О ПОЭЗ²И И. Ѳ. АННЕНСКАГО
"Аполлонъ", No 4, 1909
И. Ѳ. Анненск³й - лирикъ - является въ большей части своихъ оригинальныхъ и трогательныхъ создан³й символистомъ того направлен³я, которое можно было бы назвать символизмомъ ассоц³ативнымъ. Поэтъ-символистъ этого типа беретъ исходною точкой въ процессѣ своего творчества нѣчто физически или психологически конкретное и, не опредѣляя его непосредственно, часто даже вовсе не называя, изображаетъ рядъ ассоц³ац³й, имѣющихъ съ нимъ такую связь, обнаружен³е которой помогаетъ многосторонне и ярко осознать душевный смыслъ явлен³я, ставшаго для поэта переживан³емъ, и иногда впервые назвать его - прежде обычнымъ и пустымъ, нынѣ же столь многозначительнымъ его именемъ.
Такой поэтъ любитъ, подобно Маллармэ, поражать непредвидѣнными, порой загадочными сочетан³ями образовъ и понят³й и, заставляя читателя осмыслить ихъ взаимоотношен³я и соотвѣтств³я, стремится къ импресс³онистическому эффекту разоблачен³я. Разоблаченный такимъ методомъ объектъ поэтическаго созерцан³я, когда имя его ясно раздастся въ сознан³и читателя, кажется ему новымъ и какъ бы впервые пережитымъ, перспектива, въ которой онъ рисуется, углубленной, его послѣдн³й смыслъ - требующимъ какой-то послѣдней разгадки. Два примѣра, взятые изъ первой книги стиховъ только-что ушедшаго отъ насъ и нами оплаканнаго поэта ("Тих³я Пѣсни"), пояснятъ вышесказанное.
По блѣдно-розовымъ оваламъ,
Туманомъ утра облиты,
Свились букетомъ небывалымъ
Стального колера цвѣты.
И мухъ кочующихъ соблазны,
Отраву въ глянцѣ затая,
Пестрятъ, назойливы и праздны,
Наг³я грани быт³я.
Но лихорадкою томимый,
Когда недѣлями лежишь,
Въ однообразьи ихъ таимый
Поймешь ты сладостный гашишъ,
Поймешь, на глянцѣ центифол³й
Считая бережно мазки...
И строя ромбы по неволѣ
Между этапами Тоски.
Трагизмъ прикованнаго къ земной пыли, изнемогающаго въ своей эмпирической ограниченности "безкрылаго духа, полоненнаго землей", переживается здѣсь путемъ послѣдовательнаго воспр³ят³я ряда чувственныхъ раздражен³й и связанныхъ съ ними побочныхъ представлен³й, которыя, будучи съ достаточною живостью воспроизведены воображен³емъ читателя, даютъ ему одновременно простое, слишкомъ - до ирон³и - простое постижен³е, что рѣчь идетъ объ обояхъ, которыми оклеена комната больного, и далекое, до мистики далекое предчувств³е, что эти обои - одинъ изъ потрясающихъ г³ероглифовъ м³ровой тайны о индивидуальномъ быт³и и проклят³и тѣсноты его, о темничныхъ граняхъ личности и ея томительно-долгомъ и сомнительно-темномъ пути къ истинному свободному быт³ю чрезъ цѣпенящую и неподатливую косность быт³я призрачнаго. Все стихотворен³е названо "Тоска", и пошло разубранная грязно-блѣдноватыми розами одежда этой богини и ея - отъ страдальческаго надрыва духа - почти "сладостное" очарован³е страшнѣе, быть можетъ, чѣмъ черное знамя Царицы-Тоски у Бодлэра, развернутое надъ челомъ болѣющаго сплиномъ поэта. А вотъ "Идеалъ":
Тупые звуки вспышекъ газа
Надъ мертвой яркостью головъ,
И скуки черная зараза
Отъ покидаемыхъ столовъ...
И тамъ, среди зеленолицыхъ,
Тоску привычки затая,
Рѣшать на выцвѣтшихъ страницахъ
Постылый ребусъ быт³я!
Это - библ³отечная зала, посѣтители которой уже рѣдѣютъ въ сумеречный часъ, когда зажигаются, тупо вспыхивая, газовыя лампы, между тѣмъ какъ самые прилежные ревнители и ремесленники "Идеала" трудолюбиво остаются за своими томами. Простой смыслъ этого стихотворен³я, разгадка его ребуса (а ребусъ онъ потому, что вся жизнь - "постылый ребусъ"'),- публичная библ³отека; далек³й смыслъ и "causa finalis" - новая загадка, прозрѣваемая въ разгаданномъ,- загадка разорванности идеала и воплощен³я и невозможность найти ratio rerum въ самихъ res: въ однихъ только отражен³яхъ духа, творчески скомпанованныхъ человѣческою мыслью, когда то горѣвшихъ въ духѣ, нынѣ похороненныхъ, какъ мум³и, въ пыльныхъ фол³антахъ, пр³открывается она, тайна Изиды,- и пр³открывается-ли еще?...
