Чернышевский Николай Гаврилович - Губернские очерки

Сицилии. Веррес управляет Сицилиею беззаконно, но думает, что иначе управлять ею нельзя. Цицерон хочет, чтобы Сицилия управлялась по законам, но не понимает, что это невозможно при том состоянии и на тех условиях, в каких поручена Сицилия Верресу. Но есть третья точка зрения, принадлежащая Юлию Цезарю, государственному человеку, положение которого внушает ему принимать в соображение как требования легальности, которыми исключительно занят юрист Цицерон, так и обстоятельства дел, которыми исключительно занят администратор Веррес. Юлий Цезарь говорит: "В настоящем положении дел Сицилиею нельзя управлять законно и справедливо. В этом прав Веррес. Но беззаконное управление пагубно и несправедливо: в этом прав Цицерон. Итак, нужно изменить положение дел в Сицилии. Средства к тому я уж показал, дал Гранспаданской Галлии права римского гражданства. Этим я улучшил нравы транспаданцев и водворил в Транспаданской Галлии законный порядок, которого прежде не существовало в ней".

   Все это мы говорили к тому, чтобы показать, как различные точки зрения на предмет необходимо вытекают из различных положений человека. Различие темперамента, даже (страшно сказать) различие в нравственных качествах человека ничтожно бывает перед влиянием его положения на образ его мыслей. Веррес был дурной человек (положим, хотя на то нет неопровержимых доказательств), но подобно ему в его положении действовали и все другие римские проквесторы, пропреторы и проконсулы,- и Катон, и Брут, и сам Цицерон, когда был проконсулом.- Цицерон был хороший человек (положим, хотя многие в том сомневаются),- в таком случае Гортензий, выступивший ему противником в тяжбе Верреса, был, вероятно, дурной человек. Но Цицерон и Гортензий оба в совершенно одинаковом духе обрабатывали римское право. И, конечно, никто не скажет, чтобы нравственные недостатки юристов когда-нибудь отражались в духе законов, им составляемых. Хотя бы юрист был убийца и разбойник, он никогда не напишет законов, покровительствующих убийству и разбою. Джеффрейз, с которым наши читатели знакомы из Маколея, был величайший в мире злодей и негодяй. Каждое его действие было преступно; но, однако же, истолкования закона, которые составлял он, по обязанности канцлера, составлены совершенно верно духу английского законодательства и до сих пор уважаются английскими юристами. В нравственном отношении Юлий Цезарь был, конечно, ниже Цицерона; по всей вероятности, был ниже Верреса. По крайней мере Верреса не ловили переодетого в женское платье в комнатах жен его приятелей, как ловили Цезаря; Веррес не поступал с своими товарищами по преторству так нагло и бессовестно, как Цезарь с своим товарищем по консульству, Бибулом. Но он был истинно государственный человек, и этого было довольно. Каков бы ни был он сам, но его правление было мудро и благодетельно для государства. Цицерон пробовал браться за правление и, при всей своей честности, каждый раз делал страшную беду своему отечеству, только потому, что не мог становиться на точку зрения государственного человека.

