Дживелегов Алексей Карпович - Франческо Гвиччардини

окрушать их и ослаблять экономически (batterli e dimagrarli), чтобы они вредили меньше, а, во-вторых, противопоставить им значительное количество друзей, которых им нужно привязать к себе, влить в них мужество и дать им силу, "укрепив их экономически и обогатив" {"Opere inedite", II, 321.}. А четыре года спустя (1516), когда замыслы Лоренцо и Гери уже были ясны даже для наиболее недальновидных, Франческо написал обстоятельное новое "рассуждение", в котором уговаривает Медичи не относиться с недоверием к рантьерской группе. И уже причисляет себя к этой группе {"Opere inedite", II, 333: "non lianno [Медичи] fe le in nоi, necredono, che nоi gli amiano. Questa opinione, è la morte nostra, perche la non di lasc'a conferire non allargarsi, non si dimestucare connоi".}. Его советы Медичи - сохранить конституционную видимость и не обессиливать город налогами - являются поэтому как бы программою его и его друзей.

   Вся эта критика,- "Рассуждения" писались им для себя и едва ли сделались известными Медичи,- не помешала Франческо - мы это знаем - с 1516 года поступить на службу сначала к одному папе Медичи, потом к другому и служить им с перерывами почти восемнадцать лет. Политические его высказывания в том, что в них было наиболее существенным, за это время не изменились. Наиболее полно формулированы они в обширном диалоге "О форме правления во Флоренции" {"Del reggimento di Firenza libri due", "Opere inedite" II, 1-223.}. Диалог написан во второй половине двадцатых годов, но до второго изгнания Медичи (мая 1527), вероятнее всего в 1526 и в самом начале 1527 года. В нем идут и теоретические споры о лучшей форме правления, и разговоры о том, какая форма наиболее подходит для Флоренции. Диалог приурочен к 1494 году, к моменту, когда Медичи только что были изгнаны в первый раз, и, следовательно, в идее наилучшая форма ищется для "народного" правления. Но так как диалог фактически написан при господстве Медичи, то речь идет о преобразовании такого строя, который откровенно превращался в принципат. Программа Гвиччардини теперь, когда столько было пережито и им лично, и Флоренцией, и Италией, осталась та же, что и в 1512 году. Это программа преобразования государственного устройства Флоренции по венецианскому образцу. Большой совет, пожизненный гоифалоньерат, синьория, сенат продолжают оставаться главными основами государственного строя. Но разница между "Рассуждением в Логроньо" и "Диалогом" та, что теперь венецианские учреждения копируются с большей точностью. В частности, что особенно важно для раскрытия классовой точки зрения Франческо, сенат, учреждение, в котором должны заседать uomini da bene, получает такие же широкие полномочия, как венецианский совет прегадов, твердыня патрицианской власти. В 1512 году Франческо требовал, чтобы "народное" правление дало выход влиянию рантьерской группы. Перед двойной катастрофой Медичи в 1527 году он настаивал на том, чтобы влиянию той же группы был дан выход при медичейской тирании.

   Что Гвиччардини думает именно о рантьерской группе, не подлежит никакому сомнению. Это совершенно ясно вытекает из одного места во втором испанском "Рассуждении" (октябрь 1512), на которое никто до сих пор не обращал внимания, ибо все интересовались не социальными, а политическими взглядами Франческо.

   Мы знаем, что в этом "Рассуждении" он говорит о том, какие группы будут враждебны Медичи и на какие они могут онираться. Опираться - мы тоже знаем - он рекомендует им на свою группу, рантьерскую, а враждебно им, как он предполагает, будет lo universale della citta, т. е. полноправные граждане, имевшие право заседать в Большом совете. Он перечисляет ряд причин такой враждебности, общих для всего lo universale. А потом указывает специальную причину для одной только группы, входящей в его состав. "Боятся,- говорит он,- больше всего владеющие капиталами и торгующие (danarosi е mercatanti), чтобы их не задавили налогами и не подвергли имущественному умалению" {"Opere inedite", II, 321.}. Речь идет, разумеется, о торгово-промышленной буржуазии, которая при "народном" правлении ни большому налоговому ущемлению, ни другим экспериментам фискального характера, угнетавшим рантьерскую буржуазию, не подвергалась. Это - та группа, на которую опирался Пьеро Содерини и идеологом которой был Никколо Макиавелли {См. мою статью "Никколо Макиавелли", предпосланную Собранию сочинений его, изд. Academia. 1933.}. При "народном" правлении о ней волноваться не приходилось: ей принадлежала власть. При Медичи Гвиччардини ни одной минуты не думал сделать ее опорою власти, ибо определенно причислял ее к lo universale, враждебному Медичи. Размышляя и "рассуждая" о реформах государственного устройства во Флоренции между 1512 и 1527 годами, Гвиччардини все пятнадцать лет думал об интересах того класса, к которому принадлежал. Венецианские образцы, вообще приобретавшие в это время популярность среди политических мыслителей {См. Cr. Toffanin, "Machiavelli е Tacitismo" (1920), 4 и ст.}, помогали ему лишь оформить то, что подсказывалось этими интересами. Чтобы это стало совсем ясно, надо проследить, каково было его отношение к различным группам флорентийского общества.

  

  

   Когда Гвиччардини в 1529 или 1530 году стал набрасывать свои "соображения" по поводу "Discorsi" Макиавелли, ему пришлось вернуться к вопросу о наилучшей форме правления, на котором он с такой обстоятельностью останавливался в "Диалоге". Как известно, Макиавелли высказывается за смешанную форму, в которую входят элементы и монархии, и аристократии, и демократии {См. "Discorsi", I, 2.}. Гвиччардини с ним согласен: "Несомненно, что правление, смешанное из трех форм - монархии, аристократии и демократии - лучшее и более устойчивое, чем правление одной какой-нибудь формы из трех, особенно когда при смешении из каждой формы взято хорошее и отброшено дурное" {"Considerazioni intorno ai Discorsi del Maclriavelli sopra la prima deca di Tito Livio", "Opere inedite", I, 5.}. Что означает такое согласие и насколько оно показательно?

