Иванов-Разумник Р. В. - Испытание в грозе и буре

еник - так говорил и учитель. Он ждал победы апокалиптического азиатского Дракона над христианской Европой, он предсказывал России: "желтым детям на забаву даны клочки твоих знамен" ²¹. Он звал Россию к соединению христианства Запада и Востока (ибо "свет, исшедший от Востока с Востоком Запад примирил"), он звал к этому для совместной борьбы с мировым нигилизмом "монгольства", грядущего войною на мир. В этом - апокалиптическая миссия России...

   И когда в 1900 году все европейские "великие державы" соединились для "карательной экспедиции" в Китай, и Вильгельм II произнес по этому поводу одну из самых каннибальских речей, какие только сохранила нам от "великих людей" история, - Вл. Соловьев, на пороге смерти, восторженно приветствовал этого своеобразного "Зигфрида" наших дней...²² Россия и Европа, Восток и Запад шли вместе, рука об руку против Азии, мирового Дракона! Так решался вековой вопрос о Западе и Востоке - и что за беда, если во имя Христа и креста шли расстреливать китайского Дракона из пушек и пулеметов! Не беда:

  

   Наследник меченосной рати!

   Ты верен знамени креста,

   Христов огонь в твоем булате

   И речь грозящая - свята.

   Полно любовью Божье лоно,

   Оно зовет нас всех равно...

   Но перед пастию Дракона

   Ты понял: крест и меч - одно.

  

   Если бы мог предвидеть Вл. Соловьев, что не пройдет пятнадцати лет, как и Европа, и Россия, забыв про Дракона, разделятся на два стана для смертельной схватки обманутых старым миром европейских народов! "И мглою бед неотразимых грядущий день заволокло"...

  

  

   Война вновь остро поставила вечный вопрос о России и Европе. Ибо хотя Россия и вошла "в семью великих демократических стран Запада" - но разве это поверхностное англо-франко-русское военное соглашение хоть в малой мере решало глубокие вопросы Пушкина или Тютчева?

   Ибо ведь и Запад разделился сам на себя. Мало того, каждая страна Запада разделилась надвое, разделилась и Россия: давно уже прошли пушкинские времена кажущегося "единства национальных интересов". Что же касается не наций, а государств, то противопоставление Европы России сохраняло и здесь весь свой смысл - смысл и социальный, и духовный.

   А когда из войны родилась революция, и прежде всего революция русская, - снова прежний вопрос о Европе и России неотвратимо стал перед сознанием. Но до чего же переменился облик этого вопроса, до чего сместились его грани, до чего перевернулось его содержание! Для Пушкина миссия России была государственной и национальной, - для революции миссия эта внегосударственна и интернациональна. Для Тютчева задача России была исключительно направлена к защите "христианства" от безбожной революции, - задача последней, наоборот, вместо духовного и нравственного переворота произвести сперва переворот в мире физических и социальных ценностей. И если раньше Россия стояла на страже старого мира против революционной Европы, то теперь, наоборот, - старая Европа стоит на страже против революционной России. А апокалиптическая миссия России Вл. Соловьева для революции получила совсем иной смысл: Дракон оказался пока внутри каждой страны, и подлинно борьба с ним - тяжела...

   Вот нити поэтического сознания, дошедшие от Пушкина до наших дней, по вечному вопросу нашей истории: Россия и Европа. Вопрос остался в прежней силе, но при глубочайшем внутреннем своем изменении. Оформить это новое сознание в поэтическом творчестве выпало на долю Александра Блока, ближайшего духовного ученика и преемника Вл. Соловьева. Его "Скифы", не приведенные в связь со всем прошлым, были бы нам малопонятны, как случайное явление русской литературы; теперь же мы их поймем не только самих по себе, но и в их связи с теми истоками, которые мы только что проследили.

  

  

   Когда маленькие люди язвят большого поэта за то, что он теперь, в грозе и буре мировых событий - не в их утином стаде, что он чему-то "изменил", что он "вдруг" стал духовным, политическим и социальным "максималистом", - то это просто вздор, незнакомство утиного стада с творчеством того самого поэта, которого оно так глубокомысленно судит. Ибо еще в 1905 году поэт бросил этому стаду негодующее свое слово: "Сытые"...

   Они давно меня томили: В разгаре девственной мечты Они скучали, и не жили, И мяли белые цветы.

   А когда пришла в те дни революция и попробовала "углубиться" после политического сдвига 17-го октября, то случилось то самое, что в неизмеримо более широком захвате повторяется теперь, в наши дни:

  

   Шипят пергаментные речи,

   С трудом шевелятся мозги.

   Так - негодует все, что сыто,

   Тоскует сытость важных чрев:

   Ведь опрокинуто корыто,

   Встревожен их прогнивший хлев!

