Дмитриев Михаил Александрович - Главы из воспоминаний моей жизни (Фрагменты)

довствующей императрице; а государь с своею супругою прошли сперва в Архангельский собор поклониться гробам предков, а потом в Благовещенский. Мы же, проводивши вдовствующую императрицу во внутренние покои, высыпали все на красное крыльцо, смотреть это шествие по соборам. День был прекрасный; мы молоды и веселы; для нас это было подлинное торжество. Притом мы и себя чувствовали чем-то как будто неравными с другими. Мы были какими-то если не хозяевами во дворце, то по крайней мере как будто домашними, потому что имели доступ туда, куда и взору других не дозволено было проникнуть! Все это веселит суетность человека, особенно в юности!

   Увидя, что государь возвращается уже в Кремлевский дворец, мы все собрались в тронную залу, где он снял с себя корону. Ее и другие регалии, скипетр и державу, положили на стол, покрытый красным бархатом, а он в порфире и бриллиантовой Андреевской цепи пошел в другую комнату показаться с балкона народу.

   Оставшись одни, мы, натурально, бросились смотреть регалии. Ко мне подошел камер-юнкер князь Петр Алексеевич Голицын и спросил, видел ли я корону? Я отвечал, что видел. - "Ну что же?" - Я сказал: "Очень хороша и великолепна!" - И подлинно, она была вся из крупных бриллиантов и блистала, как кусок льду! - "Нет! - отвечал он. - Стало быть, вы не все рассмотрели!" - Мы подошли опять, и я увидел, что крест погнулся на бок. Он состоял из пяти больших солитеров; основный, самый нижний камень выпал, и весь крест держался только на пустой оправе. Нам показалось это дурным предзнаменованием. Да и подлинно, все царствование Николая Павловича было без основного камня; благодаря его правлению государство пошатнулось, оттого и теперь оно почти на боку. Тщетно придумывали мы, когда могло случиться это повреждение короны: никак не могли отгадать, потому что она была во все время на голове государя. После уже мне пришло на мысль, не крестом ли он зацепился за эполет Константина. Ежели так, то очень странно, что от него получил корону; об него же погнулся и крест, символ ее святыни. - "Есть язык вещей", - сказал кто-то.

   В этот день был торжественный обед в Грановитой палате. Император с императрицей обедали особо от всех, на троне. У среднего столба, обставленного старинной драгоценной посудой, косвенно, лицом к трону был стол для трех митрополитов, а по стене по правую сторону от трона, или по левую от входной двери, длинный стол, загнутый глаголем, был назначен для государственного Совета, Сената, министров и отставных чинов первых классов. Между ними находился и мой дядя. Наследник смотрел на этот обед в какое-то окошечко, проделанное очень высоко во внутренней стене, против трона. Из всей царской фамилии был в зале один Константин Павлович, который ходил вокруг стола наших вельмож: подойдя к Алексею Федоровичу Орлову²¹, который тогда не был еще графом, он с обычной своей либеральностью сказал ему: "Ну. слава Богу! все хорошо; я рад, что брат коронован! А жаль, что твоего брата не повесили!" - Это он говорил о Михаиле Федоровиче, с которым я впоследствии времени был знаком хорошо²². Он был человек необыкновенно умный и просвещенный, один из тех людей, которые в других правительствах делаются людьми государственными. Но Николай Павлович, по принадлежности его к тайным обществам, считал его бунтовщиком; а на Константине Павловиче нечего и взыскивать за его мнения! Это вышеписанное его изречение пересказал мне мой дядя, который слышал его своими ушами.

   После коронации начались обеды, праздники и представления: Синода, Совета, Сената, чужестранных министров, чинов первых четырех классов и других лиц или сословий, как-то: губернских предводителей, купеческих голов и проч. Мы, по нашей придворной службе, были при всех этих представлениях и стояли по правую сторону трона, у подножия которого, стоя, принимали поклоны император и императрица.

   На этих представлениях замечательны были две вещи: во-первых, привычка и непривычка быть во дворце и видеть царское величие; во-вторых, личный характер некоторых лиц, несмотря на знакомую им обстановку. Всех более отличились разнообразием поступи и оригинальностию торжественности приехавшие из провинций предводители. Кажется, никто в это время столько не хлопотал и не чувствовал так своего величия! Купцы, очень смиренно и важно, один за другим шли гусем, и у всех были сапоги со скрыпом, так что шествие их, кроме запаха кожи, отличалось еще каким-то утиным кряканьем: вероятно, никогда еще не бывало в дворце ни такого запаха, ни такой музыки. Из вельмож один, всегда величественный, подошел к государю с такой робкой (чуть не сказал рабской) и с такой благоговейной физиономией, которая как будто хотела возбудить жалость; Кочубей²³, потомок знаменитого гетмана и посланник еще времен Екатерины, шел прямо, смело и гордо; а Сперанской²⁴, по натуре своего поповского происхождения, еще от дверей вытянул шею. Я подумал глядя на него: кажется, можно бы было привыкнуть ему к придворному паркету; а натура все-таки взяла свое!