   Оно ничего не означает и ни в какой мере не показательно. Все этого рода формальные рассуждения, отталкивающиеся от Аристотеля и иногда от Платона у гуманистов, от Фомы Аквинского у Савонаролы, повторяющиеся с незначительными разногласиями у Марсилио Фичино, у Бартоломмео Кавальканти, у Макиавелли, Гвиччардини, Джанотти, совершенно не отражают самого существенного во взглядах каждого. Ибо не дают представления о социальных предпосылках их теорий. А как только мы начинаем доискиваться до этих предпосылок, как только начнем вскрывать классовую сердцевину политических теорий, сходство во взглядах сейчас же кончается и становится ясно, что il governo misto - смешанное правление - не более как форма, условная дань рационалистическим конструкциям, ставшим некоторым образом обязательными. Какие же классовые предпосылки лежат под подлинными политическими взглядами Гвиччардини? Прежде всего в сочинениях Франческо, в обеих "Историях", в "Диалоге", в многочисленных рассуждениях и "заметках", в грудах писем мы нигде не найдем резких выпадов против дворянства, против феодального класса, против землевладения, как политической организации,- таких, например, как у Макиавелли в "Рассуждениях на Тита Ливия" и в "Рассуждении о реформе государственного строя Флоренции". У Макиавелли зато мы нигде не найдем резких выпадов против "народа" (il popolo), и даже его отрицательному отношению к низшим классам (la plèbe) приходится подыскивать доказательства. Для него опасность всегда справа. Для Гвиччардини она всегда слева. Вот как обстоит дело с народом у Гвиччардини: "Не без причины толпу сравнивают с волнами морскими, которые, смотря по тому" куда дует ветер, несутся то туда, то сюда, без всякого правила, без всякой устойчивости... Нельзя отрицать, что народ сам по себе - ковчег невежества и путаницы..." {"Considerazioni sui Discorsi ciel Machiavelli", "Op. inedite", I, 53.}. И дальше: "Сказать народ, значит поистине назвать бешеное животное (animale pazzo), полное тысячи заблуждений, тысячи путаниц, лишенное вкуса, привязанности, устойчивости". Или - для разнообразия: "Сказать народ, поистине значит сказать бешенный. Ибо это чудовище, полное путаницы и заблуждений, а его пустые мнения так же далеки от истины, как по Птоломею Испания от Индии" (140 и 345) {Цифра в скобках при цитате, здесь и впредь означает порядковый номер "Ricordi politici e civàli" в "Opere inedite", т. I, и в переводе настоящего издания.}. Это далеко не одна теория. Гвиччардини не просто не любит народ. Он относится к нему с резким раздражением и страхом. Народ - классовый враг. Классовый враг - в обличьи непонятной стихийной силы. Это главное. Оттого Гвиччардини так резко разошелся с Макиавелли в оценке социальной борьбы,- борьбы между высшими и низшими классами (divisioni). Спор между ними идет о борьбе патрициев и плебеев в древнем Риме, которую Макиавелли считает благотворным фактором истории. Гвиччардини, возражая Макиавелли, все время думает не только о Риме и даже думает преимущественно не о Риме. Это видно по тому, что дважды на странице он повторяет одну и ту же мысль, которая очевидно заботит его больше всего: что в другой республике, "менее доблестной" (manco virtuosa), или "во многих других городах-государствах" (città) социальная борьба - факт еще более гибельный (dannosa), чем в Риме. А общая его оценка социальной борьбы выражена в таких словах: "Хвалить социальную борьбу то же, что хвалить болезнь у недужного из-за хороших качеств лекарства, данного ему". Так как "менее доблестная республика" как две капли воды похожа на Флоренцию, а во Флоренции социальная борьба - борьба низов против богатых и против него самого, то психологические предпосылки всего рассуждения становятся совершенно понятны {См. "Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 12, passim.}.

   Страх перед народом Гвиччардини прячет под высокомерным аристократическим презрением к "черни". В этом отношении он очень похож на графа Кастильоне. У обоих это - чисто классовое чувство, обострившееся в атмосфере социальной борьбы. Достаточно познакомиться с письмами Гвиччардини, написанными после сдачи Флоренции в 1530 году, чтобы Это стало ясно как день. Когда республика была побеждена и Франческо не приходилось уже опасаться ничего, он в письмах перестал скрывать свое настроение. Народ там называется questi ribaldi - разбойниками - и удостаивается многих, столь же сердитых эпитетов {См. особенно в письмах к Ланфредини, цитированных в большом количества Otetea, указ. соч., стр. 277 и др. Подлинника у меня в руках не было.}. А о том, как он относился к живым представителям народа в спокойное время, может дать представление следующий факт, который рассказывает он сам со спокойной совестью, вполне безмятежно. Один из его слуг умер от чумы в его вилле. Комнату продезинфицировали по всем правилам тогдашней санитарии. Но когда Гвиччардини понадобилось переехать с семьей в эту виллу, он для большей уверенности приказал поселить в подозрительном помещении одну за другой три смены людей {"Opere inedite", IX, 124, 127-128, 132.}. Эксперимент прошел благополучно, но Франческо получил возможность продемонстрировать свое отношение к малым сим. Не умерли - хорошо: умерли бы - тоже не беда. Какие-то простые люди!