   Теперь им выпал скудный жребий,

   Их дом стоит неосвещен,

   И жгут им слух - мольбы о хлебе

   И красный смех чужих знамен!..

  

   Это было написано в 1905 году, но не относится ли и к 1917 году? И уже тогда видел поэт, что если даже и совершится во всей своей полноте революция политическая и только политическая, то ни одно звено мировой змеи старого мира не будет еще раздавлено, человек еще не будет освобожден. И в самый день 17 октября 1905 года писал он в своем поэтическом дневнике:

  

   И если лик свободы явлен,

   То прежде явлен лик змеи,

   И ни один сустав не сдавлен

   Сверкнувших колец чешуи²³.

  

   Понятно отсюда, что и в 1917 году не мог поэт очутиться среди утиного стада и среди мещан социализма; понятна его связь со "скифством", с духовным максимализмом; понятны поэтому и его "Двенадцать" - неизбежное следствие всего его прошлого поэтического сознания.

   Понятны теперь и "Скифы" его; ибо еще раз повторю: что же есть "скифство", как не духовный максимализм, выраженный в условном символе? Это - духовно; но и исторический захват "Скифов" Ал. Блока намечался уже в давнишних его произведениях, посвященных России.

   В минуты духовного уныния казалось ему, что Россия - только "сонное марево", что пора с ней "разлучиться, раскаяться", повернуть на Запад и забыть про Русь, где "Чудь начудила да Меря намерила гатей, дорог, да столбов верстовых"... И с сожалением, в духе тютчевском, говорил он о ней: "Лодки, да грады по рекам рубила ты, но до Царьградских святынь не дошла"...²⁴

   Но это бывало у поэта лишь минутным настроением. И в цикле стихов "На поле Куликовом" мы слышим иные, постоянные, мотивы, отзвуки которых перед нами теперь в "Скифах".

  

   О, Русь моя! Жена моя! До боли

   Нам ясен долгий путь!

   Наш путь - стрелой татарской древней воли

   Пронзил нам грудь.

   Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной,

   В твоей тоске, о Русь!

   И даже мглы - ночной и зарубежной -

   Я не боюсь.

   Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами

   Степную даль...

  

   И пророчески видел он в прошлом и будущем России - "Куликово поле", на котором решается участь и Запада и Востока: "Я вижу над Русью далече широкий и тихий пожар"... И чувствовал он, что впереди еще будет решаться эта участь - и звал, и ждал пришествие этого часа:

  

   Не может сердце жить покоем,

   Недаром тучи собрались.

   Доспех тяжел, как перед боем.

   Теперь твой час настал. - Молись!

  

   И вот теперь поэт видит, что в революции 1917 года - исполнились времена и сроки:

  

   Вот час настал. Крылами бьет беда,

   И каждый день обиды множит...²⁵

  

   И он пишет своих "Скифов", в которых так тесно переплетаются и прежние мотивы его поэзии, и вечные мотивы русской поэзии всего XIX века: еще раз и вплотную становится перед поэтическим сознанием вопрос о России и Европе, о Западе и Востоке.

  

  

   Снова перед нами, подобный "Клеветникам России", бичующий поэтический манифест русского поэта, направленный на Запад, в лицо Европы.

   Но до чего все изменилось со времен Пушкина и Тютчева за это столетие - в исторических судьбах Европы и России! Тогда староукладная государственность России стояла стражем против революционных движений Европы; теперь Европа подымает меч в защиту старого мира против революционной России...

   Поэт, однако, идет дальше этого внешнего противопоставления. И в Европе реакционной, и в Европе революционной, в самом духе "пригожей Европы" он видит глубокую внутреннюю противоположность свойственного России духа "максимализма":

  

   Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы,

   С раскосыми и жадными очами!

  

   И эта духовная "жадность" России, это ее "скифство" - непримиримо сталкиваются с выдержанным и внешне сильным "постепеновством" старой Европы. Она уверенно и умеренно веками плетет крепкую сеть своего "прогресса"; грома истории, "молния - кормчий" - ей чужды и непонятны. И в этом - вечное разделение Востока и Запада.

  

   Века, века ваш старый горн ковал

   И заглушал грома лавины,

   И дикой сказкой был для вас провал

   И Лиссабона, и Мессины!

   Вы сотни лет глядели на Восток,

   Копя и плавя наши перлы,

   И вы, глумясь, считали только срок,

   Чтобы наставить пушек жерла!

