"Наблюдатель", No 1, 1891
Издан³е "Характеровъ" Лабрюйера въ переводѣ г. Первова является, какъ кажется, первымъ русскимъ издан³емъ сочинен³й знаменитаго французскаго моралиста XVI² вѣка; можно сказать безъ всякаго преувеличен³я, что до конца 1890 года русская публика не имѣла никакого представлен³я или имѣла лишь самое смутное объ этомъ писателѣ, который, однако же, занимаетъ первостепенное значен³е не только во французской литературѣ, но также и въ литературѣ всем³рной. Этотъ любопытный фактъ появлен³я перваго русскаго перевода "Характеровъ" Лабрюйера, ровно черезъ сто восемьдесятъ пять лѣтъ послѣ его смерти, достаточно краснорѣчиво иллюстрируетъ состоян³е нашей переводной литературы. Сдѣлалось чуть ли не общимъ мѣстомъ утвержден³е, что русская переводная литература чрезвычайно богата, что у насъ переводится все,- и нужное, и ненужное,- что въ этомъ отношен³и мы съ выгодой для себя можемъ потягаться съ любой изъ западныхъ литературъ, даже съ нѣмецкой; но такое мнѣн³е, какъ и многое другое, что у насъ считается несомнѣнной истиной, есть не болѣе, какъ довольно печальная иллюз³я. До 1890 года у насъ не было перевода Лабрюйера; у насъ и теперь еще нѣтъ по русски Раблэ, нѣтъ полнаго Мильтона, нѣтъ Вольтера и Руссо (по-крайней мѣрѣ, лучшихъ, самыхъ важныхъ произведен³й этихъ писателей), нѣтъ Поль-Луи Курье, нѣтъ Жанъ-Поль Рихтера, нѣтъ полностью Байрона, нѣтъ даже толкомъ переведенныхъ классиковъ, греческихъ и римскихъ; нѣтъ, наконецъ Теофраста, этого родоначальника жанра, въ которомъ такъ прославился Лабрюйеръ. Съ такой переводной литературой далеко не уѣдешь въ умственномъ и культурномъ отношен³и, и невозможно безъ комизма приравнивать такую переводную литературу къ переводной литературѣ другихъ странъ - Франц³и, Англ³и или Герман³и, гдѣ переведено (и прибавимъ: прекрасно переведено) безусловно все, имѣющее общечеловѣческое значен³е, вплоть до второстепенныхъ даже произведен³й русской литературы.
Исправить это дѣло взялся,- уже на нашихъ глазахъ,- журналъ г. Чудинова: "Пантеонъ литературы", издающ³йся, впрочемъ, какъ-то очень своеобразно. Журналъ, какъ кажется, не располагаетъ достаточными средствами; переводы лучшихъ иностранныхъ писателей печатаются г. Чудиновымъ, такъ сказать, домашнимъ образомъ, сначала на страницахъ журнала, а потомъ выходятъ отдѣльными книжками съ плохенькой наружностью, причемъ переводчикъ получаетъ извѣстное количество экземпляровъ отдѣльнаго издан³я вмѣсто гонорара за переводъ. Въ такую сер³ю переводовъ попалъ и переводъ г. Первова.
Переводъ сдѣланъ довольно тщательно, въ обыкновенномъ значен³и слова, но не безъ промаховъ, по временамъ весьма нежелательныхъ. Т. Первовъ, напримѣръ, въ одномъ мѣстѣ переводитъ: "M. G. ниже всякой посредственности", а въ оригиналѣ, между прочимъ, сказано: "M. G. est au dessous de rien", что вовсе не значитъ "ниже всякой посредственности", потому что rien (ничто, нуль) не есть посредственность. Читатель, можетъ быть, скажетъ, что это мелочь и ставить въ упрекъ переводчику такую мелочь несправедливо. Отчасти это правда, но когда дѣло касается перевода классическихъ писателей, и въ особенности такихъ писателей, какъ Лабрюйеръ, Ларошфуко, Сентъ-Эвремонъ, Паскаль, отличающихся чрезвычайной сжатостью фразы, лаконичностью, крайней опредѣленност³ю мысли и своеобразной красотой языка,- всякая мелочь имѣетъ свое значен³е; къ тому же, так³е промахи тѣмъ болѣе непр³ятны въ переводѣ, что они указываютъ на желан³е переводчика сглаживать своеобразности оригинала банальными, ходячими фразами, заѣзженными оборотами рѣчи, общими мѣстами говора толпы; при такомъ сглаживан³и, едва ли переводъ, даже тщательно сдѣланный (т. е. грамматически правильно) передастъ впечатлѣн³е подлинника.- Но у г. Первова встрѣчаются и болѣе крупные промахи, едва ли, на этотъ разъ, простительные. Г. Первовъ пишетъ: "Есть души грязныя, испачканныя всякою дрянью и соромъ, влюбленныя въ барышъ и интересъ... любознательныя и жадныя, когда дѣло идетъ о 10 денье". Читатель невольно останавливается, не понимая фразы и удивляясь, что такой ясный и точный писатель, какъ Лабрюйеръ, говоритъ такъ вычурно и безтолково. И въ самомъ дѣлѣ, что можетъ означать выражен³е: "10 денье"? Для разъяснен³я этого недоумѣн³я приходится обратиться къ подлиннику. А въ подлинникѣ мы видимъ: "denier dix", т. е. десятый денье. Очевидно, г. Первовъ не зналъ, что хочетъ сказать Лабрюйеръ своимъ "denier dix", и превратилъ выражен³е въ десять денье. А между тѣмъ дѣло просто: въ семнадцатомъ столѣт³и, во Франц³и говорили: placer de l'argent au denier cinq, au denier dix, чтобы сказать: "помѣстить деньги на проценты одного денье изъ пяти, изъ десяти", какъ мы говоримъ: на пять процентовъ, на десять процентовъ. Такимъ образомъ, непонятная для г. Первова фраза становится совершенно понятной, когда перевести: "...жадныя, когда дѣло идетъ о десяти процентахъ".