своего сердца, смыслу своего таланта.
Под охлаждением скрыта любовь, и в том, что на поверхностный взгляд
казалось вялостью, крылась энергия, - та энергия, за которую мы так любим
художников-фламандцев.
Рассудив обо всем этом, мы без труда уверились, что в путешественнике
нашем сохранился во всей целости прежний романист Гончаров, прежний
живописец вседневной русской жизни. Действительность впечатлений не
развлекла даровитого писателя, напор новых предметов и мыслей не отбил его
от того мира, в котором Гончарову было суждено родиться и действовать.
Посреди новых сцен и новой природы не ослабели его старые воспоминания;
напротив того, поэзия тихого, отдаленного севера сделалась для Гончарова
как бы еще понятнее, еще привлекательнее. Без всякой заранее заданной
мысли, по одному складу своего ума и своих привычек, он создал вокруг себя
маленький обломовский мирок, совершенно русский, весьма милый,
привлекательный и временами очень забавный.
Наблюдательность путешественника, устремленная с любовью ко всему
тихому, спокойному, нашла себе обильную пищу в самой прозе путешествия, в
медленных периодах плавания, в штиле и однообразной стоянке, в долгих
беседах за столом кают-компаний, в нравах добрых матросов, в домашнем быту
военного корабля и его населения. Едва рассеялось в г. Гончарове первое
смятение, неразлучное с радикальными переменами образа жизни, он поспешил
взглянуть вокруг себя прежним проницательным взглядом, разглядеть все
достойное наблюдения на корабле, обзавестись ничему не удивляющимся
денщиком Фадеевым, хладнокровно сообщавшим, что "какие-то голые люди
приехали и подали на палке бумагу", и очень полюбить серого Ваську,
отличного и доброго кота, весьма не любящего пушечных выстрелов. Таким
образом, бессознательно повинуясь влечению собственной своей натуры, автор
книги, теперь находящейся перед нами, сразу завоевал себе сочувствие
читателя, дав ему полнейшую возможность вообразить самого себя на месте
путешествующего романиста. Фадеев, кот Васька и другие подобные им
персонажи с первого раза убедили нас, что мы имеем дело не с Герштеккером и
Ферри, людьми без родины и привычек, а с нашим родным братом по жизни и
отечеству, с тем самым художником, который умел написать великолепнейшие
страницы о том, как вся Обломовка спит после обеда и как мухи, утопающие в
кружке квасу, начинают сильно шевелиться, когда их отодвинут к краю этой
кружки. Первый шаг сближения между автором и его публикой был произведен
блистательно. Лица, желающие одного развлечения в легком чтении,
удовлетворились превосходным рассказом и увлекательностью заметок, между
тем как читатели более взыскательные, ценящие в г. Гончарове поэта,
поистине обильного надеждами, с удовольствием удостоверились в целостном
единстве его направления. Ценители же, склонные заглядывать в будущее,
критики-фантазеры и угадчики могли сказать друг другу с полною
достоверностью, что любимый их писатель, не довольствуясь одними рассказами
путевыми, по всей вероятности, посвящал многие часы тропических вечеров
обработке какого-нибудь нового произведения в его старом, так хорошо нам
известном вкусе.
В нашем журнале было уже говорено о содержании и достоинствах книги,
нами теперь разбираемой 36}; занимательности рассказа и совершенствам слога
уже была отдана надлежащая похвала в "Современнике", - похвала,
подкрепленная выписками нескольких лучших страниц произведения. Потому-то
мы не намерены повторять подробного разбора статей "Русские в Японии", и
если будем приводить из нее выписки, то будем приводить их не как образчик
лучших частей рассказа, но как подтверждение прежних наших выводов о г.
