Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
Как очень многие из моих ровесников, я в свое время увлекался опереткой. Но это была оперетка Лентовского, Родона, Вельской, Зориной, Вальяно, Давыдова, Тартакова, Чернова. Трудно было не увлечься.
И впоследствии я должен был заплатить долг оперетке: написать собственную.
Я сделал это, - как пишут обыкновенно в афишах, - "уступая настоятельным просьбам".
Мне не везет, как драматургу, если только я драматург. Обыкновенно я пишу не особенно скучно, и мне случалось видеть улыбку на лице читателя. Но когда идет моя "веселая" пьеса, - не улыбается никто. Публика делает стачку.
Есть какие-то особые законы сцены, которых мне никогда не узнать. Самая смешная в чтении фраза звучит удивительно уныло со сцены. Смех, который я посылаю на сцену, не возвращается в публику. Надо написать так, чтобы сцена еще сильнее отразила ваш смех.
- Это все равно, что в бильярдной игре! - объяснял мне один драматург. - Есть люди, играющие просто, и есть люди, умеющие играть дуплетом.
Я не умею играть дуплетом. И откровенно пояснил это пристававшему ко мне антрепренеру. Но он настаивал:
- Помилуйте, пройдет великолепно! Труппа - первая в России.
Действительно, труппа, которая должна была играть мою пьесу, состояла из современных опереточных знаменитостей.
В конце концов, я согласился; написал прескверную пьесу и в один прекрасный день я получил приглашение "пожаловать на репетицию", и дворник указал мне ход на сцену.
Это были огромные грязные ворота, через которые таскают декорации. Ворота визжали на ржавых петлях, когда их отворяли, и хлопали, словно пушечный выстрел, за каждым вошедшим.
Когда за мной грянул пушечный выстрел, первое, что я услышал, была ругань театральных плотников.
Крепкие слова "висели" в воздухе. Плотники ругались между собой во все горло, ничуть не стесняясь, как прислуга, которой не платят, которой "на все наплевать" и которая во всякую данную минуту готова заявить:
- Не ндравится? Пожалуйте рашшот.
Сцена, пыльная и грязная, производила унылое впечатление, при слабом дневном свете, который падал на нее откуда-то сверху из зрительного зала. Занавес был поднят, и зрительный зал был завешен серым холстом, тоже пыльным и грязным, который свешивался с барьеров лож, словно саваны.
Декорации нагоняли особенную тоску. Они и вечером-то были похожи на тряпки, а теперь имели препротивный вид.
По сцене ходили обтрепанные, обшмыганные хористки, похожие на несчастных, которых забрала обходом полиция и посадила на ночь в участок. Одна из них стояла около рампы и задумчиво разглядывала свой рваный башмак. Хористы в драных пальто с какой-то дрянью, намотанной на шею и, вероятно, скрывавшей отсутствие рубашки.
Когда я проходил в кулисах, я услышал разговор двух хористов:
- Да ведь брюки-то новые!
- Брюки новые! Разве я говорю, что брюки не новые? Брюки новые, только внизу бахрома и на коленках протерлись. Я должен из них картузов наделать. Полтора рубля, ей-Богу, хорошая цена.
Я прошел в "режиссёрскую".
Это была небольшая каморка с разбитым оконным стеклом, которое было заклеено старой афишей. Было страшно накурено скверными папиросами.
Режиссёрская была полна "первыми сюжетами". Примадонны сидели с бледными лицами, которые теперь, днем, казались обрюзглыми и старыми. Они были в кофточках, в замасленных капотах. Из-под шляпок с огромными цветами и из-под шапочек выбивались пряди непричесанных волос. Мне показалось, что они не умывались.
Разговор шел о хористке, попавшей на содержание к завсегдатаю театра, какому-то Грекопуло.
- Платьев он ей нашил, платьев! - рассказывала одна артистка, и все слушали с жадностью, казалось, с завистью о девушке, попавшей на содержание.
- Тряпки! - пренебрежительно заметила одна из примадонн. - Куда их продашь, тряпки-то? Я ей всегда говорила: ты вещами с него бери, вещами. Вещь всегда вещь. Ее и заложить и продать. А тряпки что? Тфу!
- Даст грек вещь!
И у меня в первый раз шевельнулся вопрос: куда собственно я попал?
Разговор перешел на жалованье.
- Отдал вам вчера?