- Наконецъ, необходимо замѣтить еще и то, что при переводахъ классическихъ писателей слѣдуетъ пользоваться не популярными издан³ями, чрезвычайно неисправными и небрежными, а лучшими, критическими издан³ями съ критически возстановленнымъ и провѣреннымъ текстомъ. Для Лабрюйера такое издан³е было сдѣлано Сервуа (Servois) и помѣщено въ извѣстной "Collection des grands écrivains de la France" (1865). Мы имѣемъ основан³е предполагать, что г. Первовъ, къ сожалѣн³ю, пользовался не издан³емъ Сервуа, а какимъ нибудь популярнымъ издан³емъ, небрежнымъ и не провѣреннымъ. Укажу на одинъ примѣръ, который покажетъ, какъ важно для переводчика имѣть подъ руками критическое издан³е. Въ характеристикѣ французскихъ крестьянъ того времени и ихъ бѣдственнаго положен³я,- характеристикѣ явно иронической,- Лабрюйеръ, между прочимъ, говоритъ: "...Ils se retirent la nuit dans des tanières où ils vivent de pain noir, d'eau et des racines; ils épargnent aux autres hommes la peine de semer, de labourer et de recueillir pour vivre et méritent ainsi de ne pas maquer de ce pain, qu'ils ont semé" (въ переводѣ г. Первова: "На ночь они являются въ свои логовища, гдѣ питаются чернымъ хлѣбомъ, водой и кореньями; они избавляютъ другихъ людей отъ труда сѣять, обрабатывать и собирать для пропитан³я, и такимъ образомъ заслуживаютъ того, чтобы у нихъ не было недостатка въ хлѣбѣ, который они посѣяли"). При этой редакц³и текста, весь ироническ³й оттѣнокъ характеристики, очевидно, крайне ослабленъ послѣдней фразой о "недостаткѣ"; на этомъ основан³и профессоръ Поль Альберъ, если не ошибаюсь, предложилъ замѣнить слово manquer словомъ manger, предполагая, что въ текстѣ вкралась типографская ошибка; при такой замѣнѣ, фраза становится чрезвычайно сильной именно въ негодующе-ироническомъ смыслѣ. Оставляя оборотъ рѣчи, употребленный г. Первовымъ, эту фразу, при такой замѣнѣ можно перевести: "и такимъ образомъ заслуживаютъ того, что лишаются даже возможности ѣсть хлѣбъ, который они посѣяли".- Изъ этихъ нѣсколькихъ примѣровъ, взятыхъ мною совершенно наудачу, читатель замѣтитъ, что переводъ г. Первова далеко не безупреченъ, и было бы желательно, чтобы при второмъ издан³и, если таковое потребуется, переводъ былъ исправленъ и провѣренъ по издан³ю Сервуа.
Къ переводу г. Первовъ приложилъ двѣ статьи о Лабрюйерѣ, одну - Сентъ-Бёва, другую Прево-Парадоля. Безотносительно говоря, обѣ статьи хороши и талантливы, но онѣ писаны, разумѣется, для французовъ и съ французской точки зрѣн³я, и поэтому едва ли могутъ быть полезны въ достаточной степени русскому читателю, мало знакомому съ истор³ей французской литературы XVII столѣт³я; для русскаго читателя многое въ этихъ статьяхъ покажется непонятнымъ или страннымъ. Было бы поэтому лучше, еслибы, вмѣсто этихъ статей, г. Первовъ самъ написалъ объяснительную характеристику Лабрюйера на основан³и лучшихъ французскихъ работъ, обращая преимущественное вниман³е на точку зрѣн³я русскаго читателя.
Даже во французской литературѣ XVII столѣт³я Лабрюйеръ стоитъ совершенно особнякомъ; его нельзя пр³урочить ни къ одной изъ тогдашнихъ литературныхъ школъ; онъ не принадлежитъ ни къ одному изъ тогдашнихъ направлен³й и течен³й, и многими чертами своего таланта совершенно выходитъ за предѣлы XVII вѣка; онъ менѣе классикъ, чѣмъ друг³е писатели того времени, и того ораторскаго пр³ема, который былъ такъ свойственъ вѣку "короля-солнца", въ немъ замѣчается очень мало.
Онъ принадлежитъ къ особому типу писателей, который во Франц³и имѣетъ нѣсколько весьма замѣчательныхъ представителей,- Паскаля, Сентъ-Эвремона, Ларошфуко и, въ наше время, Ам³еля; типъ этотъ отчасти имѣетъ представителей и въ древнемъ м³рѣ, въ лицѣ Теофраста и Марка Аврел³я. Я бы охотно назвалъ писателей-моралистовъ этого типа максимистами, потому что весь ихъ литературный багажъ состоитъ изъ максимъ, сентенц³й, краткихъ изречен³й, афоризмовъ; они мыслятъ не связно и систематически, а, такъ сказать, пароксизмами, и мысль ихъ всегда укладывается въ общ³я положен³я, иногда парадоксальныя, но во всякомъ случаѣ глубок³я и чрезвычайно остроумныя. Этотъ своеобразный и рѣдко встрѣчающ³йся складъ ума совершенно отсутствуетъ въ русской литературѣ; мы - значительно больше художники и въ гораздо меньшей степени мыслители, и почти никогда не бываемъ моралистами. Въ большинствѣ случаевъ, писатели этого своеобразнаго типа нелюдимы, скептики, мизантропы; они живутъ особнякомъ, въ четырехъ стѣнахъ своего кабинета, избѣгая общества и по временамъ чувствуя даже отвращен³е отъ него; они разочарованы въ жизни и въ людяхъ; они - глубок³е аналитики, и постоянное самонаблюден³е, при крайне дѣятельной работѣ мысли, дѣлаетъ ихъ психологами и моралистами. Почти никогда они не создаютъ какого либо цѣльнаго и опредѣленнаго м³росозерцан³я, которое бы имѣло философское значен³е; они, такъ сказать, расходуются по мелочамъ, на которыя постоянно наталкиваетъ ихъ безкорыстное и безстрастное созерцан³е дѣйствительности, проходящей передъ ихъ взорами, какъ вѣчная фантасмагор³я, въ которой скрещиваются страсти, интересы, побужден³я, инстинкты, честолюбивыя мечты, предразсудки, добро и зло, въ ихъ явномъ или скрытомъ состоян³и. Такимъ образомъ, ихъ мысль естественно направлена на вѣчныя проблеммы этики и, встрѣчая рѣзкое противорѣч³е между дѣйствительною жизнью и тѣмъ категорическимъ императивомъ разума, который они себѣ усвоили, они относятся отрицательно къ жизни и къ людямъ, и иронизируютъ надъ ними, выставляя рядомъ тотъ человѣческ³й идеалъ, котораго носителями они сами являются.
