Философов Дмитрий Владимирович - Критика и эссеистика

p;   Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2003.

  

  

  

   Слово трудно произносимое, чуждое русскому языку. Похлебка, изготовленная в латинской кухне медиков.

   Означает оно оздоровление человеческого организма от длительнаго отравления такими ядами, как никотин, алкоголь, кокаин, морфин, героин, опиум и т. д.

   По-русски надо было бы сказать разотравление.

   Дезинтоксикация сейчас злободневна, ибо после войны злоупотребление наркотиками достигло крайне тревожных размеров и медицине приходится изыскивать специальные методы для лечения больных, злоупотребляющих наркотиками. Сколько усовершенствованных санаторий процветает на этой дезинтоксикации!

   Но медленное отравление человека происходит далеко не всегда от его неосторожности, злой воли, или вернее безволия. Бывают самоотравления вынужденныя, навязанныя внешними условиями. Профессией, материальными условиями, климатом и т. д., и т. д.

   Не об этих видах и формах отравления хочу я сейчас говорить. Я имею в виду то длительное отравление, которому не по своей воле подвергался в течение полутораста лет польский народ и его душа.

   Об этом отравлении мы, русские, знали лишь теоретически, и то очень мало, потому что жили мы от Польши далеко, заняты были своими горями, а главное, почти никто из нас не владел польским языком.

   Что касается меня, лично, то только став эмигрантом, прожив двенадцать лет среди поляков, и настолько овладев польским языком, чтобы читать по-польски, я понял не разумом, а ощутил кожно насколько искалечена была польская душа, сколько накопилось в ней ядов за полтора века неволи.

   Недавно мне пришлось, почти случайно, прочесть старенький роман г-жи Зьмиховской - "Язычница". Написан он в 1846 году. Герой романа влюбился в прекрасную язычницу, современную Аспазию, и покинул ради нея родину. Сестры зовут его домой. Им не справиться с работой в деревне. И оне ему пишут: "мать тебя зовет, она больна. Помоги ей, так как братья твои уехали далеко".

   Издавший этот роман Бой-Желеньский делает примечание: "Все в то время понимали, что "мать" - обозначает Польшу, а отъезд братьев - обозначает ссылку в Сибирь. Только так можно было говорить в печати о Польше". Я цитирую по памяти, но это дела не меняет.

   Проф. Луцкий редактировал в 1929 г. популярное издание о "Союзе филоматов", разгромленном в 1824 год Новосильцовым. В этот союз виленской молодежи входили Мицкевич, Зан, Чечот, Ежовский и др.

   В своем интересном предисловии, проф. Луцкий пишет, что долгое время единственным источником сведений о филоматах - была III-я часть "Дзядов" Мицкевича, а затем устное предание. Вокруг филоматов создалась легенда, в печати же царило молчание, и не только под давлением внешней цензуры, но и под давлением цензуры внутренней. Нельзя было публично делиться своими воспоминаниями о филоматах, во-первых, чтобы не повредить живущим в ссылке, а, во-вторых, чтобы как-нибудь не уменьшить их патриотических заслуг. Только в начале 20-го века, неожиданно для многих, краковская Академия Наук получила в свое обладание тщательно дотоле запрятанный архив филоматов, и в 1913 году издала 5 томов переписки филоматов. Война прервала это издание, и лишь в 1920 г. издание архива возобновилось. Оно еще не закончено до сих пор.

   За недостатком подлинных материалов, творилась легенда. Биография Мицкевича превратилась в своеобразное "житие св. Адама". Такая легенда, силою вещей, творилась во всех областях польской истории, польской литературы, ибо главной задачей угнетеннаго народа - было сохранение своего лица, поддержании в широких кругах веры в освобождение, поддержка энергии, и культ героев. Чтобы выдержать давление стольких "атмосфер" надо было во что бы то ни стало поддерживать силу сопротивляемости. Поддерживать ее хотя бы ценою исторической и художественной правды...

   Такие писатели как Прус, Ожешкова, Сенкевич, Жеромский сознательно себя ограничивали, надевали железный корсет на свое художественное дарование, чтобы как-нибудь не повредить польскому делу. Художественная правда подчинялась правде политической

   То же самое замечалось и в искусстве изобразительном. Уж кажется Ян Матейко достаточно послужил апофеозу польской истории. Однако, от него требовали большего, и это несомненно во вред художнику как таковому. Маститый Александр Свентоховский в своих воспоминаниях выражает недовольство Матейкой за то, что польский художник не использовал в своей живописи (!) политики Бисмарка в Познани. Он высказывает подозрение, что Матейко остался равнодушным к пруссификации великой Польши благодаря влиянию галицийских "станчиков", охранявших добрыя отношения с Пруссией (см. "Вядом[осци] Литер[ацке]" от 24 апр.). Г-н Свентоховский не сознает, очевидно, как унижает он высокое звание художника превращая его исключительно в орудие политики.

