Давыдов Денис Васильевич - М. П. Алексеев. (В. Скотт и Д. Давыдов)

ажаемого и так победительно увлекающего внимание и удивление света. Желание мое удовлетворено особенной вашею ко мне благосклонностью, простирающеюся до сочетания бесславного моего имени с вашим знаменитым именем (подпись собственной его рукою под портретом: "Walter Scott for Denis Davidoff"). Рад очень, милостивый государь, что гравированный портрет мой давно уже находится в вашем кабинете оружий, столь, как я слышу, тщательно вами собираемых. Это спасает меня от неприличия отдарить Вас изображением черт моей малозначущей особы и вместе с тем представляет мне случай просить вас о принятии от меня курдской пики и персидского кинжала, отбитых отрядом, бывшим под моей командою, в легкой сшибке его с персидским корпусом войск недалеко от Эривани, и черкесский лук с колчаном, полным стрел, который удалось мне приобрести в проезд мой через кавказскую линию. Все это отправлено к вам чрез английское посольство. Вы желаете иметь замечания мои о войне 1812 г., описанной вами, милостивый государь, в Истории жизни Наполеона. Я не без робости повинуюсь вашей воле, ибо заранее должен вам признаться, что их будет немалое число, потому что документы, служившие вам для составления описания этой войны, были, по-видимому, доставлены Вам людьми, мало основательными и подвластными пристрастию" и т. п. Далее следуют самые "замечания", сделанные по парижскому изданию "Жизни Наполеона" 1827 г., сущность которых нас в данном случае не интересует. "Я не имел намерения переводить на русский язык и издавать его <т. е. это письмо> в свет, если б не узнал о переводе на русский же язык книги, на погрешности которой я здесь указываю",- замечает Давыдов.- "Так как замечания мои не могут быть полезными сочинителю, то да охранят они, по крайней мере, соотечественников моих от заблуждения, в которое невольно ввергнут был этот знаменитый писатель ложными документами, доставленными ему от людей пристрастных"¹⁰⁶.

   Обратим внимание еще на одно обстоятельство. По смыслу опубликованного Давыдовым собственного письма выходит, что В. Скотт будто бы просил у него замечаний по поводу уже изданного своего труда, тогда как мы знаем, что одним из поводов возникшей между ними переписки была надежда В. Скотта воспользоваться некоторыми рассказами "Черного капитана" для еще подготовлявшейся к печати "Жизни Наполеона". В этом отношении Давыдов ожиданий В. Скотта, очевидно, не оправдал. Различные обстоятельства тревожного для него 1827 г. помешали Давыдову послать в Шотландию просимые у него материалы. Не имея возможности тотчас же исполнить просьбу В. Скотта, он откладывал ее исполнение; очевидно, интересовавшие В. Скотта рассказы и замечания так и не были посланы. Они должны были послужить материалом еще для одного письма Давыдова (четвертого по счету), навряд ли написанного, потому что труд, для которого эти сведения предназначались, вышел из печати весной 1827 г. Присылка их после этого уже не имела смысла. Подготовленные материалы Д. Давыдов мог частично использовать, когда В. Скотта уже не было в живых.

   Русское издание "Жизни Наполеона", испытавшее ряд цензурных мытарств, появилось лишь в 1832 г., да и то в сильно сокращенном виде¹⁰⁷. Лишь после этого стоило сообщить русскому читателю свои замечания на эту книгу. Любопытно, что труд В. Скотта при его появлении Д. Давыдов встретил резко отрицательно, несмотря на то что он принадлежал его "знаменитому другу", как это подчеркнуто в его письме к Н. А. Муханову¹⁰⁸. Правда, этот резкий отзыв относится не к той части, в которой описана война 1812 г. и которую Давыдов страстно хотел прочесть. Столь же недружелюбно встретили "Жизнь Наполеона" и многие друзья Давыдова, например П. А. Вяземский и А. И. Тургенев. Вяземский, еще в 1827 г. собиравшийся напечатать ее "сокращенный перевод", написал о ней статью с подробным изложением полемики, возникшей вокруг труда В. Скотта во французской журналистике, но эта статья не была пропущена цензурой. Еще в начале 1828 г., готовясь к задуманной работе, Вяземский просил А. И. Тургенева собрать и приберечь для него все иностранные рецензии об этом сочинении, но автора называл "холодным и сонным... писцом"; "в прежних романах он делал из истории какую-то живую фантасмагорию; здесь он не оживил праха, а, напротив, остудил живое; я не нашел у него ни одной страницы пламенной, яркой"¹⁰⁹.

   Когда до Давыдова дошел, наконец, тот том "Жизни Наполеона", где речь шла о московской кампании, он был несколько разочарован, впрочем, отчасти и по своей собственной вине. Те воспоминания и рассказы, которые от него надеялся получить В. Скотт, Давыдов так ему и не доставил, и наиболее памятные для него самого события и эпизоды в изложении В. Скотта показались ему более скучными и гораздо менее живописными, чем они могли бы быть. В книге заключалось не слишком много замечаний и о нем самом, а документация военных событий 1812 г., с точки зрения их деятельного участника, заставляла желать много лучшего даже и от иностранного историка.