Такимъ моралистомъ былъ, между прочимъ, и Лабрюйеръ, и это объясняется отчасти обстоятельствами его жизни, сложившейся чрезвычайно неблагопр³ятно и зависимо. Въ главѣ о "Личной заслугѣ" онъ, между прочимъ, говоритъ: "Во Франц³и нужно имѣть много твердости и обширнаго ума, чтобы обойтись безъ должностей и службы и согласиться, такимъ образомъ, жить дома безъ дѣлъ; никто почти не имѣетъ столько заслугъ, чтобы играть эту роль съ достоинствомъ, столько содержательности, чтобы наполнить праздное время, не прибѣгая къ тому, что, простой народъ называетъ дѣлами; а между тѣмъ, въ чемъ же и состоитъ препровожден³е времени мудреца? Еслибы размышлен³я, бесѣды, чтен³е назывались у насъ трудомъ, то мы не сказали бы, что мудрецъ проводитъ время праздно". Въ этой сентенц³и несомнѣнно слышится автоб³ографическ³й элементъ; онъ еще ярче виденъ въ другой максимѣ: "Если за человѣка некому хлопотать, если онъ не принадлежитъ къ какой либо шайкѣ или корпорац³и, если онъ стоитъ въ одиночку и вмѣсто всякихъ рекомендац³й имѣетъ за собой только много личнаго достоинства, то какого ужаснаго труда стоитъ ему пробиться въ свѣтъ сквозь окружающ³й его мракъ и идти въ уровень съ фатомъ, который тѣмъ не менѣе пользуется уважен³емъ", и дѣйствительно, Лабрюйеръ принадлежалъ къ тѣмъ неудачникамъ, которыхъ онъ въ своихъ "Характерахъ" описываетъ съ такой ѣдкой ирон³ей. До тридцати пяти лѣтъ онъ оставался никому неизвѣстнымъ бѣднякомъ, слоняясь праздно на парижской мостовой, среди шумной и веселой парижской толпы, сначала мелкимъ адвокатомъ при парижскомъ парламентѣ,- адвокатомъ безъ дѣлъ,- а потомъ мелкимъ чиновникомъ въ казначействѣ,- должность, которую онъ купилъ на послѣдн³я средства. Жилъ онъ въ убогой мансардѣ, раздѣленной пополамъ ковромъ, колыхаемымъ вѣтромъ. Тамъ онъ принималъ своихъ рѣдкихъ посѣтителей, когда они къ нему заглядывали; оттуда онъ созерцалъ то общество, котораго бытописателемъ онъ долженъ былъ впослѣдств³и явиться. Разумѣется, съ такой высоты и на такомъ разстоян³и онъ могъ видѣть немногое, а то, что онъ видѣлъ, неизбѣжно должно было быть поверхностно и невѣрно. Къ счаст³ю для насъ, ему было предложено мѣсто учителя и наставника герцога бурбонскаго, въ одномъ изъ первыхъ аристократическихъ домовъ Франц³и,- въ домѣ "великихъ" Кондэ. Едва ли можно представить себѣ что либо отвратительнѣе, бѣшенѣе, "психопатичнѣе" этой фамил³и Кондэ, какъ она описана, между прочимъ, въ "Мемуарахъ" герцога Сенъ-Симона. Боссюэ, этотъ "врагъ истины", какъ его называли, прославляетъ принца Кондэ и изображаетъ его великодушнымъ героемъ, прохаживающимся подъ сѣнью столѣтнихъ дубовъ Шантильи, окруженнаго учеными, поэтами, философами, бесѣдующаго съ ними о величайшихъ вопросахъ человѣческаго разума; представляетъ его чѣмъ-то въ родѣ христ³анскаго Платона, увѣнчаннаго славой и героическимъ спокойств³емъ. Въ дѣйствительности же жизнь въ этомъ домѣ была чистымъ адомъ. Патронъ Лабрюйера, герцогъ "былъ грубъ, мраченъ, невыносимаго и жестокаго характера"; съ поэтомъ Сантелемъ онъ обращался, какъ съ шутомъ и лакеемъ, и однажды, ради забавы, всыпалъ въ его стаканъ цѣлую табакерку нюхательнаго табаку; Сантель, говорятъ, умеръ отъ этого угощен³я. Герцогиня "была женщина надменная, насмѣшливая, рѣзкая, неспособная на дружбу, но зато очень способная на ненависть и месть, злая, гордая, неумолимая, неистощимая въ грязныхъ интригахъ и въ самой жестокой брани, которою она, съ веселой улыбкой, угощала лицъ, которыхъ, казалось, любила". Садясь за столъ, гости не знали, какимъ скандаломъ можетъ окончиться обѣдъ. Однажды, вслѣдств³е какого-то невиннаго возражен³я, сдѣланнаго Сарразеномъ, Кондэ пустилъ въ него каминные щипцы; герцогиня Кондэ на подобное же возражен³е Сантеля, при всѣхъ, за обѣдомъ, дала ему пощечину и, вслѣдъ за тѣмъ, плеснула въ лицо водой изъ стакана. Само собой разумѣется, что гости взапуски восторгались грац³ей, съ какой она при этомъ сказала: "Après le tonnère, la pluie (послѣ грома - дождь), и самъ Сантель ничего лучшаго не могъ придумать, какъ написать латинск³е стихи, въ которыхъ прославлялъ богиню, имѣвшую столько остроум³я и изволившую снизойти до фамильярности съ такимъ смиреннымъ смертнымъ, какимъ былъ Сантель.