- Как же! Прихожу, после спектакля, говорят: "Нельзя". Дифтерит у него, у подлеца!
- У него, у подлеца, шестой раз уж дифтерит.
- Скоро платить будут! - объявил первый тенор. - Компаньона берет. Я сам разговор слышал.
- Кто, кто такой? Кто?
- Хозяин-с...
Тенор назвал улицу, известную в городе своими очень специальными домами. Все расхохотались.
- Чего смеетесь? Ей-богу, честное слово! Своими ушами слышал. Сам этот и предлагал: в одно дело соединим, я вам девушек в пажи отпускать буду. Красивых пажей иметь будете. И мне выгода и вам: мне - девушки в театре практику будут получать, вам - знакомые будут ходить их смотреть.
- Ну, уж это извините! Атанте! {Attendez (фр.) - погодите!} - возмутилась примадонна. - Чтобы таких на сцену пускать, которые с книжками!
- А тебе бы все таких, которые без книжек. Необразованная! - рассмеялся баритон.
- Я отказываюсь! Я не буду! Я уйду!
- Это уж не по-товарищески, ежели ты уйдешь!
- Пускай хоть жалованье в таком случае прибавит!
- Это другое дело!
- В Москве же так служили! - философски заметила комическая старуха.
В разговоре не принимала участия очень бледная, с болезненным лицом, молодая женщина, бывшая в последних месяцах беременности. Она сидела у окна, отдельно и каждый раз, как отворялась дверь в режиссёрскую, смотрела жадными несчастными и злыми глазами, словно кого-то ждала.
- А мой-то там, все около Маруськи околачивается? - не вытерпела она и спросила у вошедшей "второй".
- Охота вам ревновать! - заметил кто-то, пожимая плечами.
- Да не ревную я! Не ревную! - взвизгнула беременная женщина. - Мне подлость его! Вот что! Мне ее, твари, жаль. Будет с чемоданом ходить, как я. Не знаю я, что ли? Первая?
И она принялась перечислять. Глашка, которая сделала себе выкидыш и умерла от заражения крови. Дашка, которая потом попала в известный дом. Сашка, которая отравилась, когда он вышвырнул ее из труппы "в положении". Зинка, которую он потом помещику подстроил, а помещик ее через три дня выгнал, и она теперь шатается по улицам. Грушенька, у которой он заложил все вещи. Пашутка, которую он от матери, от квартирной хозяйки увез и "в положении" бросил.
Список был очень длинен. Она произносила имена девушек и с жалостью и со злостью. Все слушали спокойно, как старую повесть, которую знают все наизусть.
Дверь режиссёрской отворилась, и появился "он", знаменитый "во всех городах" комик, сердцеед и пожиратель девушек. Он был в каком-то пиджаке какого-то необыкновенного, темно-красного цвета и какого-то необыкновенного фасона, какого я никогда не видал ни до, ни после этого. Манишку закрывал широкий пластрон с большой брильянтовой булавкой. Воротнички были свежими, вероятно, на прошлой неделе. Вид гордый и победоносный.
Знаменитый комик был вместе с тем и режиссёром.
- Господа, на сцену!
- Вы пьеску-то после репетиций на дом брать будете? - спросил меня суфлер, когда я подошел к его столику, на котором стоял жестяной закапанный подсвечник.
- Нет. Зачем же?
- В таком случае позвольте, я ее уж у себя держать буду.
- Может быть, она будет нужна режиссёру?
- Нет, уж зачем же? Ишь, вы какие хорошие! Единственная гарантия. Как первый спектакль, - жалованье перед занавесом и пожалуйте! А то и суфлировать не буду и пьесы не дам!
- Послушайте, я не имею права входить в такого рода комбинации.
- Нет-с, уж раз пьеса ко мне попала, не отдам! Извините!
- Господа, по местам! По местам! - кричал режиссёр, устанавливая хористок, при чем он чаще других дотрагивался руками до молоденькой, миловидной девушки, с лицом еврейского типа:
- Вот так станьте, деточка! Вот этак.
Это и была Маруся.
Репетиция началась.
Видали ли вы когда-нибудь обозрение без конки, которая не сошла бы с рельсов при выезде на сцену? Было бы нарушением самых священных традиций написать обозрение без "конки". Была она, каюсь, и в моем обозрении.
Конка сходит с рельсов и кучер кричит:
- Тир!