Какъ различенъ отъ этого символизма, по методу и по духу, тотъ другой, который пишетъ на своемъ знамени "a realibus ad realiora" и, какъ въ стихахъ Тютчева (возьмемъ хотя бы гимнъ о Ночномъ Вѣтрѣ), сразу называетъ предметъ, прямо опредѣляя и изображая его ему присущими, а не ассоц³ативными, признаками,- чтобы потомъ, чисто-интуитивнымъ полетомъ лирическаго одушевлен³я, властно сорвать или магически опрозрачнить его внѣшн³я завѣсы и обнаружить его внутренн³й, хотя и въ свою очередь все еще прикровенный и облаченный ликъ!
Въ эволюц³и символизма описанный выше методъ (преимущественно изобразительный по своей задачѣ), любимый методъ Анненскаго, кажется почти оставленнымъ; мы обращаемся къ тому, который мы ему противоположили. То болѣзненное, что было въ первомъ, если не преодолѣно, то по крайней мѣрѣ переболѣло и пережито. Опять нравятся стародавн³е завѣты замкнутости и единства формы, гармон³и и мѣры, простоты и прямоты, мы опять стали называть вещи ихъ именами безъ перифразъ, мы хотѣли бы достигнуть впечатлѣн³я красоты безъ помощи стимуловъ импресс³онизма. И, конечно, мы не жертвуемъ чувствомъ тайны и всею трагической лирикой м³ровыхъ загадокъ; но, крѣпче и бодрѣе вѣруя въ реальность непризрачнаго смысла явлен³й, мы увѣреннѣе отправляемся въ темные предѣлы сущностей отъ конкретнаго и видимаго, тогда какъ старый методъ - методъ Маллармэ и Анненскаго - возвращаетъ насъ, по совершен³и экскурс³и въ область "соотвѣтств³й", къ герметически-замкнутой загадкѣ того же явлен³я. Для насъ явлен³е - символъ, поскольку оно выходъ и дверь въ тайну; для тѣхъ поэтовъ символъ - тюремное оконце, чрезъ которое глядитъ узникъ, чтобы, утомившись приглядѣвшимся и ограниченнымъ пейзажемъ,снова обратить взоръ въ черную безвыходность своего каземата.
Естественнымъ результатомъ этого обращен³я къ тюремному мученичеству своего или чужого я является въ возможности, какъ послѣднее слово лирическаго порыва, цѣлая гамма отрицательныхъ эмоц³й - отчаян³я, ропота, унын²я, горькаго скепсиса, жалости къ себѣ и своему сосѣду по одиночной камерѣ. Въ поэз³и Анненскаго изъ этой гаммы настойчиво слышится повсюду нота жалости. Недаромъ "трогательное" ставилъ онъ въ своей эстетикѣ выше "прекраснаго". Его щедрое сердце не переставало сострадать, какъ его гордое сердце любило отрекаться отъ любви. Это цѣломудренно-пугливое и обиженное осуществлен³ями жизни сердце понимало любовь только, какъ тоску по неосуществимому и какъ унижающ³й личность обманъ. Отсюда апоѳеозъ "безлюбаго" поэта - киѳареда Ѳамиры. Но какъ убѣдительно страстенъ влюбленный въ недосягаемую Геру Икс³онъ, овладѣвающ³й ея призрачною тѣнью въ лицѣ многоликой богини Апаты - богини Обмана! И какъ трогательно, какъ подлинно любитъ своего Протесилая несчастная Лаодам³я, утѣшенная только иллюз³ей воскового изображен³я да призрачнымъ трехчасовымъ свидан³емъ съ выходцемъ изъ могилы, но больше всего погребальнымъ костромъ въ честь погибшаго героя, гдѣ она истаиваетъ вмѣстѣ съ возлюбленнымъ восковымъ кумиромъ. Поэтъ всегда и во всемъ, когда онъ прикасался къ струнамъ своей лиры, Анненск³й умѣлъ, какъ всѣ истинные поэты, противорѣчить себѣ.
