Чириков Евгений Николаевич - М. В. Михайлова. Люди и звери Евгения Чирикова

дочно ползали тучи, громоздились в горные цепи, разрывались и плыли за Волгу, где все еще перекатывались глухие раскаты грома и где вспыхивало и дрожало зарево молний". И наедине с этой гармонией Чириков оставляет только маленького мальчика...

   В результате органического переплетения вымысла, фактографии, эпики, лирики, субъективности и всеобщности настроения рождается сложный "синтетический" метод повествования, которым в совершенстве овладел Чириков в "Волжских сказках". Возможно именно это мироощущение позволило писателю в эмиграции не впасть, как отмечалось в некрологе, "в мизантропию отчаяния". Близко знавший Чирикова по пражской колонии эмигрантов А.А. Кизеветтер писал там же: "<...> его душевные силы не омертвели и не иссякли, и эта здоровая жизненная энергия, его не покидавшая, оказывала благодетельное влияние на окружающих"[27] .

   Среди написанного до эмиграции у Чирикова, помимо "Волжских сказок", были и другие любимые вещи. Такими, несомненно, являлись его романы - "Юность" (1911), "Изгнание" (1913), "Возвращение"(1914) - вместе с последней частью "Семья" (1924), написанной в эмиграции, составившее тетралогию "Жизнь Тарханова". "Юность" возвращала писателя в годы его молодости, в Казань, к университетским товарищам. Работая над этим романом, он ликовал: "Пишется как никогда"[28] .

   И бесконечно радовался, когда удалось вернуться к написанию продолжения: "<...> в "Вестнике Европы" кончился мой роман "Изгнание". Теперь сяду за <...> "Возвращение". Приятно писать длинное. Очень уж свыкаешься со своими героями: как родные!"[29] В том времени для Чирикова сосредоточилось все: чистота, очарование, ясность мыслей, пылкость характера, определенность жизненных целей, душевные силы, чтобы работать над их достижением. Рисуя молодость своего героя Геннадия Тарханова, он, конечно, представлял себя: волосы по плеч, очки, одеяло на плечах вместо пледа, под мышкой всегда книги "социального характера".

   Чирикова нередко упрекали за то, что воспроизводимые им картины жизни лишены подлинности лирических переживаний и представлений, что он отражает только расхожее н типичное. Особенно в этом плане негодовали модернисты, считавшие, что Чириков и его собратья-реалисты не справляются со "страшными, ответственными" темами, которые поднимают в своем творчестве: эти темы их "сокрушают", "они в роковых переживаниях не способны усмотреть те тайны человеческой души, в которые еще не заглянул никто"[30] . Но, может быть, в этом и заключалась особая миссия этого писателя: дать ту, подернутую дымкой, теряющуюся вдали картину ушедших навсегда дней, которая была бы близка и знакома всем, а о событиях этого времени нельзя было бы точно сказать, пригрезились ли они, или были просто прочитаны в давно затерявшейся книжке. И сам Чириков воспринимал себя главным образом как писателя, "написавшего много о юности с ее грустной радостью и радостной грустью, с первыми чистыми порывами любви, полными ароматной тайны, так напоминающей белоснежный грустный ландыш в тихом таинственном сумраке родного леса <...>, такой прекрасный и такой хрупкий цветок<...>"[31] упорно продолжая и в эмиграции рисовать "расцвет чувств в юном существе, доверчиво вступающем в жизнь". Обладая сам "душой чистой, поэтически настроенной и предрасположенной к широкому восприятию всего того, что есть в жизни светлого, чистого, прекрасного", писатель создавал "образы чистых юношей и девушек "на заре туманной юности", на "утре бытия", пока гроза жизненных будней еще не загрязнила их души, не охладила чистых ее порывов"[32]

   В 1920-е гг. ему было жизненно необходимо обращаться к таким образам, тем более, что вскоре все они - робкие молодые люди, студенты в косоворотках, прелестные девушки с русыми косами - действительно остались там, не только в прошлом, но и в другой стране, куда не было возврата... Прошлое и потерянное теперь могло расцветать в его творчестве только "цветами воспоминаний".

