льных - Богданович, Мигай, Трезвинский, Петровский. Нет Яблочкиной - очень ее недостает... За столом сидим вчетвером. Моя соседка говорит без конца и все умные вещи: цитирует на всех языках Аристотеля, Спинозу, Фихте, Вольтера, Данте, Вл. Соловьева, Леонтьева, Мопассана - честное слово - и все длинные цитаты. Лицо у ботаника, когда он ее слушает, не поддается описанию - почти паническое, соединение страха с уважением, а у К. С.- полная растерянность на лице, даже иногда мелькает подозрительность, даже что-то вроде обиды. "А она не смеется над нами? - спросил он после первого завтрака.- Разве можно столько знать? Ничего подобного не встречал в жизни". Теперь он более или менее успокоился, прищуренными глазами смотрит на нее, но уже под ее цитаты думает о чем-то своем. Я как-то раз не выдержал и громко прыснул от смеха. Кажется, на Шопенгауэре, но сделал вид, что подавился курицей. К. С. стал хлопать меня по спине, а она перескочила на Канта. Словом, фонтан или даже вулкан. И довольно миловидная женщина с большими глазами, уже немолодая, с тремя большими бородавками - на носу, на лбу и на подбородке. "Это бородавки вулканического происхождения",- сказал про нее Петровский, прослушав ее 5 минут".
Качалова давно пытались привлечь к работе в кино, но все поиски подходящего сценария кончались неудачей. Мысль перенести сценические образы артиста на экран не увлекала самого Качалова. В 1928 году остановились на сценарии "Белый орел" (по рассказу Л. Андреева "Губернатор"). Качалов под маской "гуманности" губернатора раскрывал подлинное лицо царского бюрократа. На этом этапе сам прием качаловской работы оказался новаторским, пугал некоторых критиков, разрушая привычные штампы раскрытия образа врага. Качалов обнажал самую его "человечность", как ложь, и этим указывал на ее классовую антигуманистическую природу.
В середине октября вышла отдельным изданием поэма Маяковского "Хорошо!" Появление ее очень захватило Василия Ивановича. Он написал Маяковскому письмо, в котором благодарил за поэму и сообщал, что начал над ней работать.
27 октября праздновалось 30-летие Художественного театра. Шел сборный спектакль: отдельные акты из репертуара театра за 30 лет (из "Царя Федора Иоанновича", "Гамлета" - сцена Гамлета с королевой, "Братьев Карамазовых", "Трех сестер" и "Бронепоезда"). Когда Качалов-Тузенбах произнес свои слова: "Пришло время, надвигается на всех нас громада, готовится здоровая, сильная буря, которая идет, уже близка...", зрительный зал замер: с такой проникновенной и покоряющей силой прозвучало теперь это мужественное пророчество Чехова. "Качалов показал образец настоящей гибкости и многогранности дарования, сыграв в один вечер Гамлета, Тузенбаха и, наконец, Вершинина в "Бронепоезде" {Юр. Соболев. На юбилейном спектакле МХАТ. "Вечерняя Москва", 30 октября 1928 г.}.
"Два Вершинина в один день на сцене МХАТ - от бессильной мечты к революционной героике" - были свидетельством огромного идейного роста театра.
В конце ноября 900 рабочих Подольска присутствовали на общественном просмотре "Бронепоезда". Вступительное слово к спектаклю сказал А. В. Луначарский. В отчете "Рабочей газеты" 27 ноября было напечатано: "Зрители были взволнованы, когда Качалов - Вершинин произнес слова: "Сынов наших сожгли..." В курительной комнате, в антракте, в группе молодежи говорили: "Неужели это Качалов?" - "А что?" - "Да не думал, что с душой крестьянина так сможет сжиться".
В середине января 1929 года был вечер Качалова. В. И. читал сцены из "Гамлета", "Смерти Иоанна Грозного", "Леса", "Карамазовых", "Прометея" и стихи любимых поэтов. Выступления Качалова на эстраде начали занимать особое место в его творческой работе.
29 января в Серпухове В. И. играл "У врат царства" в ансамбле актеров Художественного театра.
Наступили страдные дни - надо было сдавать "Блокаду" Вс. Иванова, над которой работали с начала сезона (премьера 26 февраля). В центре пьесы - Петроград 1921 года, питерский порт, скоропечатня "Трех ветров", с которой связана коренная русская рабочая семья Аладьиных. Старый дед, бродяга и философ, только что вернувшийся из Средней Азии в Петроград, рассказывает об одном из своих сыновей: "Сын мой Семен весь Туркестан с революционной войной обошел..." В этом зерно аладьинской семьи. Перед нами три ее поколения. "Железный комиссар" Артем Аладьин (В. И. Качалов) по заданию партии ведет тульских курсантов на подавление кронштадтского мятежа.