Конечно, это были эксцессы нелѣпой напыщенности и зазнавшейся гордости, но и вообще говоря, съ XVII столѣт³и во Франц³и вельможи очень презрительно и пренебрежительно обращались съ писателями, которые,- надо правду сказать,- вели себя не лучше лакеевъ и въ большинствѣ случаевъ были у нихъ чѣмъ-то въ родѣ прихлебателей, съ которыми они, вслѣдств³е этого, обращались, какъ съ шутами. Папа, напримѣръ, просилъ короля "одолжить ему Мансара" (знаменитый французск³й архитекторъ того времени),- точь въ точь, какъ еслибы вы попросили у вашего пр³ятеля одолжить вамъ на время ружье или книгу. Понятно, что честный человѣкъ, дороживш³й своимъ человѣческимъ достоинствомъ, долженъ былъ тяготиться подобнымъ положен³емъ. Какъ бы то ни было, но Лабрюйеръ чувствовалъ, что онъ - на жалованьѣ у герцога; онъ не могъ бывать у вельможъ, у финансистовъ, у царедворцевъ, которыхъ такъ хорошо изучилъ, и съ которыми провелъ всю свою жизнь, не будучи третированъ съ тѣмъ высокомѣр³емъ или съ той высокомѣрной снисходительностью, которую чувствуешь къ подчиненному. Этотъ искусъ, однако, онъ выдержалъ съ достоинствомъ въ продолжен³е послѣднихъ двѣнадцати или пятнадцати лѣтъ своей жизни. Онъ съумѣлъ держать себя прилично въ этомъ аристократическомъ домѣ; онъ съ величайшимъ тактомъ избѣгалъ всякой фамильярности, но жизнь, конечно, была не сладка, и отвращен³е, которое онъ испытывалъ при этихъ столкновен³яхъ со "свѣтомъ", все больше и больше заставляло его уединяться. Онъ съ раннихъ поръ замѣтилъ, что современное ему общество основано на тщательномъ распредѣлен³и классовъ и состоян³й, что мудрецъ долженъ прежде всего знать свое мѣсто (по русской пословицѣ: всякъ сверчекъ знай свой шестокъ) и никогда не выходитъ изъ него. И онъ пришелъ къ убѣжден³ю, что только такимъ путемъ онъ заставитъ себя уважать, хотя бы внѣшнимъ только образомъ. Понятно, какъ много горечи накопилось въ его сердцѣ за эти послѣдн³я пятнадцать лѣтъ. Въ его книгѣ, которая теперь для насъ является какъ бы матерьяльнымъ памятникомъ всѣхъ горькихъ размышлен³й и страдан³й, пережитыхъ имъ въ течен³е долгой жизни,- почти на каждой страницѣ встрѣчаются мысли о тогдашнемъ французскомъ обществѣ, выраженныя удивительно своеобразно. Вотъ, напримѣръ, одна изъ такихъ своеобразныхъ сентенц³й: "Право, не знаю,- говорите вы съ холоднымъ и презрительнымъ видомъ: - Филентъ имѣетъ заслуги, умъ, пр³ятность въ обращен³и, точенъ въ исполнен³и долга, вѣренъ и привязанъ къ своему господину, а все таки его не совсѣмъ цѣнятъ: онъ не нравится, онъ пришелся не по вкусу". Объясните, пожалуйста, Филента ли вы осуждаете, или того вельможу, которому онъ служитъ"? Въ другомъ мѣстѣ онъ пишетъ: "Это ученый,- говоритъ политикъ,- онъ неспособенъ, значитъ, къ дѣламъ, я ему не довѣрилъ бы завѣдывать даже моимъ гардеробомъ". И онъ правъ. Осса, Ксименесъ, Ришелье были учеными. Но были ли они ловкими? Считали ли ихъ хорошими министрами? "Онъ знаетъ по гречески,- продолжаетъ государственный человѣкъ:- онъ наводитъ тоску (c'est un grimaud), онъ философъ". Оно и въ самомъ дѣлѣ: вѣдь и торговка фруктами въ Аѳинахъ, по всѣмъ видимостямъ, говорила по гречески и, слѣдовательно, была философомъ. Всѣ эти Биньоны и Ламуажвоны тоже наводили тоску. Можно ли въ этомъ сомнѣваться? они знали по гречески" {Все это мѣсто переведено г. Первовымъ совершенно неправильно. Слово grimaud онъ, напримѣръ, переводитъ словомъ "схоластикъ", вѣроятно, предполагая, что grimaud - производное отъ слова grammaire. Жаль, что онъ не справился со словаремъ академ³и или у Литре. Вообще классиковъ нельзя переводить спустя рукава.}.- По временамъ, сарказмъ и ирон³я Лабрюйера такъ ядовиты, что рана чувствуется подъ краснорѣч³емъ и месть - подъ нравоучен³емъ. "Хризантъ,- говоритъ онъ,- человѣкъ богатый и нахалъ,- не хочетъ, чтобы его видѣли съ Евген³емъ, человѣкомъ почтеннымъ, но бѣднымъ. Онъ думаетъ, что это обезчеститъ его. Евген³й совершенно также относится къ Хризанту; они не подвергаются риску столкнуться".
Положен³е, занимаемое Лабрюйеромъ, было чрезвычайно удобно для наблюден³й; типы попадались на всякомъ шагу и ярко выдѣлялись на фонѣ нравовъ и быта; чувствовалось приближен³е лицемѣр³я, дѣльцы стали пр³обрѣтать вл³ян³е, умные люди скептически подсмѣивались. Въ 1688 году появилось первое издан³е книги Лабрюйера, подъ заглав³емъ: "Характеры Теофраста, переводъ съ греческаго, вмѣстѣ съ характерами или нравами этого вѣка". Авторъ былъ человѣкъ безкорыстный, онъ всю жизнь довольствовался пенс³ей въ тысячу экю, которую ему давалъ господинъ герцогъ. Онъ почти ежедневно приходилъ въ лавку книгопродавца Мишалэ, гдѣ просматривалъ новыя книги и забавлялся съ очень хорошенькой дѣвочкой, дочерью книгопродавца, съ которой подружился. Однажды, войдя къ нему, онъ вынулъ изъ кармана рукопись и сказалъ Мишалэ: "Хотите напечатать эту рукопись (это были "Характеры"). Не знаю, наживете ли вы что нибудь, но, въ случаѣ успѣха, доходъ будетъ принадлежать вашей дочери, моему другу".- Книгопродавецъ согласился издать рукопись. Книга пошла прекрасно; сейчасъ же послѣ перваго издан³я, потребовалось второе, потомъ третье и такъ далѣе. Въ концѣ концовъ, книга принесла книгопродавцу до трехсотъ тысячъ франковъ. Весь Парижъ и вся Франц³я были сильно заинтересованы книгой; каждому хотѣлось узнать, на кого намекаетъ авторъ въ этихъ портретахъ, такъ ловко набросанныхъ; было составлено множество ключей, которые переходили изъ гостинной въ гостинную. Лабрюйеру, вѣроятно, не поздоровилось бы, еслибъ онъ не былъ протежированъ Кондэ. Однако скандалъ достигъ такихъ размѣровъ, что Лабрюйеръ счелъ нужнымъ оправдаться; онъ сдѣлалъ это искренно и съ достоинствомъ, но публика не хотѣла ему вѣрить. Его "Характеры" - нѣчто среднее между сатирой и чисто художественнымъ произведен³емъ. Въ основан³и портретовъ,, несомнѣнно, лежитъ дѣйствительность: та или другая личность послужила предлогомъ для портрета, но авторъ не довольствуется одной лишь коп³ей, но возвышается до "перла создан³я", до типа, отъ того или другаго конкретнаго явлен³я; онъ возвышается до общаго, абстрактнаго, до всеобщей, безличной истины. Это-то онъ и старался объяснить публикѣ, которая однако же ему не повѣрила. Чудесный языкъ и мастерство въ отдѣлкѣ не закупили въ достаточной мѣрѣ академиковъ и они предпочли Лабрюйеру одного изъ самыхъ бездарныхъ поэтовъ того времени, Павильона. Въ академ³ю онъ попалъ только въ 1698 году; этотъ выборъ многимъ не понравился. Его рѣчь на торжественномъ пр³емѣ въ академ³ю тоже не понравилась. Въ ней чувствовалась ирон³я и тонкая насмѣшка. "Не положен³е,- говоритъ онъ въ этой рѣчи,- не кредитъ, не богатство, не титулы, не авторитетъ могли заставить васъ, господа, сдѣлать этотъ выборъ; ничего этого у меня нѣтъ. Сочинен³е, которое пользуется нѣкоторымъ успѣхомъ, благодаря своей своеобразности... было всей моей заслугой".
