Чернышевский Николай Гаврилович - Не начало ли перемены?

ки разбудили хозяина и мало-помалу начали собираться вокруг стола, медленно вытаскивая из-за пазухи кошели, висевшие на шее; иные еще умывались, молились богу и старались не смотреть на садившегося за стол хозяина, потому что расчет для них был невыносим. Один мужик стоял у двери и глядел на икону, намереваясь занести руку на лоб, но хлопанье счетов и хозяйский голос смущали его.

   Мещанин, разбуженный мужиками, с проклятьями переселился на нары, говоря там: чтоб вам померзнуть в дороге; ах, вы, горлодеры!

   - Ты сколько с меня положил? - простуженным голосом спросил хозяина извозчик.

   - Тридцать копеек.

   - Ты копейку должен уступить для меня... Я тебе после сослужу за это... ей-богу...

   - А кто это у вас, ребята, вчера рассказывал? - вдруг, смеясь, спросил хозяин.

   - Про извощика-то? - заговорило несколько голосов.

   - Да.

   - Это вот Иван.

   Мужики все несколько ободрились, глядя на усмехавшегося хозяина, и были очень довольны, что он хоть на минуту отвлек их внимание от расчета. Хозяин это сделал для того, чтобы мужики не слишком забивали свою голову утомительными вычислениями, а поскорей рассчитывались.

   - Важно, брат, рассказываешь,- сказал хозяин.- С тебя приходится, Егор, сорок две... Нет, у нас был один рассказчик курский... из Курска проезжал, так уморит, бывало, со смеху... Две за хлеб до сорок... сорок две...

   - Евдоким! Нет ли у тебя пятака?

   - Ну только,- продолжал хозяин,- с чего-то давно перестал ездить... уж и голова был! еще давай гривенник... За тобой ничего не останется.

   ...Однако мужики поняли, что все-таки надо соображать и следить за расчетом, хотя дворник завел речь о курском рассказчике. Вследствие этого мужики снова приняли мрачный вид, напрягая все свое внимание на вычисления.

   - Егор! погляди: это двугривенный али нет?

   - Ну-ко... не разберу, парень...

   - Подай-ко сюда!

   - Смотри, малый!

   - Это - фальшивый... У меня их много было...

   - Хозяин, ты что за овес кладешь?

   - Тридцать серебром. Василий!- сказал хозяин: - ты о чем хлопочешь? Ведь ты с Кондрашкой из одного села?

   - Да как же... одной державы... только вот разумом-то мы не измыслим.

   - Вы так считайте: положим, щи да квас - сколько составляют? восемь серебра. Эх, писаря! Зачем секут-то вас?

   - Известно, секут зачем... Ну, начинай, Кондратий: щи да квас...

   - А там овес пойдет...

   - Овес после... ты ассигнацию-то вынь: по ней будем смотреть.

   - Вы, ребята, ровней кошели-то держите... счет ловчей пойдет...

   - Не сбивай!.. Э!.. вот тебе и работа вся: с одного конца счел, с другого забыл.

   Через час, после нескольких вразумлений мужикам, хозяин, придерживая одной рукой деньги, другой - счеты, вышел вон из избы, оставив всех мужиков с кошелями на шеях за столом.

   - По скольку же он клал за овес?

   - А кто его знает... Ты ему гляди в зубы-то: он на тебя то напорет, что зазимуешь здесь...

   - Вот там!.. Чего опасаться? Ты чихверя-то знаешь? Валяй чихверями... Пиши...

   Мужики окружили пишущего.

   - Это ты что поставил?

   - Чихверю...

   - Ну? это палка что? щи?

   - Нет, квас...

   - Какой там? Я пишу, что с хозяина приходится...

   - Слушай его!.. Ты, Гаврила, про что давеча мне говорил?

   - Да не помнишь, сколько ты у меня взял в Ендове?

   - Постой! Я тебе давно говорил, Гаврила, ты восчувствовать должен. На прошлой станции кто платил? Небойсь, я!

   - Ну, ты погоди говорить: сколько за свой товар приказчик дал на всех?

   - По гривне.

   - Ну, ладно, ты разложи эти гривны здесь на лавке; пойдем сюда к печи...

   - Что там делать? А ты мне скажи: ты пил вчера вино?

   - Нет.

   - Ну, третеводни?

   - Нет.

   - Ты бога-то, я вижу, забыл...

   - Я, брат, бога помню чудесно...

   - Нет, ребята, лучше валяй чихверями; мы его живо обработаем! Нарисуй-ко сперва овес...

   - Да что вы с ним толкуете; давайте лучше жеребий кинем...

   - Для чего жеребий?

   - Разведать; может, кто из нас плутует...

   - Так и узнал!.. Тут одно спасенье в чихверях... Наука вострая!

   - Андрей! сочти мне, пожалуйста.

   - Давай. Ты что брал?

   - Сено, да ел вчера убоину...

   - Ну? а кашу?

