Юрковский Федор Николаевич - Е. Колосов. Роман Ф. Н. Юрковского в жизни и в литературе

вымышленное (вымысла в тургеневской "выдумки", повторяем, в "Булгакове" вообще нет), а реальное, действительно существовавшее.

   "Аня" из "Булгакова" здравствует и поныне. Теперь она семидесятипятилетняя ветеранка революции, а в то время двадцатилетняя девушка. Портрет ее мы видели уже в цитате из "Гнезда террористов" Костюрина. Подробно и красочно описывает свою "Аню" также и Юрковский в "Булгакове". Роман обрывается как раз на том, где на сцену является его главная героина, озаренная всеми красками молодости, и, тем не менее, и в этой литературной идеализации, вполне реальная.

   Но для Юрковского не литератора, а человека и революционера, каким он был в самой жизни, не являлось важным, что "Булгаков" обрывается в тот самый момент, когда "Аня" появляется на его страницах. Роман, оборванный здесь на полуслове, нашел еще более яркое воплощение в самой действительности, и отныне образ героини "Булгакова" станет сопровождать Юрковского по всему продолжению его жизненного пути, вплоть до Шлиссельбурга. Здесь и будет настоящий эпилог романа Юрковского. Попробуем же проследить некоторые перипетии этой стороны жизни автора и посмотрим, какой материал она дала бы ему для своего художественного перевоплощения.

   "Аня" - она же Алексеева, Анна Алексеевна - была человеком совсем другой среды, чем Юрковский. Юрковский - выходец из дворян, из очень обеспеченной среды, духовно сделавшейся ему давно уже совершенно чуждой. Он сам называет себя в "Булгакове", по отношению к своей семье, "отрезанным ломтем". Алексеева, напротив, не дворянка, а дочь мелкого чиновника, учителя, - представителя той общественной группы, которая носила в то время название разночинцев. В союзе Юрковского с Алексеевой мы имеем, таким образом, нечто символическое, так как и все революционное движение 70-х гг. выросло в социальном отношении на этой базе сочетания двух элементов - "кающегося дворянства" и "разночинства". Эта последняя сторона в жизни Алексеевой, особенно в ее детские годы, сказалась с особенной силой. Формально, правда, Алексеевы были тоже "землевладельцами": у них имелся вблизи тогдашней Одессы (лет семьдесят тому назад), на берегу моря, в местности, которая называлась (и теперь называется) "Большой Фонтан", довольно значительный клочок земли, но доходов он не приносил никаких, даже больше того - являлся бременем для семьи.. Сама Алексеева дает об этом хуторе и о своем детстве, и о своей семье такие сведения:

   "Отец мой был народный учитель, не имевший ни кола, ни двора.

   Хутор, тогда пустырь, ничего не стоивший, состоял из тридцати восьми десятин на берегу Черного моря, был дан в приданое моей матери, которая сделала его на имя моего отца... На этом хуторе стоял лишь один домишко в крестьянском стиле, он и сейчас сохранился, теперь он принадлежит доктору Евгению Федоровичу Громковскому.

   Семья наша состояла из одиннадцати душ: отец, мать и девять детей, страшно бедствовала, так как хутор не приносил никакого дохода. Отец был в отставке, он не мог преподавать по звуковому методу, тогда только что вводившемуся.

   Вся семья жила в одной комнате с кухней в доме Вицмана на Ямской (теперь Новосельской).

   Дядя, меньшой брат моей матери* Константин Александрович Самойлов, засевал мамину землю. Он был хлебороб, огородник и садовод. Жил он у себя на хуторе, в четырех верстах от Большого Фонтана к западу, то есть от Черного моря (теперь там Червонный хутор). С ним, холостяком, жила его мать, которой принадлежала эта земля. На ней сначала ничего не было, кроме куреня без дверей. От волков прикрывался вход, вместо двери, снопами. Так было, когда я была ребенком. Потом дядя Костя построил домик из двух комнат с кухней, низенький, небольшой, но очень уютный.

   В то время в нем было 38 десятин, а теперь осталось 600 саженей. Весь этот хутор был заложен отцом А. А. Алексеевой за 200 руб. Таковы были в те годы цены в окрестностях Одессы на землю.

   Началось относительное благополучие, и мы отдыхали там каждое лето после мучительной зимы с ее голодом и холодом.

