Дружинин Александр Васильевич - Николай Скатов. А. В. Дружинин - литературный критик

, все чаще давала обратные примеры. Цели "временные" все больше теснят "вечную" тематику у самого Тютчева. Тем не менее, если на головы неудачливых поэтов-дидактиков Дружининым часто метались громы и молнии, то неудачливые поэты-артисты даже не упоминались, как если бы их вовсе не было. А ведь они, служившие, казалось бы, безусловно "вечному", "чистому", "нетленному" и т. д., были, и в количестве, может быть, даже превышавшем количество дидактиков.

   Если даже при оценке Пушкина у Дружинина рождались определенные противоречия, то тем более возникали они при оценке Гоголя. Характерно: если Пушкин получил у Дружинина многократные развернутые характеристики, то Гоголь - лишь сжатые и попутные. То он объявлялся "чистым" поэтом. "Гоголь, - писал Дружинин Боткину, - по моему мнению, есть художник чистый, только его последователи сделали из него какого-то страдальца за наши пороки и нашего преобразователя" {Цит. по: В. Евгеньев-Максимов. Н. А. Некрасов и люди 40-х годов. - Голос минувшего, 1916, N 10, с. 83.}. Откликаясь именно на это письмо, Некрасов заявил Боткину: "Дружинин просто врет и врет безнадежно, так что и говорить с ним об этих вещах бесполезно... верна одна только теория: люби истину бескорыстно и страстно, больше всего и, между прочим, больше самого себя, и служи ей, тогда все выйдет ладно; станешь ли служить искусству - послужишь и обществу, и наоборот, станешь служить обществу - послужишь и искусству... Эту теорию оправдали многие великие мира сего" {Некрасов Н. А., т. 10, с. 247.}. Однако и из этого утверждения не следовало, что здесь не могли возникать новые, достаточно драматические коллизии. Это явно проявилось, например, в стихотворении Некрасова "Поэт и гражданин". Вряд ли случайно это стихотворение развилось из другого стихотворения "Русскому писателю", которое действительно носило характер только прямой декларации. Новое же стихотворение из монолога стало диалогом, из проповеди - исповедью. Дружинин недаром указал на его "раздвоенность", хотя и напрасно увидел в этом слабость поэта. Сама эта "раздвоенность" была чуткой реакцией поэзии на собственное положение.

   И в случае с Некрасовым сама поэзия, само искусство часто вели Дружинина, заставляя опровергать собственные исходные посылки. Он точно отмечал менее сильные стихи Некрасова (почти абсолютно, кстати сказать, совпадая здесь с Чернышевским: например, в оценке "Псовой охоты"), но отнюдь не точно относил это на счет "дидактики". В других случаях, и неоднократно, он должен был признавать силу поэта, то есть силу искусства, именно в "дидактике", которая "по временам сообщает оригинальную красоту вещам г. Некрасова" (VII, 135). Возможно, это несведение концов с концами, эта невозможность без собственного "раздвоения" объяснить поэтические "раздвоения" Некрасова и помешали Дружинину завершить статью о поэте: опять-таки само современное искусство, во всяком случае здесь, особенно остро диктовало критику необходимость отказа от последовательно проведенного принципа искусства для искусства. Возможно, та же внутренняя конфликтность заставила Дружинина ощутить и характер конфликта Белинского и позднего Гоголя. "Дидактика новой критики столкнулась с дидактикой Гоголя, а результат подобного столкновения бывает ужасен. "Авторская исповедь" навеки будет свидетельствовать о том, как принял настоящий Гоголь нападение на воображаемого Гоголя... защита великого человека перед нами, и нечего прибавлять к этой защите". Для того чтобы понять эти суждения Дружинина, нужно иметь в виду, что Белинский, как известно, имел дело с текстом гоголевской "Переписки", жестоко изуродованным царской цензурой. С другой стороны, "Авторская исповедь" была опубликована уже после смерти Гоголя и как раз незадолго до статьи Дружинина о критике гоголевского периода. Без сомнения, новые гоголевские материалы, ставшие известными только в 1855 году, существенно корректировали и представления о Гоголе у Н. Г. Чернышевского сравнительно с В. Г. Белинским. Положение самого Гоголя Дружинин, наконец, просто отказывается объяснить: "По отрывкам, нам оставшимся от упомянутой поры, можно делать много предположений. В сказанных отрывках Гоголь является мыслителем гениальным. Шел ли у него гений художественного творчества заодно с развитием его почти беспримерного ума, - этого, нам кажется, ни один критик решить не в состоянии". Можно вспомнить, как высоко оценивал силу ума Гоголя Чернышевский и как раз в связи с поздним его творчеством.