  

   Вот они лицом к лицу, два врага: новая Россия, с ее социальным и духовным максимализмом, с ее "скифством", - и старая Европа, которая кует, плавит, копит, считает сроки. Я говорю (и поэт говорит) о новой России и старой Европе, ибо хорошо знаю, что есть наряду с ними и иные силы - старой России и новой Европы, силы, по различным причинам, уже и еще исторически не действенные в годину великой русской революции. И не надо забывать, что именно в эту годину написаны "Скифы" - пламенное обращение поэта новой России к старому миру Европы, обращение "жадного" духовного "скифа" к европейскому мещанину.

   Да, "скиф" - духовно "жаден": эту черту когда-то Достоевский (преломивший Тютчева и родивший Вл. Соловьева) называл "всечеловечностью" русского человека²⁶. Да, "скиф" принимает все "эллинское" европейской культуры - "и жар холодных числ, и дар божественных видений", "и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений", "парижских улиц ад, и венецьянские прохлады, лимонных рощ далекий аромат и Кельна дымные громады"... И все это для автора "Скифов" - не "самое дорогое кладбище", каким было оно для Достоевского, а подлинно живое, любимое, свое...

   Два врага стоят лицом к лицу: русский, "скиф" и европеец, "мещанин", новая Россия и старая Европа. И если есть у России миссия, то вот она: взорвать изнутри старый мир Европы своим "скифством", своим духовным и социальным "максимализмом" - сделать то самое, что когда-то старый мир сделал в обратном направлении с духовным и социальным максимализмом христианства. Старый мир вошел в это "варварство" и взорвал его изнутри: он омещанил собою христианство. И вот теперь миссия новой России - насытить духом максимализма "культурный" старый мир. Ибо только этот духовный максимализм, это "скифство" - открывают путь к тому подлинному освобождению человека, которое так и не удалось христианству, ибо само христианство "не удалось".

   Вот та идея, которую вкладывает поэт в вековое, в вечное противопоставление России и Европы, вот то новое, что звучит в его поэтическом манифесте. Не государственное, национальное, религиозное ставится здесь вперед, а народное - поскольку можно говорить о народной душе России. И это не "славянофильство наизнанку", как могут подумать наивные люди, а полная его противоположность: ибо, повторяю, знает поэт, что "пригожая Европа" есть и в России (культурные либералы, мещане, социалисты), так же как и духовные "скифы" есть в Европе. Ибо "скифы", как и "мещане" - интернациональны. Но поэт обращается к старой Европе, к старому миру, ибо только эта сила (и в Европе, и в России) стоит теперь с мечом в руке против идеи великой мировой революции, начавшейся в 1917 году.

  

  

   Россия - со знаменем социальной революции, Европа - под знаком либеральной культуры: встреча эта, встреча "скифа" и "мещанина", может оказаться смертельной. "Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах?.."

   Но пока - старый мир идет с мечом в руке, чтобы стереть с лица земли силу революции. Духовный максимализм он хочет задавить войной, мечом и огнем. Он думает, что легко ему справиться с этой вновь пришедшей в мир силой. Когда-то он взорвал "варварское" христианство изнутри, теперь он хочет задавить дикое "скифство" извне. Не слишком ли легко думает он справиться с исконным врагом?

  

   О, старый мир! Пока ты не погиб,

   Пока томишься мукой сладкой,

   Остановись, премудрый, как Эдип,

   Пред Сфинксом с древнею загадкой!

  

   "Россия - Сфинкс" ²⁷. Какой? Не тот ли, о котором можно сказать, подражая ядовитой бутаде Тютчева:

  

   Россия - Сфинкс. И тем она верней

   Своим искусом губит человека,

   Что, может статься, никакой от века

   Загадки нет и не было у ней...

  

   Так ли? И не был ли загадкой ее тот самый "максимализм", сущность которого глубоко заложена в душе народной и который подлежит углубленному толкованию во всех сферах, затронутых в замечательных "манифестах" русских поэтов XIX века? И разгадкой не было ли всегда - у Пушкина, у Тютчева, у Вл. Соловьева, у Блока - одно и то же самое слово: человек? И не это ли слово, в области социальной, несет с собою русская революция 1917 года?

   И против этого слова старый мир ощетинивается штыками, против идеи он выставляет пушку. Он думает, что на стороне революции - vox et praeterea nihil (как все переместилось со дней Пушкина!), он слишком уверен в своей силе, он не хочет остановиться в раздумьи пред Сфинксом. И голос русского поэта в эту минуту собирает, как в фокус, голоса тысяч и тысяч, обращенных лицом с Востока на Запад к тысячам неведомых братьев:

  

   Придите к нам! От ужасов войны

   Придите в мирные объятья!

   Пока не поздно - старый меч в ножны,

   Товарищи! Мы станем - братья!