Эта многогранная душа, внутренняя сложность которой, бунтующая противъ всякаго подчинен³я одному принципу, была бы немыслима безъ противорѣч³й, искала путей гармонической организац³и въ разносторонности и разнообраз³и предметовъ и пр³емовъ творчества. Драма служила противовѣсомъ и восполнен³емъ лирики. Въ драмѣ не нужно было ни загадывать загадокъ, ни ассоц³ировать представлен³й: сгущенность и сложность субъективнаго содержан³я переживан³й свободнѣе и пластичнѣе раскрывалась въ многоликихъ маскахъ Мельпомены, а лирическая прочувствованность непринужденнѣе и открытѣе изливалась въ лирическихъ ликован³яхъ, раздумьяхъ и плачахъ античнаго хора. Кажется, можно замѣтить, что лирика Анненскаго первоначально обращаетъ всю энерг³ю своей жалости на собственное, хотя и обобщенное я поэта, потомъ же охотнѣе объективируется путемъ перевоплощен³я поэта въ наблюдаемыя имъ души ему подобныхъ, но отдѣленныхъ отъ него гранью индивидуальности и различ³емъ личинъ м³рового маскарада людей и вещей. Его драма, напротивъ, вначалѣ представляется болѣе объективной, - въ ней болѣе отчуждается онъ отъ самого себя, подъ масками своихъ героевъ, послѣднее же драматическое его произведен³е - это неизданная лирическая трагед³я "Ѳамира киѳаредъ", кажется какъ бы личнымъ признан³емъ поэта о его задушевныхъ тайнахъ подъ полупрозрачнымъ и причудливымъ покрываломъ фантастическаго м³ра, сотканнымъ изъ древняго миѳа и послѣднихъ сновъ поздняго поколѣн³я. Отрадой въ нашей скорби о преждевременной утратѣ (преждевременной потому, что смерть застигла Анненскаго въ пору расцвѣта его таланта и пр³открыван³я новыхъ, уже порѣдѣвшихъ передъ его духовнымъ взоромъ завѣсъ) служитъ существован³е этой законченной драмы, безъ которой мы не могли бы возстановить въ нашемъ представлен³и всю тонкотканную сложность этой стѣсненной своимъ богатствомъ, ширококрылой и надломленной души.
Анненск³й, гуманистъ и истолкователь Эврипида, сталъ самъ драматургомъ - ученикомъ и подражателемъ излюбленнаго трагика, въ художественной же фикц³и и иллюз³онной условности - какъ бы его продолжателемъ и восполнителемъ. Своими темами онъ избираетъ разработанныя Эврипидомъ въ не дошедшихъ до насъ трагед³яхъ; взамѣнъ утерянныхъ "Икс³она", "Меланилпы", "Лаодам³и", "Ѳамиры" - создаетъ онъ свои четыре драмы подъ тѣми же заглав³ями.
То была его прихоть, въ которой никакъ нельзя усматривать притязательности: въ такой мѣрѣ Анненск³й завѣдомо и преднамѣренно ограждается отъ всякаго внѣшняго принудительнаго канона школы и стиля, такъ явно и недвусмысленно предпочитаетъ онъ художественный произволъ всякой архаизац³и и стилизац³и. Поистинѣ такъ творилъ онъ и при такихъ услов³яхъ, что къ нему примѣнима была похвала поэта вольному мечтателю и сказителю-гондольеру:
Онъ любитъ пѣснь свою; поетъ онъ для забавы,
Безъ дальнихъ умысловъ, не вѣдая ни славы,
Ни страха, ни надеждъ; и, тайной Музы полнъ,
Умѣетъ услаждать сбой путь...
Онъ писалъ античныя драмы не потому, что хотѣлъ ими утвердить какой-либо эстетическ³й тезисъ, но потому, что близокъ былъ ему античный миѳъ и казался общецѣннымъ и общепримѣнимымъ, человѣческимъ, только человѣческимъ, гибкимъ до возможностей модернизац³и и вмѣстительнымъ по содержан³ю до новѣйшаго символизма; - и потому, что онъ привыкъ жить въ этихъ снахъ о Грец³и или, скорѣе, тѣшиться своими самодовлѣющими "отражен³ями" Грец³и; - и потому, что Эврипидъ, именно Эврипидъ, былъ ему посредникомъ между раздѣленными м³рами новой личности и души древней, и онъ, мнилось ему, умѣлъ бесѣдовать съ первымъ трагикомъ личности черезъ вѣка; - и потому, наконецъ, что его лиризму нуженъ былъ хоръ, понятый въ ультра-эврипидовскомъ и безконечно удаленномъ отъ его первоначальнаго назначен³я смыслѣ, какъ музыкальное сопровожден³е и "музыкальный антрактъ", и этого лирическаго рессурса, болѣе того, каѳарсиса уединенной и сиротливой души, нельзя было найти ни въ какой другой формѣ драмы. Но ни въ какой другой формѣ нельзя было найти и элемента "трогательнаго", какъ онъ его понималъ, и элемента созерцательнаго: возможности, не дѣйствуя въ героѣ, смотрѣть на него, сочувствуя, со стороны, умилиться и вмѣстѣ поплакать надъ своими dramatis personae, которыя свершаютъ трагическ³е подвиги всегда безвинно и всегда вынужденно, никогда изъ избытка силъ и изъ чистаго дерзновен³я, всегда изъ переживаемаго ими сознан³я тѣсноты и скудости своего "воплощен³я",- не изъ "полноты", какъ требовалъ Ницше, но изъ недостатка и "голода".