   В выборе между аристократическим и демократическим правлением Гвиччардини не колеблется ни одной минуты. "Если бы было необходимо водворить в каком-нибудь государстве-городе (in una citta) правление чисто аристократическое (di nobili) или правление народное (di plèbe), я бы думал, что мы меньше ошибемся, если выберем аристократическое. Ибо, так как ему свойственно большее благоразумие и больше высоких качеств, то можно надеяться, что будет создана какая-нибудь приемлемая форма. Наоборот, с народом, который полон невежества и путаницы и многих дурных свойств, только и можно ожидать, что он приведет все к потрясению и гибели" {"Consitlerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 15.}. Поддерживать свободу (sostenere la liberta délia città) способен только богатый народ, потому что, если народ беден, как, по мнению Франческо, во Флоренции, то каждый будет стремиться разбогатеть и не будет думать ни о славе, ни о чести государства (241). Нет ничего странного, что Гвиччардини самым беспомощным образом останавливается перед успехами народного правления. Если что-нибудь "народу" удается, особенно если ему что-нибудь удается там, где он принял счастливое решение вопреки воле высших классов,- это повергает Франческо в великое изумление. Например, продолжительное сопротивление флорентийского народа подавляющим силам императора и папы в 1529 и 1530 годах (1 и 136).

   Способы управления "народом", которые рекомендует Гвиччардини,- те же, что и рекомендуемые Макиавелли. "Кто хочет в настоящее время управлять владениями и государством, должен, где можно, проявлять сострадательность и доброту. А там, где нельзя поступать по другому, необходимо прибегать к мерам жестоким и бессовестным (necessario che usi la crudelta e la роса conscienza)... Ибо невозможно руководить правительством и государством, желая оставаться при существующих ныне способах, сообразуясь с предписаниями христианской веры... Поэтому, когда я советовал предавать смерти или держать в заключении пизанцев, я говорил не по-христиански, но зато говорил согласно духу и обычаям государства (seconda la raggione e uso degli Stati)" {Диалог "Del reggimento di Firenze", "Opere inedite", II, 210-211.} Эти правила подходят к любому "смешанному правлению".

   Макиавелли боится землевладельческих классов и феодального дворянства и не боится народа. Гвиччардини наоборот. Поэтому в "смешанном правлении" у первого Большой совет, включающий в себя народ и облагающий почти непосильным налогом земельную ренту, пользуется суверенными правами, а у второго в таком же "смешанном правлении" он лишен права вести внешнюю политику и раскладывать налоги, а рядом с ним существует сенат, твердыня рантьеров, орган настоящей власти.

   Причина различия взглядов ясна. Макиавелли представляет интересы торгово-промышленной буржуазии, которая страдает от надвигающейся все грознее феодальной реакции. Гвиччардини представляет интересы рантьерской группы, которой нужен такой порядок, где землевладение пользуется большими политическими преимуществами перед торговлей и промышленностью

   Та же разница во взглядах обоих на общеитальянские вопросы. Макиавелли - страстный пророк единства Италии. Он не представляет себе для нее счастливого будущего без объединения. Италия должна быть единым надиональным государством с единой государственной властью, как Испания или Франция. Гвиччардини согласен с Макиавелли в том, что папа и его государство являются причиною, что Италия не стала единой. Но прибавляет: "Я не знаю, однако, было ли отсутствие единства счастьем или несчастьем для нашей страны... ибо если Италия, разбитая на многие государства, в разные времена перенесла столько бедствий, сколько не перенесла бы, будучи единой,- зато все это время она имела на своей территории столько цветущих городов, сколько, будучи единой, не могла бы иметь. Мне поэтому кажется, что единство было бы для нее скорее несчастьем, чем счастьем... Притом судьба ли Италии такова или ее жители слишком обильно наделены умом и способностями,- никогда не было легко подчинить ее единой власти, даже когда и не было церкви. Наоборот, она всегда стремилась к свободе" {"Considerazioni sui Discorsi del Machiavelli", "Opere inedite", I, 27-28. Я сгладил, чтобы не пришлось долго комментировать, разграничение между монархией и республикой, проводимое здесь Гвиччардини и не имеющее значения для его основной мысли.}.

   Гвиччардини страстно хотел, чтобы были изгнаны из Италии "варвары", терзавшие ее с двух концов. Недаром он был, можно сказать, создателем и главным деятелем Коньякской Лиги {Лига, образовавшаяся по инициативе папы из Венеции, Флоренции, Франции, Швейцарии и Англии, против Испании (1525-1527).}. И недаром самым пламенным его сотрудником по работе в Лиге был Макиавелли. Оба они одинаково ненавидели "варваров" и одинаково искренне и горячо жаждали очищения от них итальянской земли {О деятельности Гвиччардини в Коньякской Лиге см. упомянутую мою статью о Макиавелли.}. Но Макиавелли считал освобождение от чужеземцев лишь первой стадией, за которой должно было последовать объединение. А Гвиччардини думал только о том, что после освобождения от чужеземного ига каждое итальянское государство заживет попрежнему полной жизнью при прочном равновесии сил и в глубоком мире, как при Лоренцо Медичи. Франческо не мог подняться до общеитальянского патриотизма, который был второй душою Никколо. Он любил свою родную Флоренцию, любил флорентийский строй со "смешанным правлением", но при непременном условии господства uomini da bene. И больше ему ничего не было нужно. Он боялся единства потому, что в единой Италии Флоренция утратила бы свой суверенитет, а ее свобода и ее "смешанное правление" при этих условиях перестали бы быть для него привычной рамкой для политической деятельности. Притом неизвестно было, что станет с земельной рентой при единстве. Наоборот, для торговли и промышленности ломка княжеских торговых монополий в Ферраре, Мантуе, Неаполе и снятие таможенных барьеров между итальянскими государствами были насущно необходимы. Они дали бы ей возможность подняться вновь и включиться при несравненно более благоприятных условиях, чем раньше, в общеевропейскую хозяйственную жизнь. Это понимала торгово-промышленная группа во Флоренции, и этого добивался Макиавелли.