  

   Это - призыв русского "скифа" к "скифам" западным, это - призыв русской революции (ибо "скифство" - есть революция) к революции мировой. И наши дни должны показать нам - будет ли отзвук на Западе этому голосу с Востока, удастся ли самому Западу победить в себе "мещанина" - "скифом". Если удастся - хотя бы через месяцы и ближайшие годы - то с уверенностью можно будет сказать: отныне - " революция удалась", и старый мир понес возмездие за то, что по его вине "христианство не удалось", не удалась величайшая в мире революция двадцать веков тому назад.

   А если нет? Если на голос восточного "скифа" - на западе злобно и враждебно откликнется лишь "мещанин", силою задавивший вокруг себя своих западных "скифов"? Если даже и так - то вера наша, что победа его - временна, эфемерна, что пусть через года и года, но "скифу" на Западе суждена такая же победа, какая теперь была дана его брату на Востоке. За эти года восточный "скиф" будет, наверное, раздавлен своим же "мещанином", при помощи всех мещан старого мира, России и Европы. Но эта пиррова победа не будет продолжительна. Ибо нет той силы, которая могла бы стать на пути идеи духовного максимализма, на пути благой вести о полном внешнем и внутреннем освобождении человека.

   Но - еще раз: - а если нет?..

   На это отвечает поэт второй половиной своих "Скифов".

  

   А если нет, - нам нечего терять,

   И нам доступно вероломство!

   Века, века - вас будет проклинать

   Больное позднее потомство...

  

   Ибо это "а если нет" - означает собою конец европейской истории и осуществление предвидений Вл. Соловьева, отказ от идеалов "миссии России" в понимании Пушкина и Тютчева. Это "а если нет" - есть гибель Европы и России в пасти азиатского Дракона.

  

  

   Возвращаясь к историческим воззрениям Пушкина, к над-историческим прозрениям Вл. Соловьева, в ярких и образных словах вспоминает Ал. Блок о том, что

  

   Мы, как послушные холопы,

   Держали щит меж двух враждебных рас -

   Монголов и Европы!

  

   Да - держали. Но если совершится непоправимое, если западный "мещанин", победив у себя дома, с оружием в руках пойдет на Россию искоренять ненавистное ему "скифство", то - не радуйтесь, европейские мещане!

  

   Мы широко по дебрям и лесам

   Перед Европою пригожей

   Расступимся! Мы обернемся к вам

   Своею азиатской рожей!

  

   Когда-то Пушкин, помним мы, полный идеей государственности и национальности, спрашивал, обратясь к Западу лицом: "Куда отдвинем строй твердынь? За Буг, до Ворсклы, до Лимана?" Теперь поэт, пафос которого вненационален и внегосударственен, отвечает своему старшему собрату: нет, не до Лимана, а до Урала, ибо тогда мы "выходим из борьбы", отказываемся держать щит "меж двух враждебных рас, Монголов и Европы", отказываемся от этой пушкинской "миссии России": пусть европейские мещане идут навстречу гибели!

  

   Идите все, идите на Урал!

   Мы очищаем место бою

   Стальных машин, где дышит интеграл,

   С монгольской дикою ордою!

   Но сами мы - отныне вам не щит,

   Отныне в бой не вступим сами;

   Мы поглядим, как смертный бой кипит,

   Своими узкими глазами.

   Не сдвинемся, когда свирепый Гунн

   В карманах трупов будет шарить,

   Жечь города и в церковь гнать табун,

   И мясо белых братьев жарить!..

  

   Здесь апокалиптический Дракон Вл. Соловьева вступает в бой уже не с Россией и Европой, а лишь со старым миром Европы, победившим внутри себя восставшего "скифа". И этот "бой на Урал" - так ли уж невероятен он после всего, что мы пережили в наши невероятные времена?

   И если бы в недавние минувшие дни новая Россия, "выйдя из борьбы", сумела не пойти на капитуляцию старому миру, а решилась идти до конца, "очищая место бою", хотя бы до Урала, зная, что сила ее не во внешнем оружии, а во внутреннем взрыве, - то не была ли бы победа ее впереди еще более вероятна, чем самое вероятное из свершающегося ныне?

   Но не в этом теперь дело, а в последнем призыве поэта, которым он заканчивает своих "Скифов", это глубокое произведение русского поэтического сознания, завершающее собою ряд обращений русских поэтов к Западу и Востоку, к Европе и России:

  

   В последний раз - опомнись, старый мир!

   На братский пир труда и мира,

   В последний раз на светлый, братский пир

   Сзывает варварская лира!

  

   И мы верим, что эти призывы восточных "скифов" долетят раньше или позже - и пусть раньше, чем позже! - до "скифов" западных...

  

  

   Так завершился круг от "Клеветников России" до "Скифов": так, с другой стороны, спаялись звенья "Скифов" с "Двенадцатью". И звено, замыкающее их, - тот самый европейский мир, который, в образе Атланта, поддерживает ныне старое небо, опираясь на старую землю. Землю эту вырывает из-под ног его русская революция, небо это она стремится обрушить на его же голову.