- Тир! - повторяет невозмутимо "обозреватель".
- Позвольте, какой тир? Откуда "тир"? - изумился я.
- Тут так написано: "тир!" - подал он мне тетрадку.
- Да это ошибка переписчика! Не "тир", а "тпру".
- Ах, а я думал, что тир. Конка, так сказать, с рельсов сошла, значит, у цели. А цель - это тир. Я думал, вы эту мысль проводите! - ответил мне "обозреватель" глубокомысленно и с достоинством...
- Не "тир", а просто "тпру".
- "Тпру", так "тпру". "Тпру"! Репетиция продолжается!
- Пшеница подешевела, и репортеры плачут! - громко выкликнула примадонна перед своим "нумером" пения.
- Какие репортеры? Где репортеры? - снова изумился я.
- Здесь так написано! - отвечала она, смотря в роль.
Я подошел. Бедняжка держала тетрадку, в которую смотрела, вверх ногами:
- Здесь так написано!
Я вежливенько взял тетрадку у нее из рук и повернул как следует.
- Не репортеры, дорогая моя, а экспортеры. Знаете, которые пшеницу за границу отправляют.
- Так, так бы и сказали! А то экспортеры какие-то! Вы мне, пожалуйста, эти немецкие слова уберите. А то я навру. Мне что цивилизация, что ассенизация, - все одно: одна прокламация!
Кругом захохотали.
- Анну Ивановну на это взять!
- У нас Анна Ивановна за словом в карман не полезет!
- С тем и съешь!
- Правда, здорово? - с гордостью оглянулась кругом примадонна. - Вы знаете, я это раз на сцене брякнула. В Пензе. Потом неприятности были. Полицмейстер придрался. Полицмейстер моим ухажером был. Всегда, бывало, в уборную придет, пиво пьет. А тут придрался: "Не складно, - говорит, - прокламация, Анна Ивановна. Того... больно... Вы уж лучше "одна пертурбация" говорите. Все мягче". Так я потом "одна пертурбация" и говорила. Как, бывало, скажу, так и захлопают. Фурор, одно слово. Публика в Пензе антиллигентная, камуфлет любит!
- Каламбур, Анна Ивановна, а не камуфлет!
- Все единственно.
- Нет, ведь какой с ней вчера случай был! - воскликнул второй комик. - Идет "Синяя борода". Я Бобеш, она Булотта. Выходит, у нее слова есть: "Вот вам бразды правления". А она как бухнет: "Вот вам дрозды правления". Какие, спрашиваю, Булотточка, дрозды? - "А обыкновенно, говорит, какие! Которые на дереве летают, а потом их жарят!"
- А ты думал, не найдусь! Найдусь! - хвастливо ответила примадонна.
- Да ведь "бразды" надо было сказать, а ты "дрозды".
- А мне все единственно. Никаких я "браздов" не знаю. Публика смеялась, - вот и все.
- Господа, господа, репетиция! - вопил режиссёр и подбежал ко мне.
- Вы уж позвольте эту маленькую рольку... тут у нас девочка Маруся есть... так ей передать... Она у нас хористка, но со словами... Милая, знаете, такая, способная... Она скажет, вы не беспокойтесь: я ей начитаю.
- Передавайте, мне-то что ж!
- Очень, очень вам благодарен! Господа, репетиция! Маруся, получайте роль. Сюда, сюда идите, деточка!
Кто-то тронул меня за пальто. Сзади меня в кулисах стоял, спрятавшись, толстый, круглый антрепренер, улыбался боязливой улыбкой и манил меня пальчиком в кулисы.
Я даже отшатнулся.
- Да ведь у вас дифтерит?
- Ничего не значит. С дифтеритом вышел. Я к вам, пойдемте сюда. Не надо, чтоб меня видели, зачем мешать репетиции? У меня к вам просьбица! Дозвольте в обозрение "шествие опереток" вставить. Костюмы имеются, а музыка-то у меня уж очень хорошенькая есть. В Москве достал! - он лукаво подмигнул. - Там у Омона шло, прелестная музыка. Я музыканту одному красненькую сунул, он мне за ночь и перекатал.
- Послушайте! Да ведь это же кража!
- Какая кража? Что вы? Помилуйте! - даже обиделся антрепренер. - Все так делают. А еще у меня к вам есть: у вас тут есть насчет бюро похоронных процессий, так нельзя ли, чтоб выкинуть. У меня компаньон, знаете, гробовую лавку держит...