   Дружинин и, например, Чернышевский или Некрасов подчас только противопоставляются. Между тем реальная картина выглядит и проще и сложнее.

   И Дружинин и Чернышевский, расходясь по многим принципиальным вопросам и не совпадая во многих конкретных оценках, подчас удивительно сходятся. Особенно ясно это проявилось в оценке Льва Толстого. Впрочем, удивляться можно, пожалуй, лишь почти текстуальным совпадениям (да и то не слишком: ведь Толстой начинал в "Современнике", и первоначальное о нем мнение Дружинина, Некрасова, Чернышевского вырабатывалось в недрах одного издания.) Таковы, например, оценки того элемента у Толстого, который оба критика назвали нравственным. Именно о "чистоте нравственного чувства" писал Чернышевский. "Мысль и поэзия неразлучны с его оценками, и эта мысль есть мысль человека высоконравственного, - заявляет Дружинин. - ...Подвиги, им изображенные, не имеют в себе никакого великолепия, кроме великолепия нравственного, если позволено так выразиться". Таковы абсолютно идентичные оценки толстовского психологического анализа, того, что они оба называют "психическими монологами".

   Общая же положительная, даже восторженная, оценка тем более удивления вызывать не должна. "Он, - писал о Толстом Дружинин, - может дышать легко и свободно, ибо не принадлежит ни к одной литературной партии, ни к одному из временных направлений, за его время возникавших в литературе".

   Масштаб дарования Толстого определился столь быстро, а характер этого дарования был столь необычен, что его действительно трудно было причислить к какой бы то ни было "литературной партии". Каждая "литературная партия", с одной стороны, как будто бы могла претендовать на него, а с другой - получала возможность оценивать и наиболее непредвзято и свободно в силу самого этого "свободного" характера его дарования. Недаром Дружинин не только прогнозировал блестяшую будущность Толстому, но и указал, чем она будет определяться: "Теперь для нас не может быть сомнения в дальнейшем направлении всей деятельности графа Толстого. Он навсегда останется независимым и свободным творцом своих произведений".

   С другой стороны, Чернышевский отметил: "Мы любим не меньше кого другого, чтобы в повестях изображалась общественная жизнь; но ведь надобно же понимать, что не всякая поэтическая идея допускает внесение общественных вопросов в произведения, не должно забывать, что первый закон художественности - единство произведения, и что потому, изображая "Детство", надобно изображать именно детство, а не что-либо другое, не общественные вопросы, не военные сцены... И люди, предъявляющие столь узкие требования, говорят о свободе творчества!" {Чернышевский Н. Г., т. 3, с. 429.}

   Другим примером любопытного сближения разных критиков стали поздние оценки Гончарова у Дружинина и Добролюбова. Любопытны здесь опять-таки исходные посылки, когда оба поначалу берутся определить художественную манеру писателя и оба видят ее в предельно объективном изображении, по сути повторяя Белинского, который более чем за двадцать лет до этого усмотрел в художественности как таковой отличительную особенность Гончарова-писателя. Автор "Обломова", - писал Дружинин, - есть "художник чистый и независимый". Подобно этому и Добролюбов увидел тайну успеха романа "непосредственно в силе художественного таланта автора", который не дает и, по-видимому, не хочет дать никаких выводов. "Жизнь, им изображаемая, служит для него не средством к отвлеченной философии, а прямою целью сама по себе". "Гончаров является перед нами прежде всего художником... объективное творчество его не смущается никакими предубеждениями и заданными идеями, не поддается никаким исключительным симпатиям. Оно спокойно, трезво, бесстрастно" {Добролюбов Н. А., т. 4, с. 308-312.}.

   И Дружинин и Добролюбов высоко оценили неторопливое внешне повествование Гончарова о его пристальным вниманием к тому, что поначалу могло казаться несущественными мелочами, и потому же оба, особенно Добролюбов, явно скептически отозвались о недовольных романом читателях, которым "нравится обличительное направление".

