Гиппиус Зинаида Николаевна - Мой лунный друг

для Блока в ребенке? Блок - отец семейства! Он поэт, он вечный рыцарь, и если действительно был "невзрослым", то не прекрасно ли это - вечный юноша? Останься сын его жив,- что дал бы он поэту? Кое-что это отняло бы скорее; замкнуло бы, пожалуй, в семейный круг...

   Трудно отвечать на размышления такого порядка. Скажу, впрочем, одно: Блок сам инстинктивно чувствовал, что может дать ему ребенок и как ему это нужно. А мог он ему дать кровную связь с жизнью и _о_т_в_е_т_с_т_в_е_н_н_о_с_т_ь.

   При всей значительности Блока, при его внутренней человеческой замечательности, при отнюдь не легкой, но тяжелой и страдающей душе, я повторяю, он был _б_е_з_о_т_в_е_т_с_т_в_е_н_е_н. "Невзрослость" его - это нечто совсем другое, нежели естественная, полная сил светлая юность; а это вечное хождение _о_к_о_л_о_ жизни? а это бескрайнее, безвыходное одиночество? В ребенке Блок почуял возможность прикоснуться к жизни с тихой лаской; возможность, что жизнь не ответит ему гримасой, как всегда. Не в отцовстве тут было дело: именно в новом чувстве ответственности, которое одно могло _д_о_в_е_р_ш_и_т_ь_ его как человека.

   Сознавал ли это Блок так ясно, так грубо, как я сейчас пишу? Нет, конечно. Но весь просветлел от одной надежды. И когда она погасла - погас и он. Вернулся в свою муку "ничегонепониманья", еще увеличившуюся, ибо он не понимал и этого: зачем была дана надежда и зачем была отнята.

  

  

   Своеобразность Блока мешает определять его обычными словами. Сказать, что он был _у_м_е_н, так же неверно, как вопиюще неверно сказать, что он был глуп. Не эрудит - он любил книгу и был очень серьезно образован. Не метафизик, не философ - он очень любил историю, умел ее изучать, иногда предавался ей со страстью. Но, повторяю, все в нем было своеобразно, угловато,- и неожиданно. Вопросы общественные стояли тогда особенно остро. Был ли он вне их? Конечно, его считали аполитичным и - готовы были все простить ему "за поэзию". Но он, находясь вне многих интеллигентских группировок, имел, однако, свои собственные мнения. Неопределенные в общем, резкие в частностях.

   Столкновения, которые когда-либо происходили между нами и Блоком, были только на этой почве. Мимолетные, правда: ведь общих дел у нас не было, приходил он к нам один, да и касаться этих вопросов мы избегали. Но подчас столкновения были резкие. Не помню их ясно; о последнем, главном, речь впереди.

   Иногда Блок совершенно исчезал. Возвращаясь раз в ярко-солнечный вечер, мы заехали к нему.

   Светлая, как фонарик, вся белая квартирка в новом доме на Каменноостровском. Как непохожа на ту, на Галерной!

   Нас встретила его жена. А Блок еще спал... Вернулся поздно, как дала нам понять Л. Д.,- только утром. Через несколько времени он вышел. Бледный, тихий, каменный, как никогда. Мы посидели недолго. Было темно в светлой, словно фонарь, квартирке.

   На возвратном пути опять вспомнился мне - вечно пребывающий, вечно изменяющийся облик Прекрасной Дамы:

  

   По вечерам, над ресторанами

   Горячий воздух дик и глух,

   И правит окриками пьяными

   Весенний и тлетворный дух.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И каждый вечер, в час назначенный

   (Иль это только снится мне?)

   Девичий стан, шелками схваченный,

   В туманном движется окне.

   И медленно пройдя меж пьяными,

   Всегда без спутников, одна,

   Дыша духами и туманами,

   Она садится у окна.

   И веют древними поверьями

   Ее упругие шелка,

   И шляпа с траурными перьями,

   И в кольцах узкая рука...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   В моей душе лежит сокровище

   И ключ поручен только мне.

   Ты право, пьяное чудовище!

   Я знаю: истина в вине.

  

   "Незнакомка" всем известна; но кто понял это стихотворение до дна? А вот две строки из другого, строки страшные и пророческие:

  

   О, как паду, и горестно, и низко,

   Не одолев смертельные мечты!

  

   Ужас предчувствия: "изменишь облик Ты" - исполнялся, но еще далеко было до исполнения. "Она" в черном, не в белом платье и не над вечерней рекой, не под радужными воротами, а "меж пьяными" - о, это еще не так страшно. Это еще не все.

  

  

   Так как я пишу почти исключительно о том Блоке, которого видели мои глаза, то сами собой выпадают из повествования все рассказы о нем, о его жизни - правдивые или ложные, кто разберет?

