумного участия государства в экономических делах и отвергающих формулу laissez faire, laissez passer. Во-вторых, как бы то ни было, а все-таки упрощением делопроизводства передавалась бы одному разряду людей очень значительная масса доходов, теряемых другим разрядом людей.

   Но едва ли не напрасно мы говорим о том, что каждое действие государственной власти, к какой бы сфере ни относилось оно прямым образом, к военной или дипломатической, к полицейской или судебной, непременно производит соответствующую перемену в экономических отношениях, непременно сопровождается передачей известной массы дохода и, следовательно, капитала из рук одних частных людей в руки других частных людей,- напрасно выставляли мы эту сторону всех без исключения правительственных действий в доказательство того, что экономическая сторона частной деятельности никак не может не находиться в огромной зависимости от правительства. Есть другой факт, прямым образом установляющий эту зависимость. Никто еще никогда не сомневался в неизбежной связи идеи государства с идеей налогов и податей. Формы государственной власти могут быть чрезвычайно различны, состав бюджета также, но всегда и везде государственная власть имела в своем распоряжении бюджет, везде она определяла налоги и подати, везде определяла предметы их расходования. В этом отношении все равно,- неограниченный ли монарх или конституционный парламент или собрание всего народа называется государственной властью; во всяком случае каждый частный человек должен платить налоги и подвергаться пошлинам, какие установит государственная власть. Надобно ли говорить, в какую великую зависимость от государства ставится через это имущество каждого частного человека и вся его экономическая деятельность? Конфискация - слово ненавистное; но что в ней ненавистного и несправедливого? То, что известное лицо подвергается исключительной мере, не касающейся других; ненавистно и несправедливо то, что с одним поступают не так, как со всеми другими. Конфискация - обратная сторона привилегии. Но если государство поступит несправедливо, предоставив мне одному право пользоваться выгодами, например, торговли с Англией или с Францией, то поступает ли оно дурно, предоставляя каждому своему подданному право вести заграничную торговлю и пользоваться ее выгодами? Ненавистны и несправедливы всякие исключительные меры, обращенные на одно лицо в его выгоду или невыгоду, все равно. Но когда налог одинаково ложится на всех, до кого может касаться, в нем нет несправедливости, это всеми признано. А между тем что такое делает налог? Он берет у частного лица в пользу государства известную долю доходов, то есть известную долю капитала. Если у меня триста десятин земли, дающих каждая по четыре рубля дохода, то для меня все равно, будет ли учрежден налог в один рубль на десятину или прямо была бы взята у меня четвертая часть моей земли: за уплатой налога из 1 200 руб. у меня останется дохода девятьсот рублей; если бы у меня прямо было взято 75 десятин, результат был бы тот же: 225 десятин, оставшиеся у меня и избавленные от налога, давали бы также 900 рублей. Доход был бы одинаков, следовательно и капитал был бы одинаков. В самом деле, давая мне такую цену, чтобы получить с купленного имущества 5 процентов, покупщик дал бы мне за каждую десятину только по 60 руб., когда остается дохода по 3 руб. с десятины, то есть за триста десятин дал бы мне только 18 000 руб.; а если с десятины остаются все 4 рубля дохода, он дал бы за десятину по 80 руб., то есть мои 225 десятин имели бы ту же самую ценность, 18 000 руб. В экономическом отношении налог совершенно равняется тому, как если бы соответственная доля имущества была обращена из частной собственности в государственную.

   Если государство беспрекословно пользуется правом присваивать себе посредством налога такую часть имущества, какую почтет удобным, то возможно ли рассудительному человеку, понимающему экономическую сущность налога, сомневаться в праве государства обращать на экономические отношения действие своей власти гораздо более медленное и далеко не столь резкое, именно принимать законодательные меры, какие требуются улучшением быта массы?