Гончарове, как туристе. Впрочем, оно едва ли не одно и то же. Такова сила
призвания в таланте, так велико очарование строк, в которых автор невольно
высказывает нам задушевные стремления своей фантазии. Нет сомнения в том,
что, например, Рюиздаль 37} (мы опять продолжаем старое наше сближение) был
способен мастерски написать море в Кастельмаре, или внутренность
померанцевой рощи около Сорренто, или даже девственный лес Южной Америки,
но проявить одному ему принадлежащий рюиздалевский элемент мог он, только
изображая свои родные пейзажи. Так точно и элемент, составляющий
отличительную прелесть первых произведений Гончарова, является в его новой
книге только на тех страницах, где идут русские картины и русские
воспоминания. Причина тому очень ясна, и все обстоятельство только служит
честью для авторского таланта. В Японии он гость и зритель, в Петербурге и
Обломовке он член одной семьи, истолкователь поэзии. Можно только жалеть о
даровитом человеке, неспособном иметь своего тайника вдохновений, быстро
прилепляющемся ко всякой новизне и на всю поэзию глядящего глазом
космополита. В этом отношении г. Гончаров не грешит нисколько, а мы готовы
отдать двадцать лучших его страниц (даже, например, изображение
торжественного свидания с нагасакским губернатором) за одну страницу в
таком роде.
"Ужасно поет на дворе, ветер стал свежеть, убрали брамсели, а вскоре
взяли еще риф у марселей. Как улыбаются мне теперь картины сухопутного
путешествия, если б вы знали, особенно по России! Едешь не торопясь, без
сроку, по своей надобности, с хорошими спутниками. Качки нет, хотя и
тряско, но то не беда. Колокольчик заглушает ветер. В холодную ночь
спрячешься в экипаж, утонешь в перины, закроешься одеялом и знать ничего не
хочешь. Утром поздно уже, переспав два раза срок, путешественник вдруг
освобождает с трудом свою голову из-под спуда подушек, вскакивает с
прической a 1'imbecile и дико озирается по сторонам, думая: "Что это за
деревья, откуда они взялись и зачем он сам тут?" Очнувшись, шарит около
себя, ища картуза, и видит, что в него, вместо головы, угодила нога, или
ощупывает его под собой, а иногда и вовсе не находит. Потом пойдут вопросы,
далеко ли отъехали, скоро ли приедут на станцию, как называется вон та
деревня, что в овраге. Потом станция, чай, легкая утренняя дрожь,
теньеровские картины, там опять живая и разнообразная декорация лесов,
пашен, дальних сел и деревень, пекущее солнце, оводы, недолгий жар и снова
станция, обед, приветливые лица да двугривенные, после сон, наконец
знакомый шлагбаум, знакомая улица, знакомый дом, а там она, или он, или
оно... Ах, где вы милые, знакомые явления! А здесь что такое? Одной рукой
пишу, другой держусь за переборку, бюро лезет на меня, я лезу на стену. До
свидания".
Кто прочтет подобную страничку и не поймет всей заключающейся в ней
поэзии, тому дозволяется глядеть на г. Гончарова не более, как на приятного
рассказчика. Будем же продолжать нашу задачу и отыскивать нашу тихую Россию
в рассказе романиста, отделенного от родины несметным числом миль и
несколькими морями. Вот еще выписка: дело происходит на крошечной
купеческой шхуне, шкипер которой вызвался подвезти нескольких русских
офицеров, и нашего автора с ними, к берегам Шанхая.
"Мы в каюте сидели чуть не на коленях друг у друга, а всего шесть
человек, четверо остались наверху. К завтраку придут и они. Куда денешься?
Только стали звать матроса вынуть наши запасы, как и остальные стали
сходиться. Вон показались из люка чьи-то ноги, долго опускались, наконец
появилось и все прочее, после всего лицо. Потом другие ноги и так далее. Я
сначала, как заглянул с палубы в люк, не мог постигнуть, как сходят в
каюту: в трапе недоставало двух верхних ступеней и потому надо было прежде
сесть на порог или карлинсы и спускать ноги вниз, ощупью отыскивая
ступеньку, потом, держась за веревку, рискнуть прыгнуть так, чтоб попасть
ногой прямо на третью ступеньку. Выходить надо было на руках, это значит
выскакивать - т. е. упереться локтями о края люка, прыгнуть и стать сначала
коленями на окраину, а потом уже на ноги. Вообще сходить в каюту надо было
с риском. Однако ж к завтраку и к ужину все рискнули сойти. От обеда
воздержались: его не было. Кому не случалось обедать на траве за городом
или в дороге? Помните, как из кулечков, корзин и коробок вынимались ножи,
вилки, хлеб, жареные индейки, пироги? Картина известная: от торта пахнет
жареной телятиной, от чаю сыром, сахар соленый, все это и у нас было, не
исключая и толстой синей бумаги, в которую завертывают пироги и жаркое. Мне
даже показалось, что тут подали те же три стакана и две рюмки, которые я
будто уж видал где-то в подобных случаях. Вилка тоже, с переломленным
средним зубцом, подозрительна. Она махнула сюда откуда-нибудь из-под Москвы
или из Нижнего. Вон соль в бумажке: есть у нас ветчина, да горчицу забыли.