Анненскому казалось, что онъ понимаетъ древняго новаго человѣка Эврипида, въ которомъ онъ усматривалъ тотъ же разладъ и расколъ, какой ощущалъ въ себѣ, - личность, освободившую свое индивидуальное сознан³е и самоопредѣлен³е отъ узъ устарѣлаго бытового и религ³ознаго коллектива, но оказавшуюся взаперти въ себѣ самой, лишенную способовъ истиннаго единен³я съ другими, не умѣющую выйти наружу изъ ею же самой захлопнутой наглухо двери своей клѣтки и либо утвердиться мощно и властно въ своемъ мятежѣ, либо свободно покориться, какъ богоборцы и покорствующ³е Эсхила, или же, наконецъ, образовать изъ себя одинъ изъ общихъ и нормативныхъ типовъ всечеловѣчности, какъ герои Софокла... О, онъ былъ неспособенъ ни къ покорности религ³озной, тайна которой глубоко забылась новою душой, ни къ силѣ и насил³ю, хотя бы въ мечтан³и только, какъ Ницше, - и заперся въ своемъ подпольѣ, исподтишка "отражая" въ немъ и горделивую солнечность оглушительнаго м³ра и тихое страдан³е земной связанности обиженныхъ, не обласканныхъ душъ,
Трагед³я въ собственномъ смыслѣ возникнуть изъ этой психолог³и не могла; въ поэтѣ самомъ не раскрывалась и не з³яла пропасть, въ которую свобода - не принужден³е - бросаетъ на перепутьѣ послѣдняго выбора истиннаго героя, какъ того римлянина, что прянулъ съ конемъ въ разверзшуюся щель, вольно обрекая себя послужить искупительной жертвой преисподнимъ богамъ за угрожаемый городъ. Но формулѣ трагед³и въ эврипидовскомъ смыслѣ онъ былъ въ общемъ вѣренъ, доводя до конечныхъ послѣдств³й возможности, намѣченныя Эврипидомъ, и какъ бы лишн³й разъ убѣждая насъ въ томъ, что эстетико-психологическое явлен³е, извѣстное намъ въ новѣйшей Европѣ подъ назван³емъ decadence, есть перерожден³е исключительно античнаго наслѣд³я и преемства, послѣдн³й выводъ изъ того, что уже намѣчалось въ своихъ характерныхъ чертахъ и формальныхъ признакахъ съ первыхъ временъ упадка эллинской религ³и. Въ сущности, только одна рѣшительная черта характеризуетъ драматург³ю Анненскаго, какъ не-античную по формѣ: здѣсь историческая раздѣленность оказывается сильнѣе эстетико-психологической связи. Не романтизмъ концепц³и разумѣемъ мы, въ первыхъ трехъ драмахъ поэта безусловно понятный и близк³й древности, и, конечно, не частности поэтическаго тона и стиля въ этихъ трехъ драмахъ, даже не эклектическ³й barocco "Киѳареда Ѳамиры". Мы разумѣемъ отсутств³е маски съ тѣми послѣдств³ями и вл³ян³ями, которыя снят³е ея оказываетъ на весь драматическ³й стиль. Ибо маска принуждаетъ д³алогъ быть только типическимъ и риторическимъ и всю психолог³ю вмѣщаетъ въ немног³е рѣшительные моменты перипет³й драмы, тогда какъ отсутств³е маски обращаетъ все течен³е драматическаго дѣйств³я въ непрерывно смѣняющуюся зыбь мимолетныхъ и мелкихъ, полусознательныхъ и противорѣчивыхъ переживан³й. Но уже Эврипида замѣтно тяготитъ статичность маски; кажется, онъ предпочелъ бы живую и неустанно подвижную мимику открытаго лица, какъ онъ понизилъ сбои котурны и сдѣлалъ хоръ, нѣкогда носителя незыблемой объективной нормы, выразителемъ лирическаго субъективизма.