   - Нет... не ел... что ж...

   - А у тебя всех денег-то сколько?..

   - С меня приходилось сперва сорок три... а всех денег, что такое?.. Куда я девал грош-то?

   - Ну, ты гляди сюда; что я-то говорю: ты убоину-то ел?

   - Да про что ж я говорю: жрал и убоину, пропади она!

   - Ну, коли так, дешево положить нельзя.

   - Что за оказия! куда же это грош девался?

   - Ребята, будет вам спорить! Бросай и чихверя, и разговоры, пустим все на власть божью!

   - Да нынче так пустил, завтра пустил - эдак до Москвы десять раз умрешь с голоду! По крайности башку понабьешь счетами, а то смерть! Я тебе головой отвечаю: что чихверь - первая вещь на свете!

   - Ну, ребята, бросай все!

   - Бросай!., провалиться ей пропадом.

   - Как провалиться!.. Эко ты!

   - Нет, надо считать!.. Как можно!

   - Известно, считать... Ай мы богачи какие?

   - Ивлий! не знаешь ли: пять да восемь - сколько?

   - Пять да восемь... восемь... восемь... А ты вот что, малый, сделай, поди острыгай лучиночку и наделай клепышков, знаешь...

   Мужики в беспорядке ходили по избе, обращаясь друг к другу и придерживая кошели: кто спорил, кто раскалывал лучину; иные забились в угол, высыпали деньги в подол и твердили про себя, перебирая по пальцам: "первой, другой..." Два мужика у печи сидели друг против друга и говорили:

   - Примерно, ты будешь двугривенный, а я - четвертак... этак, слободнее соображать.

   Один будил на печи лакея, не зная, что делать с своею голового, другой будил мещанина, который закрывался шубой и крепко ругался, покрывая голоса всех мужиков.

   Наконец мужики бросили все расчеты и счеты и, перекрестившись, съехали со двора. Недоспавший лакей укутался на возу, ни слова не говоря ни с кем.

   На улице было темно; метель была пуще, чем вечером: ветер так и силился снять с мужиков армяки. Верстах в пяти от станции, на горе, один мужик крикнул:

   - Эй, Егор!.. А ведь я сейчас дознал, что хозяин-то меня обсчитал.

   - И меня, парень, тоже; ты рассуди: четверик овса... да я еще в прошлую зиму на нем имел полмеры... вот и выходит...

   - А ты что ужинал?

   - Да хлеб, квас и щи.

   - Нет, ты вот что возьми,- перебил первый мужик, и начался продолжительный спор с разными головоломными соображениями.

   Вьюга выла немилосердно, от сильного мороза мужики часто закрывали свои лица полами армяков.

  

   Кажется, если бы г. Успенский написал только эти три-четыре страницы о народе, мы и тогда должны были бы назвать его человеком, которому удалось так глубоко заглянуть в народную жизнь и так ярко выставить перед нами коренную причину ее тяжелого хода, как никому из других беллетристов. Когда вы прочтете эти страницы, вы вспомните, что было кое-что о том же предмете замечаемо и другими, начиная с знаменитой сцены в "Мертвых душах", когда Чичиков расспрашивает у мужика о дороге в деревню Маниловку. Но то все говорилось мимоходом, и смысл сказанного сглаживался резким выставлением других подробностей народной жизни. А г. Успенский заботливо всмотрелся в эту главную черту и дал нам вдоволь полюбоваться на нее, не отвлекая от нее нашего пристального взгляда ничем другим более разнообразным или живым. Скажите же, не наводило на вас тоску то же самое бесконечное толкование наших простолюдинов, напрасно бьющихся над соображением самым простым? Вот сколько часов бьются люди, чтобы сосчитать сумму в какие-нибудь сорок копеек,- сумму, составляющуюся из сложения всего каких-нибудь трех-четырех статей. Господи, как ломают они голову, каких штук не придумывают, чтобы одолеть эту трудность! и просто считают, и мелом рисуют, и на счетах выкладывают, и какими-то чихверями валяют, и все-таки так-таки и отдали деньги и уехали с постоялого двора, не сосчитав, сколько они должны заплатить и правильно ли требует с них хозяин. Целые пять верст уже проехали они в темноте по сугробам, и наверное целых два часа ехали, и все в размышлениях о неконченном расчете,- тут только, наконец, показалось одному, будто он сообразил свой расчет, но и это чуть ли не было ошибкой; по крайней мере, найденное им решение задачи вызвало новые нескончаемые толки.