   После всех представлений 27 августа был вечером бал в Грановитой палате. Эта зала, может быть, казалась огромной при московских царях; но по-нынешнему она тесна. Кроме того, много отнимает места тот упомянутый мною массивный четвероугольный столб, поставленный по самой середине, для поддержания свода. И потому вся зала была так наполнена людьми, как в заутреню Светлого Христова воскресенья бывает набита ими церковь. Только и можно было танцевать длинный польской, то есть ходить парами; а другие танцы были невозможны. Я помню, что тут я ходил в этом польском с Анной Федоровной Вельяминовой, на которой после женился; этот польской, был таков, что, сделавши сквозь толпу несколько шагов, мы должны были останавливаться или пятиться назад, потому что встречались с первой парой, обогнувшей уже всю залу. Духота соответствовала многолюдству; и это был не бал, а движущаяся или стоящая на одном месте масса людей, всякий видел только того, с кем встретится или кто стоит возле. <...>

   Перед этим и после этого были еще три бала: 6 сентября в Благородном собрании: 12-го у князя Юсупова, и 16-го у графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской. Об них рассказывать нечего, кроме того, что все они, особливо бал графини Орловой, были великолепны что мы навеселились вдоволь и утомились донельзя. Но нельзя не упомянуть о маскараде 1 сентября, бывшем в театре.

   Мы были en petit uniforme {В неполной форме (франц.).}, с галунами, в коротких черных венецианах, и так как мы предполагались замаскированными, то ходили в шляпах, не снимая их с головы и при встрече с государем. Государь и любимец его генерал-адъютант Чернышев²⁵, который не был еще тогда графом, были оба в красных конногвардейских или кавалергардских мундирах, с черным блондовым венецианом, висящим сзади: оба они были молодцы и красавцы, особенно был хорош собою Чернышев - и в этом костюме оба они были живописны. Собственно маскарадных костюмов почти не было, по крайней мере я замечательных не помню. Но так как в этот маскарад пускали по билетам и купцов-, и разночинцев, то и по платью, и по лицам некоторые и без костюма, и без масок, смотрели маскарадом. Из дам среднего класса и не принадлежащих к светскому кругу многие нашли самое удобное средство надеть сарафаны и нашили себе их, вероятно, из старых тафтяных занавесей, потому что многие были решительно в тряпье. Купцы, встречаясь не только с государем, но и с генералами, схватывали с головы своей шляпу, несмотря на беспрестанное повторение "не скидать"; а купчихи были и тут залитые бриллиантами! Одним словом, этот маскард был такая дикая смесь двора и захолустья, европейских дипломатов и каких-то подземных испуганных физиономий, что это казалось иногда репетицией последнего суда, а иногда как будто зверинцем, который показывают за деньги. После этого говорите, что нет и не должно быть различия классов в гражданском обществе! Нет! Оно не только есть; но на каждом есть своя печать, которой не изглаживает ни время, ни перестановки людей с места на место, ни фортуна!

   13 сентября были на Девичьем поле столы и увеселения для народа. Угощение состояло из пирогов и жареных быков и из белого и красного вина; а увеселения из балаганов и палаток, как бывает всякой год под Новинским, с разными даровыми представлениями. Для нас присланы были билеты в императорскую галерею, где мы и стояли за стульями царской фамилии; но праздник кончился в несколько минут, и никто не видал никакого праздника. Русский народ жаден и не способен ни к спокойному наслаждению, ни к порядку; удовольствие для него всегда сопровождается буйством. По первому знаку толпа бросилась на столы с остервенением; а никакая сила не удержит воли, когда не удерживает ее закон моральный и приличие. В несколько минут расхватали пироги и мясо, разлили напором массы вино, переломали столы и стулья и потащили домой кто стул, кто просто доску в полной уверенности, что это не грабеж, потому что все это царем пожаловано народу. Николай Павлович не приказал останавливать, да это не было и возможно. Двор уехал; мы тоже разъехались по домам. Благоразумнейшие из народа или, лучше сказать, те, которые не добрались до добычи, остались доканчивать пир и за недостатком белого и красного вина утешать себя сивухой; эти благоразумнейшие, вероятно, домой не воротились, а остались и ночевать на Девичьем поле. Благотворная ночь осенила их своим покровом; а на рассвете убрала их благотворная полиция²⁶.

  

   О росской бодрственный народ,

   Отечески хранящий нравы!²⁷

  

   Последним празднеством был 17 сентябр<я> фейерверк. Его описывать нечего, да и нельзя. Скажу только, что он был великолепен; но видевшие и его, и другой, бывший при коронации нынешнего императора, говорят, что он не может сравниться с последним. Этим кончились все праздники и увеселения, которые были для нас и веселы, и любопытны, но в то же время утомительны и под конец надоели чрезвычайно: хотелось и отдохнуть.