  

  

   В конце концов со своей классовой политической идеологией Франческо оказался в тупике. Надеяться на то, что Италия избавится от чужеземного ярма после крушения Коньякской Лиги было уже нельзя. Нельзя было, следовательно, думать, что Флоренция, как государство самостоятельное, займет место в системе виутриитальянского политического равновесия. А после вторичного изгнания Медичи из Флоренции (1527) и в самой Флоренции нельзя было ожидатъ установления такого порядка, при котором рантьерская группа могла бы быть приобщена к власти и не страдала бы от фискального угпетения. Ибо, если удержится "народное" правление, уже при Никколо Каппони более радикальное, чем при Содерини, а со сменою Каппони лидером демократов Франческо Кардуччи оставившее за собою и савонароловские масштабы,- то рантьерская группа будет задушена налогами и принудительными займами. Если же, что было более вероятно, республика будет уничтожена, то власть попадет в руки Медичи при таких условиях, при которых ни о каком "смешанном правлении" невозможно будет мечтать: установится принцпиат. Как несладок был для рантьеров демократический режим, особенно для тех, кто был близок к Медичи, Франческо испробовал на своей шкуре еще в 1527 году. А как несладок будет для нее медичейский деспотизм, ему предстояло убедиться несколько позднее. В 1527 -1530 годах, до сдачи Флоренции, он подводил грустные итоги и суммировал столь же грустные предвидения. Результаты этой работы раскрываются в его замечательных "Ricordi politici e civilis", которые сравнивали, и не совсем без основания, с "Il Principe" Макиавелли, несмотря на огромные различия между двумя книгами.

   "Ricordi" Гвиччардини - высшее выражение разочарования, охватившего флорентийскую крупную буржуазию под градом тех ударов, которые на нее обрушились. Эти четыре сотни коротеньких "заметок", с которыми читатель ниже познакомится полностью, распадаются, грубо говоря, на две группы. Одна - размышления о том, почему в области политики все пошло прахом и нет выхода из тисков, один конец которых представляет "бессмысленную" демократию, а другой - мрачную и беспросветную тиранию. Вторая - размышления о том, как устроить свое существование и как наладить свой образ действий отдельному человеку в эту тяжелую годину.

   Мысли первой группы знакомы нам по другим сочинениям Франческо. Он перебирает их снова, то детализирует, то придает им характер более общий, независимый от флорентийских его планов и ограняет стилистически, готовясь рассыпать их как цветы по просторному полю - по страницам зреющей в его мыслях "Истории Италии". Здесь мы не будем говорить о них. Тем более внимательна необходимо остановиться на заметках, относящихся к категории civili - гражданских,- определяющих поведение отдельного человека, как члена общественного коллектива. Основная мысль этой группы такова: так как политическая обстановка представляет трудности совершенно исключительные, то нужно стараться выйти из них с наименьшим уроном. Какой должен царить при этом категорический императив?

   Однажды кардинал Гаспаро Контарини, один из немногих чистых людей в курни, напомнил Клименту VII об обязанностях главы христианства. Выслушав его, папа сказал: "Вы правы... Но я вижу - мир пришел в такое состояние, что, кто более лукав (astuto) и более изворотливо (con maggior trama) обделывает свои дела, того больше хвалят, считают более достойным человеком (più valente uomo) и больше прославляют, а кто поступает наоборот, про того говорят, что хотя он человек хороший, а цена ему грош (non val niente) {См. De Leva, "Storia documentata di Carlo V", II, 505.}.

   "Мир пришел в такое состояние"... Это оправдывает все, и папа, признанный высший судья в вопросах совести, самым недвусмысленным образом заявляет, что тот, кто хочет жить по евангельским заветам,- круглый дурак... Категорические императивы - тоже порождение социальных условий.

   Когда линия индивидуального поведения и, больше того, кодекс личной морали устанавливаются в ситуации почти катастрофической, альтруистические мотивы безмолвствуют: люди думают о собственном спасении. А Франческо кончал "Заметки" под грохот пушек, паливших по Флоренции, в зареве пожаров, пожиравших села и города ее окрестностей.

   То, что формулировать линию индивидуального поведения взялся Франческо, было совершенно естественно. Упрекать его за это - значит не понимать ни политики эпохи, ни ее культуры. Требовалось соединение нескольких данных в одном человеке, чтобы задача эта могла быть выполнена. Нужно было, во-первых, чтобы это был человек богатый, принадлежащий к верхушке буржуазии и в данный момент особенно сильно ущемленный материально. Нужно было, во-вторых, чтобы это был политик, и теоретически и практически способный оценить и общеитальянскую, и флорентийскую государственную конъюнктуру. В-третьих, нужно было, чтобы это был яркий и последовательный представитель Возрождения, плоть от плоти его культуры. И нужно было, наконец, чтобы это был мыслитель смелый, способный не устрашиться собственных выводов и не отступить перед ними. Гвиччардини удовлетворял всем этим условиям. И едва ли даже в той плеяде людей, которые блистали вместе с ним в первых рядах итальянской интеллигенции, был другой, в ком эти условия соединялись бы с такой полнотой. То, что Гвиччардини сказал в "Ricordi", должно было быть сказано. Без этого культура Возрождения не договорила бы своего последнего слова.