   Когда Польша возродилась, оказалось, что ей приходится заново пересматривать свою историю, заново переоценивать свою литературу. Пришлось лечить отравленную польскую душу, выпрямлять ее. Сделать это нелегко, ибо на это требуется время, "оздоровление глаза", и внутреннее успокоение, вернее, уверенность в том, что Польша стала на ноги, и ее второй раз с карты Европы не вычеркнут. А эта уверенность могла придти лишь со стабилизацией польской государственности. Где тут пересматривать родную историю, переоценивать родную литературу, когда большевики под Варшавой, когда границы не установлены, когда Литва зарится на Вильну, когда знатный иностранец, которому только не лень, пересматривает вопрос о коридоре, Гданьске и т. д. и т. д. Польше трудно перейти к спокойной культурной работе, потому что ей этого не позволяют внешний силы, не говоря уже о страшном хозяйственном кризисе, который она переживает вместе со всеми.

   И тем не менее, медленно но верно, упорно и последовательно, глаза поляка становятся нормальными, зрячими, организм его освобождается от ядов неволи.

   Началось с "од-кумирения". Не знаю, как иначе обозначить борьбу с "бронзовництвом".

   Застрельщиком явился Бой-Желеньский, один из самых талантливых современных критиков и публицистов, не только в Польше, но и в Европе. Он подошел к Мицкевичу, как к живому человеку, которому ничто человеческое не чуждо. По его мнению, из Мицкевича, так же как из многих других великих польский людей, сделали бронзовый кумир, условный и мертвый. Благодаря этому Мицкевич как бы ушел из жизни современнаго поляка, стал для него чуждым и далеким. Живая любовь, подлинный культ, превратились в обрядность, в суеверие.

   По существу, Бой-Желеньский, конечно, прав.

   Но как всегда, в первой фазе борьбы за правое дело, приходилось несколько рубить с плеча. Огрублять, избегать оттенков, для того, чтобы яснее обозначить позиции двух враждебных фронтов.

   Постепенно, эта острота сгладилась, и необходимость "од-кумирения" стала общепризнанной истиной. Но что такое это "од-кумирение", как не "од-отравление", не дезинтоксикация!

   Бой-Желеньский, (не даром он по образованию врач), со всем блеском своего художественнаго таланта призывал поляков к выпрямлению своей души, к излечению от ядов неволи.

   И если его призыв нашел столь живой отклик в польском обществе, то это потому, что время работало на Бой-Желеньскаго, потому что органический рост польской государственности излечивал польскую душу, отрезвляя ее, освобождая от ядов неволи. Постепенно, наиболее чуткие представители польской науки и польскаго искусства стали здоровыми глазами смотреть на прошлое и настоящее Польши.

   Примеров тому много, но я приведу лишь два, наиболее ярких и наиболее недавних.

   Я имею в иду роман г-жи Марьи Домбровской "Дни и Ночи", а затем "Меднаго Всадника" на польском языке. Юлиан Тувим перевел его почти "конгениально", т. е. перевел как бы не извне, а изнутри с внутренней свободой, преодолев давний спор "славян между собою".

   Проф. Вацлав Ледницкий снабдил этот перевод большой статьей, в которой подверг коренному пересмотру колоссальный материал, накопившийся как в Польше, так и в России, об этой, некогда столь болезненной с обеих сторон, темы.

   И оказалось, что лишенная давних ядов тема - совершенно преобразилась, получила вечное значение проблемы о взаимоотношениях личности и государства. Правда Мицкевича и правда Пушкина противопоставлены ныне не как две чисто политическия, а потому и преходящия, правды, а как правды вечныя, метафизическия.

   Такое-же значение имеет и замечательный роман г-жи Домбровской.

   О нем много писали, и сказали еще далеко не все. Если я доживу до появления в печати всех его четырех томов, может быть мне удастся осуществить свою мечту, и пояснить ту роль, которую роман призван, по-моему, сыграть в современной литературе не только польской. Сейчас он меня интересует, как одно из самых ярких доказательств дезинтоксикации польской души. Г-жа Домбровская, здоровыми, выздоровевшими глазами посмотрела на польскую жизнь в неволе. На жизнь незаметных ея героев, которые просто жили, страдали, любили, умирали. Благодаря повседневному труду и борению этих "незаметных" людей Польша дожила до своего освобождения.

   Герои и толпа тоже вечная проблема, так-же как и проблема: государство и личность. Герои необходимы, без героев нет движенья. Но без толпы, вернее без серых людей повседневной жизни - герои остаются в безвоздушном пространстве.

   Одиссей был одним из героев Троянской войны. Но почем знать, выдержал-ли бы Одиссей свои тяжкия странствия, если бы не было случайной встречи с королевой Невзикаей, которая стирала белье своих братьев, если-бы он не знал, что дома его ждет верная Пенелопа. Она ждала своего мужа двадцать лет, как Сольвейг ждала Пер-Гинта.