   По окончании коронации я получил, наравне с другими придворными, серебряную медаль, выбитую по этому случаю. А 2 сентября получил орден Владимира 4-й степени. Генерал-губернатор, помня, что я принял должность надворного судьи единственно по его желанию, хотя по чину имел право на высшую, помня, что мне обещано было место советника, и сверх того будучи доволен ходом вверенного мне суда, желал отличить меня и представил меня к Анне на шею с бриллиантами, но получил отказ. После этого он велел губернатору Безобразову представить вместе со всеми губернскими чиновниками просто к Анне 2-й степени; мне вместо этого дали Владимира в петлицу. Все, подобное этому, чрезвычайно огорчало князя Голицына: он привык при Александре и к личному уважению, и к уважению его представлений. Но Николаю Павловичу попало в голову, что у князя много лишних людей, которые ничего не делают и даром получают награды; а что попадает в голову человеку грубых свойств, то остается истиной, без всякой проверки. Он не мог понять улучшений, сделанных князем в судопроизводстве, и как правильно, беспристрастно и отчетливо производятся следствия благородными молодыми людьми, которые его окружали. Государю казалось одно: что князь окружил себя каким-то подобием двора; он был вообще ревнив к власти, а любимцы его не любили князя как человека, не принадлежащего к их дворне и стоящего твердо на своих ногах и без их поддержки, одним словом, как вельможу александровского благородного времени. Самого его уронить они не могли: падение было бы слишком гласно, и вся Москва возопила бы в таком случае; и потому они делали ему косвенно разные неприятности. "A-t-on de la force et de la vie, - говорит Монтескье, - on vous l'ote a coup d'epingles!" {"Есть в вас силы и жизнь...- их отнимут булавочными уколами" (франц.).} ²⁸. И действительно, в самом начале нового царствования у князя Голицына опустились руки, и дела пошли хуже.

   После праздников губернские предводители вздумали воспользоваться благоприятным случаем (ибо новый государь, как новый молодой помещик, есть всегда благоприятный случай): они подали государю "Записку о нуждах дворянских". - В этой записке из множества требований, которые могли бы возникнуть по самой простой справедливости, выбраны были самонужнейшие и легчайшие предметы для поддержания сколько-нибудь лишенного всех прав русского дворянства. Эти pia disoveria, эти жалкие требования, состояли в следующем:

   1. Основываясь на Грамоте, пожалованной дворянству, где сказано, что дворяне судятся равными, они просили, чтобы заседатели {Сверху надписано: купечес<кого сословия?>} Палат уголовной и гражданской не участвовали в суждении о дворянах.

   2. Чтобы председатели Палат не определялись от правительства, а были бы по выборам от дворянства по примеру присоединенных от Польши губерний, по указу 19 мая 1802 {В полном собрании Законов, 1830. том 27. стран. 146 (Этот Указ распубликован от Сената. 9июня. 1802.) <Прим М. А. Дмитриева>.}.

   3. Разобрано было довольно основательно, что казна роняет цены на хлеб, покупая его для армии по ценам, которые сама же назначает; что от этого не окупается труд земледелия, нет денег в обращении народном, беднеет народ, беднеют и владельцы крестьян. По этой же причине сказано было, что нет возможности платить в банк по 8 и 12 процентов, когда даже в первоклассных губерниях имения не дают больше 5 процентов, что доказывается большим накоплением недоимок; что от этих же причин дворянство входит в неоплатные долги; что бедствие дворянства распространяется и на упадок мануфактур, потому что оно почти единственный потребитель лучших произведений промышленности. На этих основаниях просили: а) чтоб казна покупала хлеб и другие предметы, нужные для армии и флота, по ценам существующим, а не самою ею назначаемым произвольно; б) чтоб проценты на ссуды банка были уменьшены и чтоб заложенные имения не продавались, а отдавались в опеку до уплаты. - Далее, чтобы в случае недостатка доходов на уплату банку имения продавались по крайней мере не ниже той цены, по которой узаконено писать купчие крепости: а в продажу назначалось только то число душ, которое равняется банковскому долгу. Наконец, чтобы по мере уплаты капитала освобождалось имение.

   4. Чтобы в делах между частными людьми и казною тяжбы и пени производились тем же порядком, как между людьми частными (то есть: просто апелляционным порядком, а не следственным).