   Мы говорили о бюджете доходов. Еще поразительнее действие бюджета расходов. <Посредством налога государство берет только такую часть имущества, какая кажется ему нужной; но оно еще не говорит частному отдельному лицу: "ты можешь заниматься таким-то делом или ты не можешь заниматься им; я тебя делаю богачом или лишаю тебя всего состояния". Бюджет расходов производит такое действие.> Многие лица, не имеющие никакого состояния, получают из государственного бюджета богатые средства для жизни. Мало того, что бюджет дает содержание по нескольку тысяч или но нескольку десятков тысяч в год тем лицам, которых правительство считает достойными такого содержания,- бюджет во всех государствах служит одним из главных источников возникновения наследственных колоссальных богатств. Подрядчики, поставщики, <откупщики> - все это создания бюджета. <Не только у нас, но и> в Западной Европе почти все громадные богатства приобретены частными людьми или прямо от бюджета или по крайней мере благодаря покровительству государства. Почти вся без исключения поземельная собственность <и> в Западной Европе <и у нас> произошла от пожалований правительства. <В Западной Европе это было давно, однакоже памятно всем. У нас не очень давно, но как-то не столь живо помнится. Впрочем, довольно спросить нам наших отцов и дедов, чтобы узнать, откуда возникли все колоссальные поместья.> Но что говорить о недвижимой собственности, когда в прямой зависимости от бюджета находится даже промышленная деятельность множества лиц? Возьмем в пример хотя суконные фабрики. Что, если бы государству вздумалось одевать солдат вместо суконного платья в бумажное? Кажется, тут не может быть спора о границах его власти: форма мундира, конечно, зависит от правительства. Но от замены суконной шинели плисовой шинелью на вате прямо погибли бы многие суконные фабриканты. Возьмите какую угодно другую статью государственного расхода, и вы увидите, что на ней держится экономическая деятельность множества людей и что перемена в ней будет прямым уничтожением многочисленных состояний, прямым прекращением целых отраслей прежней экономической деятельности.

   Если бы государство совершенно не хотело бы вмешиваться в экономические отношения, оно никак не могло бы избежать чрезвычайно сильного влияния на них; бюджет расходов развивает экономическую деятельность в известных направлениях, бюджет доходов ставит в прямую зависимость от государства все без исключения частные имущества и доходы и, наконец, всякое законодательное постановление, всякое изменение судоустройства, всякая административная или судебная мера имеет своим последствием перенесение известной суммы имущества из одних рук в другие. Это факт неизбежный, неотвратимый никакой теорией науки, никакими желаниями самого правительства. После того люди, толкующие о невмешательстве государства в экономические отношения, непохожи ли на того господина, который толковал о букашках, не замечая слона? Если государство имеет право вести войну, выбирать источники для составления бюджета своих доходов, употреблять, как ему покажется нужным, собираемые им суммы,- если оно таким образом имеет власть над сотнями и тысячами миллионов, то какая тут может быть речь о независимости частной экономической деятельности от государства? Будем говорить откровенно: значительнейшая часть всей экономической деятельности общества находится в прямой зависимости от правительства. Будут ли понимать экономисты, будет ли думать само государство, что оно должно иметь сильное влияние на частную экономическую деятельность, это все равно: во всяком случае все имущественные отношения частных лиц будут зависеть, как всегда зависели, от государственной власти.

   Но есть большая разница в том, сознано ли значение факта, или он происходит бессознательно. Если бы брамин сознавал, что он в каждом глотке воды поглощает миллионы живых существ, он, вероятно, не остановился бы опасением наступить на какую-нибудь букашку своей ногой, когда нужно спешить, чтобы вытащить утопающего из воды. Если бы экономисты отсталой школы понимали неизбежность влияния государства на экономические отношения, они, вероятно, вместо пустых толков об утопической системе невмешательства занялись бы определением истинно полезных предметов и действительно разумных границ для неизбежного вмешательства. Мы попробуем сделать это, принимая за основу тот факт, что государство существует для блага индивидуальной личности. Прежде всего мы рассмотрим, в каком направлении должно производиться влияние государства на распределение имущества в обществе для принесения людям наибольшей выгоды.