Со сцены раздались вопли, - и я бросился туда. Комик устанавливал Марусю, как нужно для роли, и очень внимательно устанавливал, все время не отводя от нее рук:
- Вот так станьте, деточка! Вот этак! Это плечико вперед. Головку повыше. Эту ножку отставьте.
В кулисах послышались всхлипывания, рыдания, затем истерический вопль:
- Мерзавец!
Беременная женщина каталась по полу в истерике. Примадонна и хористки ее расстегивали, обливали водой.
Комик орал на авансцене, схватившись за голову:
- Она мне жить не дает! Я артист! Она мой талант губит! Куда я денусь без таланта?!
И, очевидно, заметив меня, добавил "для литературности": - Я не имею никакого нравственного права! Мой талант принадлежит публике!
- Ну, посудите вы! - подскочил он ко мне. - Ну что за тварь? Из-за чего она жизнь мне отравляет? Маруся - девочка, девчурка, ребенок. Я к ней как к ребенку отношусь. Ну, неужели можно про меня подумать? Вы меня знаете, - я честный человек. И она меня вдруг при всех позорит! Чего ей нужно? Ведь гоню ее. Не идет!
- Но она ведь в таком положении...
Комик был взбешен и, что называется, "закусил удила".
- А черт ее знает, кто ее в такое положение привел!
- Подлец! - раздался отчаянный вопль из-за кулис.
Пришедшая было в себя беременная женщина опять завопила в истерике.
Ее унесли.
- Да поди же к ней! - посоветовала одна из примадонн. - Пусть успокоится.
- А черт ее дери! Пусть дохнет! Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!
Но репетиции не суждено было продолжаться. На авансцену вылетела третья примадонна:
- Это уж черт знает что! Я молчала! Я все терпела! Но этого не потерплю! Здесь не театр, здесь...
И она начала "выражаться", как говорят в оперетке.
- Гараська! Гараська! Что ж ты стоишь как пень? - заорала она на мужа.
Третья примадонна была раньше горничной. Ее муж служил где-то в лакеях. Они сошлись и пошли на сцену. Она не знала грамоты, и муж "начитывал" ей вслух роли. Он состоял при жене и, служа на маленьких ролях, носил необыкновенные пиджаки и проигрывал на скачках тысячу рублей жалованья, которые получала его жена.
- Гараська, вступись! Это твое дело!
- Я не позволю оскорблять моей жене! - решительно заявил "Гараська".
- Да что случилось? Ради Бога, что случилось?
- Да как же, помилуйте! - обратилась взволнованная примадонна ко мне. - Я по пьесе должна газетную утку убивать. Я требую ружье. А бутафор мне говорит: "Вам из ружья стрелять нельзя, вы всю публику перепугаете. Я вам дам монте-кристо". Я артистка! Я знаю, что мне надо делать, чего не надо! Это интриги! Это зависть! Публика всегда любит, когда женщина из ружья стреляет. Это успех! А у меня ружье отнимают! Монте-кристо! Не желаю я совсем какими-то дурацкими стрелами стрелять.
Я ничего не понимал.
- Да ведь монте-кристо-то тоже ружье, дура, - в отчаянии заорал режиссёр, - только что меньше.
- Тоже ружье? - удивилась примадонна. - А ты не ори без толку-то. Не горничная. На горничных ори! Ежели ружье - я согласна. Из ружья я всегда согласна.
- Господа! Репетиция! Репетиция! По местам!
Но репетицию вести было трудно. Хористы просились:
- Нам домой пора! Есть хочется!
Актеры послали за колбасой и водкой, и теперь многие были в "полсвиста", как они выражались.
- Нас в Киеве вот как публика любила! - орал один. - На вокзале, когда уезжали, молодежь стеной стояла. "Ура" кричали, цветы. В вагоны лезли. "Возвращайтесь", орут. А он, - рассказчик показал на совсем опьяневшего старого актера, - он тогда пьян был, высунулся из окна да как гаркнет: "Дураки! Чем оперетку провожать, вы бы в драматический театр шли!"
Все расхохотались: у них не было даже самолюбия.
- При таких обстоятельствах репетицию продолжать нельзя! - заявил мне режиссёр. - Да вы не беспокойтесь, завтра на спектакле они подтянутся!
- Вы обидели мою жену! - догнал меня по дороге муж третьей примадонны.