Вообще тут, кажется, отрешаются от всяких правил, наблюдаемых в другое
время. Один торопится доесть утиное крылышко, чтобы поспеть взять пирога,
который исчезает с невероятною быстротою, а другой, перебирая вилкой
остальные куски, ропщет, что любимые его крылышки улетели. Кто начинает
только завтракать, кто пьет чай, а этот, ожидая, когда ему удастся, за
толпой, подойти к столу и взять чего-нибудь посущественнее, сосет пока
попавшийся ему под руку апельсин, а кто-нибудь обогнал всех и эгоистически
курит сигару. Две собаки, привлеченные запахом жаркого, смотрят сверху в
люк и жадно вырывают из рук поданную кость. Ничего, все было бы сносно,
если б не отравляющий запах китайского масла. Мне просто дурно, - я ушел
наверх. Один только О. А. Г. не участвовал в завтраке, который, по простоте
своей, был достоин троянской эпохи. Он занят другим: томится морской
болезнью. Он лежит наверху, закутавшись в шинель, и чуть пошевелится,
собаки, не видавшие никогда шинели, 'с яростью лают. Мы, эгоисты, хохочем".
Если бы мы не стеснялись пределами статьи нашей, нам нетрудно было бы
выписать здесь еще несколько мест в таком же роде. Но того еще мало:
беспрерывно, в продолжение заметок, нами разбираемых, мы находим строки,
фразы, описания, слова, в которых, подобно искрам цветных огней или ярким
цветам роскошной степи, вспыхивают искры чисто русской поэзии. Всюду, между
описаниями странных нравов у чужой природы, японцев в юбках, американцев,
китайцев, и малайцев, - всюду пробиваются городские и деревенские картины
заветного русского быта, всюду сказывается в писателе глубокое понимание и
способность к поэтическому воссоздаванию этого быта. Переплетаясь с
заметками о плавании, с пешеходными странствованиями по улицам полудиких
городов, сказанные искры русской поэзии живят и красят всю книгу, делают ее
вдвойне любезною для сердца русского читателя. В одном месте г. Гончаров,
по поводу шхуны, ставшей на мель, сравнивает положение плавателей с
положением человека, у которого экипаж сломался посреди грязи. Карета
передками упирается в грязь, извозчики равнодушно глядят на колесо, мимо
несчастного героя скачут и мелькают другие господа, в целых экипажах. Иной
смотрит с любопытством, большая часть очень равнодушно, а все обгоняют. Не
японская жизнь и не вид китайских берегов навеяли автору эту живую картину,
от которой веет нашим вседневным бытом.
На другой странице дело идет о последних днях северного лета, о
холодном, свежем вечере, о безлиственных аллеях, о желтых, засохших
листьях, шелестящих под ногами пешеходов. Опять наши сцены, опять наша
северная жизнь! Северная природа для г. Гончарова то же, что женщина, не
поражающая зрителя ни красотой, ни величавостью своей наружности, но в
которой стоит только раз угадать всю ее тихую женскую прелесть, чтоб к ней
привязаться навеки. И наш автор навеки привязан к природе своего родного
края и не забыл о ней под тропиками и воссоздает ее родную прелесть, под
вечно голубым, но чуждым небом, под лучами звезд, в несколько раз
огромнейших на вид, нежели наши меланхолические, северные звездочки.
Тут следует нам окончить отчет наш о книге "Русские в Японии". Она
совершенно достойна своего названия. В Японии был чисто русский поэт,
пребывание свое в этой стране описал он для русских людей, и книга его
будет прочитана каждым русским человеком. Мать может смело дать ее в руки
своей дочери, гувернер ученику, и отрок, и юноша, и старик равно найдут в
ней все, что дает успех каждому полезному произведению, то есть живой язык,
интересные факты и картины природы, изображенные рукой опытного мастера.