   Если положение человека имеет столь решительную силу над его деятельностью, над миром фактов столь твердых, определительных, неуступчивых, то, конечно, не меньше силы должно оно оказывать над его убеждениями, предметом столь общим, гибким, изменчивым. Утопить или вытащить из воды человека - вот факты: в них нет двусмыслия, в них невозможна ошибка. Я топлю человека: я не могу ошибаться в смысле своего действия. Я никак не могу скрыть от себя, что я лишаю его жизни. Я вытаскиваю его из воды - опять для меня невозможны никакие недоразумения. Я совершенно определительно знаю, что я спасаю ему жизнь. Таковы ли отношения человека к общим мыслям, к отвлеченным понятиям? Каждое слово, входящее в формулу моих убеждений, допускает столько различных оттенков смысла, принимает столько истолкований! Тут очень легки непроизвольные недоразумения пред самим собой; тут открыто, при всей добросовестности человека, самое широкое поле заблуждения пред самим собой. У трех людей в различных положениях на устах одна и та же фраза, о которой каждый из них говорит, что она выражает основное его убеждение: "я хочу справедливости", говорят и Веррес, и Цицерон, и Юлий Цезарь. Значит ли это, что они сходятся в своих убеждениях и стремлениях? Не торопитесь объявлять их людьми одинакового образа мыслей. Прежде разберите, в каком смысле представляется эта фраза каждому из них. Говоря "я хочу справедливости", Веррес говорит: "я хочу, чтобы меня оправдали за мое управление Сицилиею. Несправедливо было бы наказать человека за то, что он не соблюдал формальностей, соблюдение которых было для него физически невозможно". Тою же самою фразою "я хочу справедливости" Цицерон говорит совершенно иное: "я хочу, чтобы наказан был Веррес. Справедливость требует, чтобы человек, нарушивший законы, был наказан по законам". Опять тою же самою фразою "я хочу справедливости" Юлий Цезарь говорит совершенно иное: "я хочу низвергнуть Помпея и Цицерона. Справедливость требует, чтобы государство было управляемо сообразно с своими потребностями. Помпей и Цицерон совершенно не понимают этих потребностей и вводят Рим в бесконечные бедствия. Справедливость требует, чтобы они удалились от дел, заниматься которыми неспособны, и чтобы эти дела поручены были человеку, который один в целом Риме способен вести их надлежащим образом с выгодою для государства, то есть поручены были мне. А что касается до тяжбы Цицерона с Верресом, это нелепость, основанная на тупоумных односторонностях той и другой партии. Справедливость требовала бы объявить торжественно на форуме и Цицерона и Верреса глупцами; но так как это дело пустое, то лучше его бросить". Да, очень различен бывает смысл одних и тех же слов в различных устах.

   Весь этот эпизод, быть может, слишком длинный, клонится к тому, чтобы [защитить] Буеракина, давно нами покинутого под тяжестью обвинения, будто бы его действия противоречат его убеждениям. Haм кажется, что обвинение против него взведено совершенно напрасно. Если вы, читатель, пренебрегаете Буеракиным, как человеком двуличным, как эгоистом, жертвующим своими убеждениями своей лености или выгоде, вы введены в совершенное заблуждение, и притом очень грубое заблуждение, поверхностным предположением, будто бы Буеракин смотрит на вещи такими же глазами, как вы (я предполагаю, что вы смотрите на вещи такими же глазами, как я,- предположение также, быть может, ошибочное); вы введены в ошибку тем, что он употребляет фразы, которые употребляете вы, что он любит слова, входящие в состав этих фраз, точно так же, как вы. Но с чего же взяли вы, что под этими словами он понимает то же самое, что понимаете вы? Вникните хорошенько в выражения, которыми он окружает свои слова, одинаковые с вашими словами, и вы убедитесь, что в сущности он придает этим словам тот самый смысл, о каком свидетельствуют его поступки; вы увидите, что теоретическая сторона жизни этого человека совершенно соответствует практической; вы увидите, что Буеракин человек, верный в жизни своим убеждениям. Ключ к убеждениям Буеракина находится в тех фразах, которые произносит он по случаю ссоры между Абрамом Семенычем и Федором Карлычем. По его мнению, Федор Карлыч прав, и сверх того без Федора Карлыча плохо пришлось бы самому Абраму Семеиычу и его товарищам, как людям непривычным и неспособным к порядочной жизни. Кроме того, Буеракин совершенно убежден, что может положиться на Федора Карлыча, который верно соблюдает выгоды его, Буеракина, всего образа его мыслей и всей его жизни. Если вы убедитесь в том, вам трудно будет не признать полной добросовестности Буеракина. Вам могут не нравиться его убеждения, но вы не откажете ни убеждениям этим в искренности, ни лицу его в строгой честности и благонамеренности.