   Оба критика, проявив большое художественное чутье, точно определили художественную суть и дарования Гончарова вообще, и его романа в частности. Но, начав с одинаковой вроде бы оценки, оба во многом пошли в разные стороны. И здесь вступала в действие общественная позиция критиков, которая и заставила их писать о романе разные вещи, то есть не столько по-разному, сколько о разном. Характерны названия статей. Название дружининской статьи просто повторяет название книги: "Обломов", роман И. А. Гончарова". Это вообще свойственно Дружинину-критику. Он никогда и нигде не дает своим статьям своих названий, все они лишь подчеркнуто объективно следуют за названием предмета анализа: "Греческие стихотворения" Н. Щербины", "Письма об Испании" В. П. Боткина", "Сочинения" В. Г. Белинского" и т. д. Добролюбов отчетливо тенденциозен уже в названиях своих статей, он выявляет их главное содержание, дает идейный импульс, направляет читательскую мысль: "Темное царство", "Когда же придет настоящий день?", "Что такое обломовщина?". Однако если Дружинин как бы следует за романом Гончарова уже в названии, то и Добролюбов, по сути, делает здесь то же, выявляет нечто, заложенное в самом романе, а не навязанное ему извне: как известно, слово "обломовщина" возникает у самого Гончарова шестнадцать раз и в наиболее ударных местах. Более того, сам Гончаров колебался в выборе названия: "Обломов" или "Обломовщина". Дружинин, в сущности, пишет статью "Что такое Обломов?", Добролюбов - "Что такое обломовщина?". Но оба они опираются на самый роман.

   Добролюбов, революционер-демократ, рассмотрел главным образом непосредственно социальные корни обломовщины, то есть прежде всего крепостное право, и указал на тип Обломова и обломовщины как на новое слово нашего общественного развития, "знамение времени". Естественно, что и сам "барин" Обломов получил у него достаточно жесткую оценку. Хотя не нужно думать, что к уяснению такого только барства Обломова и сводится смысл добролюбовской статьи. Недаром он пишет: "Это коренной, народный наш тип". И в другом месте: "Обломов не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувств" {Добролюбов Н. А., т. 4, с. 318.}.

   И Дружинин рассматривает обломовщину как явление, "корни которого романист крепко сцепил с почвой народной жизни и поэзии". Но главным образом его волнует трагедия самого Обломова-человека и все то в романе, что выявляет Обломова в этой его нетупости и неапатичности, то есть любовь. "Германский писатель Риль сказал где-то: горе тому политическому обществу, где нет и не может быть честных консерваторов; подражая этому афоризму, мы скажем: нехорошо той земле, где нет добрых и неспособных на зло чудаков в роде Обломова!" Потому же Дружинин поставил и вопрос о мировом значении обломовщины как типа людей, "не подготовленных к практической жизни, мирно укрывшихся от столкновения с нею и не кидающих своей нравственной дремоты за мир волнений, к которым они не способны".

   Добролюбов прежде всего увидел и точно показал неспособность Обломова к положительному добру. "Честный консерватор" Дружинин прежде всего увидел и верно оценил положительную неспособность Обломова к злу. "Русская обломовщина, так как уловлена она г. Гончаровым, во многом возбуждает наше негодование, но мы не признаем ее гнилости или распадения... Обломов - ребенок, а не дрянной развратник, он соня, а не безнравственный эгоист или эпикуреец".

   В далекой исторической перспективе выступает правота обеих точек зрения.

   Как известно, Гончаров был в высшей степени удовлетворен статьей Добролюбова. "Взгляните, пожалуйста, статью Добролюбова об Обломове; мне кажется об обломовщине - т. е. о том, что она такое, уже больше ничего сказать нельзя. Он это должно быть предвидел и поспешил напечатать прежде всех. После этого критику остается, чтоб не повториться - или задаться порицанием, или, оставя собственно обломовщину в стороне, говорить о женщинах" {Цит. по кн.: Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров, М., 1950, с. 207.}. Это Гончаров писал П. Анненкову и все же просил и его дать свой отзыв. Потому-то, будучи доволен статьей Дружинина о своих путевых очерках "Русские в Японии", Гончаров очень интересовался и его мнением об "Обломове".

   Особенно интересно то, что Дружинин, как мы видели, почти во всех случаях пытается указать на мировое, во всяком случае, на европейское значение русских писателей или хотя бы на возможность таких сравнений: "Мастерский неслыханно прелестный антологический очерк "Диана" (Фета. - Н. С.) сделал бы честь перу самого Гете, в блистательный период для германского олимпийца. В нашем отзыве нет и тени преувеличения".