Заглав³е своей книги Лабрюйеръ заимствовалъ у Теофраста, отчасти также и форму; но едва ли слово "Характеры" отвѣчаетъ тому содержан³ю, которое заключается въ книгѣ. Собственно говоря, у Лабрюйера нѣтъ характеровъ, а то, что онъ называетъ характерами, скорѣе можно было бы назвать типами. Онъ не изучаетъ ту или другую личность въ ея индивидуальныхъ особенностяхъ, онъ беретъ всегда общ³й типъ и намѣчаетъ его общими чертами. Таковы его портреты; но такихъ портретовъ немного; остальное - сентенц³и, афоризмы, максимы, общ³я мысли и положен³я, навѣянныя опытомъ и наблюден³емъ. Къ тому же, въ книгѣ нѣтъ единства; съ каждымъ новымъ издан³емъ Лабрюйеръ прибавлялъ, сокращалъ, вводилъ новые портреты и афоризмы. Лабрюйеръ просто записывалъ свои наблюден³я, впечатлѣн³я, мысли, которыя ему приходили въ голову, такъ сказать, изо дня въ день, и все это соединилъ подъ общимъ заглав³емъ, неяснымъ и произвольнымъ. Въ этомъ выразилось отсутств³е философскаго ума въ Лабрюйерѣ. Явлен³я по необходимости наталкиваютъ мыслителя на причины, и эти причины необходимо привести къ одному общему принципу. Общество разлагается и живетъ, подобно всякому живому организму; нравы и обычаи, типы и характеры - только проявлен³я этого организма. Заслуга художника заключается въ томъ, что онъ создаетъ изъ этой разнообразной, мѣняющейся дѣйствительности - широкую, общую и правдивую картину. Но и этого недостаточно. Система правлен³я, церковь, соц³альное положен³е,- вотъ дѣйствительныя первичныя причины нравовъ; ихъ-то и нужно подвергнуть философскому анализу, чтобъ дѣйствительность сдѣлалась понятной. Къ несчастью, этого-то именно Лабрюйеръ и не дѣлаетъ; онъ видитъ только то, что есть, и старается изобразить это возможно ярче, руководствуясь не философскимъ инстинктомъ, а художественнымъ. Моралистомъ его можно назвать только потому, что онъ описываетъ нравы современнаго общества, но не задается никакими другими, болѣе высшими цѣлями. Въ этой ограниченности кругозора замѣтенъ французъ XVI² вѣка. Это безсилье подняться до общаго м³ровоззрѣн³я, этотъ нѣсколько наивный оптимизмъ, обнаруживаемый Лабрюйеромъ по отношен³ю къ государственнымъ и соц³альнымъ учрежден³ямъ, въ то время какъ по отношен³ю къ отдѣльнымъ личностямъ онъ неумолимо строгъ,- вотъ истинная печать того времени: нападайте, какъ угодно, на людей, издѣвайтесь надъ ними; король не безъ удовольств³я видитъ, какъ его подданные нападаютъ другъ на друга; сатира дозволена, но при одномъ услов³и: чтобъ сатирикъ не касался ни государства, ни церкви, ни учрежден³й, не подкапывался подъ "основы". Декартъ былъ первымъ, давшимъ примѣръ этой слѣпой и рабской покорности; само собой разумѣется, что при такомъ деспотическомъ правлен³и, каково было правлен³е Людовика XIV, такому человѣку, какъ Лабрюйеръ, не могло и въ голову пр³йти подвергнуть философскому анализу нравственное состоян³е тогдашней Франц³и.
"Легко ошибиться насчетъ Лабрюйера,- говоритъ Прево-Пародоль.- То немногое, что извѣстно о его жизни, проведенной на службѣ у принца, горьк³е намеки на несправедливое неравенство общественныхъ состоян³й и на свое подчиненное положен³е, гордыя жалобы на незаслуженное счаст³е и безнаказанную наглость вельможъ; наконецъ, нѣсколько словъ краснорѣчиваго негодован³я по поводу народной нищеты - могутъ заставить иныхъ читателей видѣть въ Лабрюйерѣ противника общества того времени, нѣчто въ родѣ реформатора или, какъ теперь говорятъ, одного изъ провозвѣстниковъ французской революц³и. Но подобный выводъ былъ бы неточнымъ: очень живо чувствуя несовершенство французскаго общества, какимъ Лабрюйеръ его видѣлъ и какимъ рисовалъ, онъ все таки былъ далекъ отъ мысли, чтобы это положен³е вещей могло быть преобразовано, чтобы можно было сколько нибудь приблизиться къ вѣчнымъ законамъ справедливости. Онъ былъ слишкомъ далекъ отъ революц³и, чтобы предчувствовать ее; онъ былъ слишкомъ привязанъ лично къ своему мѣсту въ общественной ³ерарх³и, чтобы думать, что ее нѣкогда можно будетъ передѣлать съ верху до низу; онъ слишкомъ близко видѣлъ прочность того монархическаго и аристократическаго монумента, который внушалъ тогда уважен³е всей Европѣ, и которому не грозила еще никакая опасность, чтобы желать или предвидѣть, и притомъ издалека, разрушен³е или потрясен³е этого величественнаго сооружен³я". "Во времена Лабрюйера, престижъ рожден³я и ранга, вл³ян³е наслѣдственнаго богатства, сила и блескъ власти были еще въ своей неприкосновенности и лежали всею своею тяжестью на тѣхъ, кто не имѣлъ участья въ этихъ, якобы неоспоримыхъ, правахъ на уважен³е со стороны другихъ. Даже болѣе. Теперь эти преимущества, ставш³я сами по себѣ непрочными или слабыми, разсѣялись въ средѣ цѣлаго общества: знатное рожден³е часто лишено богатства и удалено отъ власти; богатство, столь быстро въ иныхъ случаяхъ протекающее и всегда готовое ускользнуть, очень часто только само по себѣ и имѣетъ право на вниман³е со стороны другихъ; власть, почти столь же перемѣнчивая, какъ и богатство, не знаетъ часто, что дѣлать со знатнымъ рожден³емъ, и не всегда поддерживается личной заслугой. Но тогда рожден³е, власть, богатство, сосредоточенныя въ однѣхъ рукахъ, соединенныя на однихъ и тѣхъ же лицахъ, представляли другъ для друга взаимную поддержку и къ своему собственному вл³ян³ю присоединяли силу и блескъ, происходящ³й отъ ихъ стечен³я. Одно мѣсто, узкое пространство, одинъ пунктъ земнаго шара, находящ³йся, по Лабрюйеру, на 48° сѣверной широты и болѣе чѣмъ на 1,100 лье отъ моря ирокезовъ и гуроновъ, содержитъ въ себѣ это блестящее общество, къ которому были обращены всѣ взоры, этотъ "дворъ", маленькое отечество на лонѣ большаго отечества, отечество единственное для большей части его обитателей, мѣстопребыван³е всякаго авторитета, источникъ всѣхъ милостей, центръ всѣхъ удовольств³й. Ни въ чемъ тамъ не было недостатка, что могло бы способствовать наслажден³ю жизнью, такъ чтобы сдѣлать ее легкою, пр³ятно переносимою и услаждающею чувство. Власть почти не сопровождалась трудомъ и заботою, ибо она исходила отъ единственнаго владыки и смѣшивалась въ понят³яхъ людей съ его милостью, которая возвышаетъ того, кого коснулась, ничего отъ него не требуя. Отсутств³е тѣхъ трудовъ и заботъ, отъ которыхъ теперь не избавляетъ никого и самый высок³й рангъ, давало свободное мѣсто "празднымъ душамъ,- на которыхъ, какъ - превосходно выражается Лабрюеръ,- "все производитъ, на первыхъ порахъ, живое впечатлѣн³е". Богатство, употребленное искусно въ дѣло, присоединяло блескъ и тонкость къ этому благоденств³ю и давало средства предупредить скуку разнообраз³емъ забавъ; вѣжливость, усвоенная съ дѣтства и переданная съ кровью, смягчала отношен³я людей и скользила съ какою-то прелестью даже по малѣйшимъ случаямъ жизни; наконецъ, склонность къ удовольств³ю французской расы и остроумная грац³я женщинъ - давали движен³е этой блестящей толпѣ и примѣшивали вкусъ къ умственному удовольств³ю, испытываемому при поискѣ другихъ удовольств³й".