   Вот что, между прочим, прочел здесь Давыдов: "...Подполковник Денис Давыдов, сделавшийся известным французам под именем "Черного вождя", подал первую мысль об этом роде войны князю Багратиону незадолго до Бородинского сражения и приобрел отличные успехи, предводительствуя небольшим отрядом казаков и гусар, действиями своими на дороге между Гжатском и Вязьмою, где он перехватывал обозы и разбивал небольшие неприятельские отряды. Ему вскоре дано было более значительнее войско; другие такие же отряды были набраны с назначением в предводители оных храбрых и предприимчивых людей. Они объезжали окрестности, прерывали сообщения французов, сбивали их передовые посты и повсюду их тревожили"¹¹⁰.

   Конечно, думалось Давыдову, В. Скотт мог все это рассказать занимательнее и с большим количеством подробностей, пользуясь хотя бы близостью своей к В. П. Давыдову как к племяннику "Черного капитана" и переводчику русских материалов! Тем более хотелось самому герою взяться за перо и сделать необходимые добавления и поправки к историческому труду, не вполне оправдавшему его надежды. Так можно объяснить причины, побудившие Дениса Давыдова напечатать "письмо к В. Скотту", сочиненное уже после смерти писателя и включающее ряд серьезных замечаний и поправок к "русским главам" "Жизни Наполеона". Что же касается самого "письма", якобы не посланного за смертью адресата, то оно слегка стилизовано в нужном для автора духе; нечто подобное Давыдов уже делал в приведенном выше отрывке письма к Пушкину, излагая историю своего знакомства с В. Скоттом без некоторых подробностей, которые казались второстепенными. Современники поэта-партизана хорошо знали о том, что тщеславие было его недостатком. Я. К. Грот в одном из писем к другу своему П. А. Плетневу (30 марта 1849 г.) задавал следующий вопрос: "Не известно ли тебе, кто под именем О. Д. О. написал биографию Давыдова, которую по слогу легко бы принять за сочинение самого Давыдова, если бы он сам не опровергнул этого мнения. Этот О. будто покойный генерал-лейтенант". На это Плетнев отвечал: "Давыдов, не трогая таланта его, был мелкий хвастун, и все биографии о нем писаны им самим, где он рассыпался в похвалах себе"¹¹¹. Изложенная выше на основании подлинных документов история "заочного" знакомства Д. В. Давыдова с В. Скоттом позволяет признать, что у Плетнева были известные основания для столь резкого приговора: Давыдов, во всяком случае, был повинен в своего рода литературной стилизации этого эпизода его жизни.

  

  

   В 1827 г. В. Скотту довелось, на этот раз лично, встретиться еще с одним русским участником Отечественной войны 1812 г. В "Дневнике" его, в записи от 4 августа 1827 г., значится: "Визит генерала Ермолова, явившегося с письмом от д-ра Нокса (Knox), которого я не знаю... К счастью, имя генерала Ермолова мне известно. Это человек в расцвете лет, около тридцати, красивый, решительный и восторженный, большой почитатель поэзии и всего такого. Он участвовал в московской кампании и во всех последующих походах, но должен был быть в ту пору очень молод"¹¹².

   В. Скотт воспользовался присутствием в Абботсфорде этого русского гостя, чтобы предложить ему ряд вопросов, аналогичных тем, какие он задавал обоим Давыдовым, дяде и племяннику, о роли Ростопчина в московском пожаре 1812 г., о действиях Кутузова. "Он без малейших сомнений заявил,- записывает В. Скотт далее в "Дневнике",- что Москва была сожжена Ростопчиным. По его словам, перед тем, как французы вошли в город, и в то время, как жители покидали его, распространился слух, что оставлены люди для разрушения города. Я спросил его, почему не был сразу же подожжен пороховой погреб. Он ответил, что, по его мнению, взрыв этого погреба мог быть опасен для отступавших русских войск. Мне это показалось неубедительным. Русские проходили слишком далеко от Москвы, чтоб это могло помешать их движению. Я нажимал на него, как мог, по поводу медлительности действий Кутузова, и он откровенно признался, что русские были так рады и так поражены, видя, что французы отступают, что не скоро отдали себе отчет в размерах выигранного ими преимущества".

   Несомненно, что собеседником В. Скотта был тогда полковник (впоследствии генерал-майор) Михаил Александрович Ермолов (р. в 1794 - ум. в 1850 г. в Париже)¹¹³. Приходившийся племянником Алексею Петровичу Ермолову, имя которого, очевидно, и было известно В. Скотту, М. А. Ермолов действительно принимал участие в Отечественной войне; ему было тогда восемнадцать лет. Он был ординарцем при главнокомандующем второй армией кн. Багратионе, участвовал в Бородинской битве, получил контузию левой ноги; в 1814 г. посетил вместе с русскими войсками Париж; в 1825 г. вышел в отставку по болезни и уехал за границу, где провел несколько лет. К этому времени и относится его визит к В. Скотту. В 1829 г. он вновь вернулся на военную службу, дослужился до чина генерал-майора, а в 40-х годах переселился во Францию и остался за границей, пытаясь заниматься переводческой и литературной деятельностью.