   Правда ли это? Так ли оно действительно бывает? Скажите же после этого, где же прославляемая сметливость русского простолюдина? Только немногие, очень горячо и небестолково любящие народ, поймут, как достало у г. Успенского решимости выставить перед нами эту черту народа без всякого смягчения. Да понимал ли он, что делает? Только в том случае, если не понимал он, и могут простить ему этот отрывок квасные патриоты, разряд которых гораздо обширнее, чем воображают разные господа, подсмеивающиеся над квасными патриотами, а сами принадлежащие к их числу. Ведь г. Успенский выставил нам русского простолюдина простофилею. Обидно, очень обидно это красноречивым панегиристам русского ума,- глубокого и быстрого народного смысла. Обидно оно, это так, а все-таки объясняет нам ход народной жизни, и, к величайшей досаде нашей, ничем другим нельзя объяснить эту жизнь, кроме тупой нескладицы в народных мыслях. Если сказано "простофиля", вся его жизнь понятна:

  

   Я в деревню: мужик! ты тепло ли живешь?

   Холодно, странничек, холодно,

   Холодно, родименький, холодно!

  

   Я в другую: мужик! хорошо ли ешь, пьешь?

   Голодно, странничек, голодно,

   Голодно, родименький, голодно!

  

   Уж я в третью: мужик! что ты бабу бьешь?

   С холоду, странничек, с холоду,

   С холоду, родименький, с холоду!

  

   Я в четверту: мужик! что в кабак ты идешь?

   С голоду, странничек, с голоду.

   С голоду, родименький, с голоду!

  

   Жалкие ответы, слова нет, но глупые ответы: "Я живу холодно, холодно".- А разве не можешь ты жить тепло? Разве нельзя быть избе теплою? - "Я живу голодно, голодно".- Да разве нельзя тебе жить сытно, разве плоха земля, если ты живешь на черноземе, или мало земли вокруг тебя, если она не чернозем,- чего же ты смотришь? - "Жену я бью, потому что рассержен холодом".- Разве жена в этом виновата? - "Я в кабак иду с голоду".- Разве тебя накормят в кабаке? Ответы твои понятны только тогда, когда тебя признать простофилею. Не так следует жить и не так следует отвечать, если ты не глуп.

   Но только вы не забудьте, что мы видим в русском мужике не особенное существо, у которого "внутре нет ничего одинакового" с другими людьми, а видим в нем просто человека, и если находим какое-нибудь качество в дюжинных людях русского мужицкого сословия, изображаемых у г. Успенского, то в этом же самом качестве мы готовы уличить и огромное большинство людей всякого сословия,- быть может, и мы с вами, читатель, не составляем исключения. Исключений мало. [Правда, в них-то и вся важность, от них-то только и пошло все немногое хорошее, что есть в нашей жизни, и от них только будет улучшаться она.] Теперь, вслед за г. Успенским, мы ведем речь не об этих исключениях, а о людях дюжинных, об огромном большинстве людей.

   Русскому мужику трудно связать в голове дельным образом две дельные мысли, он бесконечно ломает голову над пустяками, которые ясны, как дважды два - четыре; его ум слишком неповоротлив, рутина засела в его мысль так крепко, что не дает никуда двинуться,- это так; но какой же мужик превосходит нашего быстротою понимания? О немецком поселянине все говорят то же самое, о французском - то же, английский едва ли не стоит еще ниже их. Французские поселяне заслужили всесветную репутацию [тем, что их тупою силою были задушены все зародыши стремлений к лучшему, являвшиеся в последнее время во Франции]. Итальянские поселяне прославились совершенным равнодушием к итальянскому делу. [Немецкие мужики в 1848 году почти повсеместно объявляли, что не хотят никаких перемен в нынешнем положении Германии. Английские поселяне составляют незыблемую опору торийской партии.] Но что же говорить о каких бы то ни было поселянах, ведь они невежды, им натурально играть в истории дикую роль, когда они не вышли из того исторического периода, от которого сохранились гомеровы поэмы, "Эдда" и наши богатырские песни. Посмотрите на другие сословия. В какой кружок людей ни взойдите, вы не растолкуете большинству их ничего превышающего круг их рутинных понятий; вы в бог знает сколько времени не научите их сочетать правильным порядком хотя эти привычные им понятия. После каждого спора спросите у кого хотите из споривших, умные ли вещи говорили его противники и понятливы ли, восприимчивы ли были они к его мыслям. Из тысячи случаев только в одном скажет вам человек, что против его мнений говорили умно, с толком. Значит, в остальных случаях непременно одно из двух: или действительно бестолковы люди, с которыми спорил спрошенный человек, или сам он бестолков. А ведь эта дилемма захватывает всю тысячу, за исключением одного.