   На самого писателя гроза жизненных будней, обрушилась в 1920 г., когда он уже не имел возможности оставаться на родине. Известно, что знавший Чирикова еще по Казанскому Университету В.И.Ленин передал ему записку следующего содержания "Евгений Николаевич, уезжайте. Уважаю Ваш талант, но Вы мне мешаете. Я вынужден Вас арестовать, если Вы не уедете".[33] Сначала Чириков поселился в Болгарии, в Софии, потом жил в Праге, которую предпочел шумному и блестящему Парижу, где обосновалась почти вся элита русской писательской эмиграции.

   Отъезд за рубеж стал жестким водоразделом в жизни Чирикова, как, впрочем, и в судьбах многих его собратьев по перу. Но душевный переворот совершился ранее, когда он отошел от издательства "Знание", в 1908 г., усомнившись в бескорыстности его создателей и организаторов, и в результате спора с еврейскими писателями (А.Волынским, Шоломом Ашем и др.) по поводу изображения национально быта в литературе. (Этот эпизод 1909 г. был сильно раздут прессой, которая поспешила заверить публику, что автор пьесы "Евреи"- на самом деле отъявленный актисемит![34] ) Сам Чириков подвел черту под своим прошлым, сказав, что, к счастью, в конце концов "художник победил общественника"[35] . Произошедшим изменениям предшествовало еще одно обстоятельство - мучительная смерть от рака горячо любимой матери. "Предсмертные беседы матери,- вспоминал Чириков,- впервые заставили меня оглянуться на свой пройденный путь, почувствовать малоценность всей прежней революционной суеты и вернуться к вечному: душе человеческой, со всеми отражениями в ней Божеского лица и борьбы индивидуальной, к красоте и чудесам творения Божьего"[36]

   Эта перемена была замечена и критикой, которая увидела, что миросозерцание Чирикова стало не узко политизированным, а философским, появились "глубокий лиризм, задушевность, мягкая, русская, красивая печаль воспоминаний, скорбь раздумий, вера в юность, нежная любовь к детской душе и сердцу русской женщины"[37] . Но еще раньше подобную метаморфозу предсказал Леонид Андреев (оказавшийся неожиданно самым душевно близким Чирикову писателем[38] ), поэтично охарактеризовавший талант художника в телеграмме, посланной юбиляру в связи с 25-летнем его писательской деятельности: "В твоем лице справляет сегодня свой праздник коренная русская литература, та, что размывает берега, рвет плотины и неутомимо стремится к широкому свободному морю. Пусть сверкают на солнце стоячие болотца, поросшие цветами, а течение темно н угрюмо,- высыхают на солнце болотца, а река все бежит, все ищет и зовет с собою"[39] . Но еще больше изменили его творческую манеру те круги ада, сквозь которые пришлось пройти в годы гражданской войны писателю. Они отточили его перо, заставили рисовать жизнь в ее контрастах и непримиримых противоречиях.

   Собственно, его прощание с родиной началось не в 1920 г., а раньше - в 1919, когда он оказался на юге России, в армии Деникина и стал сотрудником крупного пропагандистского белогвардейского центра - Освага. В этот период он издает в форме "бесед с рабочим человеком", ряд брошюр: "Народ и революция", "Вера в Бога и вера в социализм", "О природе человека", в которых развенчивает теорию и практику большевизма, об опасностях которого предупреждал еще раньше, В 1917 г. писатель обратился к русскому правительству с вопросом: " Что вы молчите?"[40] . И в работах, публикуемых в газетах "Утро Юга", "Родное слово", "Кубанская земля", вновь слышится его предостерегающий голос: "<...> мы видим рождение босяка: физического и морального. Босяк материальный - дело легко поправимое, а вот босяк духовный - это настоящий ужас нашей жизни. Это на несколько поколений"[41] . Можно только сожалеть о наивной вере писателя в то, что "большевизм обречен на гибель. Все признаки его вырождения уже налицо; навязчивая идея, мания величия, демонизм, кровавый садизм".[42]