   Здесь для не знающих нашего судопроизводства я объясню, что это значит и как важно и справедливо это требование. Для частных людей назначена цена тяжбы или иска, дающая право на апелляцию например, в палату переносились тогда дела не ниже 2000 рублей ассигнациями; при этом вносились апелляционные деньги, а в случае неправой жалобы налагался штраф. А со стороны казны, несмотря на ценность тяжбы или иска и без боязни штрафа, и доныне всякое дело переносится выше просто губернатором, если оно решено не в пользу казны. От этого происходит, что по одному и тому же делу частное лицо не имеет права жаловаться, а казна имеет. Казна, по пословице, на огне не горит и на воде не тонет; а мы и горим, и тонем. Эта привилегия не только существует и нынче, но еще в Сенате по всякому делу с казною требуется предварительно мнения у каждого министра по его части! Продолжаю по пунктам записку предводителей. Они просили далее:

   5. Чтобы по уголовным делам дозволено было дворянам защищать своих крестьян и подавать за них апелляцию. Здесь сказано было, что когда но делам гражданским представлено им защищать свою собственность, то тем более справедливость требует предоставить им сие право по делам уголовным, где страдает человечество.

   Были и еще два пункта, относящиеся до голосов в собраниях дворянских и до права записываться в купеческие гильдии. Они тоже были вызваны необходимою потребностию {На полях рядом с этой, фразой приписка: "Помести<ть>, в конце 2-й части подлинную "Записку о нуждах дворянских".}.

   Из этого краткого моего извлечения видно, что во всех этих требованиях дворянства посредством органов своих, губернских предводителей, так сказать, сама кровь говорила; что требовалось не прав и привилегий, а одной справедливости, одного средства свободнее дышать; что все эти требования были такого рода необходимость, как средство к продолжению жизни целого сословия, и даже двух сословий: дворян и их крестьян. - Из всего этого Николай Павлович соизволил утвердить только одно, самое пустое и впоследствии оказавшееся вредным, именно назначение председателей палат не от короны, а по выборам дворянства. То есть дворянство помазали по губам, как и всегда делают наши государи в подобных случаях. В собраниях предводителей и на их совещаниях более всех настаивал на этом симбирский губернский предводитель²⁹. После он говорил мне. что и сам раскаивается в этом. Председатель должен быть человеком опытным в судопроизводстве; а опытность приобретается у нас только долговременною службою. Таковы они прежде и были, потому что до чинов достигали нескоро, а председатель не мог быть малого чина: следовательно, попадали на эти места люди после долгой службы и долгого опыта. А по выборам стали поступать в председатели иногда из мало служивших людей или из отставных военных, совсем не знающих дела.

   Все прочие скромные требования оставлены вовсе без внимания. Но чтобы предводители молчали (а их голос и без того не опасен), их всех, несмотря ни на какой чин, пережаловали в статские советники, а статских в действительные. Таким образом и симбирский предводитель, князь Баратаев, из отставных гусарских штаб-ротмистров, пожалован был в статские советники. Они все остались довольны и разъехались опять по своим губерниям.

   В то же время, не знаю, прежде или после коронации, потому что официально никогда об этом объявлено не было, учреждена была при корпусе жандармов тайная полиция, которой начальником был назначен шеф жандармов Александр Христофорович Бекендорф, после пожалованный в графы. Я достал, с большим трудом, инструкцию, которая давалась Бекендорфом его тайным агентам³⁰. Это что-то похожее, как будто писано калифом Гарун Альрашидом к визирю Жиафару. Учреждение имело целию тайно изыскивать виноватых и правых, порочных и добродетельных, дабы первых наказывать, а вторых награждать, особенно же преследовать взяточников. С этой целию дозволено им было путаться во все дела: и судебные, и семейные. А основано было это право жандармов, как сказано в инструкции, на их собственной добродетели и на чистоте их сердца, в том, вероятно, предположении, что всякой, надевающий голубой мундир небесного цвета, тотчас делается ангелом во плоти! - Я не шучу, потому что сейчас представлю выписки из инструкций. Вот они по пунктам:

   1. Обратить особенное внимание на все без изъятия злоупотребления, беспорядки и законопротивные поступки.

   2. Наблюдать, чтобы спокойствие и права граждан не могли быть нарушены чьей-либо личной властию или преобладанием сильных лиц, или пагубным направлением людей злоумышленных.

   3. Прежде обнаружения беспорядков можно лично предварять начальников или те лица, между коих замечены будут незаконные поступки, а когда домогательства будут тщетны, тогда доносить. Отстранять всякое зло по дошедшим слухам о худой нравственности и дурных поступках молодых людей: стараться поселить в заблудших стремления к добру и возвести их на путь истинный прежде, нежели обнаружить гласно их худые поступки перед правительством.