   Непосредственно перед ним очередной идеологический этап был формулирован Макиавелли. Но Макиавелли выдвигал свои положения при конъюнктуре, безнадежность которой еще не стала ясна для всех. В частности, для Макиавелли, в котором были неисчерпаемые залежи веры в итальянский народ и в его энергию, конъюнктура была далеко не безнадежной. Он уповал на силу сопротивления итальянской буржуазии, подстрекаемой своим интересом, и на то, что в итальянцах воскреснет боевая доблесть древнего Рима. Поэтому вопросы реформы общества и государства играли для него первенствующую роль. Поэтому в его руках доктрина Возрождения неуклонно Эволюционировала в одном направлении: от индивидуального к социальному и от этики к социологии {См. упомянутою выше мою статью о Макиавелли.}. Гвиччардини знает все то, что знает Макиавелли, к чему Макиавелли пришел в процессе построения своей политической теории. Он повторяет социологические формулы Макиавелли, как нечто давно известное и не вызывающее споров. Он прекрасно знает, что людьми в их поступках больше всего двигает интерес, l'appetito délia roba, и что это неизбежно в классово-расчлененном, "испорченном" обществе (363). Ему прекрасно известно, что люди больше подчиняются интересу, чем долгу (351), что личные мотивы (il particolare mio) заставляют менять заветнейшие убеждения (28), что самые горячие партизаны свободы "бросятся на почтовых" в олигархическое государство, если будут надеяться, что там ждет их лучшее; ибо "почти все без исключения действуют под влиянием интереса (interesse suo)" (328). Тот же интерес толкает на воровство служащих, так как "деньги годятся на все, а в современном обществе богатого чтут больше, чем порядочного" (204). Деньги царят не только в частной жизни, но и в политике, где они решают все: уверял же Франческо папу Климента в 1529 году, что Флоренция недолго выдержит осаду - "вследствие недостатка денег" {В письме к Занге, одному из папских приближенных, от 30 сентября 1529 г. См. Agostmo Rossi, "F. Guicciarchni e il governo Fiorentino", т. I, append, III, 288.}. Так обстоит дело теперь; так было всегда. Общественные группировки уже в древнем Риме происходили не только на почве сословной борьбы, а и потому еще, что низшие классы (la gente bassa) поднимались против более богатых и более сильных (più ricchi e più potenti) {"Considerazioni sui Discorsi ciel Macltiavelli", "Opere inedite", I, 16 17.}.

   Из этого следует, как нечто подразумевающееся само собой, что государство основывается путем насилия (317), а управляется в интересах господствующей группы {"Giuistizia fussi inequale in favore di quella parte che aveva in mano tutta la aetorita", "Consiclerazioni sui Discorsi del Micnave'li", "Opere inedit", II, 267) также "Discorso Logrogno", "Opere inegite", II, 267. "Государство и власть не что иное, как насилие над подданными, у некоторых прикрытое кое-какой видимостью (qualche titolo) честности".}. Гвиччардини многое еще мог бы сказать по вопросам государственного устройства и управления, по вопросам внутренней жизни государства, социальной борьбы и классовых группировок. Он все это знает. Но теперь ему этого не хочется. У него нет того увлечения этими проблемами, которое водило его пером в "Истории Флоренции" и в "Discorso Logrogno" и так его одушевляло, сравнительно еще недавно, при писании "Диалога". Теперь для таких рассуждений он не видит практической цели. Он вернется к ним в последний раз после взятия Флоренции и окончательного восстановления медичейской деспотии в 1530 году,- потому что от него будут требовать соображений по этому поводу и для него самого политические вопросы сделаются вновь вопросами самыми жизненными. Во время осады они не были для него интересны. Во время осады разочарование и пессимизм дошли в нем до высших пределов, и он весь целиком: отдался обсуждению вопросов личного поведения. Ясно, что размышления его, вращающиеся в этом кругу, оказались пропитаны эгоизмом и практицизмом, сложились в целую систему мелкой и скрупулезной философии самосохранения.

   Когда такой первоклассный ум, как Гвиччардини, берется за эти задачи, он говорит вещи незаурядные. По "Ricordi" рассыпано столько перлов наблюдательности и проницательности, как редко в другой книге афоризмов. Эпитет и Марк Аврелий, Ларошфуко, и Вовенарг кажутся пресными и лишенными остроты по сравнению с Гвиччардини. И разве один только Ницше со своей критикой морали альтруизма, хотя проведенной совсем на других началах, не побледнеет с ним рядом. Формулировки Гвиччардини по прямоте и откровенности нередко граничат с бессовестностью, и современного читателя они иной раз будут коробить: он очень часто будет по-настоящему злиться, путаясь в извилистых аргументациях Гвиччардини и безуспешно порою отыскивая в них начала и концы. Эти вещи бросаются в глаза, и было бы смешно их скрывать. Но после всего, что сказано, едва ли нужно повторять еще раз, что они легко находят свое объяснение.

   У Гвиччардини доктрина Возрождения развивается с тенденцией, прямо противоположной тенденции Макиавелли. И мы знаем, почему. Главные сочинения Макиавелли написаны до переломного момента, а главные сочинения Гвиччардини - после. Когда безнадежность, подобно густому липкому туману, стала обволакивать все - с конца 1526 года,- Макиавелли не писал уже ничего, кроме писем. А Гвиччардини писал много. Быть может, вера Макиавелли в свой класс и в его способность справиться с трудностями положения помогли бы ему удержаться и дальше на его точке зрения. До конца своей жизни он на ней удержался. Основная тенденция Макиавелли - от личного к общественному и от этики к социологии и политике - не была сломана. А у Гвиччардини она пошла по-другому: от общественного к личному от политики и социологии к этике. Больше того,- от Этики философской к обывательской морали. И если когда-нибудь обывательская мораль облекалась в гениальные формулы, то это именно в "Ricordi" Франческо Гвиччардини.

   Так, принадлежность к двум разным группам буржуазного общества, хотя и близким, но в обстановке того времени не находившим примирения, сделала то, что два гениальнейших политических мыслителя Италии, тесло связанные личной дружбой и одно время даже общей работою, оказались представителями противоположных доктрин, каждая из которых знаменует этап в эволюции культуры Возрождения.

   Каково же содержание доктрины Гвиччардини?