   Скромные герои г-жи Домбровской чтили тех, больших, героев польской истории. Наконец, они были связаны с ними. Роман начинается на фоне того опустошения в польском дворянстве, которое произошло после возстания 1863-го года. У всех этих на вид "маленьких" людей имеется свой "синодик" погибших. Но они прежде всего жили, боролись за свое существование, и принимая жизнь, смотрели на нее как на обязанность перед собой, семьей и землей. Как бы ни была трагична история народа, жизнь человеческая имеет свою извечную трагедию, свои радости, свои печали. Сколько раз в истрии всех народов и всех эпох повторялось прощание Гектора с Андромахой, сколько Антигон "незаконно" хоронили прах своих братьев погибших в междоусобной войне. Утверждая жизнь, утверждая историю своего народа, Марья Домбровская взглянула на недавнее прошлое с той человеческой любовью, которая умеет прощать, потому что понимает.

   Она уже излечилась от яда неволи, у нея здоровые, видящие очи.

   Особенно знаменательно, что ея роман имеет большой успех. Роман еще не закончен, а первый том уже вышел вторым изданием. Это показывает, что душа польскаго народа постепенно выпрямляется.

   Недавно талантливый польский поэт Казимира Иллакович произнесла в Женеве речь о моральном разоружении.

   Исходя из предпосылки, что именно писатели должны первыми очнуться от того угара ненависти, который завладел миром, она призывала всех художников слова положить начало моральному разоружению народов.

   Мужественный и благородный голос г-жи Иллакович не одинок: роман Марьи Домбровской, книга Юлиана Тувима и Вацлава Ледницкаго служат тому драгоценным доказательством...

  

   Д. В. Философов. Дезинтоксикация // Молва. 1932. No 17, 24 апреля.

  

   Подготовка текста Ирина Мотыгина, 2003.

   Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2003.

  

  

  

  

  

   1. Nieznana relacja o smierci Adama Mickiewicza ("Ruch Literacki").

   2. Roman Brandstaeler. "Legjon zydowski Adama Mickiewicza". 1932.

   3. Boy-Zelenski. "Czy Mickiewicz umarl otruty?" ("Wiadom. Liter." No 453).

   Ср. Marjan Zdziechowski, "Napoleon III". Krakow. 1931. Emil Haeker, вступление к польскому переводу статей Мицкевича из "Tribune de Peuples". Michal Bobrzynski. "Dzieje Polski". T. III. 1931. Jozef Kallenbach. "Adam Mickiewicz". Wyd. czwarte, 1926. Marie Czapska. "La vie de Mickiewicz". Paris. 1931.

  

  

  

   Уже не раз мне приходилось обращать внимание русских читателей на историю эмиграции польской. Столько в этой истории для нас, эмигрантов русских, поучительнаго и, скажу прямо, утешительнаго.

   Литература предмета достаточно велика, но лишь теперь, с возрождением Польши, стали публиковать материалы, может быть, особенно интересные, потому что лишь теперь поляки могут говорить полным голосом и подвергать огласке факты, которые до сих пор, по тем или иным причинам, или замалчивались, или освящались неправильно, как говорится, "по причинам благословным".

   Если взять такую центральную фигуру, как Адам Мицкевич, то надо признать, что поляки до сих пор не имеют вполне объективнаго, исчерпывающаго, жизнеописания его.

   Правда, написать это жизнеописание очень трудно, до такой степени жизнь Мицкевича была своеобразна с внутренней стороны, и разнообразна с внешней. Душа у Мицкевича была мятежная, вечно ищущая. Еще юношей, в 1821 г., написал он свое знаменитое стихотворение - "Моряк" (Zeglarz). Это была эпоха начатков польскаго романтизма, эпоха виленских "филаретов", "филоматов" и "пламенных", время возвышенной и романтической любви поэта к недосягаемой Марыле и земной, прозаической любви к досягаемой Ковальской.

   Кончалось стихотворение словами:

   "Я плыву дальше, вы идите домой".

   С годами душа поэта развивалась, росла. Расширялся кругозор Мицкевича, менялась окружающая его среда. История Польши становилась все трагичнее, история Европы - все шумнее и противоречивей. Вероятно, поэт, попав в эмиграцию, даже забыл свое юношеское стихотворение, свои гордыя, молодыя слова: я плыву дальше, вы идите домой! Но можно сказать, что в жизни он стал вечным пловцом. Каждый раз, когда казалось, он, наконец, устроит свой дом, и останется на материке, Мицкевич "плыл дальше!". В то время, как многие его сородичи довольствовались наскоро сколоченным домиком, оседали на землю, он становился все больше и больше бездомным. Единственный дом, единственная обитель, которая могла его удовлетворить - была возрожденная Польша. К ней он рвался всем существом своим, твердо памятуя, что Царство Божие силою нудится.

   И когда в начале сентября 1855 года, за три месяца до смерти, он сел на пароход в Марсели, чтобы плыть в Турцию, он плыл дальше, в то время как другие пошли домой.