   О крушении Этой веры он рассказал в своих романах, созданных уже за пределами Родины. Нельзя сказать, что Чириков чувствовал себя уютно в Осваге (по выражению современника "самом темном и мрачном учреждении Добровольческой армии", взявшем на себя роль "идейного знаменосца"[43] ). Его пребывание там вызывало чувство недоумения: "Почему он, старенький, прошедший жизнь и мудрый, подчинился какому-то хаму в полковничьих погонах, который на "Ревизор" Гоголя клал резолюцию: "К представлению не дозволяется как развращающее нравы"? Почему плясал под винтовкой на Садовой, когда в последних своих судорогах белое командование поставило под ружье писателей, художников врачей и бабок? Почему из быта родного и понятного ему <...> ушел в бой барабанов <...> ?"[44]

   Кошмар пережитого, потеря веры в идеалы наблюдений над происходящим привели к тому, что уже спустя год перед читателем возник другой писатель. Куда делась добродушная улыбка и "тепло" описаний,[45] где прежний смешливый задушевный тон при взгляде на Сонную, Нелепую провинциальную жизнь,[46] куда делись его герои - безмятежные и ограниченные обыватели, умеющие радоваться мелочам и мечтать о великом? Теперь уже невозможно было даже подумать о том, чтобы "поиграть" с его фамилией, образовывал о нее разные производные вроде "чириканья" и "чириковщины"[47] Теперь в его творчестве на первый план вышла трагедия тысяч и тысяч его соотечественников, так называемая "трагедия беженства". Отныне уделом самых обычных людей, чей крестный путь пролег из Крыма в Константинополь и далее, сделались небывалые страдания. На их лицах отпечатались кровавые отсветы пожарищ, неизбывные муки, непреходящая скорбь.

   Эпопея беженства была развернута в романе с оригинальным названием - "Мой роман" (1926). Судьбы героев этого произведения определяются великой трагедией, разметавшей семьи, разрушившей устои, заставившей людей мыкаться в поисках дома, угла, тепла, добра и любви. Иван Петрович, Вероника, ее муж, маленькая дочь несчастливый, их психика изломана, они навсегда потеряли покой. И, насильственно ввергнутые в пучину раздоров, непонимания, ревности и взаимного недоверия, они гибнут, кончают с собой, остаются опустошенными и одинокими.

   Когда-то по поводу одной из дореволюционных пьес Чирикова "Шакалы" (1911) критикой было высказано мнение, что она слишком мрачна, в ней "смертным духом пахнет"[48] Но то была всего лишь камерная история неразделенной любви, приводящая героев к роковому финалу. Гораздо более подошло бы это определение к роману Чирикова "Зверь из бездны" (1926). В предисловии к нему автор писал: "Занося в свою художественную летопись правдивую историю о том, как люди жили, ненавидели и любили в наши страшные годы, я не выхожу из рамок свидетеля. <...> Роман мой - сама жизнь. <...> жизнь сама стала величайшим автором. <...> и роман мой носит отпечаток того хаоса обломков, вещественных и невещественных, среди которых мы живем и действуем. <...> Читатель, знай и помни, что роман мой - сама жизнь, а я автор настоящего произведения - но судия, а свидетель, и не историк, а только живой человек, испивший из чаши мук и страданий русского народа. Когда-то, желая упрекнуть Чирикова, писали, что он не может называться реалистом, так как, отказываясь от психологического анализа, проникающего вглубь, довольствуется лишь внешним сходством с изображаемым.[49] Не соглашаясь в принципе с такой оценкой, скажем только, что именно сходство с реально происходившим придало роману необычайную остроту. И именно поэтому он был встречен эмиграцией с явным неудовольствием.

   "Национально-настроенная молодежь адресовала писателю "Открытое письмо", опубликован его в парижской газете "Возрождение"[50] . Она обвинила художника в "клевете" на белое движение. Этого взгляда придерживался и П.Б.Струве (он явился идейным вдохновителем всей затеи), назвавший роман "объективно неправдивым произведением"[51] .