   В 40-х годах Ермолов поместил за подписью М. V. в "Blackwood's Edinburgh Magazine" небольшую статью о Пушкине в виде предисловия к собственному переводу "Кирджали", перевел затем пушкинский "Выстрел" и написал несколько статей, впоследствии объединенных в его книге "Melanges et souvenirs d'histoire, de voyages et de litterature" (Paris, 1858), представляющей как бы итог его литературной деятельности¹¹⁴.

   В. Скотт упоминаете литературных интересах Ермолова. На чем основано это наблюдение? Не говорили ли они о русской литературе, в частности о Пушкине, которого Ермолов пропагандировали в Англии, и во Франции? Любопытно, между прочим, что Ермолов был в дружественных отношениях с Проспером Мериме и что именно он снабдил однажды французского писателя томиком Пушкина (в русском издании) и, вероятно, был инициатором перевода "Выстрела", сделанного Мериме (1856). К сожалению, запись дневника В. Скотта об Ермолове лаконична; мы узнаем, что этот русский гость пробыл в Абботсфорде целые сутки и уехал с обычными для иностранцев многоречивыми изъявлениями восторженного почитания, причем при прощании его с радушным хозяином выяснилось, что Ермолов является родственником П. А. Голицыной, которую В. Скотт знавал в Париже.

   Все это время знакомство и встречи В. Скотта с Владимиром Петровичем Давыдовым продолжались. В дневнике его за 1826-1828 гг. имя Давыдова попадается не раз. То он везет своих "замерзших московитов" (frozen muscovites - это цитата из "Love's Labour's Lost" Шекспира-д. V, сц. 2) в своей коляске в Абботсфорд и оттуда обратно в Эдинбург, то гуляет вместе с юным Давыдовым и его воспитателем Кольером, то принимает их у себя, знакомит со своими гостями и соседями, подолгу беседует с ними. Ему приходит в голову мысль, что "напрасно близкие Давыдова позволяют ему слишком долго жить в Британии", так как это может помешать ему "быть счастливым у себя в России": как видно, В. Скотт был все же далек от идиллического представления о николаевском режиме. Давыдов, со своей стороны, старается быть приятным и полезным обожаемому им писателю: он наводит для него в России различные исторические справки, дарит ему стальную табакерку тульской работы с искусно изображенными на ней видами Петербурга, рассказывает ему, что знает, о России, переводит с русского на английский то, что представляло интерес для писателя¹¹⁵.

   В одном из неизданных писем к отцу В. П. Давыдов писал: "Я только что окончил перевод на английский язык "Слова о полку Игореве", которое сир Вальтер Скотт выразил желание видеть"¹¹⁶. К сожалению, письмо не сообщает более никаких подробностей об этом интересном литературном предприятии; мы не имеем также и самого перевода, следов которого не сохранилось в доступных нам бумагах В. П. Давыдова; очевидно, после того как перевод этот был вручен В. Скотту, черновики его были уничтожены. Во всяком случае, это был уже весьма серьезный результат общения английского писателя с его юным русским собеседником. Несколько дополнительных сведений и дат можно извлечь лишь из эдинбургского дневника В. П. Давыдова. Дело происходило в 1826 г. В среду 5 июля (23 июня) он записал, что в этот день возвратился в Эдинбург из Абботсфорда, где провел несколько дней в беседах с писателем, его родными и другими гостями. Вечером следующего дня (6 июля) отмечено: "Я перевел на английский язык значительную часть "Слова о полку Игореве" по совету сэра Вальтера Скотта". В пятницу, 7 июля, "по дороге домой встретил сэра Вальтера Скотта, который остановился на минуту поговорить со мной". Особенно интересна субботняя запись: "Я работал упорно и на третий день своих трудов закончил перевод "Слова о полку Игореве" с некоторыми историческими примечаниями, которые я извлек из Карамзина. Я собираюсь показать свой перевод сэру В. Скотту, который сказал, что ему любопытно было бы взглянуть на него, и потому, побоявшись, что он найдет мой почерк неразборчивым, нанял писца и целых четыре часа после обеда диктовал ему, но непривычные славянские имена и стиль так смущали его, что он делал самые нелепые ошибки и едва успел справиться с половиной..." Только в понедельник, 10 июля, перевод был додиктован до конца, и вечером Давыдов понес его к писателю, которого не застал дома, и оставил рукопись с характерной запиской, свидетельствующей, как прочно он усвоил в раннем возрасте эстетические нормы классицизма. Он просил извинения за стиль оригинала, за "нелепо-причудливое нагромождение метафор и возгласов и разрывающие повествование призывы и обращения..."