   "Двенадцать" и "Скифы" являются в литературе глубоким отражением происходящего в жизни - в этом их право на самое пристальное наше внимание. В области русской поэзии давно не было ничего, что могло бы по силе и глубине сравняться с этими произведениями. Аналогий ищешь в "Медном всаднике", в "Клеветниках России"; а тот, кому аналогии эти кажутся преувеличенными, - добросовестно может отойти в сторону от русской поэзии: она не про него писана.

   А теперь, от произведений поэзии переходя к преломляемым ею лучам жизни, - еще раз повторю: лучи эти соединяются, через революцию, в "последний суд огнем". И этот последний суд - для всего и для всех является последним испытанием. В огненной грозе и буре должны распасться старые кирпичи, должны закалиться новые мечи, проведущие нас в мир новый. В буре пожаров надо суметь увидеть то новое, то над-историческое, что таится перед нами в пыли, грязи и крови. Отвратительны часто внешние формы нового, еще духовным огнем не закаленного, - и так легко за тусклой формой не увидеть светлой сущности. Но пусть не видят этого тяжковыйные мещане - видят это зато творцы и поэты. Ибо, подлинно, для них - "молния - кормчий".

   Два этих вечных стана вечно разделены в жизни друг от друга, как разделены они и в гениальных прозрениях Гёте. Для мировых мещан ("Сирен" второй части "Фауста") - ужасно и безумно мировое землетрясенье: "каждый благоразумный - торопись прочь от него!"

  

   Dort ein freibevegtes Leben,

   Hier ein ängstlich Erde-Beben:

   Eile jeder Kluge fort!

   Schauderhaft ist's um den Ort...²⁸

  

   Да, поистине - "ужасно в этом месте" для всесветных мещан! Но среди этого, невыносимого для них, детей старого мира, испытания в грозе и буре - окрыляется дитя Эвфорион, провозвестник мира нового:

  

   Dort! - und ein Flugelpaar

   Faltet sich los!

   Dorthin! Ich muss! Ich muss!

   Goimt mir deo Plug!^2S

  

   И пусть, как новый Икар, разобьется он в своем полете - что до того! "Jammer genug!" Да, поистине - "довольно стенаний!"³⁰ И от русского поэта слышим мы то же: "Не плачьте! склоните колени, туда, в ураганы огней!"³¹

   В урагане огней, в грозе и буре идет в мир великая благая весть. Подлинно мировым землетрясеньем и пожаром было " рождение в ясли "³² двадцать веков назад! Недаром поспешили прочь от него все "благоразумные" старого мира. Но убежать было нельзя - они вернулись и затушили своей муравьиной лавиной разгоравшийся в мире пожар. "Как бы хотел Я, чтобы он разгорелся"!..

   И вот, в урагане огней, спустя двадцать веков, снова идет в мир благая весть. И снова бегут "благоразумные" - мы же должны пройти через это испытание в грозе и буре, хотя бы оно и испепелило нас: "Нет исхода из вьюг - и погибнуть мне весело" (Ал. Блок)³³. Но испепелит оно и старый мир, сорвет маску с всесветного мещанина Атланта и даст в будущем победу "скифу", пронесшему в Новый мир - "эллина" Эвфориона.

   То, к чему мировая история придет в грядущем, мировая поэзия дает нам в настоящем. Припадая к ее истокам - чувствуешь себя у ключа воды живой и ясно провидишь, как на мировом перекрестке будет, будет стоять "печальный, как вопрос", всесветный мещанин, ныне еще властелин старого мира, разоблаченный титан, былой миродержатель Атлант.

  

  

   Впервые: Наш путь. Литературно-политический журнал Революционного Социализма. 1918. No 1 (апрель). С. 131-158, в качестве сопроводительной статьи к повторной публикации стихотворения "Скифы" и поэмы "Двенадцать" Блока. Явилась предисловием к отдельному изданию этих произведений в виде брошюры, вышедшей в Петрограде 3 июня 1918 г. в издательстве при ЦК ПЛСР "Революционный Социализм". Репринт: М., 1998 (под ред. С. С. Лесневского; послесловие В. Г. Белоуса "К истории издания"). Печатается по данному изданию.