   Друг-враг его, Боря Бугаев (теперь уже окончательно Андрей Белый), давно, кажется, опять стал его "другом". Но я плохо знаю их новые отношения, потому что в последние годы перед войной редко виделись мы и с А. Белым: он женился на московской барышне (на сестре ее женился Сергей Соловьев), долго путешествовал и, наконец, сделавшись яростным последователем д-ра Штейнера, поселился с женой у него в Швейцарии. Однажды, проездом в Финляндию (Штейнер тогда был в Гельсингфорсе), А. Белый явился к нам. Бритый, лысый (от золотого пуха и воспоминаний не осталось), он, однако, по существу, был тот же Боря: не ходил - а танцевал, садился на ковер, пресмешно и премило скашивал глаза, и так же водопадны были его речи - на этот раз исключительно о д-ре Штейнере и антропософии. А главное - чувствовалось, что он так же не отвечает за себя и свои речи, ни за один час не ручается, как раньше. И было скучно.

   С Блоком в эти зимы у нас установились очень правильные и, пожалуй, близкие отношения. Приходил, как всегда, один. Если днем,- оставался обедать, уходил вечером.

   Несколько раз являлся за стихами для каких-то изданий, в которых вдруг начинал принимать деятельное участие: "Любовь к трем апельсинам" или сборник "Сирин" ⁶.

   По моей стихотворной непродуктивности, найти у меня стихи - дело нелегкое. Но Блоку отказывать не хотелось. И вот мы вместе принимались рыться в старых бумагах, отыскивая что-нибудь забытое. Если находили там (да если и в книжке моей), являлось новое затруднение: надо стихи переписывать. Тут Блок с немедленной самоотверженностью садился за мой стол и не вставал, не переписав всего, иногда больше, чем нужно; так, у меня случайно остался листок с одним очень старым моим, никогда не напечатанным стихотворением - "Песня о голоде", переписанным рукой Блока.

   Блок уже издал "Розу и Крест", собирался ставить ее в Москве, у Станиславского. "Роза и Крест" обманула мои ожидания. Блок подробно рассказывал мне об этой пьесе, когда только что ее задумывал. В ней могло быть много пленительности и острой глубины. Но написанная - она оказалась слабее. Блок это знал, и со мной о пьесе не заговаривал. Мне и писать о ней не хотелось.

  

  

   Каждую весну мы уезжали за границу; летом возвращались - но Блок уже был у себя в деревне. Иногда летом писал мне. А осенью опять начинались наши свиданья. В промежутках, если проходила неделя-две, мы разговаривали по телефону,- бесконечно, по целым часам. Медлительная речь Блока по телефону была еще медлительнее. Как вчера помню, на мое первое "allо!" его тяжелый голос в трубку: "здравствуйте", голос, который ни с чьим смешать было нельзя, и долгие, с паузами, речи. У меня рука уставала держать трубку, но никогда это не было болтовней, и никогда мне не было скучно. Мы спорили, порою забывая о разделяющем пространстве, о том, что не видим друг друга. И расставались, как после свиданья.

  

  

   Война.

   Трудно мне из воспоминаний об этих вихревых первых месяцах и годах выделить воспоминание о Блоке. Уж очень сложна стала жизнь. Война встряхнула русскую интеллигенцию, создала новые группировки и новые разделения.

   Насколько помню, первое "свиданье" наше с Блоком после начала войны было телефонное. Не хотелось, да и нельзя было говорить по телефону о войне, и разговор скоро оборвался. Но меня удивил возбужденный голос Блока, одна его фраза: "ведь война - это прежде всего _в_е_с_е_л_о!"

   Зная Блока, трудно было ожидать, что он отнесется к войне отрицательно; страшило скорее, что он увлечется войной, впадет в тот неумеренный военный жар, в который впали тогда многие из поэтов и писателей. Его "весело" уже смущало...

   Однако, скажу сразу, этого с Блоком не случилось. Друга в нем непримиримые, конечно, не нашли. Ведь если на Блока наклеивать ярлык (а все ярлыки от него отставали), то все же ни с каким другим, кроме "черносотенного", к нему и подойти было нельзя. Это одно уже заставляло его "принимать" войну. Но от "упоения" войной его спасала "своя" любовь к России, даже не любовь, а какая-то жертвенная в нее влюбленность, беспредельная нежность. Рыцарское обожание... ведь она была для него, в то время,- Она, вечно облик меняющая "Прекрасная Дама"...

  

  

   Мы стали видеться немного реже и, по молчаливому соглашению, избегали говорить о войне. Когда все-таки говорили, спорили. Но потом спор обрывался. Упирались, как в стену, в то, что одни называли блоковским "черносотенством", другие - его "аполитичностью".

   Для меня - это была "трагедия безответственности". И лучше, думалось, этого не касаться...

   Ранней весной должна была идти, в Александрийском театре, моя пьеса "Зеленое кольцо". (История ее постановки с Савиной, Мейерхольдом и т. д. сама по себе любопытна и характерна; но к Блоку отношения не имеет, и я ее опускаю.) Блок пьесу знал еще в рукописи. Она ему почему-то особенно нравилась.