   Предположим, что у Ивана есть доход в 50 рублей; предположим, что у Петра есть доход в 500 рублей; предположим, что кто-нибудь должен поручить другому лицу дело, дающее 100 рублей дохода: кому из двух, Ивану или Петру, будет выгоднее такая прибыль? Через прибавку 100 рублей доход Петра увеличится всего только на пятую долю, а доход Ивана увеличится в три раза. Ясно, что поручить это дело Ивану - значит принести человеку гораздо более пользы, нежели поручить его Петру. Берем другой случай. Предполагаем, что существует десять человек, имеющих каждый по 50 рублей дохода; предположим, что есть дело, дающее 500 рублей дохода; спрашивается, лучше ли будет сделать участниками в этом деле всех десятерых или поручить его одному? Если поручить одному, он выиграет чрезвычайно много, но выиграет он один; если сделать участниками всех десятерых, состояние каждого улучшится вдвое. Положим, что мы еще не можем из этого решить, какой способ лучше, и поручили все дело одному. Но вот встречается опять подобное дело: если мы поручим его одному тому, кому поручали прежнее дело, его положение улучшится менее нежели вдвое (он имел уже 550 рублей, теперь будет иметь 1050); если же поручить дело остальным девяти, состояние каждого из них улучшится более чем вдвое (каждый имел по 50, теперь будет иметь по 105 ¹/₂ рублей). Ясно, что лучше дать девятерым с лишком вдвое, нежели дать одному менее чем вдвое; ясно, значит, что и в первый раз полезнее было бы призвать к участию всех десятерых, а не сосредоточивать выгоду на одном. Мы говорили о выгодах, теперь подумаем об убытках. Предположим опять Ивана с 50 рублями дохода и Петра с 450 рублями; предположим, что нам нужно получить 100 рублей и что мы имеем право взять их с того и с другого в какой нам угодно пропорции. Если мы разделим требование на обоих поровну, то оказалось бы, что, взяв с Ивана 50 рублей, мы оставили его решительно без копейки, а между тем у Петра взяли только одну девятую часть его доходов. Тут явная неравномерность в обременении. Справедливее будет взять с обоих в равной пропорции, то есть с Ивана только 10, а с Петра 90 рублей. Быть может, если бы мы ближе всмотрелись в необходимые надобности того и другого, мы увидели бы, что можно найти пропорцию еще более справедливую; но пока довольно для нас и того: мы уже видим, каково должно быть вообще влияние государственного участия на экономические отношения. Оно должно стремиться к тому, чтобы выгоды общественной жизни распределялись между членами общества как можно равномернее, а убытки ложились на тех, кто легче может их вынести. Только в этом направлении можно доставлять людям при данном размере национального богатства наибольшую сумму благосостояния.

   В этом согласны с нами даже экономисты отсталой школы; но теперь мы должны перейти к предмету, в котором расходимся с их теорией. Определив направление непосредственного участия государства в частных делах, надобно решить вопрос: нуждается ли экономическая деятельность частных людей в прямом содействии государственной власти?

   "Как это можно? - кричат экономисты отсталой школы,- такое вмешательство нарушило бы естественный ход вещей. Пусть вещи идут естественным порядком. Насиловать природу нельзя. Всякая искусственность вредна. Искусственными средствами вы ничего не достигнете. Оставьте действовать природу вещей; она лучше вас знает, как и что делать. Неужели вы хотите свой ограниченный ум поставить судьею природы и переделывать ее по вашим теориям?"

   Слова эти очень громки и милы, а главное - очень успокоительны. Смысл их таков: будьте людьми, которые, по выражению Гоголя, смотрят на мир, ковыряя пальцем в носу. Но дело в том, что они основаны на гипотезе, которую мы не обязаны принимать без проверки. "Невозможно и вредно переделывать природу вещей". Почему же так? "Потому что в природе все устроено наилучшим образом, так что потребности человеческой природы находят себе наилучшее возможное удовлетворение в случайном сцеплении обстоятельств, так что рассудку не остается надобности и хлопотать об изменении этих обстоятельств для приведения их в лучшее соответствие с потребностями человека". Мы посмотрим, верна ли эта гипотеза.

   Все в природе устроено наилучшим образом,- не знаю, с какой точки зрения это справедливо; а с точки зрения человеческих потребностей и удобств оказывается вовсе не то. Например, теперь хлопочут о прорытии Суэзского и Панамского перешейков,- ясно, что эти перешейки чему-то мешают. Французы сверлят в южной половине Алжирии артезианские колодцы,- надобно полагать, что воды в тех местах меньше, нежели нужно человеку. Да что говорить о таких мелочах! Риттер и Гумбольдт давно показали, что расположение Алтайских гор на юге Сибири вовсе неудобно для сибиряков, которым было бы лучше защищаться горами от полюса; они же говорят, что если бы море раздробляло Азию на такие же мелкие куски, как раздроблена Европа, то для азиатцев было бы гораздо лучше. Африкой они решительно недовольны; и если бы только дать им волю, всю бы ее исполосовали длиннейшими и широчайшими заливами, устроили бы в ней по крайней мере два или три Средиземных и Балтийских моря. Нельзя сказать, чтобы они во всем были довольны и Европой: по их мнению, жаль, что горы у ней на юге, а не на севере. Если б их воля, они перенесли бы Балканы в Олонецкую губернию. Это, конечно, не скоро удастся сделать; но что могут, то делают люди, чтобы переработать природу по-своему. Где могут, они стараются осушать болота, поправлять течение рек, очищать их устья, строить плотины, проводить каналы и мало ли чего они не делают. Им, видите ли, без этих переделок неудобно жить. Да и что такое вся экономическая деятельность, как не переработка природы для удовлетворения человеческим потребностям? Надобно человеку есть,- ему приходится пахать землю; да еще мало того, что пахать, надобно удобрять ее, надобно переделывать почву. Хочется человеку укрыться от непогоды,- опять оказывается, что природа не приготовила для него ничего, кроме пещер, и приходится опять-таки переделывать природу, строить себе жилище. И до чего доходит человек! Отвратительно и подумать: даже те вещи, которые в природном виде могли бы быть для него полезны, он находит все еще неудовлетворительными и старается улучшить их по своим узким соображениям. Например, есть на овце натуральное руно, он этой шерстью не доволен: говорит, будто она груба; начинает перевоспитывать овец, разводит искусственную породу мериносов. Можно питаться говядиной,- он опять-таки находит, что надобно переделать коровью породу, чтобы мяса было больше и чтобы оно было вкуснее. Словом сказать, до чего ни дотронется человек, все не по нем, все не так, все надобно переделывать. Одно из двух: или весь род человеческий с той поры, как начал пахать землю, сумасбродствует и куралесит, или в самом деле внешняя природа неудобна для его потребностей, и надобно ему сильно ее переделывать. Вот вам уже и создается "искусственный" порядок вещей, которого не хотят допускать отсталые экономисты. По-нашему, если вооружаться против искусственности, пусть бы воевали не против системы Овэна или Луи Блана, а против утопистов, удобряющих свои поля или хотя бы и без удобрения пашущих землю,- ведь это тоже "насилование натурального порядка".