  

  

   Человеку приходится иметь дело с себе подобными. Поэтому прежде всего надо установить каждому для себя, что такое люди и как к ним относиться {Чтобы читатель имел некоторые ориентировочные указания относительно различных частей "Ricordi", нужно помнить, что из 403 "Заметок" раньше всего, до 1525 года, записаны те, которые идут под номерами 222-393. Следующими, после апреля 1527 года, записаны номера 394-403. А те, которые печатаются первыми, т. е. номера 1-221, записаны позже всех, в 1529-1530 годах, во время осады Флоренции и частью, возможно, переработаны после 1530 года. Читатель увидит, что некоторые мысли повторяются дважды не только по содержанию, но и по форме,- признак, что Гвиччардини придавал им большое значение и снова к ним возвращался.}.

   Гвиччардини уверяет, что люди более наклонны к добру, чем ко злу" и что если кто-нибудь обнаруживает "от природы" противоположную наклонность, тот - "не человек, а зверь или чудовище", ибо ему не хватает того, что "свойственно природе всех людей" (135).

   Это очень оптимистическое положение прямо противоположно основной психологической посылке Макиавелли. Выражает ли оно подлинное убеждение Франческо? Едва ли. Оно принадлежит к числу ходячих формул буржуазной житейской морали, всеми повторяемых, никем не чувствуемых. Оно было настолько распространено, что Франческо Берни внес его в число тех морализирующих заставок, которыми он любил начинать каждую новую песнь переделанного им "Влюбленного Роланда". В первой октаве XIV песни мы находим такие стихи:

  

   ...Ogni uomo e inclinato a ben volere

   Ed a far bene all'altro; e se fa maie,

   Esce dal proprio corso neurale {*}.

   {* "В каждом человеке внедрена наклонность любить другого и делать ему добро; если же он делает зло, то изменяет своей природе". И едва ли Берни заимствовал эту мысль у Гвиччардини или Гвиччардини у Берни. "Влюбленный Роланд" Берни был окончен в 1531 году, а 135-й ricordo принадлежит к числу тех, которые написаны около 1530 года и не были опубликованы. Просто - это были очень распространенные прописные мысли.}

  

   Афоризм этот никак не гармонирует с остальными "Ricordi". И никак не вяжется с духом пессимизма, который пропитывает "Ricordi" насквозь. Мыслей, ему противоречащих и его ограничивающих, так много, что от него в конце концов ничего не остается. Прежде всего в одном месте говорится прямо, что "люди большей частью либо неразумны, либо злы..." (19), а в другом - что "дурных людей больше, чем хороших" (201). Достаточно этих двух афоризмов, чтобы лишить смысла основное положение {Хотя Geflrov в известной статье о Гвичардини "Etudrs italiennes", 1898, стр. 186-187) помещает его среди небольшого количества "очень благородных выражений, идущих от величия души и от голоса совести", Франческо, вероятно, усмехнулся бы, услышав такой отзыв.}. И есть целый ряд оговорок, сводящих его на нет едва ли не окончательно (134 и 225). Но едва ли Франческо серьезно думал, что оно чему-нибудь помогает, потому что все его практические советы составлены в расчете на то, что приходится иметь дело с людьми, либо просто дурными, либо в лучшем случае недостаточно хорошими (265 и 24). Эти мысли мы встречаем не только в "Ricordi". "Люди больше любят самих себя, чем других" {"Discorso ottavo" (1521), "Opere inedite", II, 364.}. "Никакая дружба в наши дни не стоит ничего, если она не сопровождается выгодой: где нет выгоды, нельзя придавать дружбе никакой веры" {"Discorso ottobre 1512", "Opere inedite", II, 323.}. Друзей, конечно, надо ценить,- но почему? Потому, что они могут пригодиться. "Друзья помогают, а враги вредят тогда ж там, где меньше всего ожидаешь" (14). Точка зрения - чисто утилитарная. Гуманисты XV века, которые, рассуждая о дружбе, повторяли положения Цицеронова "Лелия", восстали бы против тезисов Гвиччардини самым решительным образом. Они писали свои латинские трактаты в спокойные времена, и им не приходилось бороться за существование в таких исключительно тяжелых условиях, как людям, пережившим разгром Рима и осаду Флоренции.

   Тем не менее интеллигентские традиции заставляли, говоря о человеке, помнить веления гуманистического канона. Франческо не мог от них уклониться. Но он повторяет гуманистические славословия индивидууму как-то удивительно нехотя, без малейшего подъема и всегда с оговорочками. "Ошибается тот, кто говорит, что образование портит человеческие головы. Может быть, это и верно, если у кого голова слабая. Но если образование встречает хорошую голову, человек становится совершенным. Ибо хорошие природные качества, соединенные с хорошими приобретенными, создают благороднейшее целое" (313). И нужно ценить не только образование, но в конце концов и светский лоск. "Светский лоск и уменье делать все как следует дают достоинство и хорошую репутацию даже одаренным людям, и можно сказать, что если у кого этого нет, тому не хватает чего-то. Не говорю уже о том, что изобилие светских способностей открывает путь к милостям государей, кладет иногда начало и становится причиною большой пользы и возвышения. Ибо свет и государи теперь не таковы, какими они должны быть, а таковы, какими мы их видим" (179). Балдессар Кастильоне подписался бы под основной мыслью целиком, но, как истый придворный, с негодованием отверг бы заключительный афоризм и протестовал бы против утилитарной тенденции всего рассуждения. А для Гвиччардини в ней было главное. Польза на первом месте. Из этого вытекает все.

   Одно из основных жизненных правил его - быть начеку, всегда с трезвой головой, всегда готовым все взвесить, обстоятельно, со всех сторон, и не раз и не два; никогда не забывать ни одной предосторожности. И прежде всего - обдумывать как следует свои решения: "Чем больше и лучше думаешь о чем-нибудь, тем лучше понимаешь это и делаешь" (83). Вот этому искусству лучше думать Франческо и хочет научпть тех, для кого он набрасывает свои заметки. Наука тяжелая и путаная. Пусть кто-нибудь прочтет ricordo 156 и попробует проделать умственную процедуру, в нем изложенную!