   Что же инкриминировалось писателю? Он "осмелился вскрыть ужас той всеобщей человеческой распри, в которую вылилась защита Отечества белой гвардией. Эмигрантская публика не смогла ему простить, что он не принял целиком сторону "спасителей Отечества", а показал сонмище израненных, исковерканных человеческих судеб, по которым безжалостно прошлось колесо истории. Чириков был убежден, что ожесточение войны извлекает из глубин человеческой психики звериные инстинкты у самых благородных людей, сеет жажду убийства, мести, разрушении и насилия.

  

   Апокалиптический образ "Зверя из бездны" определил структуру всего произведения Ощущение без безнаказанности и вседозволенности пьянит настолько, что забываются те идеи, во имя которых люди брались за оружие. Эти наблюдения Чириков вынес еще с фронтов первой мировой войны, где побывал в качестве военного корреспондента и по следам которых написал книги "Поездка на Балканы" (1913) и "Эхо войны"(1915). Вот одно из них: "Посмотрел поближе на войну, на озверевших людей, на героев, побежденных и победителей. <...> Воюет весь народ, опоэтизировал ее, украсил цветами, опьянил патриотизмом <..>. Но <...> война всегда зверство и будит в человеке зверя... А эта особенно жестокая: со шлись посчитаться вековечные враги, и быстро пропала всякая показная гуманность. Насмотрелся. Испытал сильные ощущения <...> Ад!"[52] . Но Окончательно Подтвердила его пессимистические прогнозы относительно потери людьми человеческого облика именно гражданская война, когда сошли "посчитаться", не две нации, а братья, отцы и дети, разведенные по обе стороны баррикад классовой ненавистью.

   Чириков, создавал социальную эпопею "Зверь из бездны", избрал позицию Высшего Судии. Он ищет не правых и виноватых, а страдает, видя, как все перемешалось, и перепуталось в этой бойне, где "белые", и "красные", попадая к плен друг к другу, меняются местами, сражаясь уже на стороне недавнего противника. Тем же, кто не хочет принимать участия в резне, приходится скрываться в лесах. Но даже примкнув к "зеленым", они все равно рано или поздно вступают н путь грабежа, насилия над мирными жителями, так как вынуждены добывать себе пищу и кров.

   Таким образом, писатель, может быть, впервые столь обнаженно продемонстрировал неоднородность белого движения, в рядах которого оказались и бывшие черносотенцы и разная "тыловая сволочь", и подлинные патриоты России, снял с его участников венец страстотерпства и мученичества. Он вскрыл Причины "охлаждения" населения к своим "защитникам", поскольку при всей ненависти к бесчинствам красных, люди все чаще начинали рассуждать так: "Избави нас Бог от друзей, а с врагами справимся сами".

   Вряд ли Чирикову было известно стихотворение Максимилиана Волошина "Гражданская война", написанное в 1919 г., где есть такие строки:И там, и здесь между рядами. Звучит один и тот же глас: "Кто не за нас - тот против нас! Нет безразличных: правда с нами!". А я стою один меж них В ревущем пламени и дыме И всеми силами своими Молюсь за тех и за других.

   Но очевидно, что писателю оказалась близка именно эта позиция, и именно ее он воплотил в этом произведении. Особенность романа " Зверь из бездны", состоит в том, что Чириков рисовал не каких-то абстрактных злодеев, монстров-извращенцев, моральных уродов, а изображал большею частью хороших русских людей, чья психика не выдержала нагрузки, чья нравственность оказалась зависима от обстоятельств, которые не позволяют сделать правильный выбор, сохранить свою душу.

   Всеобщий нравственный упадок, моральное разложение определяют логику поступков и "белых", и "красных", рождают в их сердцах злобу и отвращение. И вот этого-то жесткого диагноза не могло простить Чирикову эмигрантское окружение, в итоге все же согласившееся заменить слово "клевета", в приговоре роману на слово "неправдивость".

   Этот роман на короткое время смягчил отношение к писателю в стране Советов, которая стала радостно заверять, что наконец-то писатель воссоздал картину зверств и разбоя белого движения. Однако общий вывод все же оставался для Чирикова неутешительным: художественная правда возникла в романе помимо воли автора, а его пером водила злоба человека, не забывшего, что в революцию у него похитили письменный стол и разорили уютный кабинет. И среди определений, даваемых художнику и его творчеству - "черносотенный бред", "апологет кнута и нагайки", распространяющий нелепости о " славянском единстве",- были едва ли не самыми нейтральными. На родине, конечно, кроме всего прочего, не могли забыть его выступлений в деникинской печати и брошюр о М.Горьком "Фиговый листок" (1919) и "Смердяков русской революции" (1921).