   Но не забудьте, о чем мы говорим: мы говорим о том, хорошо ли идет жизнь и умеют ли люди скоро сообразить, отчего она идет дурно и чем можно поправить ее; скоро ли и легко ли растолкуешь им это, если сам понимаешь, или скоро ли поймешь чье-нибудь дельное толкование, если еще не понимаешь. Вот только об этом мы говорим; только тут люди оказываются чрезвычайно несообразительны, просто сказать тупоумны. А в рутинных делах - помилуйте,- почти все они очень понятливы, чуть не гениальны; быть может, не всегда рассудительны в поступках,- что ж делать, человеческая слабость,- но в мыслях чрезвычайно бойки. Интрижку ли устроить, отговорку ли какую придумать, намолоть ли три короба чепухи по какому-нибудь расчету,- на это мастер почти каждый, кто хоть сколько-нибудь пообтерся в жизни. Но ведь в этих делах и всякий мужик, в том числе и наш русский мужик, никому не уступит сообразительностью, изворотливостью, живостью и быстротой мысли. Торгуется он, например, так, что иной сиделец может ему позавидовать,- обмануть вас, он так искусно обманет, что после только подивишься, и вы не заблуждайтесь, не сочтите за доказательство противного ту нелепую, тупоумную бессчетность, какую, обнаружили ямщики г. Успенского в расчете с хозяином постоялого двора. Это случай, в котором рутина показывает напрасность всяких усилий проверить счет хозяина. Считай, не считай, все-таки надобно отдать, сколько он требует. Вы сами бываете точно в таком же глупом положении при всяком выезде из гостиницы. Бог знает чего не напишут вам в счет, каких диких прибавок не набьют туда и каких несообразных цен не выставят. Считайте вы или не считайте, уличайте плутни или не уличайте, спорьте против них или не спорьте, все равно вы заплатите сполна по счету, фальшивость которого очевидна. После этого какая же, собственно, польза считать и проверять? Но вы все-таки делаете это - просто по рутине, говорящей людям вашего сословия, что они должны выражать неудовольствие на содержателей гостиниц, бранить их при расплате, даже делать им не совсем приличные для вас самих сцены. Умна ли эта рутина сердиться, горячиться и не предпринимать ничего для устранения плутовства? У мужиков другая рутина: у них прямо сидит в голове мысль, что хозяина постоялого двора не переспоришь, и что поэтому проверять его счет или считать самому - дело напрасное; вот только поэтому так и тупоумны мужики в расчете; они сами чувствуют, что занимаются пустяками; рутина сложилась у них в такую форму: толку в этих счетах нет и не добьешься до него. Вы видите, что они точно так и делают: начнут считать и тотчас же бросят; опять начнут и опять бросят.

   Рутина господствует над обыкновенным ходом жизни дюжинных людей и в простом народе, как во всех других сословиях, и в простом народе рутина точно так же тупа, пошла, как во всех других сословиях. Заслуга г. Успенского состоит в том, что он отважился без всяких утаек и прикрас изобразить нам рутинные мысли и поступки, чувства и обычаи простолюдинов. Картина выходит вовсе непривлекательная: на каждом шагу вздор и грязь, мелочность и тупость.

   Но не спешите выводить из этого никаких заключений о состоятельности или несостоятельности ваших надежд, если вы желаете улучшения судьбы народа, или наших опасений, если вы до сих пор находили себе интерес в народной тупости и вялости. Возьмите самого дюжинного, самого бесцветного, слабохарактерного, пошлого человека: как бы апатично или мелочно ни шла его жизнь, бывают в ней минуты совершенно другого оттенка, минуты энергических усилий, отважных решений. То же самое встречается и в истории каждого народа. Мы говорили, например, что французские поселяне могут быть характеризованы почти теми же чертами, как наши или всякие другие; а разве не было во французской истории эпох, когда они действовали очень энергически? То же случилось и с немецкими поселянами. Разумеется, после таких оживленных действий масса народа снова впадает в прежнюю пошлую апатию, как впадает в нее и всякий дюжинный человек после каждого чрезвычайного усилия. Но совершившийся факт все-таки производит перемену в отношениях. Например, увлекся пошлый человек, повенчался на девушке без приданого, хотя постоянно думает только о денежных выгодах; через несколько дней вспышка прошла и опять он стал по-прежнему пошл,- а дело сделано, и он видит себя женатым и вернуться к прошлой жизни уже никак ему нельзя. Заметьте, мы не говорим о том, лучше или хуже стало жить ему или кому-нибудь другому от перемены,- это как случится,- мы говорим только, что жизнь его изменилась. Точно так же и одушевление массы не всегда приводит к лучшему, это как случится; иной раз бывает удачен, иной раз - нет. Например, одушевление, которым увлеклись было немецкие поселяне в начале XVI столетия, когда вслед за Лютером явился Фома Мюнцер, не привело их ни к чему хорошему: говорят даже, будто их положение стало хуже прежнего, чему мы, впрочем, не верим, потому что хуже прежнего едва ли могло что-нибудь быть. Но бывали случаи, о которых даже и мы не сомневаемся, что они привели к худшему. Таков, например, был результат чешского движения, которым началась междоусобная война, называющаяся тридцатилетней. Чехам стало гораздо хуже, чем было прежде. Разумеется, этот шанс возможен только тогда, когда прежнее положение не безусловно дурно. О случаях удачи мы не говорим, во-первых, потому, что их во всеобщей истории довольно мало, а во-вторых, потому, что они и без нас памятны каждому.