   В литературе о Дружинине обычно пишут о его "западничестве". Что касается искусства, то об этом не может быть и речи. Если в чем-то это "западничество" и проявлялось, то только в неизменном желании подчеркнуть всеевропейское значение лучших достижений русской литературы. И если в совершенном джентельменстве, a perfect gentleman - по характеристике Тургенева - Дружинин действительно соперничал с героем "Отцов и детей", то русские пристрастия его не имели ничего общего с той серебряной пепельницей в виде лаптя, которая стояла на письменном столе Павла Петровича Кирсанова. "Американец, - писал Дружинин, - смешит свет, гордо высчитывая сотню родовых поэтов, по его мнению великих, - мы иногда медлим приветствовать истинно великого поэта, достойного всей хвалы... Откуда у нас происходит такое недоверие к своему, такое колебание перед русской мыслью, такая робость при отзыве о художнике-соотечественнике? Не далеко ли мы зашли в нашем недоверии?" (VII, 258-259).

   Десятками лет позднейших изучений показано, как впитал театр Островского опыт мирового драматургического искусства, но и сегодня, наверное, кое-кому может показаться слишком смелой такая дружининская характеристика, данная в конце 50-х годов прошлого века: "Ни один из русских писателей, самых знаменитейших, не начинал своего поприща так, как Островский его начал. В Англии, Германии, Франции драматическое произведение с половиной достоинств новой комедии ("Свои люди - сочтемся". - Н. С.) дало бы ее автору повсеместную европейскую славу. Равнять ее с посредственностями, которой пробавлялись театры всей Европы, не было возможности, говоря о ней, невольно приходилось вспоминать труды Шеридана, Мольера, Аристофана".

   Интересно отметить, что в ранней статье о критике гоголевского периода Дружинин повторял ставшие к середине 50-х годов почти банальными обвинения в адрес Белинского в незнании языков, в незнакомстве с непосредственными философскими источниками и т. п. Особенно смущало Дружинина, что познания критики 40-х годов, то есть Белинского, "были более чем ничтожны" в британской словесности.

   В статье же 1860 года "Сочинения В. Г. Белинского" Дружинин пишет: "Тысячу раз придется нам сказать спасибо за то, что Белинский взрос на русской литературе... Если б он воспитался на чужестранных, хотя крайне замечательных и даже высших писателях и если б он стал заниматься русской литературой лишь после прочного курса наук на хороший иностранный манер, - мы, может быть, дивились бы его эрудиции - но любовь к своему родному искусству уцелела ли бы в нем с ее настоящею силою? Не одна врожденная, горячая преданность ко всему родному, но самые обстоятельства многотрудной и часто горькой жизни развили в Белинском ту любовь, о которой мы теперь пишем. Эти обстоятельства направили горячие инстинкты будущего критика в данную сторону, сосредоточили их и не дали им разбросаться в многостороннем энциклопедизме... Национальность в деле умственного развития - дело до такой степени важное, что мы, - если б нам предложили воспитывать русского мальчика по выбору, на Шекспире или на русских писателях, хотя бы допушкинского периода, - сказали бы не обинуясь: на русских писателях, хотя бы со всей их рутиной и подражательностью". Вообще же отношение Дружинина к Белинскому было сложным и эволюционировавшим.

   В статье "О критике гоголевского периода" многие суждения Дружинина о Белинском неизменно приобретали полемический характер. Не говоря уже и о политически направленных против Чернышевского оценках позднего Белинского, Белинского "социального", Белинского революционного как критика дидактичного и догматичного, даже самые, казалось бы, резонные критические замечания Дружинина, касающиеся ли образа Татьяны или относящиеся к оценкам творчества А. Марлинского, в условиях, когда имя Белинского только-только начинало воскрешаться, вольно или невольно приобретали характер или прямых нападок или недовольного брюзжания. "Не скроем того, - писал позднее сам Дружинин об этой статье, - что и наш отзыв о первых трех книгах Белинского будет не вполне согласоваться с духом статьи о критике сороковых годов, с небольшим три года назад появившейся в "Библиотеке для чтения", потребности переменились, и временная сторона вопроса, сторона, которой не может упускать из вида никакое периодическое издание, теперь уже далеко не та, как было в то время".