   Эта бездомность внешняя и внутренняя, т. е. вечное искание "дома" и путей к нему - сделало его мало понятным, даже во многом чуждым, для людей "домоседов". Биографы не могли с ним как бы справиться, и постоянно его суживали. Одни хотели его сделать исключительно писателем, скользили по его революционной политике. Другие боялись его религиозных исканий, и это с двух совершенно противоположных точек зрения. Традиционные церковники замалчивали и всячески смягчали его распрю с церковью, его еретический "товянизм", старались изобразить его польским шляхтичем, грешным, как все люди, но правоверным католиком. Свободомыслящие прогрессисты подчеркивали в нем его политичския и социальныя идеи, чуждыя, якобы, всякой религиозности. Они доказывали, что он был правоверным социалистом, утверждали, что знаменитый "символ веры", составленный им в начале 1848 г. для польских легионов в Италии - ничто иное, как поэтически изложенная программа социализма, чуть ли не марксизма. Они прямо не знали, куда девать его мистицизм, и толковали его, как некую программу максимум, программу субъективную, не имеющую объективнаго значения. Словом, каждый биограф вырывал из многосложной и безмерно богатой личности Мицкевича то, что наиболее подходило к его мировоззрению, каждый обстригал и причесывал Мицкевича по своему.

   И лишь в самые последние годы укрепилось сознание, что многое в биографии Мицкевича надо пересмотреть и переработать заново. Мы вступили в период отдельных кропотливых изысканий и лишь с окончанием этой кропотливой предварительной, черной работы будущий биограф будет обладать нужным материалом для написание синтетическаго и правдиваго изследования о великом человеке.

   В прошлом году г. Лопатинский опубликовал в виленской газет "Слово" чрезвычайно интересныя изыскания о происхождении Мицкевича, о его родителях, о той обстановке, в которой он родился и вырос. Много легенд развенчал г. Лопатинский и даже поставил под сильное сомнение дворянское происхождение Мицкевича.

   Профессор Вацлав Ледницкий справедливо указал, в своей статье "Дорога в Россию", что так называемый русский период жизни Мицкевича, длившийся с осени 1824 года, еще почти не разработан.

   Наконец, самые свежие материалы о последних месяцах жизни и работы Мицкевича в Турции и о его смерти показывают, что обследование и этого, краткаго периода жизни писателя еще не закончено.

  

  

   С воцарением Наполеона III-го, Мицкевич добрался до тихой пристани.

   Правда, в апреле 1852 года, три мятежных профессора "Коллеж де Франс" - Мишле, Кинэ и Мицкевич, были уволены в отставку, как говорилось у нас в старину, "без прошения". Но Мицкевич был совсем на особом положении. Для Мишле и Кинэ воцарение Наполеона III знаменовало торжество реакции, отрицание основ республиканской демократии. Для Мицкевича же, как и для большинства поляков, Наполеон III-й был прежде всего наследником Наполеона I-го, и на него падал отсвет от великаго Наполеона, который возстановил Польшу. Мицкевич приветствовал государственный переворот 1851 года, и если в качестве слишком леваго человека, приверженца революции 1848 года, и редактора "Трибуны народов", он был лишен профессорской кафедры, то, как поляк, и приверженец наполеоновской идеи, он был вскоре, правда, не без труда, возстановлен в своих правах. Помог ему Иероним Бонапарт, бывший вестфальский король и его сын, большой полонофил, принц Наполеон. Благодаря им, в ноябре 1852 года, за несколько недель до провозглашения империи, он был назначен библиотекарем в так называемую "Библиотеку Арсенала" и получил казенную квартиру, в том самом здании, где некогда жил французский писатель Шарль Нодье, в салоне котораго, можно сказать, зародился французский романтизм тридцатых годов.

   Воистину тихая пристань, столь заслуженная и столь необходимая!

   Полугодовое пребывание в Италии (февраль - июль 1848 г.), попытка "мистическаго завладения Римом", образование польскаго легиона, возвращение в Париж, тотчас же после кровавых июньских дней, издание "Трибуны народов", и ея закрытие, высылка "Учителя" (Товянскаго) и окончательный разрыв с ним, отъезд таинственной "сестры" Ксаверии Дейбелль, внесшей столько смут в окружение Товянскаго и в семью Мицкевича, - все это было уже позади, все это как-бы свидетельствовало о поражении Мицкевича, и конечно, оставило на нем следы большой усталости, физической и душевной.

   Потекли тихие, однообразные дни, полные забот о жене, опасно больной, о шестерых детях, из которых младшему - всего два года. Отцу помогает старшая дочь Мария, а затем и приехавшая из Польши свояченица, София Шимановская.

   В самый разгар Крымской войны, 5 марта 1855 года, т. е. за несколько дней до смерти императора Николая, Целина Мицкевич скончалась. Овдовевшему поэту шел 56-й год. Казалось именно теперь он должен был окончательно успокоиться, отойти от политической суеты, и тихо, с достоинством доживать свой век, писать свои мемуары, как полагается всем замечательным людям, оставшимся не у дел.

   Но не таков был Мицкевич. Он отправляется в Турцию для того, чтобы помочь образованию польских легионов, объединить действия польских активистов, примирить враждующих между собой политических противников.

   Можете ли вы себе представить, чтобы Бунин, Мережковский или Бердяев, добравшись до тихой, но сколь почетной пристани, все бы бросили и покинули Париж, чтобы ехать куда-нибудь в Харбин и там формировать русские отряды, примирять демократов-активистов с монархистами и, вдобавок, образовывать особый еврейский легион?