Трагическ³й паѳосъ въ драмахъ Анненскаго хотѣлось бы опредѣлить какъ "паѳосъ разстоян³я" между земнымъ, человѣческимъ, и небеснымъ, божественнымъ, и проистекающ³й отсюда паѳосъ обиды человѣка и за человѣка; ихъ общее содержан³е какъ идею неосуществимости на землѣ любви. Вина его безвинныхъ героевъ въ томъ, что они слишкомъ далеко любятъ; но истинная любовь никогда, по мысли поэта, вовсе и не возникаетъ или, но крайней мѣрѣ, не реализуется въ одномъ общемъ планѣ для обоихъ любящихъ - въ планѣ жизни земной. Любовь избираетъ своимъ объектомъ то, что поистинѣ достойно любви, истинно-сущее, въ потустороннемъ ли м³рѣ, или въ его временномъ отражен³и на землѣ. Въ первомъ случаѣ стремящ³йся къ обладан³ю любимымъ духъ оказывается невольно виновнымъ въ гордости и богоборствѣ, какъ Икс³онъ, съ котораго легко смыто прежнее преступлен³е, но которому не прощается его любовь къ небесной Герѣ, или какъ Ѳамира-лирникъ, "безлюбый" любовникъ олимп³йской Музы. Меланиппа - героиня трогательной и прекрасной, драмы чисто эврипидовскаго склада - осуждена, подобно Ѳамирѣ, на слѣпоту и долгое погребен³е отрекшейся отъ земного души въ гробѣ безжалостно-живучаго тѣла, въ отмщен³е за свою любовь къ синекудрому Посейдону и непозволенный смертнымъ бракъ съ богомъ. Любовь въ "Лаодам³и" наиболѣе изящной и совершенной изъ трехъ "эврипидовскихъ" драмъ поэта - осуществляется только чрезъ земную разлуку, - въ иллюз³и и самообманѣ для земного разумѣн³я, реально для боговъ,- и чрезъ освободительный костеръ героической тризны.
Страдан³е - отличительный признакъ истинной любви, всегда такъ или иначе обращенной къ недостижимому, ея titre de noblesse и критер³й ея подлинности. Это страдан³е - знакъ человѣческаго достоинства передъ богами, быть можетъ, человѣческаго преимущества надъ ними. Богамъ не свойственно любить: они - блаженны.
- Да развѣ боги любятъ? Развѣ тотъ,
Кто не страдалъ, кого не жгло сомнѣнье,
Когда-нибудь умѣлъ любить? Любовь
Безъ трепета и тайны... Какъ уборъ
Тѣхъ дальнихъ высей ледяной, царица;
Онъ нѣжитъ глазъ на солнцѣ... но его
Холодной радуги не любятъ нимфы. -
Иль оттого и насъ (богинь) бросаетъ богъ,
А въ вашихъ дѣвъ влюбляется?.,.
("Икс³онъ").
Да, боги влюбляются въ смертныхъ дѣвъ, какъ смертные герои въ богинь; и всяк³й разъ, когда приближается къ смертной стих³и божественное, человѣкъ гибнетъ. "Страшно, о, страшно боговъ приближен³е, ихъ поцѣлуй!.." Великая пропасть утверждена между ними и людьми. "Чѣмъ живете вы, небесные? Пирами и любовью?" - спрашиваетъ въ "Лаодам³и" предводительница хора у Гермеса, и онъ отвѣчаетъ:
О, нѣтъ! пиры намъ скучны, какъ и вамъ,
Иль тѣмъ изъ васъ, кто мудръ, а пиръ Эрота
Насъ тѣшитъ очень рѣдко... На пиру
За свиткомъ мы. Намъ интересенъ пестрый
И шумный м³ръ. Онъ ноты намъ даетъ
Для музыки и краски для картины:
Въ немъ атомы второго быт³я...
Есть орфическ³й стихъ: "Олимпъ - улыбка бога; слезы родъ людской". Кажется, что этотъ стихъ могъ бы служить эпиграфомъ ко всѣмъ драмамъ Анненскаго. Отношен³е между двумя м³рами таково, что гибель и казнь на землѣ равны благословен³ю отъ боговъ, горькое здѣсь - сладкое тамъ. Самоутвержден³е въ личности ея божественнаго я разрываетъ ея связи съ землей и навлекаетъ на нее роковую кару; но тамъ, въ божественномъ планѣ... Здѣсь, впрочемъ, нашъ поэтъ останавливается; здѣсь онъ слишкомъ безсиленъ религ³озно - или только цѣломудренно воздерженъ? - чтобы утверждать что-либо. Онъ знаетъ одно: что человѣкъ глубоко забылъ на землѣ, что зналъ, быть можетъ, въ небѣ,- забылъ все, до самой своей божественности, воспоминан³е о которой сказывается даже не въ сознан³и его, а только въ добродѣтели благороднѣйшихъ - въ чувствѣ и фактѣ любви къ чему-то, чего нѣтъ на землѣ, и "безлюбости" къ земному.