   Переводил он, разумеется, так, как понимал текст, не смущаясь недостатком специальных знаний и нисколько не задумываясь над необходимостью филологической сноровки. Примерно в то же время кто-то спросил, почему бы ему не заняться переводом нового романа Вальтер Скотта, так чтобы не отставать от автора и завершить работу одновременно, и единственным препятствием он счел отсутствие времени - ведь надо было посещать лекции и сдавать экзамены.

   Впоследствии, впрочем, он весьма скептически отзывался о своем, затерянном ныне, труде. Сохранилось его письмо к Вяземскому (Павлу Петровичу) от 7 октября 1875 г., в котором он говорит об этом переводе как о "грехе своей юности" и признается, что выполнил его единственно для того, чтобы "доставить удовольствие Вальтер Скотту, которого <...> любил до обожания". "Я был так смел,- вспоминает Давыдов в том же письме,- что решился не комментировать, но перевести на английский язык "Слово о полку Игореве", и вышла в моем переводе такая ужасная чепуха, что никто на свете, ни сам переводчик не мог находить в ней никакого смысла. Я заметил, что писарь, которому я дал перебелить мой манускрипт, все время смеялся. Я, однако, послал перебеленный перевод в Абботсфорд, но, к счастию, не присутствовал при его чтении. Воображаю себе, как любезный, но колкий зять поэта, Локарт, должен был издеваться над моим трудом! Увидевшись несколько позже с самим В. Скоттом, я ему заявил мои опасения, что он не найдет много пользы в моем переводе, на что он отвечал с очень доброй улыбкой, что действительно трудно понять поэму, но что в ней заметен до некоторой степени характер описанной местности и что войска и героиня играют в ней большую роль"¹¹⁷.

   Следует учесть, что в 20-х годах XIX в. на Западе "Слово о полку Игореве" было известно еще очень мало: английского перевода его в то время не существовало, переводы французские и немецкие были малочисленны, крайне неудовлетворительны и трудно находимы. Едва ли В. Скотт или В. П. Давыдов могли знать, например, о том, что уже в 1823 г. в Москве вышел стихотворный французский перевод "Слова" (сделанный со стихотворного же, очень вольного перевода Левитского); с тем меньшим вероятием можно предположить, что В. Скотту могли быть известны какие-либо немецкие известия о "Слове", вроде статьи В. Гримма (1812)¹¹⁸.

   По-видимому, знакомство его со "Словом" шло через Карамзина, сочинениями которого он интересовался. Как известно, Карамзин не только первым рассказал Западной Европе о "Слове" еще до его издания, но впоследствии уделил ему внимание и в "Истории государства Российского" (1816, ч. I, гл. 7), вскоре вышедшей в просмотренном самим автором французском переводе (Thomas et Jauffret, 1819). Карамзин называет здесь "Слово" "особенно древней повестью, украшенной цветами воображения и языком стихотворства". Свои примечания к английскому переводу "Слова", как отметил он сам, В. П. Давыдов тоже сделал по Карамзину; едва ли в руках переводчика были какие-либо другие пособия. Заметим, однако, что тогда существовали уже труды о "Слове" К. Ф. Калайдовича, Я. О. Пожарского, А. С. Шишкова, Н. А. Цертелева, Н. Ф. Грамматика и что этот памятник находился в центре внимания как русских исследователей, так и поэтов.

   Сколько знаем, В. Скотт нигде не высказался печатно о "Слове о полку Игореве", перевод которого выполнен был по его просьбе в 1826 г. В нашем распоряжении есть, однако, еще одно свидетельство по этому поводу, заслуживающее некоторого доверия. Напоминая о судьбе первого издания "Слова" и ранних работах по его истолкованию, Е. В. Барсов в "Предисловии" к своей известной монографии "Слово о полку Игореве" как художественный памятник Киевской дружинной Руси" сделал следующее указание: "Вальтер Скотт, прочитав этот памятник, в одном из писем к графу Орлову выражал удивление, что русские так мало умеют понимать и ценить свои лучшие произведения" ¹¹⁹. Хотя данное свидетельство не подтверждено никакими документами и может вызвать сомнение в текстуальной точности воспроизведенных здесь слов В. Скотта, но они все же представляются правдоподобными по существу и едва ли могли быть искажены даже при двойной их передаче. Для середины 20-х годов такое суждение, подсказанное шотландскому писателю его русским собеседником, было и вполне естественным и достаточно справедливым. Важно и то, что угадывается за этой нехитрой словесной формулой: В. Скотт не только первым на своей родине прочел "Слово о полку Игореве", но и ранее многих других в состоянии был оценить художественную силу одного из драгоценнейших памятников древнерусской культуры.