   В новой статье "Сочинения В. Г. Белинского" Дружинин пытается отойти от "временной стороны вопроса" и рассмотреть сочинения великого критика с более общей точки зрения. Первые три тома Белинского, по-видимому, давали для этого наибольшие основания. Сама борьба за Белинского к этому времени приобрела новый и особый характер. Не отталкивание от Белинского, а привлечение его в союзники будет характерно для многих либералов. А. Дружинин, В. Боткин, П. Анненков упорно будут именовать себя "кругом Белинского". Тургенев именно Белинскому и явно в пику революционерам-демократам обновленной редакции "Современника" посвятит свой роман "Отцы и дети". Как своего предшественника будет толковать Белинского Дружинин. Свое право, так сказать, наследования он хотя и скромно, но подчеркнет и напоминанием о личном знакомстве, чем молодые деятели "Современника", естественно, похвастать уже не могли. "Все мы, в то время только что выступавшие на литературную дорогу, любившие ее со всем энтузиазмом юности - по нашей любви к искусству не могли даже хоть сколько-нибудь сравниться с больным и кончавшим свою деятельность Белинским".

   Одной фразой Дружинин отдаст должное и Белинскому-публицисту, однако прежде всего Белинский для него человек искусства: "Он любил говорить о политических событиях, расспрашивал про городские новости, но главный и любимейший разговор его был о русской литературе". Характерно это упомянутое между прочим и ставшее в один ряд: "политические события", "городские новости".

   Да, Белинский был рыцарь - но в сфере искусства; да, Белинский был боец - но защищал настоящее искусство; да, Белинский был идеолог - но прежде всего в деле создания подлинной теории подлинного искусства - вот главный смысл позднейшей статьи Дружинина о Белинском.

   Еще в статье "О критике гоголевского периода" Дружинин называл себя учеником этой критики. И в ряде отношений Дружинин Белинскому реально наследовал, прежде всего - Белинскому 30-х годов, Белинскому, исповедовавшему тогда абсолютные идеи абсолютного искусства. О статьях этого периода Дружинин прежде всего и говорит. Иной смысл деятельности Белинского - собственно общественный, не говоря уже - революционный, Дружининым, естественно, не раскрывается, как не раскрывается общественный смысл, например, в деятельности Тургенева-писателя. В большой статье о Тургеневе Дружинин основное внимание уделял действительно очень важной стороне его творчества, тому, что критик назвал "высоким поэтическим дарованием". Но уже в ранних "лишних людях" Тургенева он увидел действие не столько общественных законов, сколько некоего общего "закона природы". Еще менее, чем искусство диагноза, проявилась применительно к Тургеневу дружининская способность к прогнозу. "Назло иным поклонникам Тургенева, жаждущим видеть в нашем повествователе сумрачного дидактика, мы с полным знанием дела утверждаем, что поэзия этого карателя людских слабостей есть поэзия благороднейшего эпикурейца-поэта, любящего жизнь и созданного для наслаждения жизнью" (VII, 293). Дружинин чуток к Тургеневу, но это какая-то не современная, не общественная чуткость, не та чуткость, которая так ярко проявилась в статьях Чернышевского, Добролюбова, Писарева.

   Такая в известном смысле своеобразная чуткость сказалась и в одной из главных, уже по замыслу своему общественных, акций Дружинина - в деле создания Литературного фонда, которому в русской литературе предстояла жизнь долгая и полезная. "Дружинин, - писал в некрологе о нем Некрасов, - есть истинный основатель общества литературного фонда". Идея эта была выношена Дружининым, судя по его дневнику, к середине 50-х годов. В 1857 году он ее обнародовал в статье "Несколько предположений по устройству русского литературного фонда для пособия нуждающимся лицам ученого и литературного круга". Назвавший статью "превосходной", Чернышевский вместе с Дружининым вошел в ту рабочую группу, которая и учредила фонд. Уже первый отчет фонда указал на "нищету потрясающую" многих писателей. А основатель еще незадолго до этого благодушно писал: "У нас, благодарение богу, почти нет литературных пролетариев, даровитых людей, умирающих от голоду, сильных талантов, кончающих жизнь Отвай или Сиведж, от нужды и общей холодности".

   Благородная идея Дружинина начала реализовываться, особенно в 1861 году, в пору острой общественной обстановки, во многом и благодаря энергичной деятельности демократически настроенных писателей, прежде всего Чернышевского. С предельным педантизмом и добросовестностью, отличавшими все, что он делал, занимался фондом и сам Дружинин. Собственно же литературная работа его с начала 60-х годов затухала. Свою страшную роль играла и болезнь (чахотка), но все же затухание было скорее внутренним. Не это ли ощущение заставило Дружинина подписать свой последний и большой роман "Прошлое лето в деревне" псевдонимом, прозвучавшим символически и безнадежно - С. Безымянный? Может быть, этот псевдоним действительно определяет часть его литературной работы. Но во всяком случае в русской критике мы должны знать имя одного из ее "честных рыцарей" - имя Александра Васильевича Дружинина.