Таково было общество и соц³альный строй, которыя имѣлъ передъ глазами Лабрюйеръ; совершенно очевидно, что онъ не видѣлъ тѣхъ элементовъ разложен³я, которые нѣдрились въ этомъ обществѣ. Будучи другомъ Боссюэ, Лабрюйеръ думалъ, какъ онъ, да и думать иначе было запрещено. И однако, этотъ убѣжденный моралистъ написалъ, между прочимъ, фразу, которая была бы подстать только Монтескьё: "При деспотизмѣ нѣтъ отечества; его замѣняютъ друг³я вещи: интересъ, слава, служен³е принцу". Если разсматривать Лабрюйера съ этой точки зрѣн³я, то въ немъ несомнѣнно поразитъ какая-то неустойчивость мысли, какое-то колебан³е въ мнѣн³яхъ; онъ и льстецъ, и свободный мыслитель въ одно и то же время. Все это можно объяснить только чрезвычайной осторожностью, которую ему приходилось соблюдать. Онъ, напримѣръ, предпринялъ опровергнуть доктрины такъ называемыхъ въ то время èsprits forts; но это опровержен³е чрезвычайно слабо и все состоитъ изъ офиц³альныхъ общихъ мѣстъ, a la Боссюэ, какъ будто ему нужно было сдѣлать эту уступку, чтобы въ другихъ отношен³яхъ быть свободнымъ, Эти уступки, безъ всякаго сомнѣн³я, умаляютъ значен³е писателя. По всей вѣроятности, эти уступки ему немало стоили; съ одной стороны, онѣ были дѣломъ его воспитан³я, а съ другой онъ слишкомъ увлеченъ деталями, подробностями, и не видѣлъ цѣлаго. Его подчиненное и шаткое положен³е заставляло покоряться необходимости; его острый умъ увлекалъ въ сторону сатиры. Эти двѣ противоположности онъ старался согласовать. какъ могъ. Но если часто его сужден³я слишкомъ смахиваютъ на общ³я мѣста, то, во всякомъ случаѣ, въ нихъ много справедливаго. Тэнъ, въ замѣчательномъ этюдѣ о Лабрюйерѣ, слѣдующимъ образомъ характеризуетъ его: "Лабрюйеръ открываетъ только детальныя истины; онъ показываетъ смѣшную сторону моды, чувство отвращен³я, внушаемое пороками, несправедливость мнѣн³й и, какъ самъ говоритъ, суету всѣхъ привязанностей человѣка. Но эти отдѣльные взгляды не приводятъ его къ общей идеѣ; онъ пробуетъ тысячи тропинокъ, но не проводитъ дороги; изъ всѣхъ этихъ вѣрныхъ заключен³й онъ не дѣлаетъ никакого вывода. Онъ даетъ совѣты всякому возрасту, всякому положен³ю, всякой страсти, но не человѣчеству, и когда, подъ конецъ, въ своей послѣдней главѣ, онъ приступаетъ къ доказательствамъ существован³я Бога, то только излагаетъ аргументы декартовской школы. Его талантъ, главнымъ образомъ, заключается въ искусствѣ возбуждать вниман³е. Онъ творитъ немного, но то, что видитъ, онъ запечатлѣваетъ неизгладимо. Онъ повторяетъ только обыкновенныя истины, но, разъ онѣ высказаны, ихъ нельзя забыть. Онъ похожъ на человѣка, который останавливаетъ прохожихъ на улицѣ, беретъ ихъ за шиворотъ, заставляетъ забывать о дѣлахъ и удовольств³яхъ, заставляетъ смотрѣть себѣ подъ ноги, смотрѣть на то, чего прежде они не видали, и не позволяетъ имъ удаляться до тѣхъ поръ, пока они не запечатлѣютъ въ своей памяти разсмотрѣнный предметъ. Поэтому, у него замѣчаются всѣ уловки стиля; никогда еще форма не была такой совершенной, столь способной выразить точно мысль. Онъ вводитъ фиктивныхъ персонажей, приписываетъ имъ цѣлыя рѣчи и превращаетъ, такимъ образомъ, нравственную проповѣдь въ драматическую сцену Онъ беретъ какого нибудь древняго мудреца Гераклита, потомъ Демокрита, заставляетъ ихъ говорить, и обращаетъ вниман³е читателя на странности ихъ рѣчи. Онъ подражаетъ стилю Монтэня и поражаетъ вниман³е контрастомъ между устарѣлой формой рѣчи и современной. По временамъ, онъ возбуждаетъ любопытство загадками или кажущимися наивностями. Онъ увеличиваетъ предметы, усиливаетъ очертан³я, накопляетъ краски, и фигура, которую онъ такимъ образомъ нарисовалъ, становится столь выразительной, что невозможно оторвать глазъ отъ нея."