   Вероятно, чаще всего беседы В. Скотта с В. П. Давыдовым касались новейшей русской истории и русской исторической литературы, в особенности посвященной событиям 1812 г. и последующих годов. Через племянника Дениса Давыдова В. Скотт хотел получить сведения того же рода, каких он в свое время ожидал и от самого "Черного капитана"; его вполне устраивали если не "неизданные анекдоты", которые так и не были ему доставлены, то по крайней мере переводы из русских печатных источников.

   Подтверждением этому может служить письмо В. П. Давыдова к В. Скотту из Эдинбурга от 7 февраля 1827 г.¹²⁰ Из него явствует, например, что В. Скотт обнаружил интерес к книге русского военного историка Д. П. Бутурлина "Военная история русской кампании 1812 г.", вышедшей в двух томах по-французски в 1824 г., что В. П. Давыдов собирался переводить для В. Скотта отрывки из книги генерала Жоржа Шамбрэ (1783-1845), участника наполеоновского похода, взятого в плен при отступлении французской армии из России, и что эта книга 1823 г. была В. П. Давыдову известна лишь по ее извлечению, в переводе, помещенном в русском журнале ^Х21. Здесь же В. П. Давыдов указывал, что у него под руками было "описание битвы при Катцбахе", т. е. статья "Сына Отечества" о сражении с французами 14 августа 1813 г., и подробное описание переправы через Березину, очевидно в том же "Сыне Отечества" 1825 г.¹²²

   В этом же письме есть любопытное свидетельство, что В. П. Давыдов перевел В. Скотту какой-то отрывок якобы из статьи Карамзина о пожаре Москвы. Это место письма требует пояснений, так как не вполне ясно, о каком произведении идет речь. Наиболее вероятным представлялось бы, что здесь имеется в виду стихотворение Карамзина "Освобождение Европы и слава Александра I", посвященное московским жителям. Оно было сначала напечатано в "Вестнике Европы", а затем вышло отдельно (М., 1814) с предисловием автора и вскоре перепечатано было и в Петербурге¹²³. Конечно, ни это предисловие, ни самое стихотворение не могут быть названы "Очерком (essay) русской кампании", как аттестует свой перевод В. П. Давыдов, однако и в предисловии, и в стихотворном тексте Карамзин говорит о пожаре Москвы, а примечания к стихотворению как бы подкрепляют поэтические образы свидетельскими показаниями.

   "С вами, добрые москвитяне, провел я четверть века и лучшее время моей жизни; - писал Карамзин в предисловии,- с вами видел грозу над сею столицею отечества; с вами ободрялся великодушием достойного нашего градоначальника; с последними из вас удалился от древних стен кремлевских, и с вами хожу ныне по священному пеплу Москвы, некогда цветущей... В дни тревоги и бедствий видел я вашу доблесть: лица горестные, но ознаменовенные твердостью; слезы, но слезы умиления..." и т. д.¹²⁴ В самом же тексте стихотворения внимание скорее всего могло привлечь следующее место:

  

   Москва! Прощаемся с тобою

   И нашей собственной рукою

   Тебя мы в пепел обратим!

   Пылай: се пламя очищенья!

  

   Мы землю с небом примирим.

   Ты жертва общего спасенья!

   В твоих развалинах найдет

   Враг мира гроб своих побед...

  

   К этим стихам Карамзин сделал следующее примечание: "Очевидцы рассказывают, что Каретный и Москотильный ряды зажжены рукою самих лавошников, также и многие домы хозяйскою"¹²⁵. Приводим подлинник этого любопытного письма В. П. Давыдова к В. Скотту:

  

   Dear Sir,

   I have been looking into some of my Russian books in the hopes of finding there some of the information, which you were anxious to procure. I am not aware of having ever heard of a General Dourakoff, though a family of that name exists and would be spelt in that way in English, whilst the name of the General in chief who was killed during the war is Doktouroff._The]words, which you were desirous to have the sound of are the following:

  

   Gospodee pomiluoi nas

   Lord have mercy upon us.

  

   They are very probably the words which the soldiers pronounced when they crossed themselves and went to battle, as this is an ejaculation constantly in the mouths both of the soldiers and of the people in general.

   With regard to General Boutourline's work, on which you desire to have some notes, I find that I have a short review of it in the "Son of the Country", which I should be most happy to translate if you should think that it could interest you at all. I have also found in the same journal a detailed description of the passage of the Berezina translated from the work of Mr Shambre entitled: Histoire de l'expedition de Russie, par M ... Paris 1823, tome second. I am much afraid, dear Sir, that these documents are of too JittJe importance to attract your attention, but I have marked them down here on account of the references which are to be found in them.

   There is a curious piece by our late historian Karamzin on the burning of Moscow. The author, being freed by order of the Emperor from all dependence upon the Censorship, said with reason that no human being influenced his pen, and his essay upon the Russian campaign shows, I think, that he had not scrupled to mark down the Truth. I have been bold enough to translate a small part of it, in which the allusions to an event too generally known to allow of any description seem to infer that the burning of Moscow was caused by the Russians. This is undoubtedly the prevalent opinion in Russia, and if for a long time the destruction of the Capital was attributed to the French, it could have been only with a view of exciting still more the national hatred.