Книжка г. Гончарова составляет замечательное явление в нашей новой
словесности, как по достоинствам, в ней заключающимся, так и по тем
выводам, относительно авторского направления, к которым она нас приводит.
Г. Гончаров может издать двадцать подобных книг - все они будут приняты с
радостью, и по прочтении каждой из них критика будет повторять одни и те же
слова, изъявления одних и тех же надежд. Дело в том, что для нашего
писателя все путевые заметки, сколько бы их у него ни было заготовлено,
есть не что другое, как эпизод, отдых от прежней деятельности, проба пера
перед настоящей работою. Автор "Обыкновенной истории" может совершить хоть
еще три плавания вокруг света, а мы все будем его спрашивать, скоро ли он
подарит нам новое произведение вроде "Сна Обломова"? Мы теперь знаем, чего
ждать от г. Гончарова, и, сверх того, уверены в том, что он сам сознает
свое призвание. Как ни прекрасны, как ни умны, как ни полезны интермедии,
вроде книги "Русские в Японии", за ними должна идти главная пьеса, и мы ее
дождемся. Наш романист может скромничать и трудиться с его обычной
скрытностью: он не обманет своего читателя, и сами путевые заметки делают
подобный обман невозможностью. После страниц, недавно нами выписанных, мы
все имеем право повторять следующее: г. Гончаров есть живописец современной
жизни, романист-поэт по преимуществу. Те силы, которых он еще не сознавал в
себе, те стремления, которых он еще не признавал за собой до своих
путешествий, ныне им сознаны и признаны. Он понимает свое значение и не
отдаст деятельности романиста за славу первоклассного европейского туриста.
Под чужим небом он еще более выучился ценить русскую природу, посреди новых
впечатлений он мечтал о поэзии нашего вседневного быта, между людьми
отдаленных племен мечтал он о русском человеке, рисовал воображением образы
русского человека. В его походной мастерской, без сомнения, был набросан не
один эскиз, может быть, было создано не одно произведение вроде
"Обыкновенной истории". Будем же нетерпеливо выжидать времени, когда
воспоминания о разнообразных приключениях за морем, мирно улегшись в
фантазии г. Гончарова, дадут место произведениям его прежней фантазии и
прежнего творчества. Времени этого ждать недолго: еще не было примера, чтоб
писатели с фламандским элементом в призвании когда-либо останавливались на
половине дороги.
Впервые опубликовано: Современник. 1856. Том LV. 1. Критика. С. 1-
26. Без подписи.
1 Русский писатель Денис Иванович Фонвизин (1744-1792) в 1777- 1778
годах совершил поездку по Франции и Германии и описал ее в "Записках
первого путешествия".
2 Ковалевский Егор Петрович (1811-1868) - русский путешественник и
писатель; в 1847 г. совершил большое путешествие по Африке, описанное им в
книге "Путешествие во внутреннюю Африку" (СПб., 1849). В 1849 г. побывал в
Монголии и Китае. Путешествие русского писателя Николая Михайловича
Карамзина (1766-1826) в Европу нашло отражение в "Письмах русского
путешественника" (1791-1792).
3 Чихачев Платон Александрович (1812-1892) - русский путешественник и
ученый, исследовавший Северную и Южную Америку, Среднюю Азию.
4 Брюс Джеймс (1730-1794) - английский путешественник, в 1768 г.
поднялся к верховьям Нила, преодолев на пути множество препятствий и
опасностей.
5 Раджа Брук - Джеймс Брук (1803-1868) - английский офицер, служивший
в Индии; оказал военную помощь правителю на о. Борнео, получил там в
управление провинцию Саравак, затем стал там же раджой, преследовал пиратов
в окрестных морях.
6 Головнин Василий Михайлович (1776-1831) - русский путешественник; в
1811 г. оказался в плену у японцев, свое пребывание там описал в книге
"Записки флота капитана Головнина о приключениях его у японцев в 1811,
1812, 1813 гг. с приобщением замечаний его о Японском государстве и народе"
(СПб., 1816).
7 Рикорд Петр Иванович (1776-1855) - русский мореплаватель; участвовал
в кругосветном плавании под начальством В. М. Головнина.
8 Врангель Фердинанд Петрович (1796-1870) - русский мореплаватель и
государственный деятель, в течение нескольких лет исследовал северные моря,
острова и побережье.