   Странная вещь история. Когда совершится какой-нибудь эпизод ее, видно бывает каждому, что иначе и не мог он развиваться, как тою развязкою, какую имел. Так очевидно и просто представляется отношение, в котором находились противуположные силы в начале этого эпизода, что нельзя было, кажется, не предвидеть с самого начала, к чему приведет их столкновение, а пока дело только приближается, ничего не умеешь сказать наверное. Угадайте, например, каков будет успех приближающегося столкновения между австрийскими и венгерскими силами; угадайте, на чьей стороне тут будут кроаты,- думаешь так, думаешь этак: и то, и другое может случиться. Наверное можешь предсказывать только то, что мирным порядком не развяжется австрийско-венгерское дело. Да и в этом опять сколько есть неизвестного: когда начнется эта передряга, по какому поводу,- кто знает? Может быть, нынешнее положение протянется еще долго,- ведь тянулось же оно до сих пор, хотя почти все были уверены, что прошлой весны оно не переживет. А может быть, и не протянется оно так долго, как кажется вероятным. Ведь нельзя же было, например, в марте прошлого года ожидать, что в сентябре Сицилия или Неаполь будут уже в положении совершенно новом.

   Мы обратились ко всеобщей истории затем, чтобы была хотя одна страница несколько солидного содержания в нашей статье, наполненной обыденными дрязгами. Но мы вперед соглашаемся, что сделали эту вставку совершенно некстати и что она не имеет ровно ничего общего с рассказами г. Успенского, главным предметом которых служат совершенно вздорные вещи, вроде следующего отрывка из рассказа "Ночь под светлый день".

  

   Часов восемь вечера, сельская улица наполнена народом. Во всех окнах светятся огни. Около слобод поповской и дворовой толпятся мужики, дворники, приказчики, лакеи. Где просятся ночевать, поздравляют с праздником; где предлагают услуги, расспрашивают о здоровье и проч.

   - Наше почтение Савелью Игнатьевичу. С наступающим праздником имею честь поздравить.

   - Многолетнего здравия, Петр Акимович, Лукерья Филипповна! Авдотья Герасимовна!.. Что? и вы к заутрене жалуете?

   - Да-с; и мы...

   - Дело... Вот и я с супругой тоже. Нельзя. Вся причина - праздник обширный... смешно будет не итти.

   - Не знаете ли, Савелий Игнатьич, где бы мне переночевать с семейством?

   - Право-слово, не знаю. Мы с супругой у отца дьякона. Да вы попробуйте, спросите вон в кабаке: теперь там просторно...

   - Как можно!..

   - Ей-богу! Да что ж вы думаете? Да мы с супругой, я вам скажу, раз в конюшне ночевали...

   Кто-то ведет в темноте даму.

   - Ко мне, ко мне, Марья Павловна, пожалуйте. Сюда. Лужицу-то пересигните...

   - Куда это?

   - Прямо! Валяйте!

   - Сигать?

   - Сигайте.

   - Темь какая, господи... У-у-ух! Ну!..

   - Что, втесались?

   - Втесалась.

   - Да где ты, Настя? - кричит какая-то женщина.

   - Я? вот...

   - Иди скорей. Пойдем. Или ты не видишь, повсюду лакеи шляются? Как же можно одной?

   - Он, маменька, ничего...

   - Кто?

   - Лакей... барский. Он только говорит: Христос воскресе!

   - А ты!

   - А я говорю, воистину...

   - Ну и дура за это... вот тебе и сказ!

   - Здравствуйте, Наум Федотыч. Куда это вы так торопитесь?

   - Здравствуйте, сударыня.

   - Как поживаете?

   - Да что, матушка, забыл дома яйца.

   В дьячковском доме при свете ночников хозяйка с засученными рукавами переваливает с боку на бок на столе тесто. Ее крошечный сынишка, весь в муке, стоит на полу и смотрит на нее, чего-то ожидая.

   - Рано, голубчик,- говорит дьячиха.- Ни свет, ни заря... бог ушко отрежет.

   Мальчик кладет в рот палец.

   Дьячку, сидящему за церковной книгой и тихонько напевающему: "тебе на водах", дочь заплетает косу.

  

   Или вот вроде следующих страниц из рассказа "Гулянье", которым мы уже попользовались в рассуждении вопроса, у "всех ли людей внутре одинаково".

  

   Между толпами народа видно и конторщика, идущего бодро и важно с выпущенными из-под жилетки длинными концами шейного платка. Он поминутно охорашивается и, видимо, хочет отделаться от пьяницы садовника, который бредет за ним в двух шагах, стараясь о чем-то заговорить с ним. Конторщик спешит присоединиться к дворовым девкам.

   - А что, сударыни,- раздается мягкий голос лакея в куче дворовых девок:- вы песни петь сегодня будете?

   - С чего вы взяли? Вот выдумали! хи-хи-хи.

   - Нисколько я не выдумал. Естество свое возьмет завсегда.