   С точки зрения здраваго смысла, Мицкевич был, конечно, не прав. Здравый смысл судит людей по их успехам, а Мицкевич ничего не добился. Его надежды на исход крымской кампании, на поддержку Наполеона III, не оправдались. По счастию, он умер от холеры, не увидев собственными глазами своего поражения.

   Но разве Мицкевич был действительно побежден? Разве этот трагический неуспех действительно доказал его неправоту?

   Конечно, польские Милюковы утверждали, что Мицкевич оказался фантастом, Что Мицкевичу надлежало мирно "лежать на печи", писать мемуары, терпеливо выжидая событий и отнюдь не претендуя на то, чтобы их создавать.

   Но неуспех отнюдь не значит поражение. В этом отношении здравый смысл ошибается...

   31 мая 1855 года к Мицкевичу пришел агент князя Чарторыскаго в Белграде, Людвик Зверковский-Ленуар и сделал ему доклад о политическом положении в Европе в связи с крымской войной. Между ними завязалась длительная беседа.

   - Я вам скажу откровенно, - сказал Мицкевич, - что мы дождались самой печальной минуты в нашей печальной истории. Поляки потеряли всякую энергию, не умея не только сделать что-нибудь практичное, но даже потеряли веру в Провидение, и не видят, что наступил ответственный момент, когда нам надлежит добывать Польшу, а не клянчить о ней. Добыть ее с увлечением, с готовностью к новым жертвам, умыть Польшу от всякой нечисти, а не ждать, когда другие нам скажет: мы хотим Польшу. Потому что, если они это скажут и сделают, то Польша, возставшая без собственной инициативы, превратится в арену борьбы иностранных влияний и интриг. Нам нужно готовиться к борьбе, иначе Франция скажет то же самое, что говорят вслух англичане: Польши нет, потому что нет поляков.

   Приблизительно в это же время посетил Мицкевича Киприан Норвид, громадный поэтический талант котораго был "открыт" полякам очень недавно, лет тридцать тому назад, стараниями Пшесмыцкаго-Мириама.

   - Если б я был более богат, - сказал Мицкевич Норвиду, - если б я мог обезпечить хотя бы на год или на два содержание моей семьи и образование моих детей, я бы поехал в Турцию. Может быть, если бы молодые люди увидели, что я со своей седой головой иду туда, куда призывает мое сердце и мой разум, они бы не посмели больше разлагаться в своем бездействии... Нет другого способа воздействия в эмиграции, как давать ей пример. Я уже давно думаю, как бы мне помочь тем, кто уже работает в Турции. Поляки, находящиеся там, стоят гораздо больше, чем здешние наши энциклопедисты в шляфроках. Они делают все, что могут, они заботятся о появившемся на свет слабом детище, которое, плача, протягивает к нам руки".

   Зверковский говорил с Мицкевичем об антагонизме между престарелым князем Чарторыским и Владиславом Замойским. Замойский должен был служить под начальством Садыка-Паши-Чайковскаго, командира двух турецких полков, которые сражались с Россией на стороне Турции и ея союзников.

   Чайковский уже довольно давно работал, по поручению Чарторыскаго среди балканских славян, стремясь привлечь их на свою сторону в случае войны, которая назрела с 1851 года. Русское правительство смотрело на деятельность Чайковскаго на Балканах косо и потребовало от Турции выселения нежелательного для нея эмигранта. Тогда Чайковский принял магометанство и уже в качестве турецкаго паши стал совершенно официально вести свою работу среди балканских славян как Садык-Паша.

   Неприязнь между кн. Чарторыским и Замойским обострилась, потому что Замойский интриговал против Садыка-Паши, пользовавшагося доверием князя. Замойский, традиционный католик, не мог примириться с политической деятельностью ренегата Чайковскаго, в котором он видел повадки будущаго казацкого гетмана. Будучи командиром второго казачьего турецкаго полка, не хотел идти под начальство Чайковскаго и намеревался перейти на службу в английския войска и образовать свою отдельную военную формацию, независимую от Чайковскаго и от турецкаго штаба. Если бы это произошло, то солидарность "единой охотничьей польской армии" была бы разрушена, разрушена коалиция польских активистов.

   Умудренный и престарелый князь Адам Чарторыский намеревался возложить на Мицкевича трудную дипломатическую задачу объединения двух борющихся лагерей, республиканцев-демократов и консерваторов, на реальной почве активной, вооруженной борьбы. Для выполнения этой задачи никто не был столь подготовлен, как именно Мицкевич. С одной стороны, как личность, он занимал такое особенное и почетное положение среди эмиграции, что оба враждующие лагеря не могли не преклониться перед его обаянием и моральным авторитетом. С другой стороны, он, выражаясь современным языком русской эмиграции, был во-истину "непредрешенцем". Еще в 1833 году, в "Книге паломничества польскаго народа", Мицкевич скорбел по поводу тех неуместных споров, которые ведут поляки у одра больной, смертельно больной, матери.