   Не могу удержаться здесь от моих замечаний. По первому же пункту инструкции давалась жандармам carte blanche {Полная свобода действия (франц.).} действовать неограниченно и вступаться во все. Во втором говорится о правах граждан, которых нет; о наблюдении, чтоб они не были нарушены властию посильными лицами, а этим-то самым учреждением и нарушалось первое необходимое право гражданина - домашнего спокойствия, и им-то и предавался гражданин власти сильного лица, действующего втайне и совершенно безответственно. Но третьим пунктом нарушалась уже и семейная безопасность надзором за нравственностию молодых людей, который по законам и божественным и гражданским должен принадлежать только родителям. По самому первоначальному юридическому понятию власть гражданская может иметь дело только с поступками, а не с нравственностию; на нравственность она может действовать только воспитательными учреждениями и отъятием способов к разврату, что и называется в законодательстве предупреждением преступлений, но под этим опять разумеется предупреждение действий, а не помыслов. Но требования "поселить в заблудших стремление к добру и возвести их на путь истинный" - это уже дело религии, а не жандармов; это до того смешно и преступно, что делало жандармов духовными отцами! {На полях рядом со словами "жандармов духовными отцами" приписка: "поместить в конце 2-й части подлинную инструкцию жандармов".} - Поневоле вспомнишь стих Хмельницкого:

  

   "Как в голову войдет дурачество такое!"³¹

  

   Далее, в 4-м пункте, Бекендорф, обращаясь к своим сателлитам, говорит им: "Свойственные вам благородные чувства и правила несомненно должны вам приобрести уважение всех сословий; в вас всякой увидит чиновника, который чрез мое посредство может довести глас страждущего человечества до престола царского. На таковом основании вы в скором времени приобретете себе многочисленных сотрудников и помощников".

   Жандармы действительно в скором времени приобрели себе многочисленных сотрудников; но не на основании всеобщего к ним уважения, а за деньги. Москва наполнилась шпионами. Все промотавшиеся купеческие сынки; вся бродячая дрянь, не способная к трудам службы; весь обор человеческого общества подвигнулся отыскивать добро и зло, загребая с двух сторон деньги: и от жандармов за шпионство, и от честных людей, угрожая доносом. Вскоре никто не был спокоен из служащих; а в домах боялись собственных людей, потому что их подкупали, боялись даже некоторых лиц, принадлежащих к порядочному обществу и даже высшему званию, потому что о некоторых проходил слух, что они принадлежат к тайной полиции. Я знал двоих из таких лиц {На полях рядом с этой фразой приписка: "Сенатор Нечаев и Вас. Макс. Пaнoв"³².}. Очень вероятно, что это подозрение было несправедливо, но тем не менее их опасались, разговор при них умолкал или обращался на другое, и они, бедные, вероятно, и сами замечали, что при них неловко! А жандармы вместо уважения были во всеобщем презрении.

   Но они не только не унывали, а, напротив, на первых порах, действовали сильно. Нечего и говорить, что у нас не только берут взятки, но что без взяток не делается ни одно дело. Я всегда был против взяточников; но дело в том, что взятки должно прекращать в их корне, то есть: устроить таким образом судебную часть, чтобы и нельзя было и не за что было брать взятки. А по методе жандармов попадались не все, и не главные взяткобратели, а только те, или которые подвертывались случайно, или те, на кого шпион был сердит. Думали, что страх удержит и других; но вместо того другие делались только осторожнее, а потом (что будет объяснено после) и сами жандармы за ум хватились и нашли, что всего выгоднее им самим делиться со взяточниками. Но сначала употребляли они такое средство, что давали шпиону пачку ассигнаций, которых нумера были записаны, что и служило уликой.

   Во время коронации пострадали от этого двое: обер-секретарь Спасской и секретарь Управы благочиния Кумов. Для вида велено было произвести над ними следствие, которое, по высочайшему повелению, поручено было московскому обер-прокурору, нынешнему председателю Государственного совета князю Павлу Павловичу Гагарину³³. Князь Гагарин был человек очень умный, знаток в законах и в судопроизводстве, бойкий, резкий и смелый и по русским понятиям честный, то есть деньгами неподкупный; но честолюбивый, угодник власти и готовый на все из почести и возвышения. Он повел эти следствия с энергией и быстротой, которые требовались тогда больше, чем правосудие. Не помню, были ли эти две жертвы судимы формальным порядком; но знаю, что дела о них кончились в несколько дней и оба они были лишены чинов и дворянства и сосланы в Сибирь, в ссылку.

   Возвращаюсь к инструкции. В пятом пункте Бекендорф с чувством, достойным Августа, не императора Августа, а Августа Лафонтена³⁴, говорит жандармам: "Вы, без сомнения, даже по собственному влечению вашего сердца стараться будете узнавать, где есть должностные люди бедные или сирые, служащие бескорыстно верой и правдой, о каковых имеете доставлять ко мне подробные сведения".

   Столь чувствительный пункт инструкции был не только обязателен для влечения сердца; но равнялся приказанию. И потому, coute que coute {Во что бы то ни стало (франц.}.} надобно было непременно отыскать бедного и бескорыстного служителя Фемиды, дабы показать, что вместе с строгостию наказаний действует и великодушие милости, награждающей достойного. И отыскали секретаря или обер-секретаря Бажанова, который был не честнее других, но по скупости жил бедно. Его представили как жертву бескорыстия; а в знак его правдивости довели до сведения Бекендорфа, что он ни на кого не смотрит, когда дойдет до правды, и что у него есть даже привычка говорить: "Обер-прокурор порет вздор!" Этот обер-прокурор был Жихарев³⁵. Государю это чрезвычайно понравилось. Он дал ему Владимира 3-й степени и велел, лично вручив ему орден, сказать при этом: "А обер-прокурор порет вздор!"