   Шли репетиции; ни на одну мне не удавалось попасть. Их назначали по утрам. Случайно единственную назначили вечером. Принесли извещение, когда у нас сидел Блок.

   - Хотите поедемте вместе? - говорю ему.- Заезжайте за мною и назад привезите. Не хотите - пусть Мейерхольд обижается, не поеду.

   - А меня не погонят? - с шутливой опаской спросил Блок и сейчас же согласился.

   Был февраль. Еще холодно, не очень снежно. Едем в автомобиле по ровной, как стрела, Сергиевской - полутемной (война!). Я, кажется, убеждаю Блока не писать в "Лукоморье" (нововременский журнал). Потом переходим на театр. Я не верю в театр. Не должен ли он непременно искажать написанное?

   - Вы были довольны, А. А., вашими пьесами у Комиссаржевской?

   Блок молчит. Потом с твердостью произносит:

   - Нет. Меня оскорбляло.

   Кажется, и он не верит в театр.

   В темной зале, невидные, мы просидели вместе с Блоком все акты (3-й, с Савиной, не репетировался). Конечно, чепуха. Привыкнув играть любовников, актеры не могли перевоплотиться в гимназистов. Когда один, перед поцелуем, неожиданным (по смыслу) для него самого, вдруг стал озираться, даже заглянул за портьеру, Блок прошептал мне: "Это уж какая-то порнография!"

   Лучше других была Рощина-Инсарова. Но и она не удовлетворяла Блока. В первом перерыве он ей послал записочку: "С_п_р_о_с_и_т_е_ _Б_л_о_к_а. _О_н_ _в_а_м_ _х_о_р_о_ш_о_ _с_к_а_ж_е_т".

   Кажется, они потом долго разговаривали.

   Мейерхольд был в ударе. Собрал всех актеров в фойе, произнес горячую назидательную речь. И мы уехали с Блоком домой, пить чай ⁷.

  

   Блок не пошел на войну. Зимой 15-16-го года он жил уединенно, много работал. У меня в эту зиму, по воскресеньям, собиралось много молодежи, самой юной,- больше всего поэтов: их внезапно расплодилось неистовое количество. Один приводил другого, другой еще двух и так далее, пока уж не пришлось подумать о некотором сокращении. Иных присылал Блок; этим всегда было место. Блок интересовался моими сборищами и часто звонил по телефону в воскресенье вечером.

   Приходил же, как всегда, когда не было никого. Раз случайно - днем - столкнулся у нас с Марьей Федоровной (женой Горького). Она у нас вообще не бывала; очевидно, дело какое-то оказалось, какой-нибудь сборник - не знаю. Мы иногда встречались с нею и с Горьким в эти зимы у разных людей (Горький заезжал и к нам - чуть ли не предлагал стихи мои издать, но мы это замяли).

   Жена Горького, впоследствии усердная "комиссарша" совдепских театров, была пока что просто зрелых лет каботинка, на всех набегавшая, как беспокойная волна.

   Вижу ее и Блока сидящими за чайным столом друг против друга. Пяти минут не прошло, как уж она на Блока набежала с какими-то весьма умеренными, но "эсдечными",- по Горькому,- мнениями.

   Ей удавалось произнести слов 50-60, пока Блок успевал выговорить четыре. Это его, очевидно, раздражило, и слова, спокойные, становились, однако, все резче.

   Марья Федоровна, без передышки, наскакивала и стрекотала: "Как вы можете не соглашаться, неужели вы не знаете положения, кроме того, общество... кроме того, правительство... цензура не позволяет... честные элементы... а она... они... их... оно..." Блок, словно деревянным молотком стучал, упрямо: "Так и надо. Так и надо".

   С художественной точки зрения эта сцена была любопытна, однако мы вздохнули свободнее, когда она кончилась и Марья Федоровна уехала.

   Уехала, но с Блока не сошло упрямство. Он и без нее продолжал твердить то же, в том же духе, ни на пядь не уступая. Доконала она, видно, его. Мы постарались совсем повернуть разговор. Не помню, удалось ли это.

  

  

   Длинная статья Блока, напечатанная в виде предисловия к изданию сочинений Ап. Григорьева, до такой степени огорчила и пронзила меня, что показалось невозможным молчать. Статья была принципиальная, затрагивала вопрос очень современный и, на мой взгляд, важный: о _б_е_з_о_т_в_е_т_с_т_в_е_н_н_о_с_т_и_ поэта, художника, писателя как человека. На примере Ап. Григорьева и В. Розанова Блок старался утвердить эту безответственность и с величайшей резкостью обрушивался как на старую интеллигенцию с ее "заветами", погубившую будто бы Ап. Григорьева (зачем осуждала бесшабашность и перекидничество его), так и на нетерпимость (?) новой, по отношению Розанова. Кстати, восхвалялись "Новое время" и Суворин-старик (этот типичнейший русский нигилист), не смотревший ни на гражданскую, ни на человеческую мораль Розанова.

