Достоевский Федор Михайлович - В. Днепров. Достоевский как писатель двадцатого века

змеряет нравственные возможности каждого из них, не говоря уж о том, что они через нее сопоставляются и сравниваются.

  Личное влияние - нравственное, идейное, хорошее, дурное, его значение для улучшения и ухудшения людей образует большую поэтическую тему не только в "Идиоте", но и в "Братьях Карамазовых" или "Подростке". Нужно ли говорить, как связана эта большая тема Достоевского с предреволюционным характером русской жизни. В предреволюционные эпохи души особенно подвижны - напоминают почки, готовые разорваться, в них скапливается поступающая из неведомых источников энергия, изнутри давит активность, ищущая выхода; в такие эпохи состояние юности, находящейся перед выбором, становится всеобщим - с юношеской неуравновешенностью. взъерошенностью, строптивостью, готовностью к внутренней перемене и обновлению; в такие эпохи заметно растет нравственная впечатлительность, духовная отзывчивость и вопросы непосредственно личного влияния приобретают небывалую важность.

  Разумеется, мы, владеющие опытом революционной переделки мира, поставим непосредственно личное моральное воздействие на другое место, чем поставил его Достоевский. Мы буквально руками ощупали роль гигантских факторов и общественно-политических условий, определяющих нравственный уровень массы, роль нравственной атмосферы, создаваемой массовым

  героизмом, самопожертвованием и энтузиазмом, значение той высоты, на которую история - с поистине геологической мощью - подняла целые классы и которая стала обшей основой, почвой для индивидуально нравственных различий, индивидуально нравственных влияний Но этот же опыт не только не ослабил, а, напротив, много увеличил абсолютное значение художественно установленной Достоевским истины. Истина в том, что личное нравственное влияние - действительный путь к улучшению людей. Достоевский говорит - действительный путь, мы теперь скажем - один из действительных путей. Но было бы непростительной, постыдной глупостью, если бы строители нового мира не сумели вполне оценить этот "один из путей", не открыли бы для него широкого простора, не оказали бы ему всяческой поддержки.

  Притом, изображая нравственное влияние таких героев, как Мышкин или Алеша Карамазов, Достоевский принимает во внимание не только их органические, принадлежащие натуре моральные достоинства, но в не меньшей степени их нравственные идеалы. Люди не только добры, они еще стоят на позиции добра или позиции зла - отчасти потому дьявол играет в романе Достоевского заметную роль. Достоевский в ином порядке, в иной системе зависимостей, в иной внутренней последовательности хочет решить те вопросы, которые решает коммунизм. Когда христианская идея овладеет душами людей и они станут добрыми - тогда возникнет также и основа для легкого, прямо-таки незаметного, решения социального вопроса. Об этом Достоевский говорит не раз в своей переписке и особенно часто в увлекательно-интересных записных тетрадях к романам. Писатель не согласен с тем, что экономическое и политическое освобождение должно явиться единственным условием для духовного и нравственного освобождения, но вместе с тем не хочет выключить социально-экономическую проблему из своего нравственного идеала. Не хочет оттого, что слишком больно чувствует горечь и тоску бедности и зависимости, калечащее и унижающее действие социального неравенства, не хочет он того, что мучительно сострадает всякому угнетенному и обиженному человеку, что из глубины его собственной души рвется порыв к иному, лучшему жизненному порядку.