И еще другое мы узнаемъ отъ поэта, какъ отвѣть на вопросы наши и сомнѣн³я наши о томъ, существуетъ ли та небесная реальность и слезы наши, улыбка боговъ, возвращаютъ ли намъ самимъ ту забытую и утраченную божественность. Въ "Ѳамирѣ", въ моменты послѣдней катастрофы судебъ человѣческихъ мы видимъ глядящ³йся съ небесъ въ зеркало м³ра эѳирный ликъ улыбающагося Зевса. Поразительный образъ! Знаетъ ли благ³й отецъ боговъ и людей, что всѣ эти дольн³я боли и гибели суть только пути къ возврату въ отч³й домъ преображеннаго страданьями человѣка - Геракла, или освобожденнаго Прометея, съ ивовымъ вѣнкомъ мира на головѣ и желѣзнымъ кольцомъ покорности на рукѣ? Или же это просто юморъ, ирон³я небожителей надъ человѣкомъ, "длинноногой цикадой", по выражен³ю гётевскаго Мефистофеля?... {Сравнимъ слѣдующую мысль изъ статьи "Художественный идеализмъ Гоголя" - одно изъ немногихъ мѣстъ въ сочинен³яхъ И. Ѳ. Анненскаго, гдѣ онъ прямо высказываетъ свое философское м³росозерцан³е: "Насъ окружаютъ и, вѣроятно, составляютъ два м³ра: м³ръ вещей и м³ръ идей. Эти м³ры безконечно далеки одинъ отъ другого, и въ творен³и одинъ только человѣкъ является ихъ высоко юмористическимъ - въ философскомъ смыслѣ - и логически непримиримымъ соединен³емъ" (курсивъ нашъ. В. И.).} Думается, что здѣсь начиналось то "подполье" расколотой души нашего новаго Эврипида, которое самъ онъ любилъ выставлять на видъ въ маскѣ "циническаго" скептицизма, но которое лучше назвалъ самъ въ одномъ изъ своихъ откровеннѣйшихъ и глубочайшихъ стихотворен³й "недоумѣн³емъ"...
Вѣрь тому, что сердце скажетъ:
Нѣтъ залоговъ отъ небесъ.
Такъ утѣшаетъ и наставляетъ насъ Шиллеръ - или Жуковск³й. Сердце говорило Анненскому о любви и ею увѣряло его о небѣ. Но любовь, всегда неудовлетворенная, неосуществимая здѣсь, обращалась только въ "тоску" и рядилась въ "безлюбость". О своей любви поэтъ говоритъ:
МОЯ ТОСКА *)
Пусть травы смѣнятся надъ капищемъ волненья
И восковой въ гробу забудется рука:
Мнѣ кажется, межъ васъ одно недоумѣнье
Все будетъ жить мое, одна моя тоска...
Нѣтъ, не о тѣхъ, увы! кому столь недостойно,
Ревниво, бережно и страстно былъ я милъ...
О, сила любящихъ и въ мукѣ такъ спокойна,
У женской нѣжности завидно много силъ.
Да и причемъ бы здѣсь недоумѣнья были?
Любовь вѣдь свѣтлая, она кристаллъ, эфиръ...
Моя, безлюбая, дрожитъ, какъ лошадь въ мылѣ:
Ей пиръ отравленный, мошенническ³й пиръ.
Въ вѣнкѣ изъ тронутыхъ, изъ вянущихъ азал³й
Собралась пѣть она... Не смолкъ и первый стихъ,-
Какъ маленькихъ дѣтей у ней перевязали,
Сломали руки имъ и ослѣпили ихъ.
Она безполая, у ней для всѣхъ улыбки,
Она притворщица, у ней порочный вкусъ;
Качаетъ цѣлый день она пустыя зыбки,
И образокъ въ углу - Сладчайш³й ²исусъ.
Я выдумалъ ее - и всемъ она видѣнье,
Я не люблю ее - и мнѣ она близка;
Недоумѣлая, мое недоумѣнье,
Всегда весёлая, она - моя тоска.
*) Это неизданное стихотворен³е, потрясающее по задушевности и силѣ и написанное какъ бы въ предчувств³и близкаго конца, помѣчено въ рукописи датою: 12 Ноября 1909.