   Мы много раз упоминали о том, что различие темпераментов и личных наклонностей не имеет столь важного влияния на образ жизни и деятельность людей, как многие предполагают. У Владимира Константиныча Буеракина есть родственник, с которым знакомит нас Щедрин в монологе, имеющем эпиграф: "vir bonus dicendi peritus" {Муж добродетельный, владеющий словом (лат.).}. Темпераментом этот родственник совершенно отличается от Владимира Константиныча. У Владимира Константиныча есть наклонность к созерцательной жизни. У его кузена, напротив, чрезвычайно развита практичность. Тот - Платон, этот - Аристотель или даже Фемистокл. Так мы их и будем называть в нашей параллели, отчасти из подражания Плутарху, отчасти для краткости. Платон живет дикарем в деревне, Фемистокл - душа общества в губернском городе. Платон, как мы положительно знаем, человек холостой и любит волочиться. Фемистокл, по всей вероятности, женат, очень любит свою жену и совершенно верен ей (точно так же, как подруге, которую имеет, конечно, независимо от жены). У Платона нет детей; а если б и были, то, без сомнения, пошли бы по миру нищими. У Фемистокла, без сомнения, есть очень миленькие дети, и отец так заботится о них, что хотя и достанется им наследство после их родственника Платона, но отец, не жалея своих сил, старается еще более обеспечить их будущность. Платона все считают злоязычником и избегают встречи с ним, хотя в душе, а часто и на словах, все над ним смеются и никто его не боится, все, напротив, помыкают им. Фемистокл чрезвычайно любезен и осторожен в обращении, все находят удовольствие быть с ним в обществе, но все боятся его. Одну только общую точку можно отыскать в личностях Платона и Фемистокла: оба они чрезвычайно обходительны с людьми, низшими их по званию, и вообще очень гуманны в своем обращении. Словом сказать - трудно найти контраст более полный и резкий, нежели контраст между Платоном и Фемистоклом, но, однако же, при всем бесконечном различии в темпераментах и наклонностях, речь Фемистокла могла бы служить продолжением и во всяком случае должна служить дополнением к речам Платона. Чтобы убедить в том читателя, мы приведем начало этой мастерской речи, одной из лучших в книге Щедрина:

  

   "Если вы думаете, что мы имеем дело с этою грязью, avec cette canaille {с этой канальей (франц.).}, то весьма ошибаетесь. На это есть писаря, ну, и другие там; это их обязанность, они так и созданы... Мы все слишком хорошо воспитаны, мы обучились разным наукам, мы мечтаем о том, чтобы у нас все было чисто, у нас такие опрятные взгляды на администрацию... согласитесь сами, что даже самое comme il faut запрещает нам мараться в грязи. Какой-нибудь Иван Петрович или Фейер - это понятно; они там родились, там и выросли; ну, а мы совсем другое. Мы желаем, чтобы и формуляр наш был чист, и репутация не запятнана - vous comprenez? {вы понимаете? (франц.).}.

   "Повторяю вам, вы очень ошибаетесь, если думаете, что вот я призову мужика, да так и начну его собственными руками обдирать... Фи! Вы забыли, что от него там бог знает чем пахнет... да и не хочу я совсем давать себе этот труд. Я, просто, призываю писаря или там другого, et je lut dis: "mon cher, tu me dots tant et tanl" {и я ему говорю: "дорогой мой, ты мне должен столько-то и столько-то" (франц.).} - ну, и дело с концом. Как уж он там делает - это до меня не относится.

   "Я сам терпеть не могу взяточничества - фуй, мерзость! Взятки опять-таки берут только Фейеры да Трясучкины, а у нас на это совсем другой взгляд. У нас не взятки, а администрация; я требую только должного, а как оно там из них выходит, до этого мне дела нет. Моя обязанность только исчислить статьи: гоньба там, что ли, дорожная повинность, рекрутство... Tout cela doit rapporter" {Все это должно приносить доход (франц.).}.