   Чтобы не ошибиться при обдумывании, не нужно обладать большим умом. Нужно только уметь рассуждать: хорошее суждение поэтому нужно ценить больше, чем хороший ум (232), а ум серьезный и зрелый - больше, чем живой и острый (403). Вот на этот ум, серьезный, но не живой, зрелый, но не острый, и на способность рассуждать возлагается задача: все взвешивать, все принимать во внимание и - надо думать - не приходить в смущение, читая его длинные рацеи.

   Франческо не жалеет советов, чтобы помочь человеку, лишенному острого и живого ума, но готовому думать и рассуждать сколько угодно. "В важных вопросах нельзя судить правильно, если не знать хорошо всех подробностей, ибо часто незначительное обстоятельство меняет вое дело, но я нередко видел что иной судит правильно, будучи знаком только с общим положением, а зная все частности, судит хуже. Ибо кто не обладает умом очень совершенным и вполне свободным от страстей, узнав много подробностей, легко путается и ошибается" (393). Особенно трудно судить о будущем (304, 23 и 318). Для правильного предвидения нужны особые качества "Прошлое светит будущему, ибо мир был всегда одинаков. Все, что есть и будет, было в другие времена; одни и те же факты возвращаются, только под другими именами и иначе окрашенные. Но узнает их не всякий, а лишь, тот, кто обладает мудростью, кто прилежно наблюдает их и изучает" (336).

   Гвиччардини вполне отчетливо формулировал здесь не только социологическую проблему, но и социологический закон. Настолько отчетливо, что хочется задать себе вопрос, не были ли известны Вико {Вико, несомненно, знал большую "Историю Италии" Гвиччардини; он называл его "безусловно первым историком из пишущих на итальянском языке" ("italicae linguae historicus omnium facile primus). См. "De mente heroica", цит. у Trêves, "Il realismo politico di F. Guicciardini" (1931), 122.} Гвиччардиниевы "Ricordi". Ведь вся теория круговорота, "corsi e ricorsi" в зародыше скрыта в афоризме: "Одни и те же факты возвращаются только под другими именами и иначе окрашенные". Правда, рядом с этим афоризмом мы находим у Гвиччардини и другой, в котором он, повидимому, намекает на учение Макиавелли: "Как сильно ошибаются те, кто на каждом слове ссылается на римлян. Нужно иметь государство, находящееся в таких условиях, как Рим, и уже потом устанавливать правление по римскому образцу. Хотеть следовать примеру римлян при различии условий - то же, что требовать, чтобы осел мог бежать со скоростью коня" (110). Как будто Макиавелли учил кого-нибудь слепо подражать римским государственным порядкам, а не доказывал, анализируя римские отношения, что "факты возвращаются, но только под другими именами и иначе окрашенные". Он был лишь более последователен в своем социологизме, чем Гвиччардини, и не сбивался, как он, на каждом шагу в практицизм и вульгарный утилитаризм.

   Что интересует Франческо, когда он возвращается к вопросу о предвидении? Прежде всего, как предохранить себя от ошибок (81). Но трудности, предвидения не должны приводить в отчаяние и заставлять "отдаваться на волю судьбы, подобно животному: наоборот, надо работать головой, как подобает человеку" (382). И здесь, как во многих других вопросах, Гвиччардини быстро покинул научную почву и сполз на гладкую дорожку дешевой обывательской морали. На ней он чувствует себя особенно легко и уверенно и не скрывает этого. Знать и действовать - вещи разные. Знать всегда полезно, а действовать следует смотря по обстоятельствам, т. е. как нужно и как выгодно (322). Больше, чем изучать, нужно думать. Глупо поступают те, кто тратит на чтение книг время, которое могло бы быть использовано для обдумывания. "Чтение утомляет и духовно и физически; оно похоже скорее на труд чернорабочего, чем ученого" (208). Что же раскрывается перед человеком, когда он много думает? Разные вещи: во-первых, очень важное наблюдение об относительности всего.

   "Ни одна вещь не благоустроена так, чтобы ее не сопровождало некоторое неустройство. Ни одна вещь не бывает так плоха, чтобы в ней не было чего-нибудь хорошего, и ни одна вещь - так хороша, чтобы в ней не было чего-нибудь плохого". Такова посылка, в бесчисленных отрицаниях которой ум, если он не очень "серьезный и зрелый", разберется тоже не без труда (213). Но этим не исчерпывается теория относительности Гвиччардини. Помнить о том, что все относительно, нужно всегда. "Большая ошибка говорить о чем-нибудь без разбора и без оговорок, indistintamente e assolutamente, так сказать, по правилам. Все заключает в себе различия и исключения, так как разнообразны обстоятельства, которых нельзя мерить одной меркой. А различия и исключения не описаны в книгах. Нужно, чтобы им научил опыт" (6). Опыт в глазах Гвиччардини является, повидимому, главным руководителем в дебрях относительности, и он не раз возвращается к этой мысли. "Пусть верят молодые, что опыт учит многому, и в Хороших головах больше, чем в плохих" (292). "Невозможно, хотя бы и с самыми совершенными природными задатками, понимать хорошо и разбираться в известных подробностях без помощи опыта, который один этому учит" (293). А пока не научил опыт, не нужно ослеплять себя излишним оптимизмом. "Лучше надеяться мало, чем много, ибо чрезмерная надежда отнимает усердие и приносит больше огорчений, когда желаемое не осуществляется" (299). Другое правило, столь же необходимое в жизни, подсказывается поговоркою: нужно пользоваться выгодами времени (79 и 298). 0то значит, что, если тебе представляется случай, которого ты ждал и желал, не теряй его: действуй быстро и решительно. А когда случай трудный и решение для тебя тягостно, оттягивай как можно больше, потому что время будет работать за тебя (54). Но раз решение принято, сколько бы времени на него ни ушло,- обсуждать лучше долго, чем мало,- действовать нужно тоже быстро и энергично (191). И, раз вы начали дело, недостаточно дать ему движение, а нужно упорно вести его до самого конца, ибо по своей природе всякое дело трудно (192).