- Когда? Чем?
- Помилуйте, триковую роль черт знает кому отдали! Хорошее явление, - и жене не дали. Она всегда триковые роли играет!
- Мои ноги вся Россия знает! - подтвердила обиженно примадонна.
Когда я на следующий день пришел на спектакль... Эти намазанные лица. Эти голые, словно известкой, густо обмазанные белилами грязные плечи. Эти женщины, раздевавшиеся, чтоб показаться публике. Эти артисты, которые хлопали их по трико и говорили "здорово". Эти примадонны, бегавшие в нижних юбках по коридору. Эти крики из уборной в уборную:
- Гришка здесь?
- Гришка в театре.
- А Мишка?
- И Мишка, говорят, пришел!
Мне показалось, что я попал в совсем иное учреждение. Стало немножко тошно, и я потихоньку ушел.
И долго еще после этого ко мне по утрам являлись какие-то люди.
- Здравствуйте, господин!
- Что надо?
- Так что, как вашу, стало быть, оперетку ставили, так там, стало быть, официантский костюм надобен был. Так у меня взяли. И теперича, оказывается, продали.
- Да мне-то какое дело? Я брал? Антрепренер брал.
- Ваша милость, будьте такие добрые! Нешто мы причинны? Что ж это, грабеж теперь? У антрепренера спрашиваем: "Не мое дело, я не антрепренер!" У него все на жену переведено, в своем деле вроде как билетер он, по контракту. К ней идем: "Я, говорит, ничего не знаю, не я костюм брала!"
- Сколько стоит твой костюм?
Или являлся человек, кланялся и подавал счет:
- За микилированный самовар!
- За какой самовар?
- Для пьески брался. Микилированный самовар у нас, то есть, на уголке в магазине. А теперича, стало быть, наслышаны мы, что продан он, самовар-то.
- Да это не мое дело. Это к антрепренеру надо.
- А это мы не могим знать. Потому к ним, как ни пойдешь, они завсегда больны. И даже неизвестно, кто у них трипринер-то настоящий. А как пьеска ваша, то дозвольте и за самовар получить.
И, наконец, в один прекрасный день я получил коллективное письмо:
"Милостивый благодетель, господин автор оперетки! Мы все наши надежды на вашу оперетку возлагали, что из сборов заплатят. А между тем, что же? Сборы были, а нам ничего. Хорошо, которые хористы свое занятие имеют, кто портной, кто сапожник, кто старым платьем торгует. А как мы 18 человек хористов природных и никакого рукомесла не знаем, то прибегаем к вашей помощи. Не оставьте, благодетель"...
Я отослал это письмо антрепренеру и получил в ответ записку от его жены:
- "Они лижать фдифтирити".
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том "Сцена" девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905-1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве "Петроград" небольшую книжечку "Старая театральная Москва" (Пг.-М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы - очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания ("Рассказы и очерки", М., "Московский рабочий", 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., "Московский рабочий", 1986; Рассказы и очерки. М., "Современник", 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти "возвраты" вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется "история с полтавским помещиком". Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, "швов" не только не видно, - впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: "Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований... Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге - сам Дорошевич, как журналист и литератор".
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран "средний вариант" - сохранен и кугелевский "монтаж", и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и "кугелевского" издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник "Старая театральная Москва", целиком включен восьмой том собрания сочинений "Сцена". Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики - "Одесского листка", "Петербургской газеты", "России", "Русского слова".
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, "неправильного" синтаксиса Дорошевича, его знаменитой "короткой строки", разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
Старая театральная Москва. - В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.-М., "Петроград", 1923.
Литераторы и общественные деятели. - В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. - В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ - Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ - Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ - Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ - Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые - "Россия", 1900, 23 августа, No 477 (под заголовком "Обозрение. Опереточные нравы"). Печатается по изданию - Сцена.
...которые с книжками! - Специальные "книжки", выданные в полиции, имели профессиональные проститутки.
Омон Шарль - владелец увеселительного сада "Аквариум", имевшего три сцены, а также театра-варьете в Камергерском переулке в Москве, здание которого в 1902 г. было перестроено для Художественного театра.
Монтекристо - мелкокалиберное ружье (от имени героя романа А. Дюма "Граф Монте-Кристо").
...триковую роль... - От слова "трико". Здесь: роль, позволяющая "соблазнять" публику.