   - Ведь какие горделивые! - восклицает другой лакей, идя позади девок.

   - Семен Петрович,- слышится унылый голос садовника:- а я раков твоих попытаю.

   - Я тебе сказал: отстань, отвяжись. Черт тебя возьми совсем с раками! Ты меня осрамил.

   - О-ох!..

   По мере удаления лакеев голоса их становятся слабее.

   - Харлам Гаврилыч, Харлаша,- кричит один из мужиков, обнявшись с своим товарищем.- Я тебе расскажу про все. Она баба расейская. А насчет наук ты не хвались. Теперича, что поляк, что лихляндец, что швед - все едино: к примеру, вот мы с тобой идем, все ничего. Вдруг навстречу город али деревня.

   - Нет, ты сам не знаешь, что говоришь. Верно, мало слыхал про Лихляндию. Пономарев Сенька - лихач на эвти штуки. Скажет: стой, солнце, не шевелись, земля, хоть примерно Россия аль Лихляндия.

   - Так.

   Мужички удаляются.

   Проходят два мещанина. Один из них говорит другому:

   - То есть я, батюшка мой, простудил себя, одно слово, квасом. Квасом простудил, так простудил,- смерть. Ребята взяли наварили кулешу с ветчиной да еще на дорогу мне положили поросенка, значит, все свиное. Я и поел, сударь мой, так поел, хоть околевай, так то ж.

   - Гм... И накушались?

   - И натрескался, Петр Афанасьевич.

   Выступают две бабы. Они говорят о своих знакомых и родных. Одна другую уверяет, на минуту приостановившись:

   - О! она тебя помнит... как не помнить... и-и-и... А уж кум-то, кум-то! Бог его знает, что за человек такой... Ей-богу... умный. А сноха-то давеча - тресть его по голове! и-их! право-слово.

  

   Или вот следующие страницы из рассказа "На пути".

  

   У крыльца волостного правления вокруг запыленного тарантаса стояли мужики и бабы. Они держали в руках податные книжки, подлежащие рассмотрению приехавшего с ревизией чиновника особых поручений. От нечего делать шел разговор:

   - Что, война будет?

   - Нет, не будет,- говорил солдат, прислонясь к стене и покуривая трубку.

   - Отчего же?

   - Да с кем воевать-то? Разве с черкесом? Но уж Шмеля забрали...

   - А с китайцем? - спрашивал мужик.

   - Китаец не пойдет... робок...

   - Ну, с англичанином...

   - Этот слаб, не плошь итальянца...

   - А француз?

   - Француз не согласится, потому наши у него дите кстили.

   Мужик замолчал, придумывая, на кого бы еще указать? Солдат плюнул и добавил:

   - Нет, войны не будет...

   В волостном правлении за столом сидел чиновник. Пред ним стояло одетое в форменное платье сельское начальство: голова, старшина, писарь, староста, десятский, сотский, тысячный, выборный, полицейские, добросовестный и смотритель магазина.

   Правление разделялось на две комнаты: в одной стояли два шкапа, называвшиеся архивами; в другой - стол, покрытый сукном, за которым сидел чиновник; окованный железом сундук с общественною суммою; станок для измерения рекрутов; стеклянная ваза с золотой надписью: "роковая урна". По стенам были развешаны объявления, наставления, табели, реестры, оклады податей и проч.

   Чиновник, весь в пыли, взъерошив волосы, держал в руках печатный лист и спрашивал по нем писаря, у которого по лицу текли ручьи пота. Видно было, что ревизия продолжалась давно; все сельское начальство, переступая с ноги на ногу, тяжко дышало и бессознательно глядело на чиновника.

   - Не проживают ли в вашем обществе беспаспортные, беглые, дезертиры и жиды? - говорил ревизор.

   - Не проживают,- машинально отвечал писарь.

   - На основании каких данных и по каждому ли селению записаны посевы и урожаи?

   - По каждому.

   - На основании каких данных?

   Писарь молчал.

   Чиновник отдулся, вытер платком лицо и попросил голову объяснить писарю слово "данных". Голова раз пять кашлянул и занес такую околесицу, что чиновник приказал ему замолчать.

   - Имеются ли выписки из люстрационных инвентарей или сокращенные люстрационные инвентари и копии с планов с геометрическими инвентарями имений, входящих в состав общества; в исправности ли они, и отмечаются ли в инвентарях последовавшие перемены?

   - Все в порядке,- промолвил писарь.

   - Отправляются ли в уездный суд дела о проступках, если по свойству проступка востребуется взыскание более трех рублей, или более семидневного срока, или более предоставленного сельским судебным уставом расправе наказания розгами шестьюдесятью ударами?

   - Все исполняется,- сказал писарь.

   - Вы поняли, что я спрашиваю?- обратился ревизор к начальникам, которые вдруг как будто проснулись и начали оправлять свои волосы.

   - Поняли... - вполголоса отвечал писарь.