   The earliest numbers of the "Son of the Country", which began to be published at the period of that memorable campaign, are full of interesting and in great measure of authentic details on this subject. I regret to say that I have not any of these numbers by me, but if the spring be not too late to consult them, I might get them over with the greatest facility and any other works, which you would be so kind as to mark down. The only farther documents, if I may so call them, which I have by me are: a description of the battle of Katzbach, extracts from the notes written by a Russian officer during the campaign of 1814, a short essay by the Archbishop of Moscow on the moral reasot s which secured to the Russians indisputable superiority over the French in the war of 1812, and the historical piece by Karamzin, of which the enclosed is an extract.

   Allow me, dear Sir, in conclusion to this note to express to you my gratitude for the permission you have given me of speaking to you on a subject which is at the moment exciting the curiosity and the anxious expectation of the work', and at the same time my regret at <it> not being in my power to give you any important information.

   42 York Place.

   7th February, 1827.

   P. S. If you should not find the inclosed manuscript legible, I beg that you should send it back to me and allow me to copy it out a little more clearly¹²⁵.

  

   <Перевод:>

   Милостивый государь!

   Я пересмотрел некоторые из моих русских книг в надежде найти там кое-какие интересующие Вас сведения. Кажется, я не слыхал о генерале Дуракове (Dourakoff), хотя род, носящий это имя, и существует и фамилия эта так писалась бы по-английски; генерал-аншефа, который был убит во время войны, звали Дохтуров. Слова, которых произношение Вы желали знать:

  

   Gospodee pomiloui nas.

   Господи, помилуй нас.

  

   Это, по всей вероятности, слова, которые солдаты произносили, когда осеняли себя крестом и шли в бой, ибо это восклицание постоянно на устах и у солдат, и у народа вообще.

   Что касается труда генерала Бутурлина, о котором Вы хотели идеть замечания, то я обнаружил краткий отзыв о нем в "Сыне Отечества", который охотно переведу для Вас, если Вы считаете, что он может представить для Вас какой-либо интерес. В том же журнале я нашел подробное описание перехода через Березину, переведенное из труда г. Шамбрэ, озаглавленного "Histoire de 1'Expedition de Russie par M...", Париж, 1823 г., том второй Боюсь, милостивый государь, что эти документы слишком маловажны, чтобы привлечь ваше внимание, но я отмечаю их здесь ради ссылок, которые в них можно найти.

   У нашего покойного историка Карамзина есть любопытное сочинение о пожаре Москвы. Автор, будучи по распоряжению государя освобожден от всякой цензуры, по праву говорил, что ни один человек не водил его пером, и его очерк русской кампании показывает, по-моему, что он не стеснялся говорить правду. Я дерзнул перевести небольшую часть, где указания на событие, слишком общеизвестное, чтобы оно могло нуждаться в описании, позволяют заключить, что пожар Москвы был вызван русскими. Таково, без сомнения, преобладающее в России мнение, и если в течение долгого времени разрушение столицы приписывалось французам, то лишь в целях еще более возбудить народную ненависть.

   Самые первые номера "Сына Отечества", который начал выходить во время этой достопамятной кампании, полны интересных и в значительной мере достоверных подробностей об этом предмете. К сожалению, у меня нет при себе ни одного из этих номеров, но к весне, если это будет еще не слишком поздно для Ваших справок, я могу с большой легкостью выписать их, а равно и другие труды, которые Вы будете любезны указать. Единственные другие документы, если можно их так назвать, которые у меня имеются при себе, это описание битвы при Катцбахе, выдержки из записок, которые вел один русский офицер во время кампании 1814 г., краткое сочинение московского архиепископа (the Archbishop of Moscow) о нравственных причинах, которые обеспечили русским бесспорное превосходство над французами в войне 1812 г., а также исторический очерк Карамзина, выдержка из коего при сем прилагается.

   Позвольте мне в заключение этого письма, милостивый государь, выразить Вам мою благодарность за разрешение говорить с Вами о предмете, который в настоящее время возбуждает любопытство и взволнованные ожидания всего мира, и в то же время сожаление, что я не в состоянии сообщить Вам более важных сведений.

   42, Йорк плейс,

   7 февраля 1827

   P. S. Если прилагаемая рукопись покажется вам неразборчивой, прошу вас вернуть ее мне, чтобы я переписал ее более четко.

  

   Это письмо В. П. Давыдова использовано в "Жизни Наполеона": в гл. X седьмого тома приводится возглас "Господи, помилуй нас!" и почти буквально повторяется данное Давыдовым объяснение; в гл. XI того же тома в примечании процитированы слова из письма о Карамзине, освобожденном от цензуры, а в основном тексте главы приведена цитата из сочинения, под его именем сообщенного писателю. Эти строки не имеют соответствия в упомянутом выше стихотворении Карамзина. Приводим их в обратном переводе на русский язык С. Шаплета:

   "Дворцы и храмы,- говорит один русский писатель (Карамзин),- памятники искусства и чудеса великолепия, остатки минувших веков и недавние создания, гробницы предков и колыбели настоящего поколения - все было истреблено. Не осталось ничего от Москвы, кроме воспоминаний о сем граде и твердой решительности отмстить за падение оного"¹²⁶.