   Момент же в истории польской эмиграции был исключительный.

   Кажется впервые демократы намеревались объединиться с консерваторами, на почве активизма. Союз демократов исчерпал свои силы в революционной борьбе сороковых годов. Разгром 1848 года, как в Кракове, так и во Львове - надломил его силы.

   В то время консерваторы находили, что политическая конъюнктура сложилась благоприятно для образования польских легионов именно в Турции, и надеялись, что в то время как театр военных действий находится в Крыму, польский вооруженный отряд мог вторгнуться в русскую Польшу и поднять там возстание. Часть демократов согласилась с этим. В Париже образовался демократический кружок отклонившийся от своего центра, находящегося в Лондоне. Этот кружок послал в Турцию своего представителя ген. Высоцкаго.

   Но хотя соглашение было таким образом достигнуто, обе стороны не доверяли друг другу, между Высоцким и Замойским - было слишком сильное оттолкновение, можно сказать, органическаго порядка. Обе стороны обвиняли друг друга перед властями турецкими, английскими, французскими. Мицкевичу надлежало преодолеть эти взаимныя оттолкновения, объединить враждующих, во имя общей святой цели.

   Нам, русским, трудно отделаться от мысли, что Мицкевич боролся против нашей родины. Но откажитесь от этого предубеждения, припомните нашу гражданскую войну и ея подробности и вы сразу почувствуете, что то, что происходило в 1855 году в Турции, среди поляков, во многом напоминает наше недавнее прошлое, наше белое движение.

  

   Д. Философов. Мицкевич в Турции // Молва. 1932. No 113.

  

   Подготовка текста Ирина Мотыгина, 2003.

   Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2003.

  

  

  

  

   Ныне Карлсбад называется "Карловы Вары", но тогда, летом 1914 года, он еще назывался Карлсбадом, и, по установившейся традиции, был переполнен русскими.

   Неунывающие россияне любили курорты и в особенности курорты немецкие и австрийские. Разные там Мариенбады, Гомбурги, Киссингены, Висбадены и Вильдунгены спокон веку привлекали русских, которые довольно старательно полоскали там свои печенки и селезенки, благодаря сидячей жизни и невоздержанию в вине и елее.

   Когда грянула война, началась эпопея возвращения на родину.

   Тогда она представлялась довольно трагичной. Позднее, на фоне последовавших событий она приобрела характер несколько комический. Ныне, в этой эпопее обнаружился вечный, чисто символический смысл.

   Россияне, которых война застала врасплох на немецких курортах, решительно ни в чем не виноваты. Они, наоборот, проявили высшую культурность, не допуская даже мыслит, что в наш век "цивилизации и прогресса", возможна такая человеческая бойня, как последняя война. Наконец, по самым точным данным современной науки всем было ясно, что ныне война может длиться не более двух-трех недель. Как раз время, достаточное для того, чтобы закончить лечение, выпить положенное число стаканов Шпруделя, и взять положенное число ванн.

   В Карлсбаде произошел такой случай.

   Лечился там наш известный ученый, член Государственнаго Совета, проф. Максим Максимович Ковалевский. Ему уехать было нельзя. Австрийския власти его задержали в качестве виднаго государственнаго деятеля. К нему, как к мужу разума и совета, обратился за помощью один соотечественник, лечившийся в Карслсбаде, гр. Орлов-Давыдов. Он растерялся и никак не мог сообразить, в каком направлении всего практичнее было удирать. Кто-же лучше Максима Максимовича мог дать совет?

   Наш ученый профессор не обманул ожиданий гр. Орлова-Давыдова. И дал ему совет вполне разумный.

   - Ехать через Берлин, дорогой граф, - сказал М. М., - уже поздно. Застрянете. Отправляйтесь через Кельн - в Бельгию. Бельгия - страна нейтральная, Германия не вправе нарушить ея нейтралитета, а потому, попав туда, вы будете в безопасности. Там вы поживете, одумаетесь, и сообразите, как вам ехать дальше.

   Гр. Орлов-Давыдов так и поступил. Отправился в Кельн, с женою, малолетним ребенком и прислугой.

   Вы легко можете себе представить, что из этого вышло.

   Можно, конечно, во всем обвинить Максима Максимыча. Совет он дал, в лучшем случае, непрактичный.

   Но разве профессор в чем-нибудь виноват? На то он и был профессором, ученым государствоведом, чтобы верить в "законы", если не божеские, то человеческие, чтобы верить в "незыблемость" международных договоров. Он просто был человеком честным, а потому не допускал мысли, что Германия разорвет подписанный ею договор о "вечном" нейтралитете Бельгии, как ненужный клочок бумаги.

   С другой стороны и гр. Орлов-Давыдов не виноват, что поверил Максиму Максимыч. Кому-же иначе верить? Максим Максимыч чуть не всю жизнь прожил за-границей. С Клемансо, Жорэсом, Леоном Буржуа, Бальфуром, Асквитом и лордом Греем был за панибрата. И международныя отношения были ему так хорошо известны, как отношения Тургенева с Виардо.