  Этот всеобъемлющий характер нравственного идеала отличает, в частности, предреволюционный русский реализм от послереволюционного реализма Западной Европы. Мы встречаемся с ним не только у Достоевского, но - в полной мере - у Толстого и у ряда других русских писателей второй половины XIX века. Нельзя не согласиться, что такие великие писатели, как Бальзак, Диккенс или Флобер, вынося капитализму уничтожающий нравственный приговор, были не в силах - даже идеально - вырваться за пределы его действительности. "Нравственное" и "действительное" оказывались в разных, непересекающихся плоскостях. Это ограничивало сферу моральной идеи, направленной к людям, живущим внутри злого мира, но не ставшей программой для мира в его целом. А у русских писателей-реалистов, творивших в предреволюционную эпоху, ожидание коренной перемены вросло в самые основы художественного мировосприятия, и их моральный идеал выдвигался как норма не только для отдельных людей, не только для частной жизни, но и для всей совокупной действительности. Нравственное продолжается до социального - у Толстого в виде конкретных решений относительно неравенства, земли, собственности и т. д., у Достоевского в более смутном и абстрактно- неопределенном виде, но у того и другого нравственный принцип вырастает до принципа мироустройства, до социальной утопии. Такому широкому, всеохватывающему представлению о жизненной роли нравственного не были, конечно, чужды крупнейшие реалистические художники послереволюционной Европы, но в классической форме, в полном и всестороннем развитии оно выступило у русских писателей. В этом одна из существенных причин того все растущего мирового значения, которое получило творчество Толстого и Достоевского в XX веке - веке переходном и революционном.

  Белинский любил говорить, что лучший из критиков - история. Этот "критик" с замечательной глубиной и точностью определил различие функции обоих гигантов нашей литературы для различных периодов, моментов, сторон жизни XX века. Всегда, когда вопрос стоит о процессах, идущих в громадных массах, об изменяющихся отношениях между классами, о положении личности в среде, о внутренних связях личности, ее духовных исканий и нравственных конфликтов, с жизнью народа, о великих эпических движениях и столкновениях эпохи, - на первый план выходит художественный опыт Толстого. Ни у кого ни малейшего сомнения не вызывает особая и громадная важность толстовского искусства для развития всей советской литературы. И дело тут вовсе не в подражательности (с не меньшим успехом можно было бы упрекнуть в подражательности физика, использующего фундаментальные отктытия своего предшественника), а в художественной "алгебре" Толстого, позволяющей изобразить историю на различных уровнях и в различных плоскостях таким образом, чтобы эти плоскости и уровни своим пересечением создавали перспективу эпохи, суть здесь в художественной "алгебре", позволяющей двигаться через исторически характерное к глубочайшим внутренним процессам человека и коренным вопросам жизнеустройства. Иными словами, искусство Толстого, объединившее величественные картины массовых действий и сдвигов с основательнейшим анализом индивидуального человека и притом органически связавшее между собой микро- и макромир истории, давало советским писателям изумительно выработанную художественную "механику", необходимую для эпоса массового революционного творчества, для трагического эпоса революционных битв.

  Тогда же, когда история проходит через ступеньку, именуемую "субъект", возрастает до максимума значение произведений Достоевского. Их внутренняя связь с предреволюционной эпохой русской жизни обобщилась и расширилась до связи с предреволюционной эпохой на громадной части нашей планеты. Это не трудно понять, если учесть, в каких сложных условиях, в каких разнообразных прогрессивных движениях, в какой сети препятствий, соблазнов, влияний идет в современном капиталистическом мире формирование идейной личности. А у Достоевского, развивавшего в этом отношении традицию Пушкина, Стендаля, Бальзака, с поистине энциклопедическим богатством художественно представлено отношение между природным, социальным и нравственным характером личности и ее идей. В романах Достоевского идея утверждает себя не в абсолютно прозрачной среде просветительского сознания, не в чистом эфире шиллеровской гуманности, а в живых трудностях и противоречиях личности действительной и страстной. У великого русского писателя мы находим подлинный реализм идеи - и потому, что критерий ее осуществимости для него крайне существен, и потому, что идея врастает в социально унаследованный состав личности, и потому, наконец, что у Достоевского мы находим не один, а множество типов идейной личности, множество оттенков, сдвигов, поворотов, соотношений в подходе к типу идейной личности. Достоевского необыкновенно волнует и интересует сама форма идейной личности, сама ее внутренняя возможность, сама ее захваченность высшими духовными смыслами и целями. Он не раз писал, что воинствующие атеисты стоят ближе всего к людям подлинно верующим страстностью убеждений, решимостью подчинить убеждению свою жизнь, пребыванием в сфере вопросов о боге, об исходных принципах миросозерцания. С другой стороны, он надеялся, что его положительные герои в чем-то существенном. похожи на людей типа Добролюбова и Чернышевского. По его словам, Алеша Карамазов "был юноша отчасти уже последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий в нее, а уверовав, требующий немедленного участия в ней всею силой души своей... требующей скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью... Алеша _избрал лишь противоположную всем дорогу, но с той же жаждой скорого подвига_" (курсив мой. - В. Д.). Достоевский как бы говорит: мой герой не менее способен к "скорому подвигу", к деятельной борьбе и жертвенной решимости, чем люди, избравшие "противоположную дорогу", чем герои подвига у Тургенева, чем революционные герои у Чернышевского и Добролюбова. "