Нѣтъ, не любовь будетъ ему въ сердцѣ "залогомъ отъ небесъ"... Есть у него другой залогъ: это его любовь къ истинной красотѣ, къ абсолютной музыкѣ - такая большая и крѣпкая любовь, что нашъ эстетъ становится "безлюбымъ" и къ красотѣ воплощенной, неутомимо ищетъ ея и неумолимо отвергаетъ, предпочитая ей все что только выстрадано и пронзительно-уныло, и даже все, на чемъ напечатлѣлась болѣзненная ирон³я неподкупнаго духа. Онъ заподазриваетъ горделивую и самодовлѣющую въ своей успокоенности, по-человѣчески "аполлин³йскую" красоту, какъ дурной и фальшивый переводъ съ чужого и почти непонятнаго языка, какъ фарисейство человѣческаго ген³я. Милѣй ему искаженная личина страдан³я, милѣй и безстыдная гримаса сатира, нежели грубый и мертвый кумиръ Афродиты небесной. Его эстетизмъ приводитъ его на порогъ мистики, но только на порогъ, ибо онъ не смѣетъ повѣрить въ небесную и развѣ лишь смутно прозрѣваетъ поэтическою мечтой, что какое-то предм³рное забвен³е стало межъ нимъ, слѣпымъ и оглохшимъ къ музыкѣ киѳаредомъ. и когда то слышанной - видѣнной - имъ пѣснью Эвтерпы. Несомнѣнно ему только одно: что въ его рукахъ не подруга - киѳара, когда-то умѣвшая пѣть, а "деревяшка"; и охотно онъ бросилъ бы ее или отдалъ бы сатиру, чтобы тотъ, хоть по-своему, сыгралъ на ней,- и, вотъ, сатиръ играетъ ему раздѣльно и внятно, а "соперникъ Музъ" не узнаетъ музыки, не слышитъ "ритма"...
И звуковъ небесъ замѣнить не могли
Ей скучныя пѣсни земли...
Такова, по мысли Анненскаго, душа истиннаго поэта и его кара отъ всевышнихъ, если они существуютъ, за то, что она возлюбила много. Лучше было бы ей остаться вѣрной землѣ, бояться лиры и играть на лѣсной и дикой флейтѣ, отъ которой пухнутъ красныя губы сатировъ. Поэтъфлейтистъ, вдохновляемый музыкой дубравъ, не съ неба занесш³й къ намъ нѣсколько звуковъ, а повторяющ³й, какъ эхо, страстные восторги Матери-Земли и стенан³я ея, неутомнораждающей, и темныя прорицан³я ея глубинъ,правѣе передъ лицомъ все уравновѣшиваюшей Справедливости и счастливѣе по своей судьбѣ; стих³йными предчувств³ями и ясновидѣн³емъ Земи онъ различаетъ, не понимая, но благоговѣя, очертан³я божественной тайны, подобный вѣщимъ сатирамъ, и живетъ въ благочестивомъ м³рѣ съ богами и всею тварью.
Но надменный духъ побуждаетъ человѣка подслушать гимны Олимпа; на лирѣ пытается онъ воспроизвести устроительную гармон³ю сферъ, и вотъ, въ вѣкахъ раждается нищ³й скиталецъ, котораго назовутъ, изъ жалости и презрѣн³я, ген³емъ, - слѣпой киѳаредъ, съ нѣсколькими скудными нотами въ д³апазонѣ своей киѳары и бѣдными гадательными словами, въ которыхъ еще не вполнѣ остылъ жаръ единой малой искры изъ огненнаго моря первоначальныхъ откровен³й.
Драма "Ѳамира" - причудливое и странное "дѣйство", на половину трагед³я, наполовину (и это соединен³е по шекспировски ген³ально) "драма сатировъ" (σατυρικὸν δρᾶμα) - изображаетъ приходъ въ м³ръ юродиваго лирника, измѣнившаго Землѣ и наказаннаго Небомъ. На его груди дощечка съ надписью "Соперникъ Музъ"; въ рукѣ его полый черепаховый щитъ - все, что осталось отъ прежней киѳары,- и въ ней жреб³и, насыпанные богами. Птичка сидитъ на его плечѣ и слетаетъ на зовъ, чтобы вынуть клювомъ жреб³й и заработать милостыню на хлѣбъ гадателю,- мать его - нимфа, превращенная Гермесомъ въ пичужку въ наказан³е за то, что, узнавъ черты отца въ сынѣ послѣ своего двадцатилѣтняго эротическаго безум³я, полюбила его преступно и, чтобы подкупить "безлюбаго", доставила ему возможность достичь единственно желаннаго - услышать, хотя бы цѣной состязан³я, пѣсню Музы, но тутъ же заревновала къ Музѣ и умолила Зевса-отца оставить сыну жизнь, но лишить его побѣды. Онъ же, и не думавш³й о состязан³и, но жаждавш³й только услышать Музу, былъ казненъ забвен³емъ музыки и музыкальной глухотою и самъ ослѣпляетъ себя, чтобы въ тюрьмѣ этой глухоты и этого забвенья сохранить нерастраченнымъ и неоскверненнымъ землей хотя бы блѣдный отсвѣтъ и послѣдн³й отзвукъ неизреченной, невозродимой мелод³и. И, какъ два провала въ потусторонн³й м³ръ, з³яютъ въ его глазныхъ орбитахъ двѣ черныя ямы, изъ которыхъ лилась потоками кровь, омытая губкой, что подносила къ лицу его, держа въ клювѣ, пернатая матерь.