   Много чего еще было в статье Блока. И в ответной моей тоже (впоследствии напечатанной в сборнике "Огни") суть ее определялась эпиграфом:

  

   Поэтом можешь ты не быть,

   Но _ч_е_л_о_в_е_к_о_м_ быть обязан.

  

   Печатать статью, не прочтя ее раньше Блоку, мне и в голову, конечно, не приходило. Мы сговорились с ним - это было поздней весной 16-го года,- и он явился вечером - светлым, голубеющим, теплым; помню раскрытые низкие окна на Сергиевскую, на весенние деревья Таврического парка, за близкой решеткой.

   Мне памятен этот вечер со всеми его случайностями. Когда мы еще сидели в столовой, в передней, рядом, позвонили и вбежала незнакомая заплаканная девушка. Бросилась ко мне, забормотала, всхлипывая:

   - Защитите меня... Меня увозят, обманом... Вы написали "Зеленое кольцо"... вы поймете...

   И вдруг, взглянув в открытую дверь столовой, вскрикнула:

   - Вот у вас А. А. Блок... Он тоже защитит, поможет мне... Умоляю, не отдавайте меня ему...

   Блок вышел в переднюю. Мы стояли с ним оба беспомощные, ничего не понимая. Девушка, неизвестная и Блоку, была явно нервно расстроена. Не знаю, чем бы это кончилось, но тут опять позвонили, и вошел "он", брат девушки, очень нежно стал уговаривать ехать с ним - домой (как он говорил). Общими силами мы ее успокоили, уговорили, отправили.

   Впоследствии узналось, что девушка, хоть и действительно нервно расстроенная, не совсем была не права, спасаясь от брата. Темная какая-то история, с желаньем братьев из расчета упрятать сестру в лечебницу... Темная история.

   Но что мы могли сделать? Мог ли когда-нибудь человек помочь человеку?

   Мы, однако, невольно омрачились. И без того грусть и тревога лежали на душе.

  

   Все это было, кажется, в последний,

   В последний вечер, в вешний час.

   И плакала безумная в передней,

   О чем-то умоляя нас.

   Потом сидели мы под лампой блеклой,

   Что золотила тонкий дым.

   А поздние, распахнутые стекла

   Отсвечивали голубым...

  

   В моем кабинете, под этой "блеклой" лампой, медленно куря одну тонкую папиросу за другой, Блок выслушал мои о нем довольно резкие строки. Мне хотелось стряхнуть с нас обоих беспредметную грусть этого свидания. Лучше спорить, горячиться, сердиться...

   Спор был, но и он вышел грустный. Блок возражал мне, потом вдруг замолчал. Через минуту заговорил о другом, но понятно было, что не о другом, о том же, только не прямо о предмете, а как всегда он говорит - около.

   Не хотелось говорить и мне. Да, все это так, и нельзя не требовать от каждого человека, чтобы он был человеком, и не могу я от Блока этого не требовать, но... как больно, что я не могу и не перестану! В эту минуту слабости и нежности хотелось невозможного: чтобы прощалось, вот таким, как Блок, непрощаемое. Точно от прощения что-нибудь изменилось бы! Точно свое непрощаемое, свою трагедию, не нес Блок в самом себе!

   Мы сидели поздно, совсем заголубели окна; никогда, кажется, не говорили мы так тихо, так близко, так печально ⁸.

   Даже на пустынной улице, около свежего сада, он еще остановился, и мы опять говорили о чем-то: о саде, о весне, опять по-ночному тихо,- окна у меня были низкие.

  

   ...Ты, выйдя, задержался у решетки,

   Я говорил с тобою из окна.

   А ветви юные чертились четко

   На небе - зеленей вина.

   Прямая улица была пустынна.

   И ты ушел в нее,- туда...

   Я не прощу. Душа твоя невинна,

   Я не прощу ей - никогда.

  

   Вернувшись осенью 16-го года в Петербург из деревни, мы узнали, что Блок если не на фронте, то недалеко от фронта: служит в земско-городском союзе. Вести о нем приходили хорошие: бодр, деятельно работает, загорел, постоянно на лошади... Мать сообщала мне, что очень довольна его письмами, хотя они кратки - некогда.

  

  

   Я, может быть, увлекаюсь и злоупотребляю подробностями встреч моих с Блоком. Но кому-нибудь из любящих его память будут интересны и они. Теперь досказать осталось немного.

   Дни революции. В самый острый день, а для нас даже в самый острый момент (протопоповские пулеметы с крыш начали стрелять в наши окна то с улицы, то со двора) - внезапное появление Б. Бугаева - Андрея Белого. (Он уже с год как приехал из Швейцарии в Москву, один, говорил, что ввиду призыва, но на войну не пошел. Связался с издательством одной темной личности - Ив. Разумника, что-то писал у него, ездил к нему в Царское Село.) В этот день он мирно ехал из Царского, где было еще тихо, и обалдел, выйдя из вагона прямо на улицы революционного города. В шубе до пят - он три часа волокся к нам пешком, то и дело заваливаясь под заборы, в снег, от выстрелов. Так обезножел, что у нас в квартире и остался (да и выйти побаивался).