9 "Константинополь" Готье - книга французского писателя Теофиля Готье
(1811-1872), вышедшая в 1854 г.
10 Итальянские путевые очерки русского писателя В. Д. Яковлева (1817-
1884) в конце 1840-х годов печатались в "Отечественных записках",
"Библиотеке для чтения", "Современнике"; в 1855 г. вышли отдельной книгой.
11 Фордов путеводитель в Испанию - популярная книга английского
писателя Р. Форда (1796-1858), вышедшая в 1845 г.
12 Французский писатель Э. Л. Габриэль де Бельмар (Ферри) (1809-1852)
много лет провел в Мексике и написал ряд экзотических очерков и романов из
мексиканской жизни.
13 Ривароль Антуан (1753-1801) - французский писатель, пользовавшийся
популярностью при дворе и в светских литературных салонах.
14 Кук Джеймс (1728-1779) - английский мореплаватель, совершивший
выдающиеся географические открытия.
15 Лаперуз Жан Франсуа де Галло (1741-1788) - французский
мореплаватель.
16 Парк Мунго (1771-1806) - английский исследователь Центральной
Африки.
17 Бугенвиль Луи Антуан (1729-1811) - французский мореплаватель.
18 Росс Джон (1777-1856) - английский мореплаватель, исследователь
северных морей.
19 Епископ Гибер - испанский миссионер на Филиппинах.
20 Жакмон Виктор (1801-1832) - французский путешественник и
натуралист. Дружинин имеет в виду вышедшую в 1835 г. его книгу "Дневник
путешествия Виктора Жакмона...".
21 Леди Мери Монтегью (1690-1762) - английская писательница. Получили
широкую литературную известность ее письма из Андрианополя и
Константинополя, адресованные лондонским друзьям и описывающие быт
мусульман.
22 Герштеккер Фридрих (1816-1872) - немецкий путешественник и
романист; с 1837 по 1843 г. жил в Северной Америке.
23 Пюклер-Мускау Герман Людвиг Генрих (1785-1871) - немецкий писатель,
садовод и путешественник.
24 Возможно, Дружинин вспоминает, что Ап. Григорьев в статье "Русская
литература в 1851 году" (Москвитянин. 1852. 3) называл "Обыкновенную
историю" произведением "сухим до безжизненного догматизма по основной
идее".
25 Измайлов Владимир Васильевич (1773-1830) - русский писатель,
близкий к сентиментализму.
26 Теньер - Д. Тенирс-младший (1610-1690)-фламандский живописец,
мастер бытовых простонародных сцен.
27 Бутков Яков Петрович (1821?-1856) - русский писатель, представитель
"натуральной школы", сочувственно изображавший отверженного обществом
"маленького человека".
28 Остад (Остаде) - семья голландских живописцев. Здесь речь идет
скорее всего об Адриане ван Остаде (1610-1685), одном из ведущих мастеров
"крестьянского" жанра.
29 Ван-дер-Нээр - имеется в виду голландский художник Арнольд ван дёр
Неер (1604-1677).
30 Миерис (Франц ван Мирис-старший) (1635-1681)-голландский художник,
автор живописных бытовых сцен.
31 Дов (Герард Доу) (1613-1675)-голландский живописец а гравер.
32 Гоббем (Гоббема) Мейндерт (1638-1709) - голландский
художник-пейзажист.
33 Ван-дер-Вельд - видимо, Эсайас ван дёр Велде (1590-1630) - один из
создателей национального голландского пейзажа.
34 Уилки (Вильки) Давид (1785-1841) - шотландский жанровый живописец,
путешествовал по Европе и Ближнему Востоку.
35 Эгерия - нимфа, которая, согласно преданию, в ночных беседах
открывала предначертания богов римскому царю Нуме Помпилию.
36 В "Современнике" (1855. 11. Отд. V) Некрасов в "Заметках о
журналах за октябрь 1855 года" писал о путевых очерках Гончарова.
37 Рюиздаль - голландский пейзажист Якоб ван Рёйсдал (1628-1682).
В. А. Котельников
Сканировано по изданию: Дружинин А. В. Прекрасное и вечное / Сост.,
вступит. ст. Н. Н. Скатова. Примеч. В. А. Котельникова. М., 1988. С.
118-141.