Самый текст пьесы оказался по существу противоречивым: основные герои ее, бойцы революционного фронта, призванные партией сломить вражеские попытки блокировать Советское государство, находятся вместе с тем и в "блокаде" крайне запутанных личных отношений, совершенно не характерных для рабочей среды. Это искажает внутренний мир героев, а порой заслоняет и политические события.
Такой подтекст драмы в значительной мере помешал Качалову дать полноценный образ комиссара. В. И. скупо и лаконично строил образ Артема. Ему рисовались живые приметы пожилого рабочего - мешковатый сюртук с длинными рукавами, резкая худоба, неуклюжее подергивание усов, красные от недосыпания глаза, предельная усталость, которую он в себе преодолевает, и страстная сосредоточенность на самом главном - на задаче сохранить неприкосновенной молодую Советскую республику. Качалов хотел дать убедительный образ большевика несгибаемой воли. Зритель знал, что "железный комиссар" "свое сердце к кронштадтским льдам охлаждать несет", что Аладьину нелегко. Качалов делал комиссара человеком большого, любящего сердца. Настоящей теплотой и нежностью было наполнено его отношение к старику-отцу и к младшему сыну Дениске, влюбленному в машины. Идя на кронштадтский лед, Артем именно в этом сыне видел человека будущего. Волнующей сценой было прощание с отцом. Старик упрашивает комиссара и курсантов не брать на лед младшего внука. Но Артем уводит за собой всех. "Эта сцена захватывает меня до глубины души" {"Новый зритель", 31 марта 1929 г.}, - писал рабкор Поляков.
И сам Качалов, и зрительный зал не были вполне удовлетворены сценическим образом Артема: "биологическая блокада", в которой по воле автора пьесы оказались Артем, его сын Лукьян и невестка Ольга, нарушала цельность образа комиссара. Качалова упрекали в том, что он не исправил авторский образ, но он был бессилен это сделать.
Летом состоялась поездка Художественного театра со спектаклями "На дне" и "У врат царства" по Волге (Горький, Саратов, Сталинград). В городах стояла жара, а на пароходе - "покой, воздух, красота". "Каждое утро,- писал В. И.,- встречаю восход солнца, иногда вылезающего прямо из воды, иногда - с лугов, третьего дня - из расщелины Жигулевских гор. Как только начинает светать - около 2-х, поднимаюсь на капитанский мостик и в мирной, тихой беседе с капитаном (умный и красивый старик 66 лет, чудесно окающий по-нижегородски, с лицом поседевшего Мопассана) дожидаюсь восхода солнца. "Через три минуты взойдет",- объявляет он и умолкает. "Пожалуйте!" - чуть слышно басит, когда показывается длинная тёмнокрасная полоса сплющенной глыбы солнца. И великолепно молчит потом минут десять, пока солнце не станет круглым и сияющим так, что на него уже трудно, да и неинтересно смотреть. Тогда я иду спать и засыпаю ровно через две минуты".
После волжских гастролей Качалов собирался к морю, в Крым, но по совету врачей пришлось ехать в Кисловодск. В соседнем купе оказался А. В. Луначарский ("Разговаривали на разные темы, но больше всего о театре - и нашем, и Малом, и европейском. А. В. был очень занятен, остроумен, добродушен"). В первое время в Кисловодске врачи лишили Василия Ивановича самого большого его удовольствия - утренних прогулок. ("Все из-за этой лопатки, чорт бы ее драл!") Дважды он навестил здесь с цветами старейшую артистку Художественного театра Е. М. Раевскую ("Жалко мне ее, старенькую и одинокую"). Чуть позднее В. И. прихворнул основательно, боялся даже тифа, но вторую половину отдыха провел здоровым и бодрым настолько, что даже рисовал пером очаровательные дружеские шаржи на своих соседей.
Давно шла большая и упорная работа театра над инсценировкой романа Л. Н. Толстого "Воскресение". У Художественного театра за последние годы был уже значительный опыт постановки советских пьес. Спектакль "Воскресение" был одной из первых после революции больших новых работ над классикой. Задача по-ленински раскрыть гениальный толстовский текст волновала режиссуру МХАТ. Новая постановка была ответственным экзаменом на политическую зрелость театра. Лев Толстой, который был близок МХТ еще по "Власти тьмы" и "Живому трупу", должен был прозвучать, наконец, освобожденным от философии "непротивленчества" и дойти до советского зрителя, как "горячий протестант, страстный обличитель, великий критик" {В. И. Ленин. Л. Н. Толстой. Соч., т. 16, стр. 295.}.