   В жизни важно выбирать момент. "Те же вещи, если их предпринять вовремя, легко удаются и осуществляются как бы сами собою, а если предпринять их раньше времени, не только не удаются в тот момент, но затрудняют часто их осуществление в момент надлежащий. Поэтому не бросайтесь в дело очертя голову, не ускоряйте его, ждите, пока оно созреет и дойдет до своего срока" (78 и 339). Не следует пренебрегать незначительными фактами. "Малые, едва заметные начала часто являются причинами и больших катастроф, и большого благополучия. Поэтому признак величайшего благоразумия - заранее замечать и взвешивать каждое событие, хотя бы и самое малое" (82).

   К поучениям этого рода надо отнести и несколько запутанных моральных афоризмов, целиком или отчасти скрывающих свой практический нормативный характер под отвлеченной формулой. Вот несколько образцов: "Не следует ставить себе в похвалу, когда делаешь или не делаешь что-нибудь, что, будучи сделано не так или не сделано совсем, вызвало бы порицание" (350). Та же мысль, выраженная несколько по-иному: "Многое, что делается, вызывает у людей порицание или похвалу, а заслуживало бы противоположного суждения, когда бы было известно, что бы вышло, если бы это было сделано наоборот или не сделано вовсе" (284).

   Эти очень извилистые рассуждения с многоэтажными отрицаниями, из которых в окончательном итоге никак не может получиться утверждения, с изобилием условных предложений, ограничивающих основные мысли, служат переходом к серии других, где Гвиччардини поучает, как обставлять себя в жизни, чтобы не быть застигнутым врасплох. Сначала он напоминает о некоторых правилах, элементарных и нейтральных. Не нужно доверять письмам опасные сообщения (193). Не нужно без нужды говорить плохо о других (7 и 310), а уж если без этого нельзя обойтись, то пусть сказанное задевает только одного, потому что "великое безумие, желая оскорбить одного, обидеть многих" (8). Если же ты не желаешь, чтобы о чем-нибудь знали, то не говори этого совсем никому, ибо "люди болтают по разным побуждениям: кто для выгоды, кто просто зря, чтобы показать, что он что-то знает" (49) и, хотя облегчить душу (sfogarsi), поделившись с кем-нибудь горем или радостью, иной раз и приятно, но вредно. Умнее, хотя и трудно, воздержаться от этого (272).

   Дальше начинается менее нейтральное и более острое. В тех же целях осторожности бывает полезно притворство, "хотя оно вызывает презрение и ненависть" (267). Если у тебя просят чего-нибудь, не отказывай прямо, а отделывайся ничего не значащими словами, потому что прямой отказ вызывает неудовольствие, а обстоятельства часто помогут потом уклониться от исполнения просьбы (36). "Очень полезно умело показать, что то, что ты делаешь в своих интересах, делается во имя общественного блага" (142). А иногда просто нужно лгать: "Отрицай, если не хочешь, чтобы что-нибудь знали, и утверждай, если хочешь, чтобы чему-нибудь верили, ибо, хотя за обратное будет говорить многое и оно будет почти несомненно, все-таки смелое отрицание или утверждение часто склонит на твою сторону слушающего" (37). Польза притворства или обмана еще больше, если у человека репутация правдивого (104 и 267), но если даже он известен как притворщик, ему все-таки нередко верят: верили же величайшему на свете обманщику Фердинанду Католику (105). В частности, не следует показывать, что ты на кого-нибудь в претензии, потому что в будущем этот человек может тебе пригодиться, а если он будет знать, что ты что-то против него имеешь, с него ничего не возьмешь (113). Особенно глупо выражать негодование против таких людей, которым по высокому их положению невозможно отомстить. Тут нужно "притворяться и терпеть" (249). Если приходится действовать на высоких постах, нужно "скрывать все неприятное, раздувать все благоприятное". Это конечно, своего рода надувательство (ciurmeria), но оно необходимо: образ действия стоящих еще выше больше зависит от их мнения о людях, чем от дела (86). Если моральный кодекс Гвиччардини оказался недалек от того, чтобы превратиться в катехизис лицемерия, не его вина. Вина в социальной обстановке и его классовом положении в, ней. Вспомним еще раз слова Климента VII: "Мир пришел в такое состояние, что ..." Для Гвиччардини и тех, кого од представляет, по-другому нельзя. Нужно думать о себе. Жизнь таит в себе трудности и опасности огромные. Кризис давит на все и истощает все ресурсы. И самое главное: нет защиты. Нужно защищаться самому. Этому должно служить все: напряжение всех ресурсов ума и рассудительности, анализ моральных лабиринтов, способность не теряться никогда, не обольщаться и не ослепляться ничем, разбираться в настоящем, искать просветов в тумане будущего и, если без этого нельзя, твердо занять позицию по ту сторону добра и зла.

  

  

   Особую группу изречений составляют мысли, посвященные вопросам хозяйственным. Они говорят больше всего о бережливости - "один дукат в кошельке делает тебе больше чести, чем десять, из него истраченных" (45 и 386),- об экономии, о необходимости соразмерять расходы с доходами. "Не трать за счет будущих доходов, потому что они нередко оказываются меньше, чем ты думал, или их не оказывается совсем. А расходы, наоборот, всегда увеличиваются. В этом заключается ошибка, из-за которой разоряются многие купцы": они входят в долги, а потом, когда дела пойдут не так хорошо, запутываются (55 и 278). Тот, кто зарабатывает, конечно, может тратить больше, чем тот, кто не зарабатывает. Но тратить широко, полагаясь на заработки и не составив себе раньше хорошего капитала,- безумие, ибо заработки могут кончиться в любой момент (385). Вообще эконо