   Вскоре после этого я вошел в книжную лавку Ширяева. Он сказал мне: "Вот, сударь, и Бажанов получил орден". - Я спросил: "А вы его знаете?" - "Так, немножко! - отвечал Ширяев. - Был у него один раз по делу. В лицо-то я его не знал. Вхожу в переднюю и вижу человека в нагольном тулупчике, который мешает кочергой в печи. Я ему говорю: "Нельзя ли, батюшка, доложить обо мне?" - да и сунул ему в руку полтинничек; он взял и сказал: "Хорошо!" - Через несколько минут выходит самый этот человек в сюртуке и кресте и говорит: "Что вам до меня надобно?" - Я сконфузился и начал извиняться. - "В чем? - спросил он, - что дали полтинничек-то? Ничего! И это хорошо!" - Ну, натурально, я после поднес уже не полтинник".

   Всех злее из шпионов был купеческий сын Николай Игнатьев Золотарев. Он погубил многих невинных. Был он за что-то сердит на одного архимандрита. Он пришел к нему; поговорил о каком-то пустом деле да, вышедши от него и проходя через залу, подложил под клеенку одного стола перенумерованных 500 рублей ассигнациями. А внизу у дверей дожидался уже жандармский офицер, которого он тотчас и ввел, воротясь к архимандриту, требовать денег. Тот ничего не знал; но деньги, по словам Золотарева, что архимандрит положил их под клеенку, были тут же найдены, и улика для офицера была налицо! -Не знаю, чем кончилось это происшествие, но оно тогда наделало шуму. Этого Золотарева чрезвычайно боялись, и в нижних присутственных местах он получил немалый вес.

   Долго продолжал Золотарев свое выгодное ремесло, пока наконец самая известность его сделала его менее опасным. Много времени спустя после этого, когда я был уже советником Уголовной палаты, он и сам попал к нам под суд за ложный донос. Я настаивал, чтобы его судить по тому закону, который ложного доносчика подвергает тому же самому наказанию, под какое он подводил лицо, подвергнутое доносу, и подал мнение, чтобы он, подвергавший невинного каторге, был сам высечен кнутом и сослан на каторгу. Но его так боялись, что председатель и другие члены не согласились со мною, и он из воды вышел сух!

   Эти занумерованные ассигнации были беда для взяточников: надобно было придумать некоторые средства, и изобрели многие. Например, в Архангельске стали разрывать бумажки на двое; одна половина оставалась у просителя, а другую брал судья. Если он сделает по просьбе, то благодарный проситель приносит и другую половину; а если нет, то не доставайся никому! А один советник в другой губернии брал по равной сумме с обоих соперников, и обе в запечатанных пакетах, и говорил каждому, разумеется особо и наедине, что в случае неудачи он пакет возвратит в целости. При слушании дела он сидел сложа руки. Дело на которую-нибудь сторону, на ту ли, или на другую, наконец решалось. Проигравший процесс приходил к нему с упреками; а он уверял, что хлопотал за него, да сила не взяла, и, как честный человек, возвращал его пакет с деньгами.

   Наконец, решились иначе не брать, как золотом, которого перенумеровать невозможно, и потому оно безопасно.

   Так мало-помалу усовершенствовались взятки в царствование Николая Павловича. Наконец жандармы хватились за ум и рассудили, что чем губить людей, не лучше ли с ними делиться. Судьи и прочие, иже во власти суть, сделались откровеннее и уделяли некоторый барыш тем, которые приставлены были смотреть за ними; те посылали дань выше, и таким образом все обходилось благополучно.

   Но и честным людям в начале царствования Николая Павловича нельзя было быть спокойным. Гораздо спустя после коронации, когда государь давно уже был в Петербурге, вот что случилось со мною. Ко мне хаживал и очень часто, один бродячий книгопродавец, о котором я упомянул во второй главе моих рассказов, старик Петр Егорович Котельников³⁶. Однажды поутру, только что я напился чаю, сказывают мне, что он пришел. Я вышел к нему в гостиную, надеясь увидеть его с мешком книг; но вместо того увидел вместе с ним частного пристава. Я тогда жил на Большой Пресненской улице. Я натурально подошел прежде к частному приставу и спросил: "Что ему угодно?" А он, не говоря ни слова, указывает рукою на Котельникова, который с запинкою начинает требовать у меня какой-то бумаги Фон-Визина. Я долго не мог понять, какая это бумага; насилу вспомнил, что он давал мне переписать письмо Панина к воспитаннику его, великому князю Павлу Петровичу, и что это письмо действительно было сочинено Фон-Визином. Вредного и опасного в этой бумаге было вот что: он говорит своему питомцу, что если бы цари рождались только властвовать, а подданные только повиноваться, то тогда цари родились бы с коронами на головах, а все прочие люди с седлами на спинах. Но отчего же произошло это требование?