   Следует отметить при этом, что обвинение Чирикова в агрессивности но имело под собой особых оснований. В эмиграции он очень скоро отошел от политики и публицистики, свои размышления облекал главным образом в художественную форму (хотя выпады против большевиков различимы и в его последнем романе - "Отчий дом". Однако неприязнь к писателю на родине, как, впрочем, и ко всей эмигрантской литературе, была столь велика, что и много лет спустя после смерти Чирикова единственное переиздание его произведений в России "Повести и рассказы" (1961) преодолело цензору с огромным трудом, а вернувшимся из эмиграции его детям В.Ульянищевой (той самой Вале, которой была посвящена "Моя книга", куда вошли "Белая роза" и "Моя жизнь") и Е. Чирикову (тому самому Жене, которому вместе братом Гогой своим рождением обязана книга "В царстве сказок") разрешили поселиться - и то исключительно по ходатайству Е.П.Пешковой - только в Нижнем Новгороде и Ташкенте.

   На самом же деле и в эмиграции Чириков не изменил ни своего облика, ни своего образа мыслей - остался тем же самым порядочным русским интеллигентом, каким он был и прежде. На эмигрантских вечерах часто возникала его невысокая коренастая фигура в темно-синем пиджаке со светлым галстуком большой бабочкой, какие носили в отарой России начала столетия земские врачи и сельские учителя. Чириков мог даже вскочить на стол и под шумные аплодисменты молодежи произнести горячую речь о чем-то очень хорошем, но не совсем точно уловимом. Как это напоминало приход Чирикова в рабочие клубы Москвы и Питера, в кружки учащейся молодежи, когда также под гром аплодисментов он появлялся в бархатной блузе, с длинными черными волосами, зачесанными назад, с большим краевым бантом, выделявшимся на черном бархате! Больше всего оп любил общение с публикой, своим читателем. Недаром он советовал в свое время впавшему в уныние своему другу писателю Скитальцу: <...> почитай рабочим за Невской заставой. Очень приятная публика. А если споешь еще из волжских песен,- с ума сведешь"[53] . И весьма показательно, что роман "Зверь из бездны" он посвятил "братскому чешскому народу". И даже учитывая все многочисленные публицистические и политические выступления Чирикова - а он печатался в большевистской "Новой жизни" (1905), протестовал против преследования М.Горького в Америке (1906), затем резко полемизировал с ним по поводу его статьи "Две души" (1915)[54] , выступал в защиту позиции оборонцев,[55] публиковал во время нахождения в ставке Деникина уже упоминавшиеся брошюры - можно смело утверждать, что настоящим политиком он никогда не был. На всех этапах жизни это был честный, добрый, искренний писатель, у которого распад человеческих связей, распыление Отчего Дома, явная несправедливость всегда вызывали негодование и обиду, естественные для каждого мало-мальски совестливого человека. Очень точно определила все его качества проницательнейший критик начала века Е.А. Колтоновская: "Сочувствие его к человеку не головной альтруизм, не теоретическая гуманность, а непосредственная доброта и отзывчивость, дающая ему возможность проникать в чужую душу. Чирикову близок человек - да и не только человек, а вся жизнь на земле <...>".[56]

   Осмелимся предположить, что слова Чехова, сказанные им при знакомстве с писателем: "Малый добрый и теплый"[57] , - полностью соответствуют его психологическому складу, О нем же, как о писателе, очень точно сказал при чтении "Юности" М.Горький: "Читал хорошо и чувствовал себя при этом тоже хорошо. Было весело и грустно,- все как следует при чтении искренно написанной книги, когда ее писал хороший и честный русский писатель. Настоящий писатель".[58]