   Первая половина 1918 г. - период наиболее интенсивного дружеского общения и идейного сближения Блока с Ивановым-Разумником на почве "духовного максимализма" с характерными составляющими: пафосом неприятия старой культуры и ее носителя - "всесветного мещанина", утверждением "вечной революционности" и верой в духовное преображение личности в огне "мирового пожара". Статья писалась в постоянном контакте с Блоком и при его одобрении, что зафиксировано в "Записных книжках" поэта (см.: ЗК, 398-400) и воспоминаниях самого автора (см.: Иванов-Разумник. Вершины. Александр Блок. Андрей Белый. Пг., 1923. С. 242-244). Критик интерпретирует "Скифы" и "Двенадцать" Блока в духе "революционного почвенничества", считая их логическим продолжением традиции русского антилиберализма, которую он отмечает именами Пушкина, Тютчева и Вл. Соловьева. Показательно, однако, внутреннее несогласие Блока с тенденцией критика придать "Скифам" программный характер, о чем свидетельствует его реплика, записанная Ивановым-Разумником: "По поводу моего сравнения "Скифов" с пушкинским "Клеветникам России" сказал: "вот почему, очевидно, я "Скифов" не так люблю: в одной линии с поэтическими манифестами, - скучно!.."" (Иванов-Разумник. Вершины... С. 243). Вызвали возражение поэта отдельные метафоры и риторические приемы автора, что было отмечено Блоком в принадлежавшем ему экземпляре "Нашего пути" (Библиотека Блока, 3. С. 183-185; отдельные маргиналии приведены ниже в примеч.).

   Откровенное неприятие риторики автора статьи, как и общественной позиции Блока, выразил А. Измайлов в злободневном памфлете на выход поэмы "Двенадцать". Приводим значительную его часть: "Г.Иванов-Разумник, поспешающий петушком за революцией и пристроивший себя в Гомеры Блока и Есенина, - в предельном восторге от этой поэмы <...> с частым помином "новых небес", "мещанина", Атланта и т. д. Разумеется, ничуть не обязательно никому приходить в раж от всей этой напыщенной риторики, ставшей обязательным шаблоном для всех, кому только теперь не лень литературно митинговать о революции <...> по поводу последних злободневных стихов Блока, к сожалению, не приходится ни говорить о созданиях, каких давно не было, ни беспокоить тень гения, подарившего мир "Медным всадником". Намеренно выведенная из вульгарной частушки, выдержанная в лапидарных тонах жуткого хаотического лубка-гротеска, ударяющего порой почти в карикатуру, "поэма" воплотила всего лишь тяжело-недоуменную растерянность поэта, способного на величайшую тонкость и нежность чувства, перед лицом того зверино-грубого и сокрушительно-страшного, что перед ним прошло. Воплотила так же причудливо, в мутных и мерцающих тонах, в рембрандтовском сумраке, как сумеречно, противоречиво и кошмарно отразилось и в смятенном до болезни духе его, как бы в бреду тифозного. Едва ли он сам ответил бы на вопрос, на что он вышел, на проклятие или на благословение, - удел истинных пророков и поэтов. Едва ли бы настоящий сын народа в его герое "с физьономией дурацкой" увидел себе похвалу. И только заядлому критику-гелертеру, которому все в мире ясно как дважды два и который потому с таким апломбом штопает дырки мироздания, - видно, что это - решительно гениально, как у Пушкина, знаменательно для мира, как второе евангелие, и как нельзя более лестно для русского пролетария" (Измайлов А. "Двенадцать" // Петроградский голос. 1918. No 122. 5 июля. С. 2).

   Для критика статья являлась своеобразным манифестом "скифства" как нового "откровения", что подтверждает и ее заглавие, в котором можно видеть реминисценцию названия историософского сочинения народовольца Н.А.Морозова "Откровение в грозе и буре. История возникновения Апокалипсиса" (СПб., 1907).

   Эпиграф - из стихотворения Блока "Скифы".

  

   ¹ Атлант (греч. мифол.) - титан, брат Прометея; после поражения титанов в борьбе с олимпийскими богами в наказание был обязан поддерживать небесный свод. По свидетельству Иванова-Разумника, Блок "отрицательно отметил начало статьи - про Атланта старого мира: "аллегория, вместо символа - то самое, о чем мы с вами так часто еще в "Сирине" говорили"" (Иванов-Разумник. Вершины... С. 243; о "долгих спорах" середины 1910-х гг. - С. 234-238).

   ² Автореминисценция, отсылающая к статье "Испытание огнем" (1914-1915), запрещенной военной цензурой и вышедшей только в 1917 г. в 1-м сборнике "Скифы".

   ³ Полное название произведения А. Ремизова: "Предание от Гераклита Ефесского. О судьбе огненной" (Пг., 1918).

   ⁴ Здесь и ниже неточно цитируется стихотворение Э. Верхарна "К северу". См.: Верхарн Э. Стихи о современности / Пер. В. Брюсова. М., 1906. С. 86-88.

   ⁵ Первая строфа стихотворения Андрея Белого "Голубь" (1918).