   В Петербурге заподозрили в чем-то какого-то Синельникова, и не знаю по какой ошибке сделали из него на бумаге двух человек: Селивановского и Котельникова. Велено было обыскать их бумаги; и кому же? К молодому книгопродавцу Сели-вановскому поехал с обыском обер-полицмейстер Шульгин; а к старику Котельникову по особой доверенности царя двоюродный мой дядя сенатор Мушников. Старик перепугался и в этом переполохе признался, что у него только одна и есть запрещенная бумага, но и ту отдал мне. Кушников велел частному приставу съездить вместе с ним ко мне и учтивым образом взять у меня эту бумагу, которую я и отдал.

   После, особенно когда обнаружилась ошибка в именах, Кушников объяснил мне это, и мы смеялись; но в такое суровое время можно было этой безделки перепугаться не на шутку³⁷.

   Таковы были плоды панического страха нового императора, который был подозрителен и во всем видел заговоры и бунты. И вот что происходило во время и после коронации. В следующей главе, оставя великое {На полях вариант: "великое и пустое, то есть безурядицу мирскую".}, обращусь опять к самому себе и к собственной моей жизни.

  

  

   ¹ Льстивое сравнение Александра с Агамемноном, вождем греческих царей в Троянской войне, было канонизировано в публицистике 1813-1815 гг.

   ² Конституция Польши была подписана Александром 15 (27) ноября 1815 г. В речи на открытии Варшавского сейма 15 (27) марта 1815 г. император намекал на возможность скорого введения представительных форм управления в России.

   ³ В 1818 г. под руководством Николая Николаевича Новосильцева (1761-1836), деятеля "интимного" кабинета Александра, началась работа над проектом конституции для России (т.н. Уставная грамота).

   ⁴ Французский текст конституции опубликован в издании: Le Portfolio ou Collection des documents politiques relatifs a l'histoire contempora - in. V. Hambourg [s.a], p. 378-419.

   Тот же текст вместе с переводом Петра Андреевича Вяземского - в изд.: Charte constitutionelle de l'Empire de Russie. - Государственная уставная грамота Российской империи. Varsovie. - Варшава, 1831

   ⁵ Резкий поворот александровской политики вправо относится к 1820 году, времени революций в Испании, Италии, Португалии, восстания Семеновского полка в Петербурге.

   ⁶ Александр Александрович Писарев (1780-1848) - плодовитый литератор, попечитель Московского учебного округа в 1825-1830 гг.

   ⁷ Петр Иванович Шаликов (1768-1852) - московский писатель и журналист.

   ⁸ Имеется в виду Иван Иванович Дмитриев (1760-1837) - известный поэт и государственный деятель.

   ⁹ Подразумевается князь Дмитрий Владимирович Голицын (1771-1844), московский военный генерал-губернатор. В 1825 г. Дмитриев состоял при нем чиновником особых поручений.

   ¹⁰ Иван Алферьевич Пиль был иркутским генерал-губернатором до 1794 г.

   ¹¹ Петр Александрович Новиков - университетский приятель Дмитриева; был женат на Варваре Ивановне Долгорукой, дочери известного московского литератора.

   ¹² Иван Иванович Пущин (1798-1859) - член Союза благоденствия и Северного общества, был судьею уголовного департамента Московского надворного суда в 1824-1825 гг. Эту "непрестижную" должность Пущин избрал из принципиальных соображений - дабы приносить больше пользы отечеству и способствовать искоренению беззаконий.

   ¹³ Подразумевается Зинаида Александровна Волконская (1792-1862) - хозяйка известного литературного салона.

   ¹⁴ Николай Селиверстович Муромцев - отставной генерал-лейтенант. Выйдя в отставку при Павле I, получил "всемилостивейшее позволение" носить драгунский мундир екатерининских времен. В 10-20-х гг. Муромцев воспринимался как курьезная достопримечательность Москвы. См.: Булгаков А. Я. Воспоминания о 1812 годе и о вечерних беседах у графа Федора Васильевича Ростопчина. - Старина и новизна. Кн. 7. СПб., 1904, с. 117-118.

   ¹⁵ Александр Сергеевич Ширяев (ум. 1841) - московский книгопродавец и издатель.

   ¹⁶ Мария Федоровна (1759-1828) - вдова Павла I, мать Александра 1 и Николая I.

   ¹⁷ Аполлон Александрович Майков (1761-1838) - придворный; театральный деятель и драматург.

   ¹⁸ Великая княгиня Елена Павловна (1806-1873) - жена великого князя Михаила Павловича (1798-1873), пользовалась репутацией ценительницы искусств и словесности.