   Но как это ни парадоксально, об этом настоящем писателе на протяжении десятков лет не появилось ни одной основательной критической статьи ни в России, ни в эмиграции, ни одной книги, анализирующей его творческий путь. Не случайно в одном из писем он жаловался другу: " Написал я 10 книг, а до сих пор не дождался обстоятельной статьи о себе <...>".[59]

   Известно, что Чехословакия очень хорошо приняла Чирикова и его многочисленное семейство, его портрет висел в витрине фотоателье в самом центре Праги, чехам пришлась по душе "его стыдливая муза, его чистота душевная, его обожание семьи"[60] , проститься с ним пришли министры, сенаторы, студенты и учащиеся. И хотя Чириков так и не выучил чешский язык, он не уставал произносить слова благодарности чешскому народу, который дал ему "братский приют к возможность писать"[61] . Но и окруженный близкими и понимающими его людьми, он очень тосковал по России, особенно по Волге. "Неохота умирать и ложиться в чужую землю",[62] - признавался он старым друзьям. Особенно усилилась его тоска во время последней тяжелой болезни, от которой он уже не оправился. Ариадна Эфрон вспоминала, что "тоска жила в комнатке Евгения Николаевича, воплощенная и воплощаемая им - нет, не в рукописях: в деревянных модельках волжских пароходов, которые он сооружал на верстаке у окошка, глядевшего в самую гущу сада. Комната была населена пароходами - маленькими и чуть побольше, баржами - коломенками, тихвинками, шитиками, гусянками; челнами и косяыми. <...> Тесно было волжанину во Вшенорах, мелководно на Бероунке!"[63] Еще более пронзительно звучит признание его внучки И.В. Николаевой, вспоминавшей о том, "как дедушка любил Россию, любил крестьян и имел среди них друзей, как тосковал по волжским откосам и берегам, он даже сам смастерил вид Нижнего, с пароходиками, откосами, церквушками, под этим городком он и скончался"[64] 18 января 1932 г.

   Чириков как-то написал в альбом одному из своих товарищей-писателей: "Книга писателя всегда интереснее, чем он сам". Позволим себе не согласиться о этим. Нам интересны и книги Чирикова, и его жизнь, которая вобрала в себя роковые минуты, ХХ в. Приведенная запись в первую очередь говорит нам о душе художника, отличавшегося необыкновенной скромностью, никогда не стремившегося быть "на виду" Чирикову же как писателю было чем гордиться, его произведения были переведены па французский, норвежский, немецкий, шведский, английский, датский, испанский, итальянский, болгарский, сербский, хорватский, польский языки. На чешском были изданы все его художественные произведения. До революции в России вышло его собрание сочинений в 17-ти томах. Он действительно был прирожденным писателем, не мог не писать. "<...> как пьянице трудно сразу бросить пить, так мне - писать. Это своего рода болезнь, от которой излечиваются только <...> лишением верхних конечностей",[65] - шутил он. Теперь, на исходе ХХ в., наконец появилась возможность заново открыть его творчество.

  

  

   Михайлова Мария Викторовна - профессор МГУ (кафедра русской литературы ХХ века), доктор филологических наук.

  

  

  

   1.Такое название дал автор 10-му тому собраний сочинений (М., 1910), где были напечатаны очерки и корреспонденции из провинциальной жизни, публиковавшиеся ранее в периодической печати.

   2.См. Кракихфельд В. Бард русской интеллигенции//Современный мир, 1911. N 2. С. 306-318; Васильевский М.Н. Бытописатель будничного горя//Вестник литературы, 1911, N 3. С. 57-59 и др.

   3.Провинциальная комедия. - название 4-го тема собрания сочинений писателя (М., 1911), в котором соединены его бытовые пьесы "На дворе во флигеле", "Иван Мироныч", "Марья Ивановна", "Царь природы".

   4.Очерки "Провинциальные картинки" регулярно печатались в журналах "Жизнь" (1900-1901) и "Современный мир" (1913-1914).

   5.Чириков Е.Н. Автобиографические заметки// Русская литература ХХ века /IIод ред. С.А.Венгерова. Т. 2. М., 1915. С. 70.

   6.Усомниться в этом знании позволяли себе только литераторы, близкие к модернизму. Так, В. Гофмав утверждал, что, например, в рассказе "На пороге жизни" (1907) детская психология фальшива и невыдержанна" (Весы, 1908. N 4. С. 49).