"Жалѣть ли о немъ?... Быть можетъ, -
Онъ слышитъ райск³е напѣвы...
Что жизни мелочные сны?.." {*}
{* И. Ѳ. Анненск³й. "О эстетическомъ отношен³и Лермонтова къ природѣ".}
Таковъ Ѳамира, пренебрегающ³й флейтой, какъ онъ пренебрегаетъ любовью; другъ камней, въ нѣмомъ покоѣ вкушающихъ блаженство высочайшаго вѣдѣн³я; недругъ жизни, и движен³я, и "перестроен³я лин³й", и всего, что отъ Д³ониса, орг³йное служен³е которому онъ принимаетъ, вмѣстѣ съ Пенѳеемъ, за простое разнуздан³е плотской чувственности; царь-отшельникъ, надменный нищ³й, бѣглецъ отъ крова, отъ рода, отъ пола, отъ людей и отъ Души М³ра, ген³й-ид³отъ, саркастическ³й Гамлетъ, скопческ³й аскетъ гармон³и. Если струны Орфея движутъ скалы и лира Амф³она воздвигаетъ самозданныя стѣны, то пѣсни Музъ, по одному малоизвѣстному миѳу, останавливаютъ ходъ созвѣзд³й и течен³е рѣкъ. Въ Ѳамирѣ мы видимъ мертвую точку аполлин³йскаго искусства - погружен³е въ послѣднюю, абсолютную недвижность созерцательнаго экстаза. Таково каменное упокоен³е его духа въ умопостигаемыхъ глубинахъ сознан³я, тогда какъ его ходяч³й гробъ, подобно мертвой планетѣ, на долг³е, долг³е годы обреченъ двигаться по м³ру устрашающимъ знамен³емъ божественнаго прикосновен³я. Ибо земная мать, измѣнившая правдѣ земли, какъ измѣняетъ она и отцовскому небу, отстраняя нисхожден³е къ сыну небесной дѣвы, не могла выпустить Ѳамиру земного изъ своихъ ревнивыхъ объят³й,- Зевсова дочь, священная блудница, безумная нимфа, ипостась души земной.
Борьба лиры и флейты, опредѣлившая цѣлую эпоху въ религ³и и культурной жизни Грец³и, и закончившаяся ихъ примирен³емъ, которое ознаменовало собою эру новой, гармонически устроенной и уравновѣшенной Эллады, породила всѣ миѳы о состязан³яхъ съ Аполлономъ и Музами, и въ числѣ ихъ миѳъ о Ѳамирѣ. Любопытно видѣть, какъ это культурно-историческое событ³е отразилось въ душѣ индивидуалиста-поэта нашихъ дней, преломившись сквозь призму его идеалистическаго гуманизма. Анненск³й не пережилъ и не понялъ примирен³я; никогда не снились его мечтѣ побратавш³еся противники - киѳаредъ Д³онисъ и увѣнчанный плющемъ Пэанъ-Аполлонъ. Но древняя антином³я религ³ознаго и эстетическаго сознан³я, которую эллины опредѣлили какъ противоположность двухъ родовъ музыки: духовой - экстатической и устроительной - струнной, могла сдѣлаться еще въ наши дни личнымъ опытомъ внутренней жизни поэта. Этотъ дуализмъ былъ, въ музыкальныхъ и античныхъ терминахъ, завершительнымъ отражен³емъ основного душевнаго разлада, основной двойственности въ самоопредѣлен³и Анненскаго. Мы знаемъ, что душа его была мучительно подѣлена между противоположными и взаимно враждебными м³роутвержден³ями; но пронзительно-унылой въ своей пѣвучести и прозорливой въ тайну больного сердца и дерзновенно-крылатой въ м³рахъ своенравной мечты, лучшей чѣмъ жизнь, она все же стала только чрезъ очистительную силу своего благодатнаго страдан³я и недуга, своей - предводителемъ Мойръ и Музъ (кто бы ни былъ онъ, Фебъ или Д²онисъ) - "предустановленной" дисгармон³и.