   ¹⁹ Виктор Никитич Панин (1801-1874) - граф, государственный деятель; с 1841 по 1862 г. - министр юстиции. Ярый апологет николаевского режима.

   ²⁰ Подразумевается изд.: Чин действия, каким образом совершилось священнейшее коронование Его Императорского Величества Государя Императора Николая Павловича, Самодержца Всероссийского, по Церковному чиноположению. М.. 1826.

   Алексей Федорович Орлов (1786-1861) - крупный государственный деятель николаевской эпохи.

   ²² Михаил Федорович Орлов (1788-1842) - один из виднейших деятелей Союза благоденствия.

   ²³ Князь Виктор Павлович Кочубей (1768-1834) - государственный деятель; при Николае I - председатель Государственного совета и Комитета министров.

   ²⁴ Михаил Михайлович Сперанский (1722-1839) - граф, выдающийся государственный деятель; происходил из духовного звания.

   ²⁵ Александр Иванович Чернышев (1786-1857) - генерал-адъютант, в 1832-1852 гг. военный министр, в 1848-1856 гг. председатель Государственного совета. В день коронации возведен в графское достоинство (впоследствии - в княжеское).

   ²⁶ Точность Дмитриева в освещении празднества на Девичьем поле подтверждается свидетельствами других мемуаристов. См., напр.: Милюков А. П. Доброе старое время. СПб., 1872, с. 133-142.

   ²⁷ Цитата из стихотворения Г. Р. Державина "Вельможа".

   ²⁸ Цитата из "Персидских писем" Ш. Монтескье.

   ²⁹ Имеется в виду Михаил Петрович Баратаев (1784-1856) - предводитель дворянства Симбирской губернии с 1820 по 1835 г., либерал-просветитель, хороший знакомый Дмитриева.

   ³⁰ III Отделение Собственной его императорского величества канцелярии было учреждено 3 июля 1826 г. Инструкция, дававшаяся А. Х. Бенкендорфом своим подчиненным, была опубликована спустя много лет после смерти Дмитриева. См.: "Русский архив", 1889, кн. 2, No7, с. 396-397; ср.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Т. 1. Спб., 1903, с. 468-469.

   ³¹ Цитата из комедии Н. И. Хмельницкого "Воздушные замки" (явление XI), задевающая как Бенкендорфа, так и Николая. У Хмельницкого приведенному стиху предшествуют слова:

  

   ...что ни говори,

   А, верно, не прыгнешь из мичманов в цари.

  

   ³² Василий Максимович Панов - известный агроном. Отличался крайней нравственной нечистоплотностью; добился заключения своей нелюбимой жены (которой были адресованы "Философические письма" П.Я.Чаадаева) в лечебницу для душевнобольных.

   ³³ Павел Павлович Гагарин (1789-1872) - князь, с 1823 г. обер-прокурор общего собрания московских департаментов Сената, с 1864 г. - председатель Государственного совета.

   ³⁴ Август-Генрих-Юлий Лафонтен (1758-1831) - немецкий писатель, автор чувствительно-моралистических романов.

   ³⁵ Степан Петрович Жихарев (1788-1860) - писатель, мемуарист; обер-прокурор 8 департамента Сената с 1827 г.

   ³⁶ Петр Егорович Котельников - букинист. По некоторым сведениям был связан с тайной полицией. См.: Кетов А.П. Отрывок из воспоминаний Бекетова. - Щукинский сборник. Вып. 2. М., 1903, с. 462-463.

   ³⁷ Дмитриев излагает события не совсем точно. 3 мая 1826 г. (а не "гораздо после коронации") в Москву пришло распоряжение произвести обыск в типографии заподозренного в связях с декабристами книгопродавца Семена Иоаникиевича Селивановского (1772-1835) (Дмитриев, смещая хронологию, упоминает "молодого" Селивановского - Николая Семеновича, унаследовавшего со временем дело отца). Однако в официальном предписании была допущена ошибка: вместо Селивановского был назван Синельников. Ни один из московских Синельниковых отношения к издательской деятельности не имел, поэтому "на всякий случай" обыск был произведен у Котельникова. 9 мая из Петербурга поступили необходимые уточнения, и в 4 часа ночи 10 мая к Селивановскому отправилась полиция во главе с самим обер-полицмейстером. Селивановскому удалось избежать серьезных неприятностей благодаря счастливому стечению обстоятельств, покровительству Д. В. Голицына и протекции сенатора Сергея Сергеевича Кушникова (1765-1839). Возможно, Кушников, заинтересованный в том, чтобы не "раздувать" дело, умышленно представил его Дмитриеву как забавное недоразумение. Ср.: Оксман Ю. Г. Белинский и политические традиции декабристов. - В кн.: Декабристы в Москве. М., 1963, с. 191; Любавин М. Издатель и типограф Семен Селивановский. - Альманах библиофила. Вып. X. М., 1981,с. 149-153.