   Когда наши "курсовые" (так называли в Ессентуках приехавших на лечение больных) вернулись, наконец, в родныя Палестины, так в конце сентября - начале октября, вернулись через Торнео, побывав чуть-ли не за полярным кругом, они почувствовали себя почти героями, "жертвами войны", и долго еще рассказывали о "германских зверствах". Люди были тогда очень наивны, не знали еще зверств подлинных, не предвидели своих последующих встреч с большевицкими чекистами.

   С тех пор прошло 18 лет. Война и ея последствия еще не изжиты. Мир зашатался, успокоения еще не видно. Но такова сила жизни, что "Карлсбад" 1914 года, непрестанно повторяется в самых разных формах. Сколько людей верит не только в незыблемость Версальскаго трактата, но и в неприкосновенность банковских сэфов. Верит не только в успех конференции по разоружению, но и в "иммунитет" культурной Европы по отношению к варварской болезни Востока, большевизму. Верит в доллар, в фунт, в конституцию и Лигу Наций. Только в вексель, кажется, впрочем, никто уже не верит.

   Эти настроения "карлсбадских курсовых" замечаются даже и в эмиграции.

   Разве не сплошной "Карлсбад" 1914 года представляют собою "Посл. Новости", которыя предлагают "покориться" не потому, что против рожна не попрешь, а потому, что рожон сам собою смягчится, и пригласит Пал Николаича на "амплуа" культурной оппозиции?

   Разве не сплошной "Карлсбад 1914 года" последнее выступление нашего быстраго разумом Ньютона, проф. Сокольцова, который безмятежно пьет свой Мюльбруннен, или Шпрудель, и удивляется, что существуют там какие-то "босяки", которые в Карлсбад ехать и не хотят, и не могут, потому что не на что. Профессор Сокольцов совершенно убежден, что Россия не погибнет, не даром об этом "пел" такой видный патриот, как Илья Эренбург. Надо только спокойно выждать, а выжидая, спокойно полоскать свою печенку. Почтенный профессор забыл, что Карлсбад превратился в Карловы Вары, что от Австро-Венгерской империи только мокро осталось.

   Разве не сплошной "Карлсбад 1914 года" хотя бы, напр., только что изданный в Париже "Временник общества друзей русской книги", или что-то в этом роде?

   Бороться с такими "карлсбадскими настроениями" - в высокой мере бесполезно. Скорее можно позавидовать этим милым, наивным и высококультурным людям, напоминающим д-ра Панглосса, из романа Вольтера, "Кандид". Позавидовать их оптимизму.

   С другой же стороны, их можно и пожалеть. В один прекрасный, и, вероятно, недалекий день, они переживут очень неприятный сюрприз. Их "Карлсбад" разсеется, как дым. То, что они пережили в августе 1914 года окажется игрушечкой, по сравнению с тем, что им придется пережить ныне. Тогдашняя "германския зверства" будут им казаться ангельской незлобивостью. Даже Пал Николаичу небо покажется с овчинку, не говоря уже о проф. Сокольцове. И разсказать о своих "ужасных переживаниях" им будет некому, как жителям Геркуланума и Помпеи, засыпанных пеплом и залитых лавой.

   Даже Плиния не будет, чтобы описать эту новую катастрофу...

  

   Д. Философов. Карлсбад, Геркуланум и Помпея // Молва. 1932. No 44, 29 мая.

  

   Подготовка текста Ирина Мотыгина, 2003.

   Публикация Русские творческие ресурсы Балтии, 2003.

  

  

  

  

   В недавно изданном сборнике стихов Норвида (под ред. и с прим. Мириама-Пшесмыцкаго) - помещено стихотворение "Паломник".

   Оно не попало в популярный сборник "Национальной Библиотеки", выпущенный под редакций проф. Цывинскаго, и лет двадцать пять таилось в журнале "Химера". Таким образом, оно лишь ныне, пятьдесят лег после кончины поэта, стало достоянием широкаго круга читателей.

   Вот его прозаический, наскоро сделанный, перевод:

  

   Над сословиями существует "сословие сословий",

   Как башня над плоскими домами

   Стремится оно в тучи...

   * * *

   Вы думаете что я не барин

   Потому что дом мой

   Из верблюжьей кожи - подвижен...

   * * *

   Однако, я - существую лишь в лоне небесном,

   Оно влечет мою душу

   Как пирамиду!

   * * *

   Однако и я - имею столько земли

   Сколько земли покрывает стопа моя,

   Покуда я иду!...

  

   Из коментария г-на Пшесмыцкаго видно, что стихотворение эго было написано Норвидом в шестидесятых годах прошлаго века, т. е., в наиболее зрелые и плодотворные годы его творчества. (Норвид родился в 1821 г.)

   Далее, из того-же коментария мы узнаем, по какому поводу это стихотворение было написано.