   ⁶ Цитата из поэмы С. Есенина "Преображение" (1917; посвящение - "Разумнику Иванову").

   ⁷ См. статью Иванова-Разумника "Роза и Крест (Поэзия Александра Блока)" в наст. изд.

   ⁸ Н.Клюев и С.Есенин весной 1917г. сблизились с кругом петроградских эсеров (см.: Азадовский К. Николай Клюев: Путь поэта. Л., 1990. С. 198-200), в частности, с Ивановым-Разумником и активно печатались в редактировавшихся им изданиях. Роман Андрея Белого "Котик Летаев" публиковался в 1-м и 2-м сборниках "Скифы" (отд. изд. - Пг., 1922). "Слово о погибели Русской земли" Ремизова, жанрово-стилистическая аллюзия на одноименный памятник древнерусской литературы XIII в., было опубликовано вторично во 2-м сборнике "Скифы" (впервые в первоначальной редакции - в 1-м воскресном литературном приложении "Россия в слове" к газете "Воля народа" 28 ноября 1917 г.). Иванов-Разумник писал Андрею Белому 9 ноября 1917 г.: "..."Слово о погибели Русской Земли" - вещь совершенно удивительная по силе, и глубоко мне по духу враждебная. О ней - статья моя "Две России", непосредственно за ней следующая. <...> Мое мнение - именно в "Скифах" надо напечатать это великолепное "Слово", глубоко реакционное не по внешности, а по глубокой внутренней сущности" (Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. С. 138-139). О позиции критика по отношению к этому произведению см.: Мануэльян Э. "Слово о погибели русской земли" А. Ремизова и идеология скифства Р. Иванова-Разумника // Алексей Ремизов. Исследования и материалы / Под ред. А. М. Грачевой. СПб., 1994. С. 81-88.

   ⁹ Деян. 5: 1-5. Произвольность данного сопоставления была замечена Блоком: данный абзац отчеркнут и отмечен знаком "?".

   ¹⁰ Цитата из "Екзапостилария" утрени Великой пятницы ("Двенадцать евангелий"). Об источниках образа Христа в поэме "Двенадцать", где контаминируются различные традиции, см.: ПСС-20. Т. 5. С. 307.

   ¹¹ Цитата из поэмы А. С. Пушкина "Медный всадник".

   ¹² Имеются в виду строки стихотворения Блока "Скифы": "Остановись, премудрый, как Эдип, / Пред Сфинксом с древнею загадкой!", отсылающие к трагедии Софокла "Царь Эдип", в которой главный герой, чтобы спасти город Фивы от разрушения, должен разгадать загадку чудовищного Сфинкса: "Кто утром ходит на четырех, днем на двух, а вечером на трех?". Ответ Эдипа был правильным: "Человек". Возможно, рассуждения о "духовно свободном" "новом человеке" были созвучны замыслу книги "Оправдание человека", который вынашивался Ивановым-Разумником в конце 1910-начале 1920-х гг. и которым он делился с Блоком в сентябре 1918 г., уже в несколько скорректированном временем виде (см.: Лит. наследство. Т. 92. Кн. 2. С. 407-409).

   ¹³ В большой статье "Петербург" (1923), посвященной анализу романа Белого, Иванов-Разумник, сравнивая "сирийскую" (1913) и "берлинскую" (1922) редакции, прослеживал изменение авторского замысла в сторону утверждения "скифского" мироощущения. См.: Иванов-Разумник. Вершины... С. 105-171.

   ¹⁴ Речь идет об откликах современников Пушкина на публикацию стихотворения "Клеветникам России" (1831). П. А. Вяземский сравнивал его с монархическими ("шинельными") стихами В.А.Жуковского "Старая песня на новый лад (На голос "Гром победы раздавайся...")", опубликованными, как и пушкинское стихотворение, в брошюре "На взятие Варшавы" (1831) (А. С. Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1985. Т. 1. С. 148-149). Реплика А. И. Тургенева зафиксирована тем же Вяземским в "Старой записной книжке": "Однажды Пушкин между приятелями сильно русофильствовал и громил Запад. Это смущало Александра Тургенева, космополита по обстоятельствам, а частью и по наклонности. Он горячо оспоривал мнение Пушкина; наконец не выдержал и сказал ему: "А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек". Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его" (Там же. С. 141). Письмо П. Я. Чаадаева к Пушкину от 18 сентября 1831 г. (оригинал - по-франц.) см.: Переписка А. С. Пушкина: В 2 т. М., 1982. Т. 2. С. 278-286.

   ¹⁵ голос и больше ничего (лат.).

   ¹⁶ Письмо Пушкина к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (оригинал - по-франц.). Вся цитата подчеркнута Блоком и отмечена знаком "NB".