  

   Много материалов для размышления представляет книга, "собранная и изданная г. М. Е. Салтыковым". Из двух или трех сот типов, представляемых записками его Щедрина, мы рассмотрели только три. Из двадцати трех статей, составляющих "Губернские очерки", мы коснулись только некоторых страниц из пяти очерков. Тот, кто захотел бы обсудить все замечательное и важное в "Записках" Щедрина, должен был бы к двум томикам его "Губернских очерков" прибавить двадцать огромных томов комментарий. Работа,- читатель, вероятно, ожидает, что мы скажем: громадная или утомительная? Нет, работа легкая и до такой степени заманчивая для пишущего, что трудно нам теперь сказать себе: "довольно, довольно, и без того статья уже длинна, вероятно, слишком длинна".

   Читатели, по всей вероятности, совершенно разочарованы в своих предположениях содержанием нашей статьи. Читатели, вероятно, ожидали, что по поводу книги Щедрина мы будем говорить об общественных вопросах, которые возбуждаются "Губернскими очерками". Другие, быть может, думали, что мы коснемся художественных вопросов, ими возбуждаемых. Первая задача действительно имеет значительную привлекательность. Но пусть простят нас читатели. Гораздо интереснее показалось нам сосредоточить все наше внимание исключительно на чисто психологической стороне типов, представляемых Щедриным. Мы охотно признаемся, что этот личный наш вкус, быть может, ошибочен; но что ж делать? У каждого человека есть свои любимые пристрастия, есть свои любимые теории, есть свои любимые мысли, о которых он готов говорить кстати и некстати. У нас два таких пристрастия: во-первых, наклонность к разрешению чисто психологических задач, во-вторых, наклонность к извинению человеческих слабостей. [С этими двумя мыслями мы взялись за "Губернские очерки". Признаемся, нас очень мало интересовали все эти так называемые общественные язвы, раскрываемые в "Губернских очерках". Сказать ли откровенно? Мы даже придерживались той теории, что не дело беллетриста заниматься исцелением этих язв. Быть может, мы достойны за то названия людей, отставших от века, быть может, какой-нибудь остроумец найдет какую-нибудь точку сходства между нами и подъячим прошлых времен, а быть может, иной и благонамеренный, но слишком желчный человек скажет, что мы скорее защищаем, нежели осуждаем злоупотребления, против которых так благородно восстает Щедрин. Быть может даже, иной честный читатель пришлет нам негодующее письмо, в котором объяснит, что статья с таким направлением, как наша, была бы приличнее "Северной пчеле", нежели "Современнику". Упреки эти были бы горьки, но, по совести, мы не можем сказать, чтобы они были совершенно незаслуженны; пусть это решат другие, в своем деле никто не судья!] Нам показалось, что, защищая людей, мы не защищали злоупотреблений. Нам казалось, что можно сочувствовать человеку, поставленному в фальшивое положение, даже не одобряя всех его привычек, всех его поступков. Удалось ли нам провести эту мысль с достаточной точностью, пусть судят другие.

   Что же касается литературных достоинств книги, изданной г. Салтыковым,- о них также пусть судят другие. "Губернские очерки" мы считаем не только прекрасным литературным явлением,- эта благородная и превосходная книга принадлежит к числу исторических фактов русской жизни.

   "Губернскими очерками" гордится и долго будет гордиться наша литература. В каждом порядочном человеке русской земли Щедрин имеет глубокого почитателя. Честно имя его между лучшими, и полезнейшими, и даровитейшими детьми нашей родины. Он найдет себе многих панегиристов, и всех панегириков достоин он. Как бы ни были высоки те похвалы его таланту и знанию, его честности и проницательности, которыми поспешат прославлять его наши собратия по журналистике, мы вперед говорим, что все эти похвалы не будут превышать достоинств книги, им написанной.

  

  

   Впервые опубликовано в "Современнике", 1857, No 6.