   Пшесмыкий утверждает, что в своем "Паломнике" Норвид расправился с чванливостью и мегало-манией крупных польских помещиков. По его словам, помещики того времени считали себя избранными и более достойным и нежели другие, исключительно благодаря обладанию поместьями. "Норвид - продолжает Пшесмыцкий - вращался в кругу помещиков и относился к ним очень приязненно, благодаря своей любви к "деревне". Эго не мешало ему смотреть на них иронически, из-за внутренней пустоты большинства из них".

   Г-н Пшесмыцкий - авторитет столь незыблемый в "Норвидолопи", что его коментарии надо считать неоспоримым. Напомним, что Норвид долгое время дружил со знаменитым поэтом, гр. Сигизмундом Красинским, который очень ярко выражал идеологию польской земельной аристократии. Когда Норвид пред'явил к избранным, стоящим на верху, требование поступиться своими богатствами в пользу стоящей внизу меньшей братии, Красинсюй резко изменил свое отношение к Норвиду, несмотря на то, что последний был по самому миросозерцанию своему консерватором, и довольно резко критиковал революционныя и социальныя идеи романтика Мицкевича.

   Итак, компетентный издатель большинства произведений Норвида очень точно указал повод написания "Паломника".

   В данном случав, мы имеем некоторую аналогию с "Моей родословной" Пушкина.

   Пушкин живо чувствовал ничтожество тех "аристократов", которые презирали поэта как выскочку.

  

   "Я Пушкин просто, не Мусин,

   Я не богач, не царедворец,

   Я сам большой: я - мещанин"...

  

   Норвид был "просто" Норвид, как Пушкин был просто Пушкиным, не Мусин-Пушкиным...

   Оба они причисляли себя к высшей аристократии духа, считали себя представителями "сословия над сословиями".

   Все это так...

   Но не надо забывать, что наиболее ценныя произведения литературнаго творчества довольно скоро отделяются от своего творца. Они начинают жить своею собственной жизнью, перерастают тот "повод", который вызвал их к жизни.

   В июне 1933 года "Паломник" звучит совершенно иначе, нежели семьдесят лет тому назад. Для русской-же эмиграции это стихотворение получило свой особый смысл, не имеющий ничего общаго с чванливыми представителями земельной аристократии, все равно какой: польской, или русской.

   Мы, эмигранты, стали "безземельными" вовсе не потому, что некоторые из нас потеряли свои поместья, а потому-что мы потеряли родину.

   Внешним выражением этой бездомности служит "волчий билет", именуемый "Нансеновским паспортом". В этом паспорте сказано, что мы люди "русскаго происхождения" и "никакой другой национальности не приобрели".

   Премудрый стиль Лиги Наций! Как будто новое "происхождение" может быть приобретено. Приобретено может быть новое подданство, а никак не новое "происхождение".

   Норвид в своем "Паломнике" указывает как нам закрепить свое происхождение, как нам несмотря на наш волчий билет, из изгоев перейти в "сословие над сословиями".

   Он дает нам великое утешение, хотя и не скрывает, что земля добывается для "безземельных" великим подвигом.

   Для того, чтобы преодолеть наше ничтожество, мы должны постоянно воздыматься вверх, тянуться к облакам, как башня стремится ввысь над плоскими домами.

   Одни, страдая одышкой, могут подыматься медленнее, другие быстрее. Но главное, что бы постоянно подыматься, ни на минуту не останавливаясь.

   "Землю" мы накапливаем стопами своими, покуда мы идем!

   Дойдем ли мы до земли обетованной, или не дойдем - не наше дело. Нам этого знать не дано. Главное не бросать посоха паломника, и непрестанно идти на Восток, на Восток!

   Ведь даже Моисей не вошел в землю обетованную.

   Звание эмигранта очень почетное. Но его надо заслужить. Только непрестанным восхождением волчий билет Нансена превращается в золотую грамоту. И горе тем из нас, кто об этом забывает. Поселившись в "плоских домах", забыв о подвижных наметах из верблюжьей шкуры, успокоившись, отказавшись от непрестаннаго восхождения, они превращаются в "чернь", и рискуют сгореть, как солома...

   Поразительно, что стихотворение свое Норвид назвал "Паломником".

   Уже самое название указывает на то, что внутреннее содержание стихотворения куда значительнее, нежели расправа с чванными помещиками.

   "Фамилия" (семья) - так называли поляки кн. Чарторыских - обладала, как и Красинский богатыми латифундиями. Однако Норвид несомненно причислял столь почитаемую им "Фамилию" - к паломникам, к "сословию над сословиями". Красинский же, несмотря на все свое дарование - звание "паломника", в норвидовском смысле слова, не заслужил.

   С понятием "паломника" у нас связывается представление о человеке, который "в армяке, с открытым воротом", бредет с посохом в руках, к "святым местам".

   Ныне, до Гроба Господня можно добраться на аэроплане.

   Но такого "пилигрима" мы назовем туристом, отнюдь не паломником.

   И тут для нас особое утешение...

   Дело не в быстроте, не в непременном достижении, а в пути, в восхождении, в воле к достижению.

   Не мы дойдем, так другие дойдут. Но если мы отложим наш посох, отдадим его "на хранение" то никто не дойдет. Землю мы приобретаем, лишь "покуда мы идем".