   7.См.: Чириков Е.Н. На путях жизни в творчества: Отрывки воспоминаний / Вступ. ст., публ. и примеч. А.В.Бобыря//Лица: Биогр. альманах. Вып. 3. СП6., 1993. С. 281-416.

   8.Чириков Е.Н. Автобиографические заметки. С. 72

   9.Чириков Е.Н. Автобиографические заметки. С. 74.

   10.Чириков Е. Обрывки воспоминаний//Современные записки, 1936, М 60. С. 261-262.

   11.Чириков Е.Н. На путях жизни и творчества. С. 328.

   12.См., например: Воровский В. Литературные наброски ("Легенда старого замка")//Наше эхо, 1907. 1 апр. (подп.: П.Орловский); Горький М. Собр. соч. в 30-ти т. Т. 29. М., 1955. С. 17.

   13.Луначарский В. Новые драмы// Вестник жизни, 1907, N5. С.123, 127.

   14.Тема семьи, отчего дома одна из важнейших в творчестве Чирикова. Стоит напомнить, что романом "Семья" (1924) завершается его автобиографическая тетралогия "Жизнь Тарханова", а в конце жизни он создает роман "Отчий дом" (1929-1931).

   15.Чириков Е. Волжские сказки, М., 1916. С. 298.

   16.Чириков Е. Волжские сказки. С. 295.

   17.Цветаева М.И. Собр. соч. Т. 6. м., 1995. С. 710.

   18.Там же.

   19.Цит. по: Жерве Н. Силуэты современных писателей (Е.Н.Чириков)//Новая Всемирная иллюстрация, 1917. N 265 (5). С. 14.

   20.РГАЛИ. Ф. 1117. Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 23 (Письмо не датировано).

   21."Повести страшных лет" - подзаголовок сборника "Красный паяц" (Берлин, 1928), куда вошли произведения "Красный паяц", "Опустошенная душа", "Да святится имя твое", "Мстители".

   22.А.В.Луначарский о кино. М., 1965. С. 258.

   23.Подробнее об этом: Чириков Е.Н. Девьи горы/Публ. и вступ. ст. Е.Соболева//Новый журнал, 1990. К 180. С. 121-146.

   24.Любопытно привести его высказывания по этому поводу: у нас воскресает опять реализм, идет насмарку всякая декадентщина"; "был на вечере у Сологуба и чуть не издох от тоски! Там собрались реформаторы театра и жевали все пережеванное до двух часов ночи" (РГАЛИ. Ф. 1117. Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 17. Письмо С. А. Найденову, не датировано).

   25.Чириков Е. Волжские сказки. С. 70.

   26.Там же. С. 307.

   27.Кизеветтер А. Памяти Е.Н. Чирикова (газетная вырезка). Сообщение Дома-музея М.И. Цветаевой в Москве. Архив русского зарубежья. Фонд Е.Ф. Максимовича КП-1031.

   28.РГАЛИ. Ф. 1117. Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 2. Письмо С.А.Найденову (не датировано)

   29.РГАЛИ. Ф. 246. Оп. 1. Ед. хр. 144. Письмо И.М.Касаткину (не датировано). Гофмав В. Сборники товарвщестзз .3нанве, 1908. Ки. ХХ//Весы, 1908. 4. С. 49, 50. Ср. также: Ганжулевцч Г. За чертой индиавдувлизма. ТIТ. Е.Чириков//Наука и жизнь, 1905. !` 9. Стб. 105-128.

   30.Гофман В. Сборники товарищества "3нание" 1908. Кн. ХХ//Весы, 1908.N 4. С. 49, 50. Ср. также: Ганжулевич Г. За чертой индивидуализма. III. Е.Чириков//Наука и жизнь, 1905. N9. Стб. 105-128.

   31.Чириков Е. Девичьи слезы. Париж, 1927. С. 7.

   32.Кизеветтер А. Указ. соч.

   33.Цит. по: Чириков Е.Н. На путях жизни и творчества. С. 288.