   Опять вижу в эти дни танцующую походку, изумленно-скошенные глаза, гомерические речи и вскрики: "Да-да-да, теперь русский флаг - будет красный флаг? Правда? Правда надо, чтоб был красный?"

   Без моего погибшего дневника не могу восстановить даты, но скоро, очень скоро после революции, через неделю или две,- вот Блок, в защитке, которая его очень изменяет, взволнованно шагающий по длинной моей комнате. Он приехал с фронта или оттуда, где он находился,- близ северо-западного фронта.

   В торопливо-радостные дни эти все было радостно и спешно, люди приходили, уходили, мелькали, текли,- что запоминалось? что забывалось?

   Но Блок, в высоких сапогах, стройно схваченный защиткой, непривычно быстро шагающий по моему ковру, ярко помнится; и слова его помнятся, все те же он повторял:

   - Как же теперь... ему... русскому народу... лучше послужить?

   Лицо у него было не просветленное; мгновеньями потерянное и недоуменное; все кругом было так непохоже на прежнее, несоизмеримо с ним; почему-то вдруг вспомнилось лицо Блока, тоже растерянное, только более молодое и светлое, и слова:

   - Как же теперь... его... Митьку... воспитывать?

   Тогда только промелькнуло, а теперь, когда вспоминаю это воспоминание, мне страшно. Может быть, и тут для Блока приоткрылась дверь надежды? Слишком поздно?

  

  

   Наступил период, когда я о Блоке ничего не помню. Кажется, он опять уехал к месту службы. Потом мы уехали на несколько недель на Кавказ. Там - два-три письма из Москвы, от А. Белого. По обыкновению - сумасшедше-талантливые, но с каким-то неприятным привкусом и уклоном. С восторгами насчет... эсдеков. С туманными, но противными прорицаниями. Что же спрашивать с Белого? Он всегда в драме - или мелодраме. И ничего особенно ужасного и значительного отсюда не происходит.

   Наше возвращение. Корниловская история - ее мы переживали изнутри, очень близко, и никак не могли опомниться от лжи, в которую она была заплетена (и до сих пор заплетена). Виделись ли мы с Блоком? Вероятно, мельком; потому, думаю, вероятно, виделись, что мой телефон осенью, совершенно поразивший меня, был действием простым, как будто и не первой встречей после весны.

   Конец, провал, крушение уже не только предчувствовалось - чувствовалось. Мы все были в агонии. Но что ж, смириться, молчать, ждать? Все хватались за что кто мог. Не могли не хвататься. Савинков, ушедший из правительства после Корнилова, затевал антибольшевистскую газету. Ему удалось сплотить порядочную группу интеллигенции. Почти все видные писатели дали согласие. Приглашения многих были поручены мне. Если приглашение Блока замедлилось чуть-чуть, то как раз потому, что в Блоке-то уж мне и в голову не приходило сомневаться.

   Все это было в начале октября. Вечером, в свободную минутку, звоню к Блоку. Он отвечает тотчас же. Я, спешно, кратко, точно (время было телеграфическое!), объясняю, в чем дело. Зову к нам, на первое собрание.

   Пауза. Потом:

   - Нет. Я, должно быть, не приду.

   - Отчего? Вы заняты?

   - Нет. Я в такой газете не могу участвовать.

   - Что вы говорите! Вы не согласны? Да в чем же дело?

   Во время паузы быстро хочу сообразить, что происходит, и не могу. Предполагаю кучу нелепостей. Однако не угадываю.

   - Вот война,- слышу глухой голос Блока, чуть-чуть более быстрый, немного рассерженный.- Война не может длиться. Нужен мир.

   - Как... мир? Сепаратный? Теперь - с немцами мир?

   - Ну да. Я очень люблю Германию. Нужно с ней заключить мир.

   У меня чуть трубка не выпала из рук.

   - И вы... не хотите с нами... Хотите заключать мир... Уж вы, пожалуй, не с большевиками ли?

   Все-таки и в эту минуту вопрос мне казался абсурдным. А вот что ответил на него Блок (который был очень правдив, никогда не лгал):

   - Да, если хотите, я скорее с большевиками. Они требуют мира, они...

   Тут уж трудно было выдержать.

   - А Россия?!.. Россия?!..

   - Что ж Россия?

   - Вы с большевиками и забыли Россию. Ведь Россия страдает!

   - Ну, она не очень-то и страдает...

   У меня дух перехватило. Слишком это было неожиданно. С Блоком много чего можно ждать, но не этого же. Я говорю спокойно:

   - Александр Александрович. Я понимаю, что Боря может... Если он с большевиками - я пойму. Но ведь он - "потерянное дитя". А вы! Я не могу поверить, что вы... Вы!