   Человеческое общество развилось под влиянием внешней природы. Мы уже видели, что устройство внешней природы не совсем удовлетворительно для человеческих потребностей; из этого прямо следует, что развитие, происшедшее под влиянием невыгодной обстановки, не может вполне удовлетворять потребностям человека и нуждается в исправлениях, предписываемых рассудком. Самым общим следствием неполной сообразности устройства природы с потребностями человека является недостаточность средств, предлагаемых природой для удовлетворения его потребностей. По натуре своей человек склонен к доброжелательству относительно других людей; но себя каждый любит более всего на свете. Каждый хочет удовлетворить своим потребностям; а средства, предлагаемые природой, для удовлетворения всех людей не окажутся достаточными; из этого возникает вражда между людьми, расстройство лежащего в человеческой природе взаимного доброжелательства. Столкновение интересов приводит к необходимости установить с общего согласия правила, определяющие отношения между людьми в разных сферах их деятельности. В каждом обществе необходимы правила для государственного устройства" для отношений между частными людьми, для ограждения тех и других правил. Таким образом возникают законы политические, гражданские и уголовные. Дух и размер этих законов могут быть при различных состояниях общества чрезвычайно различны; но без законов, в том или другом духе, в том или другом размере установляемых рассудком и изменяющихся сообразно с обстоятельствами, не может обойтись общество, пока существует несоразмерность между средствами удовлетворения человеческих потребностей и самими потребностями.

   Для каждой сферы общественной жизни существуют свои особенные законы: есть правила, определяющие семейную жизнь (законы о браке, об отношениях мужа и жены, родителей и детей); есть правила для развития умственной жизни (законы о воспитании и преподавании); есть правила для отношений между независимыми людьми в государственной их деятельности (законы о правах личности и о степени ее участия в государственной жизни); есть законы для политической деятельности (законы о государственных учреждениях, о формах законодательства и администрации). Каждая из этих сфер жизни имеет свои особенные законы, установляемые рассудком, зависящие от воли общества, изменяющиеся сообразно перемене обстоятельств: как же не иметь таких законов самой важной из всех деятельностей, как не иметь их экономическому производству? Если б оно не имело их, этим нарушалась бы аналогия его с другими деятельностями, нарушался бы основной принцип существования общества, который - одно и то же с существованием законов. Мы видели, что для каждой деятельности не только должны существовать законы, но именно должны существовать специальные законы, относящиеся только к ней и не касающиеся других деятельностей. Для семейного быта неудовлетворительны законы, определяющие вообще отношения между частными людьми по их политическим правам; и наоборот, для политических отношений между независимыми людьми неудовлетворительны семейные законы. Опять было бы странным нарушением и аналогии с другими деятельностями, и основного общественного принципа, если бы экономическая деятельность не нуждалась в своих специальных законах, могла бы удовлетворяться теми правилами, какие существуют для других деятельностей.

   Мы видели первую причину для необходимости экономических законов - несоразмерность средств, предлагаемых внешней природой, с потребностями человека. Дисгармония между условиями общей планетной жизни и частными нуждами человеческой жизни представляется первым обстоятельством, требующим вмешательства рассудка для облегчения этой дисгармонии, для смягчения этих столкновений. Вторым источником является дисгармония в самой человеческой природе.