Необходимо, однако, указать еще на одну черту Лабрюйера, черту, которая сближаетъ его съ нашимъ временемъ. Особенность классическаго стиля въ XVII вѣкѣ - это правильная, логически построенная фраза, держащаяся на извѣстной высотѣ общихъ, абстрактныхъ положен³й и возвышенныхъ выражен³й. У Лабрюйера какъ разъ наоборотъ: фраза короткая, неправильная, по временамъ вульгарная, касающаяся самыхъ обыденныхъ мелочей жизни, конкретная, въ которой очень часто вещи называются ихъ истиннными назван³ями. Вотъ, напримѣръ, одна характеристика, которая покажетъ, въ какой степени Лабрюйеръ близко подходитъ къ нервному и демократическому стилю XIX столѣт³я: "Гнатонъ живетъ только для себя; всѣхъ остальныхъ людей, по его взглядамъ, не существуетъ. Не довольствуясь первымъ мѣстомъ за столомъ, онъ одинъ занимаетъ мѣсто двоихъ; онъ забываетъ, что пиръ устроенъ не только для него, но и для всѣхъ гостей; онъ овладѣваетъ блюдомъ и присвоиваетъ себѣ всякую перемѣну кушанья; онъ не принимается ни за одно кушанье, не попробовавъ предварительно всѣхъ остальныхъ; ему хотѣлось бы отвѣдать всѣ сразу. За столомъ онъ пускаетъ въ дѣло свои руки, беретъ рукою мясо, перебираетъ его, отрываетъ часть, раздѣляетъ на куски, вообще ведетъ себя такъ, что остальнымъ гостямъ приходится ѣсть, если хотятъ, остатки послѣ него. Онъ не стѣсняется передъ ними въ своей неопрятности, способной отнять апетитъ у самыхъ голодныхъ; сокъ и соусъ течетъ у него по подбородку и бородѣ; если онъ поднимаетъ рагу надъ блюдомъ, то разливаетъ соусъ по дорогѣ въ другое блюдо и на скатерть, оставляя слѣды за собой; ѣстъ онъ съ большимъ шумомъ, чавкая, при этомъ ворочаетъ глазами; столъ для него въ родѣ яслей; онъ чиститъ зубы и продолжаетъ ѣсть. Гдѣ бы онъ ни былъ, онъ дѣлаетъ вокругъ себя не меньше простору, чѣмъ въ своей комнатѣ; въ каретѣ для него удобны только задн³я мѣста; на всякомъ другомъ мѣстѣ, по его словамъ, ему дѣлается дурно. Если онъ путешествуетъ съ нѣсколькими другими лицами, онъ предупреждаетъ ихъ въ гостинницахъ и умѣетъ всегда занять лучшую постель въ лучшей комнатѣ; онъ все беретъ въ свое пользован³е; по его приказан³ю, бѣгутъ одновременно и его слуги, и слуги другихъ; онъ все присвоиваетъ себѣ, что попадется подъ руку, будь то какой нибудь скарбъ или экипажи; для него всѣ хлопочутъ, а онъ ни для кого не принуждаетъ себя, никого не жалѣетъ, знаетъ только свое горе, свою тучность и желчь; онъ не оплакиваетъ смерти другихъ, боится только своей собственной и охотно заплатилъ бы за нее уничтожен³емъ всего человѣческаго рода". По реалистическому пр³ему, этотъ "портретъ" можно было бы приписать Золя, еслибы современный французск³й беллетристъ владѣлъ съ такимъ искусствомъ ирон³ей и сатирой.
И еще одна особенность сближаетъ Лабрюйера съ нашимъ временемъ: его демократическ³й инстинктъ. По справедливому замѣчан³ю Тэна, онъ производитъ то же впечатлѣн³е, что и Руссо: оба глубоко были уязвлены контрастами между ихъ ген³емъ и ихъ соц³альнымъ положен³емъ, и это тайное страдан³е, эта рана, никогда не закрывавшаяся, положила свою мрачную печать на форму ихъ мысли и на самую мысль. Эта же внутренняя, неутихающая боль заставила ихъ обратить вниман³е на несчастныхъ и страдающихъ. Жанъ-Жакъ Руссо написалъ свой "Discouss sur l'inégalité"; Лабрюйеръ сдѣлалъ больше, онъ соединилъ въ одной фразѣ все, что современные реформаторы говорили въ многотомныхъ сочинен³яхъ о ненормальности общества, основаннаго на привилег³яхъ. Посмотрите, напримѣръ, на слѣдующую картину: "Вотъ разсѣяны по полямъ как³я-то дик³я животныя, самцы и самки, смуглыя, багровыя, всѣ загорѣвш³я отъ солнца, наклонивш³яся къ землѣ, которую они роютъ и пашутъ съ непреодолимымъ упорствомъ; между ними какъ будто слышна членораздѣльная рѣчь, а когда они выпрямляются, то мы видимъ человѣческое лицо. И дѣйствительно, это - люди; на ночь они являются въ свои логовища, гдѣ питаются чернымъ хлѣбомъ, водой и кореньями; они избавляютъ другихъ людей отъ труда сѣять, обработывать и собирать для пропитан³я и такимъ образомъ заслуживаютъ того, что лишаются даже возможности ѣсть хлѣбъ, который они посѣяли". И вслѣдъ за тѣмъ, въ другомъ мѣстѣ, онъ прибавляетъ: "народъ почти не имѣетъ ума, вельможи не имѣютъ души; у того хорошее основан³е и нѣтъ внѣшняго лоска, у этихъ только внѣшность и блестящая поверхность. Если нужно сдѣлать выборъ, я не стану колебаться,- я хочу принадлежать къ народу". Такихъ "выходокъ" у Лабрюйера найдется много: "Есть такая нищета на землѣ, что она сжимаетъ сердце. Инымъ даже нечего ѣсть, иные боятся зимы; имъ страшно за жизнь. Въ иныхъ мѣстахъ ѣдятъ незрѣлые плоды, насилуя землю и времена года, чтобы удовлетворить своему неизысканному вкусу. Простые буржуа, только потому, что они были богаты, имѣли смѣлость проглатывать сразу столько, сколько хватило бы на прокормлен³е ста семействъ. Пусть, кто хочетъ, выступитъ противъ этихъ крайностей: я укрываюсь въ среду умѣренности и не хочу, если можно, быть ни несчастнымъ, ни счастливымъ..." "Преимущество вельможъ надъ другими людьми огромно въ одномъ отношен³и: пускай ужь у нихъ будетъ хорош³й столъ и богатая меблировка, пускай будутъ собаки, лошади, обезьяны, карлики, дураки и льстецы, но я завидую ихъ счаст³ю имѣть къ своимъ услугамъ людей, которые равняются съ ними сердцемъ и умомъ, а иногда и превосходятъ ихъ"...