   Вероятно, беседы В. Скотта с В. Давыдовым касались также и русской поэзии новейших времен, и русской повествовательной литературы; достоверно известно, что речь при этом шла и о популярности произведений В. Скотта в России.

   По воспоминаниям В. П. Давыдова, при его посредстве В. Скотту был, между прочим, послан из России "экземпляр перевода на русский язык одного из приписанных ему романов - "Эдинбургская тюрьма". "Эта книга,- прибавляет Давыдов,- была принята поэтом, и в ответ прислано, им конфиденциально несколько строк благодарности "за пищу его авторскому тщеславию". Эти строки были сохранены в секрете до вынужденного печальными обстоятельствами признания автора в сочинении им Веверлейских романов"¹²⁷.

   В бумагах Давыдова сохранилось неопубликованное письмо В. Скотта, несомненно являющееся тем, о котором он говорит в приведенной цитате. Письмо это носит действительно строго конфиденциальный характер; поэтому в нем не упоминается адресат (письмо обращено к В. П. Давыдову, но не к русскому переводчику) и не названо произведение, о котором идет речь; все любезности сугубо (и намеренно) загадочны,- если не знать повода, которым они вызваны.

  

   My dear Sir,

   I am much obliged by the flattering testimony you have had the kindness to send me that I have been so lucky as to meet some acceptation in Russia. An author if he could direct his own fortune would be always most desirous to please a nation of a bold, original and natural character and I am equally sensible of your kindness in sending me such acceptable food for my authorial vanity.

   13 Dec<ember>

   3, Walker Street

  

   <Перевод:>

   Милостивый государь,

   Я очень обязан вам за любезно присланное вами мне лестное для меня свидетельство, что мне посчастливилось встретить в России некоторое радушие. Всякий писатель, если бы он мог управлять своим жребием, больше всего стремился бы понравиться народу со смелым, оригинальным и естественным характером, так что я в равной степени признателен вам и за то, что вы любезно сообщили мне то, что составляет такую приятную пищу для моего авторского самолюбия.

   13 дек<абря>

   Уолкер стрит, 3.

  

   Год на письме не указан, но оно бесспорно относится к 1826 г. Об этом говорит и бумага с траурной каймой (жена В. Скотта умерла 15 мая 1826 г.), и адрес (Вальтер Скотт с дочерью Анной жил на улице Уолкер в Эдинбурге только зимой 1826 -1827 г.), и, главное, то, что в момент его написания Вальтер Скотт еще был "Великим неизвестным" - его авторство перестало быть тайной после его публичного признания на обеде в пользу театрального фонда, состоявшемся 2 февраля 1827 г. В дневнике Давыдова прямо названа доставленная им писателю книга: это была четырехтомная "Эдинбургская темница", перевод А...ы З...г (М., 1825), т. е. перевод романа "The Heart of Mid-Lothian", сделанный Анной Петровной Зонтаг (урожд. Юшковой, 1785-1864), племянницей и преданным другом Жуковского, писательницей и переводчицей, бывшей замужем за американцем Е. В. Зонтагом, в то время капитаном Одесского порта и командиром черноморской яхты "Утеха"¹²⁹.

   Сохранилось еще несколько писем и записок В. Скотта и его дочери Анны к В. П. Давыдову. Они не имеют полных дат, но все относятся к 1826- 1828 гг., т. е. времени обучения русского юноши в Эдинбургском университете. Точные их даты устанавливаются без особого труда по сопоставлению с дневниковыми записями В. Скотта.

   Так, два письма написаны в один жаркий июньский день (утром и вечером), когда изнемогавший в городе от жары необычно засушливого лета В. Скотт решил отправиться в Абботсфорд и заодно отвезти своего любознательного молодого приятеля в соседний городок на выборы.

   Вот первое письмо:

  

   My dear Sir,

   If Mr Colyar and you still wish to see an Election, I wish you would accept a share in my carriage on Saturday 1-st June when I go to Abbotsford - on the Monday following I go to our County Election at Jedburgh which is besides a place well worth seeing and I could show whatever is to be seen there.

   I return to Abbotsford that night and next day, Tuesday the 4-th, to Edinburgh. So, if you will bestow so much time on me you will make me very happy as otherwise I must travel alone.

   6 N<orth> St. David Street

   Friday

  

   <На обороте:>

  

   <Перевод:>

   Милостивый государь,

   Если господин Кольер и вы все еще желаете видеть выборы, я бы предложил вам разделить со мной экипаж в субботу 1 июня, когда я отправлюсь в Абботсфорд. В понедельник я поеду на выборы в совет графства в Джедборо, место, которое само по себе стоит посмотреть, и смогу показать все, заслуживающее внимания.