   Нет сомнения в том, что по сущности своей природы человек есть существо стройное и согласное в своих частях. В этом убеждает нас и аналогия с другими животными организмами, которые не носят в себе противоречий, и самый принцип единства органической жизни в каждом организме. Но под влиянием противных потребностям человека условий внешней природы самая жизнь человека подвергается уклонениям, и развиваются в ней самой противоречия. Различные потребности, разжигаемые недостатком нормального удовлетворения, достигают крайностей, вредных для самого человека. Все эти крайности еще более искажаются и преувеличиваются влиянием тщеславия, составляющего искажение основного чувства человеческой природы, чувства собственного достоинства. Таким образом, человек подвергается внутреннему расстройству от пороков и экзальтированных страстей. Условия, в которых мы живем, так неблагоприятны для коренных потребностей человеческой природы, что самый лучший из нас страдает этими недостатками. Не забудем, что коренной источник их - несоразмерность средств к удовлетворению с потребностями - имеет чисто экономический характер; из этого уже легко сообразить, что пороки и экзальтированные страсти должны самым прямым образом отражаться в экономической деятельности, да и самые действительные средства против них должны заключаться в экономической области: ведь надобно обращаться против зла в самом его корне, иначе не истребишь зла. Теперь, если эти противные человеческой природе элементы усиливают необходимость законов для каждой сферы общественных отношений, то каким же образом могли бы оставаться чужды подобной необходимости экономические отношения?

   Таким образом, если мы взглянем на вопрос с общей теоретической точки зрения, то мнение, будто бы экономическая деятельность не нуждается ни в каких положительных законах, когда остальные деятельности нуждаются в них, представится нам чистою нелепостью, нарушением всякой аналогии между проявлениями человеческой деятельности в разных сферах и противоречием основному принципу общества.

   Если бы мы хотели придавать какую-нибудь важность разноречию или согласию истинных понятий с мнениями отсталых экономистов, мы остановились бы на этом фазисе человеческого существования, на фазисе, обнаруживающем нелепость отсталой школы экономистов для нашего времени. Если бы мы обращали сколько-нибудь внимания на их суждения о нашем образе мыслей, мы также остерегались бы высказать наши понятия о том, каков должен быть окончательный результат настоящего экономического движения. Но для нас все равно, будут ли называть нас отсталые люди обскурантами, реакционерами или утопистами; и мы так убеждены в нелепости их принципа для нынешней цивилизации, что охотно покажем, когда этот принцип приобретет возможность разумного приложения к жизни; соглашаясь на его возможность в чрезвычайно отдаленном будущем, чрез то самое заслужим имя мечтателей у людей, держащихся его в настоящем.

   Мы видели, что необходимость законов возникает из несоразмерности человеческих потребностей с средствами удовлетворения. Один из самых избитых трюизмов состоит в том, что человек все больше и больше подчиняет себе природу. Когда одно из данных количеств остается неизменным <силы природы>, а другое <силы человека> постоянно возрастает и притом чем далее, тем быстрее, то простое арифметическое соображение показывает нам, что второе количество с течением времени необходимо сравняется с первым и даже превзойдет его. Таким образом, мы принимаем за арифметическую истину, что со временем человек вполне подчинит себе внешнюю природу, насколько будет <это> ему нужно, переделает все на земле сообразно с своими потребностями, отвратит или обуздает все невыгодные для себя проявления сил внешней природы, воспользуется до чрезвычайной степени всеми теми силами ее, которые могут служить ему в пользу. Этот один путь уже мог бы привести со временем к уничтожению несоразмерности между человеческими потребностями и средствами их удовлетворения. Но достижение такой цели значительно сократится изменением в размере и важности разных человеческих потребностей. С развитием просвещения и здравого взгляда на жизнь будут постепенно ослабевать до нуля разные слабости и пороки, рожденные искажением нашей натуры и страшно убыточные для общества; будет ослабевать и общий корень большинства этих слабостей и пороков - тщеславие. Итак, с одной стороны, труд будет становиться все производительнее и производительнее, с другой стороны, все меньшая и меньшая доля его будет тратиться на производство предметов бесполезных. Вследствие дружного действия обоих этих изменений люди придут когда-нибудь к уравновешению средств удовлетворения с своими потребностями. Тогда, конечно, возникнут для общественной жизни совершенно новые условия, и между прочим, прекратится нужда в существовании законов для экономической деятельности. Труд из тяжелой необходимости обратится в легкое и приятное удовлетворение физиологической потребности, как ныне возвышается до такой степени умственная работа в людях просвещенных: как вы, читатель, перелистываете теперь книгу не по какому-нибудь принуждению, а просто потому, что это для вас занимательно и что было бы для вас скучно не посвящать чтению