   - Не разбирает ли расправа тяжб поселян об имуществе, на которое право основано на крепостных и других актах, или когда спорное имущество стоимостью более пятнадцати рублей, а спорящие не согласятся тяжбу свою кончить примирением, а также если подлежащие суду живут в других местах и городах или происходят от других сословий, и отправляются ли расправою поступившие к ней дела подобного рода в уездный суд?

   Писарь молчал.

   - Ты понял, что я говорю?

   Писарь блуждал глазами по комнате, наконец, сказал:

   - Поняли...

   Чиновник перевел дух и спросил лошадей. Сельское начальство бросилось вон из правления. Чиновник набил себе трубку и стал перелистывать дела, говоря: "вот тут и твори волю пославшего..." Вскоре он стоял на крыльце и пересматривал податные книжки. Наконец он спрашивал мужиков:

   - Довольны ли вы своим начальством?

   - Довольны,- сказал один голос.

   - Да вы, ребята, скорей отвечайте: мне еще ревизовать десять волостных правлений. Ходите ли в церковь?

   - Ходим.

   - Любите ли друг друга?

   - Любим.

   - Прививаете ли оспу детям?

   Сделавши еще несколько вопросов, чиновник заключил:

   - Вообще, миряне, если вы чем недовольны, скажите; я жалоб не разбираю, но могу донесть палате...

   Народ молчал.

   Чиновник сел в тарантас и отправился.

   Сельское начальство и мужики с бабами пошли домой.

  

   Зачем привели мы эти выписки, совершенно не идущие к делу? Просто потому, что увидели, что статья подходит к концу, а выписок из разбираемой книги сделано еще мало. Вот мы и отметили несколько страниц из нее. Нужды нет, что они не имеют связи ни с предыдущим, ни с последующим,- пусть себе стоят, куда случилось им попасть. Сделав этот дивертисмент, займемся прежним рассуждением.

   Мы остановились на том, что в жизни каждого дюжинного человека бывают минуты, когда нельзя его узнать, так он изменяется или порывом благородного чувства, или мимолетным влиянием чрезвычайных обстоятельств, или просто наконец тем, что не может же навек хватить ему силы холодно держаться в непонятном положении. Это все равно, что смирная лошадь (если позволите такое сравнение). Ездит, ездит лошадь смирно и благоразумно - и вдруг встанет на дыбы или заржет и понесет; отчего это с ней приключилось, кто ее разберет: быть может, укусил ее овод, быть может, она испугалась чего-нибудь, быть может, кучер как-нибудь неловко передернул вожжами. Разумеется, эта экстренная деятельность смирной лошади протянется недолго: через пять минут она останавливается и как-то странно смотрит по сторонам, как будто стыдясь за свою выходку. Но все-таки без нескольких таких выходок не обойдется смирная деятельность самой кроткой лошади. Будет ли какой-нибудь прок из такой выходки, или принесет она только вред, это зависит от того, даст ли ей направление искусная и сильная рука. Если вожжи схвачены такою рукой, лошадь в пять минут своей горячности передвинет вас (и себя, разумеется) так далеко вперед, что в целый час не подвинуться бы на такое пространство мерным тихим шагом. Но если не будет сообщено надлежащее направление порыву, результатом его останутся только переломанные оглобли и усталость самой лошади. Чтобы не заблудились мы относительно приложений, какие мы имеем в виду, укажем достославный пример из отечественной истории, именно незабвенный 1812 год, когда были такие удивительные морозы.

   Мы читаем у нелицеприятного г. Устрялова и правдивого покойного Михайловского-Данилевского, что в этом году весь русский народ одушевился необыкновенным патриотическим энтузиазмом. Мудрыми руководителями, по свидетельству тех же историков, было дано этому энтузиазму самое приятное и прекрасное удовлетворение: были сделаны наборы в солдаты и в милицию, так что каждый горевший охотою защищать отечество, находил себе готовое место в стройных рядах войска. Благодаря этому Россия достигла великих военных успехов, русские вошли в Париж или, по поэтическому перечню нашего барда Жуковского, произошли следующие события:

  

   Бой московский, взрыв кремлевский

   И в Париже русский штык.

  

   От этого Россия возвысилась до такого грозного могущества, о котором никто не мог и мечтать прежде. Вот пример великости прекрасных результатов, совершаемых народным одушевлением при надлежащем его направлении. Представим же себе противуположный случай: вообразим, что в 1812 году русский народ был действительно проникнут воинственным энтузиазмом, как утверждают наши почтенные вышеупомянутые историки, но что войны не произошло, и надлежащего выхода энтузиазму не нашлось, что едва Наполеон перешел Неман, как ему предложили мир на каких ему было угодно условиях. Что было бы в этом случае? Поднялся бы ропот и произошли бы взаимные неприятности между самими русскими, потому что возбужденное чувство, не имея возможности устремиться к правильной цели, выразилось бы горячими действиями для достижения целей неправильных.