  Именно в нашем столетии, в эпоху, когда идеологические и нравственные процессы миллионов складываются в прямой или косвенной зависимости от надвигающейся революции, когда эта зависимость делает неотложным решение "вечных" вопросов человека, - мировое значение и влияние Достоевского достигло размеров, которые трудно вместить даже в большие и емкие слова. Но Достоевского, как и всех других гениальнейших писателей земли, нельзя привязывать лишь к данной, определенной исторической эпохе. Это особенно ясно сейчас, когда два мира живут в одном времени и вместе с тем находятся в различных временах. Строительство нового человека в социалистическом мире делает необычайно актуальным поэтическое содержание романов Достоевского. Достоевский искал гармонии человека в сплочении идеи с нравственным человеком, в единстве идеи со всеми внутренними силами личности, в сближении через идею настоящего с будущим. Князь Мышкин погиб в единоборстве с жестокостью жизни, но как значителен и прекрасен он был, если мог возникнуть самый вопрос о таком единоборстве. Мы ставим гармонию человека на другую основу, но поэтическая мысль Достоевского о возможности и реальности, о форме и полноте этой гармонии нам кровно нужна. И не менее нужны его поэтические мысли о зле - когда дело идет о выкорчевывании истоков зла в человеческой душе, нам много поможет художник, умеющий далеко заглянуть в глубину этих истоков.

  Нужно признать, что искусство Достоевского всегда было трудным испытанием для марксистской эстетики. И вместе с тем лишь смелому диалектическому мышлению дано овладеть парадоксальными и удивительными отношениями между истиной и заблуждением в этом искусстве. Достоевский умел открывать сокровенные истины человека, нужные нам всем, даже в заблуждениях своих он умел Оставаться гениально глубоким - и спор с ним плодотворен оттого, что ведется на последних глубинах миросозерцания. Но у этого же Достоевского были заблуждения, выражающие отсталое и мертвое даже для его эпохи, не говоря уже об эпохе нашей. Неловко читать о царе как полном выразителе народно-русского и христианского духа, больно читать карикатуры на революционеров, тягостно читать рассуждения почвеннические и шовинистические у великого художника и подлинного человеколюба. Но тот же Достоевский был серьезно озабочен созданием положительного прекрасного героя, преданного идее, готового к подвигу, целеустремленного - он всегда своих положительных героев рисовал с оглядкой на революционеров. Но романы Достоевского всей своей могучей энергией устремлены в будущее, проникнуты исканием преобразующего, жизневозвышающего идеала. Достоевский хотел опровергнуть революцию, но как раз революция освободила его творения от мертвой шелухи и навсегда подтвердила то, что в них истинно, прекрасно, бессмертно. Большинство социалистических читателей потеряли вместе с религией живой отклик на ту "переплетенность" реалистической картины с религиозной концепцией, которая составляла одну из главных слабостей Достоевского; в "обществе атеистов" сочинения Достоевского неизбежно звучат по-новому. Достоевский умел гениально угадывать, но никак не мог угадать, что его романы будут участвовать в строительстве социализма.