   В этот же вечер я вернусь в Абботсфорд, а на следующий день, во вторник 4-го,- в Эдинбург. Итак, если Вы уделите мне столько времени, то обрадуете меня, иначе мне придется путешествовать в одиночестве.

   Север, улица Св. Давида, 6.

   Пятница

   <На обороте:>

  

   Письмо датировано пятницей, которая приходилась на 30 июня (в самом письме описка: "в субботу 1 июня" - вместо "1 июля"). Предложение было принято, и вечером В. Скотт послал еще записку:

  

   Dear Sir,

   Permit me to remind you and Mr Colyar of your obliging promise to go with me to Abbotsford tomorrow. The carriage will wait on you tomorrow at half past twelve and will take me up at the Court on our way southward.

   St. David street 30-th June.

  

   <Перевод:>

   Милостивый государь,

   Позвольте мне напомнить вам и м-ру Кольеру о вашем любезном обещании отправиться завтра со мною в Абботсфорд. Экипаж будет ожидать вас завтра в половине первого, а меня захватит у здания суда по дороге на юг. Остаюсь, милостивый государь, искренне Ваш Вальтер Скотт

   Улица св. Давида.

   30 июня.

  

   Утром 1 июля В. Скотт записал в дневнике, что повезет с собою в Абботсфорд "молодого Давыдова и его учителя".

   Еще одно письмо относится к 1827 г.:

  

   My dear Sir,

   Anne tells me you go to the continent soon, I hope not so early but that we can see you at Abbotsford. The enclosed letter engraving will perhaps put you in mind of the Chateau though I trust you intend to see us the next season if not sooner.

   Will you favour me with a transcript of the two verses of Claudian so happily applied to the Russian war. I have let yours fall aside.

   Edin<burgh>.

   22 Feb-ry.

  

   Best compliments to Mr Colyar. We lie you know just in your line of retreat if it be postponed till after the 12 March, when we go to Abbotsford.

   The sketch is for your album¹³⁰.

  

   <Перевод:>

   Милостивый государь,

   Анна сообщила мне, что Вы уже скоро отправитесь на континент; надеюсь, не так еще скоро, и мы успеем видеть вас в Абботсфорде. Прилагаемая гравюра на почтовой бумаге, может быть, напомнит вам о Замке, хотя, я уверен, вы соберетесь навестить нас весною, если не раньше.

   Прошу вас снабдить меня копией двух стихов Клавдиана¹³¹, так удачно примененных к русской войне. Ваша выписка затерялась.

   Эдин<бург>

   22 февр<аля>

   Лучшие пожелания м-ру Кольеру. Мы находимся, как вы знаете, как раз на линии вашего отступления, если оно будет отложено и состоится после 12 марта, когда мы отправимся в Абботсфорд.

   Этот рисунок - для вашего альбома.

  

   Приведенные письма дополняются тремя записками от дочери писателя¹³¹. Две относятся к весне 1827 г.- приглашение в театр и сообщение о скором отъезде из города. Одна - к 1828 г., это последнее уже приглашение в Абботсфорд¹³².

   Последнее письмо относится к тому времени, когда Давыдов, окончив курс в Эдинбургском университете со степенью Arts graduate в 1828 г. и простившись уже с Абботсфордом, жил некоторое время в Лондоне, причисленный к русскому посольству, "обедая каждодневно у гр. С. Р. Воронцова", по его собственному свидетельству. Близость С. Р. Воронцова к Питту - факт, хорошо известный его биографам. О Питте хотел узнать В. Скотт, и Давыдов сообщал ему все, что мог, и после рассказа при встрече 12 мая написал письмо.

  

   Dear Sir Walter.

   As you wished me to give you in writing the purport of the conversation I had with Count Voronzoff relatively to the last moments of Mr Pitt, I profit with pleasure of an early opportunity of doing so and hence the greater satisfaction in performing this task as it was Count Voronzoff's particular wish to have communicated to you what he knew of Mr Pitt's death, and had heard from the mouth of the Prime Minister himself, with whom he had lived on a footing of intimacy rarely to be found existing between a foreign Ambassador and the First Minister of the Court to which he is attached.

   From the conversation Count Voronzoff had with him he was satisfied that the news of the battle of Austerlitz had no share in bringing about his death. Being at the time at Bath he saw the Ministers come successively to deplore the event of the defeat, and being anxious to have the private opinion of Mr Pitt himself he stayed till all had quitted his bedside, and then addressed him upon the subject. "The event", said Mr Pitt with composure, "is a disastrous one, but if your Sovereign and my own are conscious of the dignity and power of their own people, they will rise superior to the present events. For one or two years we ought to remain quiet; and the present success of Napoleon will excite him to still greater encroachments. He will prescribe new conditions and will at last bring on his own ruin". It is remarkable that at the same time Mr Fox was calling violently for a treaty of Piece and Alliance with Napo