   Читатель замечает, что мы рассуждаем по прежнему нашему правилу в гипотетическом духе. Мы не утверждаем, что было одушевление; мы только говорим, каков должен был оказываться результат его в том или другом случае, если оно действительно было; но опять-таки читатель не заключит из этого, что мы отрицаем существование в ту эпоху того одушевления, по предположению которого рассуждали. Мы не историки, мы сами не можем решить этого, но как нам не верить свидетельству таких историков, как г. Устрялов и г. Михайловский-Данилевский?

   Пусть другие, более нас ученые люди оценивают по достоинству их заслуги исторической истине; мы же выразим здесь нашу признательность им за то, что их красноречивые труды указали нам в жизни русского народа эпоху одушевления.

   Следовательно, невозможного ничего нет, или, по выражению старинного поэта:

  

   Ничто не ново под луною:

   Что было, есть и будет впредь.

  

   Если же будущее есть только повторение прошедшего, то прошедшие обстоятельства могут повторяться в будущем. Мы хотим сказать, что если полчища дванадесяти язык, влекомые кичливыми галлами, снова устремятся на Москву, то явится через несколько лет после того новый г. Ф. Глинка, который воспоет:

  

   Ты, как мученик, горела,

   Белокаменная,

   И река в тебе кипела

   Бурнопламенная.

  

   Но едва ли мы не слишком уже заговорились, одушевившись поэтическими воспоминаниями, и едва ли не облеклась в слишком поэтическую ахинею та прозаическая мысль, которую начали было мы развивать и которая состояла лишь в том, что минуты одушевления возможны в жизни массы, обыкновенно занятой самыми мелкими и пошлыми обыденными дрязгами, как возможны они в жизни самого дюжинного человека. Нужды нет, что вы видите вокруг себя только пошлость и мелочность, апатию и трусость, нужды нет, что только это видите вы ныне: день на день не приходится. Однако же мы напичкали в середину своей статьи столько разной поэзии, что с трудом вспомнит теперь читатель, о чем говорилось в начале статьи. Будем припоминать по порядку.

   Однако же не лучше ли будет нам остановиться на этом и для заключения статьи припомнить кое-какие из мыслей, внушенные нам книгою г. Успенского. Мы заметили радикальную разницу между характером рассказов о простонародном быте у г. Успенского и у его предшественников. Те идеализировали мужицкий быт, изображали нам простолюдинов такими благородными, возвышенными, добродетельными, кроткими и умными, терпеливыми и энергическими, что оставалось только умиляться над описаниями их интересных достоинств и проливать нежные слезы о неприятностях, которым подвергались иногда такие милые существа, и подвергались всегда без всякой вины или даже причины в самих себе. Нам вспоминается анекдот, слышанный от одного из даровитейших наших беллетристов, знаменитого мастерством рассказывать анекдоты. Мы надеемся, он не посетует на нас за то, что мы воспользуемся этою его разговорною собственностью. Анекдот начинается с того, что в будуар жены входит муж, человек, занимающий очень почетное положение в обществе и знаменитый своею любовью к народу,- любовью, которую умел он перелить и в нежное сердце своей прекрасной супруги. Он застает пышную красавицу в горьких слезах над развернутою книжкою русского журнала. "Душенька, о чем ты так расплакалась?" - "А, боже мой..." - голос жены прерывается от рыданий. "Душенька, да что же такое, скажи ради бога?" - "Боже мой! какие несчастные..." - и опять голос прерывается от рыданий. "Ангел мой! успокойся... что такое?" - "Несчастные мужики, ах какие несчастные! Здесь написано, что они не пьют кофе!.." Нам представляется, что сострадательная дама читала одну из тех прекрасных повестей, в которых так интересно изображался простонародный быт.

   Книгу г. Успенского наверное отбросила бы она с негодованием на автора, рассказывающего о наших мужичках такие грязные пошлости. Очерки г. Успенского производят тяжелое впечатление на того, кто не вдумается в причину разницы тона у него и у прежних писателей. Но, вдумавшись в дело, чувствуешь, что очерки г. Успенского - очень хороший признак. Мы замечали, что решимость г. Успенского описывать народ в столь мало лестном для народа духе свидетельствует о значительной перемене в обстоятельствах, о большой разности нынешних времен от недавней поры, когда ни у кого не поднялась бы рука изобличать народ. Мы замечали, что резко говорить о недостатках известного человека или класса, находящегося в дурном положении, можно только тогда, когда дурное положение представляется продолжающимся только по его собственной вине и для своего улучшения нуждается только в его собственном желании изменить свою судьбу. В этом смысле надобно назвать очень отрадным явлением рассказы г. Успенского, в содержании которых нет ничего отрадного.

   Заканчивая этим отзывом разбор книги г. Успенского, мы предадимся теперь отвлеченным психологическим размышлениям, которые, конечно, будут иметь очень мало связи с рассказами г. Успенского, а с жизнью русского народа не будут уже иметь никакой связи.

   &nb