   34.Подробнее об этот см.: Чириковский инцидент //Еврейский мир, 1909. N 3. С. 19-22.

   35.Чириков Е.Н. На путях жизни и творчества. с. 372.

   36.Там же.

   37.РГАЛИ. Ф. 484. Оп. 2. Ед. хр. 44. Цит. по: Зарница (Нью-Йорк - ?), журн. оттиск.

   38.По свидетельству близких, Чириков любил Андреева не за "талант, в за тоску", и очень переживал, что его мало издают после смерти. См.: Лазаревский В. Е.Н. Чириков//Россия и славянство, 1932.N 165. 23 янв., а также: Переписка Л.Андреева и Е.Н. Чирикова /Вступ. ст., подг. текста и коммент. В.Н.Чувакова//Леонид Андреев: Материалы и исследования. М., 2000. С. 32-86.

   39.Биржевые ведомости. 1911. N12180. 18 февр. Утренний вып.

   40.Чириков Е. Что вы молчите?//Русские ведомости, 1917. 6 окт. Чириков Е. Голый человек//Утро Юта, 1919. 3 янв.

   41.Чириков Е. Голый человек//Утро Юга, 1919. 3 янв.

   42.Чириков Е. Революционная психопатия//Утро Юга, 1919. 27 янв.

   43.Заграница (Воспоминания Г.В.Алексеева)//Встречи с прошлым. Вып. 7. М., 1990. С. 169. Там же. С. 169-170.

   44.Там же. С. 169-170.

   45.Эпитет "теплый", может быть, наиболее часто встречающийся при характеристике произведений писателя (см., например, отзыв В.Львова-Рогачевского. Журнальные Заметки//образование 1905. N 1. С. 137).

   46.Ср. название статьи Пл. Краснова "Смешливый писатель печальной жизни (Литературная характеристика Чирикова)" (Литературные вечера "Нового мира", 1903,N3. С. 111-115).

   47.См.: Русов Н. Чириковщина//Вечерня Заря, 1907. 8 окт. В начале века было в коду следующее двустишие: "Весь век прожил, чирикая, // Заслуга не великая" (см.: Поморский А.Н. Великая сила// РГАЛИ. Ф. 1617. Оп. 1. Ед. хр. 38). А в симфонии "Возврат" Андрей Белый написал: На улице чирикали воробьи. В Книжных магазинах продавались сочинения Чирикова" (Белый А. Старый Арбат. М., 1989. С. 227).

   48.См.: Львов-Рогачевский В. "Земля". Сборник VII. (рец.)//Совр. мир, 1911. N 11. С. 370.

   49.См.: Русское богатство, 1914. N 8. С. 304-306.

   50.Возрождение, 1927. 14 янв.

   51.Возрождение, 1927. 6 янв.

   52.РГАЛИ. Ф. 246. оп. 1. Ед. хр. 144. Письмо И.М.Касаткину (не датировано).

   53.РГАЛИ. Ф. 484. Оп. 1. Ед. хр. 96 (письмо не датировано).

   54.См.: Чириков Е. Русский народ под судом Максима Горького. М., 1917.

   55.Один из недоумевающих [Чириков Е.]. Нужны ли убеждения? (Письмо в редакцию)//Летопись, 1915. N 1 (дек.). С 323-328.

   56.Колтоновская Е.А. Критические этюды. СП6., 1912. С. 107.

   57.Чехов А.П. Поли. собр. соч. Т. 11. М., 1982. С. 265.

   58.Архив М.Горького.

   59.РГАЛИ. Ф. 1117. Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 2. Письмо С.А.Найденову (не датировано).

   60.Лазаревский Б. Е.Н. Чириков//Россия и славянство, 1932. N 165, 23 янв.

   61.Возрождение, 1927. 20 янв.

   62.РГАЛИ. Ф. 1115. Оп. 2. Ед. хр. 35.

   63.Эфрон А. Страницы былого//Звезда, 1975. N6. С. 185.

   64.Цит. по: Письма М.И.Цветаевой к Л.Е. Чириковой- Швитниковой. М., 1997. С. 69.

   65.РГАЛИ. Ф. 1117. Оп. 1. Ед. хр. 63. Л. 23.