   Я училась в пансионе фон Оглио, где занятия начинались с девяти утра и тянулись до пяти вечера. Правда, был перерыв от двенадцати до часу, употреблявшийся для завтрака. Завтрак необходимо было приносить в салфеточках, но как я могла принести его, когда у меня не было не только салфеточки, но и никакого завтрака, кроме куска житного хлеба на весь длинный учебный день. Помню картину, которая до сих пор приводит меня в трепет, несмотря на то, что с тех пор прошло шестьдесят лет!

   Во время обысков, установленных в этом пансионе, находит классная дама в моей классной сумочке кусок житняка и в наказание вешает мне его на шею, чтобы весь класс видел мой "позор". "Солдат, солдат",- кричат соученицы, наевшиеся только что вкусных котлет, жареных цыплят и проч. Я горю от негодования, голода и проч. и, несмотря на то, что страшно хочу есть, стараюсь незаметно для классной дамы раскрошить этот "позорный" хлеб, чтобы прекратить издевательства над собою...

   Другой раз в моем кармане находят две печеных картошки и тащат меня за это преступление к начальнице гимназии, буквально тащат по мраморной лестнице. Я упираюсь, бьюсь коленями о мрамор, заливаюсь горькими слезами от смешанного чувства... Виновата ли я, что мы зародились в такой нищете?!

   Помню картину очень далекого детства: громадная комната, посредине солома, накрытая рядном, и на нем куча детишек. Неподалеку корыто, расколотое, утыканное тряпками, в которое с потолка каплет вода.

   - Было ли когда-нибудь так? - спросила я, уже будучи взрослою, свою мать. Она ахнула... "Ведь тебе было тогда два с половиной года. Отец твой был тогда учителем в селении Татарка, неподалеку от Одессы",

   В каком-то селе мы бегали с крестьянскими ребятишками и, жуя белый хлеб, сильно высовывали языки, чтобы показать, что и нам доступно такое лакомство. О! Неприглядное детство!

   Очевидно, хлеб этот привозила незабвенная наша бабуся. Она очень любила нас, баловала, и каждое мы приезжали объедать нашего труженика-дядю Костю, который много раз с гордостью рассказывал, как важное лицо, занимавшееся благоустройством города Одессы, посылало за дядиным отцом, который был очень образован, чтобы дед наш помогал устраивать город. И устроитель этот говорил нашему деду: "Самойлов, покупай землю, настанет время, когда каждый шаг этой земли будет стоить шапку золота". И дед покупал! Покупал ничего не стоящую землю, которая не приносила никакого дохода.

   Когда он умер, наша дорогая бабуся была обречена на нищенское существование. Она осталась двадцативосьмилетнею вдовою с шестью детьми и многими пустырями.

   Если бы не выдающаяся способность дяди Кости, вряд ли мы, детишками, могла бы приезжать к нему каждое лето.

   Бабушка, полновластная хозяйка, ничего не жалевшая для нас, ни сливок, ни сметаны, ни роскошных фрукт, постоянно присылала своего "Костю" за нами. Она была безграмотная албанка, в свое время красавица, но я ее не помню красивою: беззубая, нос почти доходил до рта, лицо все в глубоких морщинах. Прекрасны были только ее большие черные глаза. Но мы ее любили не меньше, чем свою красавицу, кроткую, мягкую, в высокой степени добрую и снисходительную мать.

   Бабушка была сурова, но мы не чувствовали ее суровости. Все, что она имела - все было наше. Она так сильно любила нас, что на старости - ей уже тогда было семьдесят два года - пожелала учиться грамоте. "Ой, годи Гандзя, мини робиться млосно", -- говорила она мне часто, невидимому, изнемогая.

   Она хотела быть грамотной, чтобы переписываться с нами, когда мы жили в городе.

   Другая бабушка была для нас незаметной... Она была крепостная, которую дед наш, генерал Хомяков;, заставил, когда ей было всего пятнадцать лет, сожительствовать с собой, откуда и был произведен на свет мой горемычный отец.

   Тяжко шла наша жизнь... Не хотела бы а быть ребенком, чтоб вновь пережить те, что я пережила в своем  неприглядном детстве".

   Но когда кончилось это неприглядное детство, для Алексеевой начались новые испытания, быть может, еще горшие. В "Булгакове" о них, правда, ничего не говорится, но в воспоминаниях о Херсонском казначействе Юрковскому пришлось уже бросить несколько слов и на эту тему, а затем еще более останавливаться на них в письмах по пути на Кару и с самой Кары. Здесь жизнь сама подводила итоги его роману в сразу намечала, каков будет его конец.