Подобно Руссо, Лабрюйеръ подверженъ какой-то неизлѣчимой меланхол³и, какой-то безотчетной грусти; онъ потерялъ всякую иллюз³ю, онъ чувствуетъ отвращен³е отъ людей; и по временамъ, вы встрѣчаете въ его книгѣ пессимизмъ, который напоминаетъ вамъ краснорѣчивѣйш³я страницы Шопенгауэра: "Нужно смѣяться прежде, чѣмъ добиться счаст³я, а иначе можно умереть, не дождавшись случая смѣяться. Жизнь коротка, если она заслуживаетъ этого имени, только тогда, когда она пр³ятна, потому что если соединить вмѣстѣ всѣ часы, которые мы проводимъ за тѣмъ, что намъ нравится, то изъ большаго числа лѣтъ нашей жизни едва составится нѣсколько мѣсяцевъ". "Жизнь - это сонъ. Старики - это тѣ, у кого сонъ былъ продолжительнѣе; они начинаютъ пробуждаться только тогда, когда нужно умирать. Вспоминая все течен³е своей жизни, они часто не находятъ ни добродѣтелей, ни похвальныхъ дѣйств³й, которыя бы отличали одинъ годъ ихъ жизни отъ другаго; они смѣшиваютъ различные свои возрасты, не видя въ нихъ ничего такого, что достаточно выдавалось бы для того, чтобы измѣрить прожитое ими время; сонъ ихъ былъ смутный, безформенный и непослѣдовательный; но они все таки чувствуютъ, какъ и всяк³й пробуждающ³йся ото сна, что долго спали. Для человѣка существуютъ только три событ³я: рожден³е, жизнь и смерть. При рожден³и онъ не чувствуетъ себя, при смерти страдаетъ, все время жизни забываетъ, что живетъ". "Въ жизни человѣка есть время, когда разума еще нѣтъ, когда въ немъ замѣчается только инстинктъ, подобный инстинкту животныхъ, и не сохраняющ³й въ памяти никакого слѣда. Есть и другое время, когда разумъ развивается, даже уже сформированъ и могъ бы дѣйствовать, еслибы не былъ затемненъ и какъ бы погашенъ нравственными пороками, увлечен³емъ, страстями, которыя слѣдуютъ одна за другой и ведутъ человѣка къ третьему и послѣднему возрасту. Тутъ разумъ, находясь во всей своей силѣ, долженъ былъ бы производить; но онъ уже охлажденъ и разслабленъ годами, болѣзнью и горемъ; затѣмъ онъ еще болѣе разстроивается вслѣдств³е разстройства человѣческаго механизма, клонящагося къ разрушен³ю... Тѣмъ не менѣе, эти пер³оды составляютъ человѣческую жизнь"
При этомъ неизлѣчимомъ пессимизмѣ Лабрюйера, замѣчается однако теплая, душевная нота, которая какъ бы скрашиваетъ эту меланхол³ю. Главы: "Сердце" и "Женщина" переполнены трогательными мыслями, сердечными изл³ян³ями, которыя какъ-то не вяжутся съ ирон³ей и сарказмомъ всего остальнаго, и которыя заставляютъ догадываться, чѣмъ онъ былъ бы, еслибъ услов³я жизни не сдѣлали его мизантропомъ и скептикомъ. Это любящее сердце, пораненное и оскорбленное, высказывается тутъ въ удивительно-обаятельной формѣ. "Какимъ бы безкорыст³емъ мы ни отличались въ отношен³и тѣхъ, кого любимъ, все таки иной разъ нужно принудить себя и имѣть великодуш³е получить отъ нихъ услугу", и вслѣдъ за этимъ: "Тотъ можетъ брать, кто испытываетъ столь же высокое удовольств³е получая, какое испытываетъ другъ его, давая ему". Так³я épanchements, изл³ян³я, несомнѣнно указываютъ на субъективный элементъ; изъ-за писателя виденъ человѣкъ, который, въ этихъ отрывочныхъ фразахъ, въ этихъ сентенц³яхъ, обнаруживаетъ всѣ тайники своего сердца. Эти невольныя изл³ян³я еще сильнѣе поражаютъ своимъ субъективнымъ, личнымъ элементомъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ дѣло касается любви. "Красивое лицо,- говоритъ онъ въ одномъ изъ такихъ мѣстъ,- это самое прекрасное изъ всѣхъ зрѣлищъ; самая пр³ятная гармон³я - это звукъ голоса той, которую любишь". Подчасъ эти сентенц³и невольно заставляютъ думать, что авторъ просто записывалъ извѣстныя рѣдк³я впечатлѣн³я жизни, облекая ихъ въ общую абстрактную форму: "Бываютъ подчасъ на пути жизни столь дорог³я удовольств³я и столь нѣжныя обстоятельства, недоступныя для насъ, что естественно желать, по крайней мѣрѣ, чтобы они были дозволены; так³я сильныя чары можно преодолѣть только умѣн³емъ съ достоинствомъ отказаться отъ нихъ". "Иныя потери должны вызывать въ сердцѣ неистощимые источники скорби. Чтобы выйти изъ сильной печали, нужна добродѣтель или сила духа. Обыкновенно мы горько плачемъ и сильно бываемъ тронуты, но потомъ оказываемся столь слабыми и легкомысленными, что утѣшаемся". "Грустно любить, не обладая большимъ состоян³емъ, которое даетъ намъ средства осыпать удовольств³ями любимый предметъ и сдѣлать его настолько счастливымъ, чтобы большаго счаст³я онъ не желалъ". Уже въ наше время нѣкоторые изслѣдователи, пораженные этимъ субъективнымъ элементомъ Лабрюйера, пробовали читать между строкъ и раскрыть, если можно такъ выразиться, романъ Лабр³ойера. Портретъ Артенисы, между прочимъ, послужилъ главной темой подобнаго рода догадокъ. Въ этомъ портретѣ видѣли портретъ г-жи de Bois-Landry,- если вѣрить свидѣтельству Шольи, который хорошо былъ съ нею знакомъ. Къ несчаст³ю, она нисколько не похожа на портретъ, сдѣланный Лабрю&еромъ. Во всякомъ случаѣ, ничего документальнаго ни въ этомъ отношен³и, ни во всѣхъ другихъ обстоятельствахъ его жизни нельзя было открыть. Въ общемъ, Лабрю&еръ является однимъ изъ самыхъ изящныхъ, тонкихъ и глубокихъ писателей французской литературы XVII вѣка, который въ своихъ "Характерахъ" оставилъ намъ чрезвычайно полную и меткую картину нравовъ его времени.
В. Чуйко.