   Молчание. Потом вдруг точно другой голос, такой измененный:

   - Да ведь и я... Может быть, и я тоже... "потерянное дитя"? ⁹

   Так эти слова и остались звенеть у меня в ушах, последний мой телефон с Блоком:

   "Россия не очень и страдает... Скорее уж с большевиками... А если и я "потерянное дитя"?"

   О катастрофе не буду, конечно, распространяться. Прошла зима, страшнее и позорнее которой ранее никогда не было. Да, вот это забывают обыкновенно, а это надо помнить: большевики - позор России, не смываемое с нее никогда пятно, даже страданиями и кровью ее праведников не смываемое.

  

   ...Но и такой, моя Россия,

   Ты всех краев дороже мне!

  

   К счастью, Блок написал эти строчки задолго до большевизма, и "такая" - не значит (в этом стихотворении) "большевистская". Однако - чем утешаться? Сомнений не было: Блок с _н_и_м_и. С ними же явно был и Андрей Белый. Оба писали и работали в "Скифах" - издательстве этого переметчика - не то левого эсера, не то уж партийного большевика - Ив. Разумника.

   Слышно было, что и в разных учреждениях они оба _д_о_б_р_о_в_о_л_ь_н_о_ работают. Блок вместе с Луначарским и Горьким. Его поэма "12", напечатанная в этих самых "Скифах", неожиданно кончающаяся Христом, ведущим 12 красногвардейцев-хулиганов, очень нашумела. Нравилось, что красногвардейцев 12, что они как новые апостолы. Целая литература создалась об этих "апостолах" еще при жизни Блока. Наверно, и его спрашивали, как он понимает сам этого неожиданного Христа впереди 12-ти. И наверно, он не сказал,- "потому что это несказанно". Большевики, несказанностью не смущаясь, с удовольствием пользовались "Двенадцатью": где только не болтались тряпки с надписью:

  

   Мы на горе всем буржуям

   Мировой пожар раздуем.

  

   Даже красноармейцам надоело, тем более что мировой пожар, хоть и дулся, не раздувался.

   Видали мы и более смелые плакаты, из тех же "Двенадцати":

  

   ...Эй, не трусь!

   Пальнем-ка пулей в святую Русь! -

  

   и еще что-то вроде.

   Не хотелось даже и слышать ничего о Блоке. Немножко от боли не хотелось. А думалось часто. Собственно, кощунство "Двенадцати" ему нельзя было ставить в вину. Он не понимал кощунства. И главное, не понимал, что тут чего-то не понимает. Везде особенно остро чувствовал свое "ничегонепониманье" и был тонок, а вот где-то здесь, около религии, не чувствовал - и был груб. И невинен в грубости своей; что требовать от Блока, если "христианнейший антропософ" А. Белый в это время написал поэму "Христос Воскресе", не имевшую успеха, ибо неудачную,- однако столь ужасную по кощунству, что никакие блоковские красноармейцы в сравнение с ней идти не могли.

   Об А. Белом думалось с жалостью и презреньем. О Блоке - с жалостью и болью. Но не всегда. Кощунства - пусть, что с него тут требовать, не понимал никогда, и не лгал, что понимает. Но его Прекрасная Дама? Его Незнакомка? Его Фаина,- Россия,- "плат узорный до бровей",- его любовь?

   И уж не боль - негодование росло против Блока.

  

   О, как паду, и горестно, и низко,

   Не одолев смертельные мечты!

  

  

   Мы думали, что дошли до пределов страданья, а наши дни были еще как праздник. Мы надеялись на скорый конец проклятого пути, а он, самый-то проклятый, еще почти не начался. Большевики, не знавшие ни русской интеллигенции, ни русского народа, неуверенные в себе и в том, что им позволят, еще робко протягивали лапы к разным вещам. Попробуют, видят - ничего, осмелеют. Хапнут.

   Так, весной 18-го года они лишь целились запретить всю печать, но еще не решались (потом, через год, хохотали: и дураки же мы были церемониться!). Антибольшевистская интеллигенция,- а другой тогда не было, исключения считались единицами,- оказывалась еще глупее, чуть не собиралась бороться с большевиками "словом", угнетенным, правда, но все-таки своим. Что его просто-напросто уничтожат - она вообразить не могла.

   За месяц до этого уничтожения мне предложили издать маленький сборник стихов, все, написанное за годы войны и революции. Небольшая книжка эта, "Последние стихи", необыкновенно скоро была отпечатана в военной, кажется, типографии (очень недурно), и затем все издание, целиком, кому-то продано,- впрочем, книгу свободно можно было доставать везде, пока существовали книжные магазины. Очень скоро ее стали рекомендовать как "запрещенную".

   Упоминаю об этом вот почему.

   Эту новую беленькую книжечку, с такими определенными стихами против "друзей" Блока,- трудно было удержаться не послать Блоку. Я думаю, все-таки и упрямое неверие было - все-таки! - что большевики - друзья Блока. Ведь это же с ума сойти!