   Первые итоги были подведены еще арестом "Ани", Алексеевой, в сущности вполне сознательно (чего не отрицает и Юрковский в своих воспоминаниях) пожертвовавшей своей свободой для спасения столь близкого и дорогого ей человека. Когда она уговаривала Юрковского бежать из Алешек после визита к ним исправника Маловички (см. ниже, воспоминания Алексеевой, а также и самого Юрковского), она не могла не понимать, что это грозит им почти вечной разлукой.

   Так и случилось. Их разлучила тюрьма.

   Первое время более счастливый жребий выпал на долю Юрковского: он был на воле, когда Алексеева находилась в тюрьме. Имя Юрковского, как "Сашки-Инженера", гремело тогда по всей России и о нем писал не раз даже сам Катков в "Московских ведомостях".

   Мы видим его в этот период и в Одессе, и в Москве, и в Киеве, и в Петербурге, везде нелегальным. В Петербург он приезжает в августе 1879 г., когда только что начала складываться партия "Народная воля". К этому моменту относится красочный рассказ о встрече с Юрковским В. Н. Фигнер, в 1-й части "Запечатленного труда". 

   Под конец, однако, счастье изменило Ювковскому, и он был арестован в Путивльском уезде Курской губ., я имении Стаховских, при исключительно трагической обстановке.

   Из тюрьмы уже в Киеве товарищи пробовали устроить ему побег, но неудачно. Подготовка к побегу была выдана одним предателем.

   Потом был суд, суровый приговор, смягченный до двадцати лет каторжных работ; потом этап в Сибирь. А впереди на несколько этапов шла в ссылку в ту же Восточную Сибирь осужденная еще ранее его "Аня" Алексеева.

   Оторванный за время нелегальных мытарств от героини своего романа, Юрковский мог теперь, хотя и в кандалах, ручных и ножных, со скованной волей, но со свободным чувством, снова вернуться к заботам о личной жизни.

   Основной задачей Юрковского за этот этапный путь было стремление во что бы то ни стало оформить свои отношения с героиней своего романа, повенчавшись с нею. Это давало бы им возможность быть вместе даже на каторге, ему - в тюрьме, а ей - тут же на поселении. Но оба они, и Юрковский и его "Аня", не учли тех препятствий, которые стояли на этом пути.

   Юрковский Шел на двадцать лет каторги. Из этих двадцати лет, по тогдашним законам, считалось одиннадцать лет так называемого испытуемого срока. Закон не запрещал Юрковскому оформить свои отношения с его спутницей жизни, - закон гласил лишь, что сделать это он имеет право не ранее, чем по истечении испытуемого срока. Чтобы узаконить свои отношения со своей собственной женой, ему нужно было предварительно прождать всего лишь одиннадцать лет, и после них он был свободен располагать своей судьбой!*

   За все то время судьба послала им только один светлый момент: свидание в Иркутском тюремном замке, разрешенное губернатором Педашенко.

   На этом свидании Юрковский дал клятву своей "Ане", что он бежит с каторги во что бы то ни стало и освободит ее из плена.

   1 Кроме Юрковского, совершенно такая же драма с отказом в венчании произошла впоследствии у П. Ф. Якубовича с его невестой Р. М. Франк. См. об этом во 2-м томе "Мира отверженных", изд. Политкаторжан, М., 1932, в "Рассказе Штейнгардта" (стр. 32-41)  и в примечаниях Д.П. Якубовича, стр. 366-367.

   Через какой-нибудь год после этого Юрковский сдержал свою клятву. В мае 1882 г. он принял участие в знаменитом побеге карийских каторжан (через мастерские), вырвался за стены тюрьмы и был уже на пути к полной свободе. Но жизнь подвела тут последний итог его роману, - за клятву, данную в Иркутске, он заплатил Шлиссельбургом!

   "Эта тюрьма - ваша могила", - говорил генерал Шебеко в камере Тригони в 1889 г. в Шлиссельбурге.

   Генерал ошибся относительно Тригони, но оказался прав по отношению ко многим другим, в том числе и по отношению к Юрковскому. 31 августа 1896 г. Юрковский умер в Шлиссельбурге.

   В том же году его "Аня" возвращалась из сибирской ссылки в Россию!..

  

  

   Источник: Сайт "Народная воля"

   Оригинал здесь: http://narovol.narod.ru/art/lit/urk1.htm.