   Статья Чернышевского - отклик на первое отдельное издание "Губернских очерков" (1857). Громадный успех сатирических очерков Щедрина, высоко оцененных Чернышевским за то, что "в них очень много правды - правды очень живой и очень нужно", имел, по мысли и критика, и свою оборотную сторону. "Губернские очерки" породили много подражателей, эпигонов. На страницах либеральных периодических изданий даже стало "модным" печатать сочинения, изобличающее казнокрадов и взяточников. Чернышевский решительно развенчивает эту псевдообличительную литературу. Ее смелость в отличие от щедринской была мнимой, ее критика была безобидной, так как не затрагивала самих основ самодержавно-полицейского строя. Не прослеживалась связь между преступными деяниями нечистых на руку чиновников с господствовавшей общественной атмосферой, со всей крепостнической системой. Поэтому Чернышевский свою статью о высоко оцениваемых им "Губернских очерках" направил в первую очередь против социально-политических условий, порождавших и поощрявших антинародные преступления. В подцензурной печати критик эту свою мысль выражал на специфическом эзоповом языке.

   Анализ произведения Щедрина подчинен выяснению причин, толкающих его персонажей на служебные злоупотребления. Иносказательно критик утверждает, что только коренное, революционное преобразование существующего общественного строя покончит с паразитирующими классами и их прислужниками. Революционер-просветитель Чернышевский оптимистически смотрел в будущее: люди не рождаются казнокрадами, взяточниками - надо изменить "пагубные обстоятельства", и тогда характер человека облагородится.

  

   Стр. 348. ...несколько молодых людей, писавших в "Телескопе".- Имеются в виду Белинский и его друзья.

   ...тот журнал, который с восторгом встретил "Мертвые души",- "Отечественные записки" 1840-х годов.

   Рассказы "Бурмистр" и "Контора". И. С. Тургенев напечатал в 1847 году, "Бирюк" - в 1848 году. Они пользовались большим успехом. Антикрепостнический пафос тургеневских рассказов, вошедших в цикл "Записки охотника", вызвал яростное недовольство реакционной печати, гнев правящих кругов. Лишь в 1859 году, то есть спустя два года после публикации настоящей статьи, был снят запрет на переиздание "Записок охотника".

   "Деревня" Д. В. Григоровича была напечатана в 1846 году, "Рыбаки" - в 1833 году, "Переселенцы" - в 1856 году. Как и Тургенев, Григорович в 40-50-е годы доказал жизнеспособность и перспективность "натуральной школы", традиций реалистического "гоголевского направления". Положительно о "Переселенцах" отозвался Чернышевский в рецензии, напечатанной в "Современнике" (1856, No 9). Позднее, во время сложившейся революционной ситуации в России, критик в статье "Не начало ли перемены?" (см.) противопоставит им рассказы из деревенской жизни Н. Успенского, укажет на сентиментальность, благодушие и другие недостатки, присущие произведениям Григоровича, смотревшего на жизнь народа не изнутри, а, по мнению Чернышевского, как бы со стороны.

   Стр. 349. Порфириев Петровичей, Иванов Петровичей, Фейеров, Пересечкиных, Ижбурдиных и т. д. - имена действующих лиц "Губернских очерков".

   Стр. 359. ...из рассказов Маколея,-- Рассказы из "Истории Англии" Т. Б. Маколея (1800-1859) были напечатаны в "Современнике", 1856, No 10.

   Стр. 369. ...в последней ею комедии.- Имеется в виду комедия Островского "Доходное место" (1856).

   Стр. 388. Городской претор - выборная судебная должность в древнем Риме.

   Стр. 389. Сестерций - мелкая разменная монета в древнем Риме.

   Медимн - древнегреческая мера сыпучих тел.

   Стр. 397. "Северная пчела" (1825-1864) - реакционная газета, основанная Ф. В. Булгариным, травившая Пушкина и Гоголя.