   Одна из моих юных приятельниц - много у меня еще оставалось дружеской молодежи, честной,- вызвалась книжку Блоку отнести. Письма не было, только на первой странице - стихотворение, ему посвященное: "Все это было, кажется, в последний - в последний вечер, в вешний час..." - "...Душа твоя невинна.- Я не прощу ей никогда".

   Немного упрекала меня совесть... "Не прощу", а книгу все-таки посылаю? На что-то надеюсь? На что?

   После ответа Блока уж и надеяться стало как будто не на что.

   Тоненькие серые книжки... Поэма "12", конечно, и стихотворение "Скифы". Тут же и предисловие Ив. Разумника, издателя... Лучше не говорить о нем. На одной из книжечек - стихотворение Блока, написанное прямо мне. Лучше не говорить и о нем. Я его не помню, помню только, что никогда Блок таких пошлостей не писал. Было как-то, что каждому своя судьба (или вроде),- ..."вам - зеленоглазою наядой плескаться у ирландских скал" (?), "мне" - (не помню что) и "петь Интернационал" ¹⁰...

   Нет, кончено, кончено, прячу брошюрки без возврата, довольно, взорваны мосты...

   И еще прошли месяцы - как годы.

  

  

   Я в трамвае, идущем с Невского по Садовой. Трамваи пока есть, остального почти ничего нет. Давно нет никаких, кроме казенных, газет. Журналов и книг нет вообще. Гладко.

   Нравственная и физическая тяжесть так растет грозно, что мимо воли тянешься прочь, вон из Петербурга, в ту Россию, где нет большевиков. Верится: _у_ж_е_ нет. (А если - _е_щ_е_ нет?)

   Все равно, мечта - повелительная - не дает покоя, тянет на свободу.

   День осенний, довольно солнечный. Я еду с одной моей юной приятельницей - к другой: эта другая - именинница, сегодня 17 сентября по старому стилю.

   Мы сидим с Ш. рядом, лицом к заколоченному Гостиному Двору. Трамвай наполняется, на Сенной уже стоят в проходах.

   Первый, кто вошел и стал в проходе, как раз около меня, вдруг говорит:

   - Здравствуйте.

   Этот голос ни с чьим не смешаешь. Подымаю глаза. Блок.

   Лицо под фуражкой какой-то (именно фуражка была - не шляпа) длинное, сохлое, желтое, темное.

   - Подадите ли вы мне руку?

   Медленные слова, так же с усилием произносимые, такие же тяжелые.

   Я протягиваю ему руку и говорю:

   - Лично - да. Только лично. Не общественно.

   Он целует руку. И, помолчав:

   - Благодарю вас.

   Еще помолчав:

   - Вы, говорят, уезжаете?

   - Что ж... Тут или умирать - или уезжать. Если, конечно, не быть в вашем положении...

   Он молчит долго, потом произносит особенно мрачно и отчетливо:

   - Умереть во всяком положении можно.

   Прибавляет вдруг:

   - Я ведь вас очень люблю...

   - Вы знаете, что и я вас люблю.

   Вагон (немного опустевший) давно прислушивается к странной сцене. Мы не стесняемся, говорим громко при общем молчании. Не знаю, что думают слушающие, но лицо Блока так несомненно трагично (в это время его коренная трагичность сделалась видимой для всех, должно быть), что и сцена им кажется трагичной.

   Я встаю, мне нужно выходить.

   - Прощайте,- говорит Блок.- Благодарю вас, что вы подали мне руку.

   - Общественно - между нами взорваны мосты. Вы знаете. Никогда... Но лично... как мы были прежде...

   Я опять протягиваю ему руку, стоя перед ним, опять он наклоняет желтое, больное лицо свое, медленно целует руку, "благодарю вас"...- и я на пыльной мостовой, а вагон проплывает мимо, и еще вижу на площадку вышедшего за мой Блока, различаю темную на нем... да, темно-синюю рубашку...

   И все. Это был конец. Наша последняя встреча на земле.

   Великая радость в том, что я хочу прибавить.

   Мои глаза не видали Блока последних лет; но есть два-три человека, глазам которых я верю, как своим собственным. Потому верю, что они, такие же друзья Блока, как и я, относились к "горестному падению" его с той же болью, как и я. Один из них, по природе не менее Блока верный и правдивый, даже упрекнул меня сурово за посылку ему моих "Последних стихов":

   - Зачем вы это сделали?

   И вот я ограничиваю себя - намеренно - только непреложными свидетельствами этих людей, только тем, что видели и слышали они.

   А видели они - медленное восстание Блока, как бы духовное его воскресение, победный конец трагедии. Из глубины своего падения он, поднимаясь, достиг даже той высоты, которой не достигали, может быть, и не падавшие, остававшиеся твердыми и зрячими. Но Блок, прозрев, увидев лицо тех, кто оскорбляет, унижает и губит его Возлюбленную - его Россию,- уже не мог не идти до конца.