   ¹⁷ С отдельными неточностями цитируется письмо А. И. Тургенева к брату Николаю от 2 октября 1831 г. См.: Истрин В. Из документов архива братьев Тургеневых // Журнал министерства народного просвещения. Новая серия. СПб., 1913. Март. Ч. XLIV. С. 18. Паг. 2-я.

   ¹⁸ Неточная цитата из статьи Ф. И. Тютчева "Россия и революция" (1848; опубл. на франц. яз. в Париже в 1849 г.). См.: Сочинения Ф.И.Тютчева. Стихотворения и политические статьи. 2-е изд. СПб., 1900. С. 474. Абзац отчеркнут Блоком и отмечен знаком "NB".

   ¹⁹ Цитата из стихотворения Вл. Соловьева "Панмонголизм" (1894), первая строфа которого являлась эпиграфом к "Краткой повести об антихристе" в отдельном издании "Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории" (СПб., 1900). Его первые две строки были взяты Блоком как эпиграф к стихотворению "Скифы", причем уже после знакомства со статьей Иванова-Разумника (вписаны на экземпляре журнала "Наш путь"). Процитированное выше первое четверостишие дано с вариантом в ст. 1, ставшим известным по последующим публикациям. Ср. помету Блока: "Цитировано по архиву Стасюлевича".

   ²⁰ Белый Андрей. Петербург: Роман в восьми главах с прологом и эпилогом. М., 1981 (Сер. "Литературные памятники"). С. 99.

   ²¹ Из стихотворения "Ex oriente luxe" <"С востока свет". - лат.> (1890).

   ²² Имеется в виду стихотворение Вл. Соловьева "Дракон (Зигфриду)" (1900), написанное как отклик на так называемое "боксерское восстание" в Китае, для подавления которого германским императором Вильгельмом II были направлены войска. Данное событие было истолковано Соловьевым мистически, как пролог к будущему столкновению европейской и азиатской цивилизаций. Далее в тексте цитируется данное стихотворение. Строки "И мглою бед неотразимых / Грядущий день заволокло" были взяты Блоком в качестве эпиграфа к стихотворению "Опять над полем Куликовым..." (пятое в цикле "На поле Куликовом").

   ²³ "Петр" ("Он спит, пока закат румян...", 1905).

   ²⁴ Цитаты из стихотворения "Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?.." (1910).

   ²⁵ Из стихотворения "Скифы" (вариант чернового автографа, в основном тексте: Вот - срок настал). Далее цитируется данное стихотворение.

   ²⁶ Иванов-Разумник интерпретирует в "скифском" духе следующее место из речи Достоевского о Пушкине, перекликающееся с блоковскими "Скифами": "Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, может быть, и значит только <...> стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите. <...> Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей" (Достоевский Ф.М. Собр. соч.: В 15 т. СПб., 1995. Т. 14. С. 439).

   ²⁷ Иванов-Разумник перефразирует первую строку стихотворения Тютчева "Природа - сфинкс. И тем она верней..." (1869).

   ²⁸ Иванов-Разумник трактует сцену "Скалистые бухты Эгейского моря" (Фауст, ч. 2, акт 2), где появляются Сирены, однозначно-аллегорически, что вызвало возражение Блока, всегда тяготевшего к символическим истолкованиям, заметившего: "а вот Сирен вы совсем неверно поняли..." (Иванов-Разумник. Вершины... С. 243).

   ²⁹ Фауст, часть 2, акт 3.

   ³⁰ По свидетельству Иванова-Разумника, Блок "в связи с некоторыми местами статьи перечитал вторую часть "Фауста" <...> много говорили об Эвфорионе <...>, о гибели его, о гибели нашей революции, которая во взлете своем разобьется о камни старого мира. Пусть разобьется: Ikarus! Ikarus! Jammer genug! - Довольно стенаний! "И знаете, - прибавил ?. ?., - замечательно: в переводе Холодковского, хорошем переводе, это место переведено совершенно наоборот, - Икар, Икар, горе тебе! Не правда ли, характерно? То же и у нас о революции, о России: где надо бы "довольно стенаний!", там стенают - горе тебе!"" (Иванов-Разумник. Вершины... С. 243).

   ³¹ Из стихотворения Андрея Белого "Родине" ("Рыдай, буревая стихия...", 1917), опубликованного во 2-м сборнике "Скифы".

   ³² "Рождение в Ясли" - под таким заглавием был опубликован фрагмент из статьи Андрея Белого "Песнь Солнценосца" в газете "Знамя труда" (1917. No 105. 28 дек.), полный текст, предварявший публикацию одноименного стихотворения Н. Клюева, - во 2-м сборнике "Скифы".

   ³³ "Нет исхода" ("Нет исхода из вьюг...", 1907).