   Есть ли из нас один, самый зрячий, самый непримиримый, кто не знает за собой, в петербургском плену, хоть тени компромисса, просьбы за кого-нибудь Горькому, что ли, кто не едал корки соломенной из вражьих рук? Я - знаю. И вкус этой корки - пайка проклятого - знаю. И хруст денег советских, полученных за ненужные переводы никому не нужных романов,- тоже знаю.

   А вот Блок, в последние годы свои, уже отрекся от всего. Он совсем замолчал, не говорил почти ни с кем, ни слова. Поэму свою "12" - возненавидел, не терпел, чтоб о ней упоминали при нем. Пока были силы - уезжал из Петербурга до первой станции, там где-то проводил целый день, возвращался, молчал. Знал, что умирает. Но - говорили - он ничего не хотел принимать из рук убийц. Родные, когда он уже не вставал с постели, должны были обманывать его. Он буквально задыхался; и задохнулся.

   Подробностей не коснусь. Когда-нибудь, в свое время, они будут известны. Довольно сказать здесь, что страданьем великим и смертью он искупил не только всякую свою вольную и невольную вину, но, может быть, отчасти позор и грех России.

  

   ...И пусть над нашим смертным ложем

   Взовьется с криком воронье...

   Те, кто достойней, Боже, Боже,

   Да внидут в царствие Твое!

  

   Радость в том, что он сумел стать одним из этих достойных. И в том радость, что он навеки наш, что мы, сегодняшние, и Россия будущая, воскресшая,- можем неомраченно любить его, живого.

  

   1922

  

   Печатается по кн.: Гиппиус З. Живые лица. Т. 1. Прага, 1925. С. 5-70. Впервые в альманахе "Окно" (1923. Вып. 1).

   В автобиографии Блок подчеркнул событийность этого знакомства: "Из событий, явлений и веяний, повлиявших на меня так или иначе, я должен упомянуть: встречу с Вл. Соловьевым... знакомство с З. Н. и Д. С. Мережковскими..." Знакомство состоялось 26 марта (ст. ст.) 1902 г. Блок посвятил З. Гиппиус несколько стихотворений, писал о ее произведениях, переписывался с ней с 1902 г. О стихах З. Гиппиус Блок говорил как об "оригинальнейших" в русской поэзии.

   Личные отношения двух поэтов всегда были сложными. Суммируя их, Блок писал Зинаиде Гиппиус 18 мая 1918г. (письмо осталось неотправленным): "В наших отношениях всегда было замалчиванье чего-то; узел этого замалчиванья завязывался все туже, но это было естественно и трудно, потому что все узлы были затянуты туго - оставалось только рубить" (Собр. соч. Т. 7. С. 336). А. Белый, которого Гиппиус часто упоминает в очерке "Мой лунный друг", говорит об отношении к ней Блока: к ней он "относился с сдержанной благожелательной объективностью, т. е. двойственно, в конце концов сочувственно, но с чуть-чуть добродушной улыбкой, признавая ее необыкновенность, даже личную (отнюдь не писательскую) гениальность" (Белый Андрей. Воспоминания об Александре Александровиче Блоке // Записки мечтателей. 1922. No 6).

  

   ¹ Имеется в виду 1903 г. Блок женился на Л. Д. Менделеевой 17 августа. Венчание было в церкви в селе Тараканове, и на следующий день Блок вернулся в Петербург.

   ² 10 октября умерла мать З. Гиппиус. "Жизнь перевернулась - но все-таки требовала своего. Мы все это знали, однако сразу вернуться к повседневности, к начатому - неоконченному, было трудно",- писала об этом периоде своей жизни З. Гиппиус в книге "Дмитрий Мережковский" (С. 120).

   ³ З. Гиппиус познакомилась с А. Белым 6 декабря 1901 г., т. е. на несколько месяцев раньше, чем с Блоком. Первая личная встреча Блока и А. Белого - 10 января 1904 г.

   ⁴ Плеве Вячеслав Константинович (1846-1904) - консервативный министр внутренних дел, убитый эсером-террористом Сазоновым. Блок в письме В. Розанову назвал Плеве "вреднейшим государственным животным". На смену Плеве пришел Князь П. Д. Святополк-Мирский, остававшийся на посту министра внутренних дел с 26 августа 1904 по 22 января 1905 г. При вступлении на должность он провозгласил свою программу правительственного доверия обществу. Этот период имперской внутренней политики З. Гиппиус называет "весной" Святополка-Мирского".

   ⁵ Ежедневная газета "Русская молва", начавшаяся 9 декабря 1912 г. и закрывшаяся в 1913 г. Тыркова-Вильямс Ариадна Владимировна (псевдоним - Вергежский; по мужу, англичанину, - Вильямс) (1869-1962) - писательница, мемуаристка. Родилась в Новгородской губернии в родовой усадьбе Вергежа (отсюда и псевдо