Огромный труд вложил в эту постановку Вл. И. Немирович-Данченко; режиссер-новатор, он заразил всех участников спектакля интересом к огромной, смело поставленной задаче. В. И. Качалову, "Лицу от автора", надлежало осуществить принципиально новую сценическую функцию - овладеть атмосферой всего спектакля, стать его "ведущим", донести гениальную толстовскую критику буржуазно-помещичьей России и в то же время внутренно полемизировать с Толстым-моралистом. Самой большой опасностью на пути актера в этой "роли" оказывалась возможность остаться лицом, посторонним спектаклю, не влиться в него органически, оказаться "ученым" комментатором, отяжелить спектакль. Качалов преодолел самое страшное: он не только не разрушил гармонии спектакля - он явился его центром.
В темной однобортной куртке с наглухо застегнутым отложным воротником, без грима, с карандашом в руке, он выделялся среди участников спектакля костюмом и внешностью нашего современника. С огромным артистическим тактом Качалов то менял свое место на сцене, то, проходя вплотную мимо действующих лиц, спускался по лесенке вниз, в зрительный зал, и останавливался, полуосвещенный, у рампы, спиной к суфлерской будке. Из всех персонажей спектакля "Лицо от автора" было самым действенным. Оно врывалось в тишину зрительного зала с темпераментом подлинного трибуна, требуя немедленного и страстного отклика. И вот тут изобразительная, скульптурная сила качаловского мастерства оказывалась незаменимой.
А. В. Луначарский писал о "красноречивом рассказчике, в котором горестный ум, доброта и ирония соединены в один возвышенный аккорд". Луначарский считал очень ценным, что своему комментарию Качалов придал характер интимности и импровизации: "Это человек, который очень мягко и непринужденно, без нажима, без педалей беседует с публикой, зрительным залом о том, что происходит на сцене, в то же время постоянно давая понять, что эти происходящие там события крайне для нас важны, включая сюда и его самого. Спрашивается, много ли имеется артистов, которые могут в такой плоскости и с таким совершенством провести эту роль вестника и хора, умея казаться незримым на сцене и в то же время являясь ее центром, держа внимание публики в течение десятков минут" {"Красная газета", 3 февраля 1930 г.}.
Роль "От автора", оставившая глубокий след в истории русского и мирового театра, не только принесла Качалову новое признание его больших творческих возможностей, но и углубила любовь зрителя к актеру-гражданину, к Качалову-человеку. Спектакль "Воскресение" был этапным спектаклем на творческом пути Качалова. Он ощутил еще глубже огромные возможности советского театра, его взволновал новый материал, который ему захотелось воплотить.
Вместе со всей страной Качалов был потрясен, когда 14 апреля 1930 года по Москве разнеслась страшная весть о гибели В. В. Маяковского. Он работал над произведениями этого классика советской поэзии еще с начала двадцатых годов и сохранил к нему любовь и признательность до конца своей жизни.
Во время летних гастролей в Тифлисе, Баку и Харькове Качалов играл Вершинина в "Бронепоезде", Барона, Карено, царя Федора.
Редкий вечер, если В. И. был свободен в театре, обходился без выступления на эстраде. Все эти годы Качалов вел большую шефскую работу в частях Красной Армии и в бригаде клуба теаработников по обслуживанию московских предприятий. В связи с этим в ноябре 1930 года он был персонально премирован Полным собранием сочинений В. И. Ленина.
22 января 1931 года в Художественном театре состоялось "Утро памяти 1905 года". Качалов читал "Письмо к рабочим Красной Пресни" В. И. Ленина. В архиве Качалова сохранился довольно подробный черновик его предполагавшегося (а может быть, и осуществленного в другой раз) выступления с рассказом о событиях 1905 года.
В середине марта Качалов был вызван к К. С. Станиславскому и привлечен к работе в спектакле "Мертвые души". Его роль называлась "Первый в спектакле". Позднее это действующее лицо из спектакля выпало, и В. И. должен был играть Чичикова.
Когда был задуман первый советский звуковой фильм "Путевка в жизнь", Качалова пригласили в качестве "ведущего". Он читал "вступление" к фильму. Фильм, посвященный теме борьбы с беспризорностью, начинался стихами С. М. Городецкого. Вероятно, потому, что читавший это "вступление" Качалов был показан на экране, некоторые из зрителей, смотревших "Путевку в жизнь", приняли его за автора. Через девять лет, в 1940 году, В. И. получил письмо от бывшего беспризорника, который к этому времени был уже стахановцем шинного завода в Ярославле. Историю резкого перелома в своей судьбе он связывал с воздействием этого фильма. Это был рассказ о себе и о людях, которые помогли ему стать на путь труда: "...В день Вашего рождения я, бывший беспризорник, хочу Вас поздравить с 65-летием Вашей жизни. Ваше выдающееся слово звучит по всей Стране Советов. Ваши слова в кинокартине "Путевка в жизнь" дали мне толчок к новой жизни. Вы своими словами потрясли, то есть пробудили сознание многих людей, чтобы эти люди жили и работали на пользу страны социализма".
Во время летних гастролей в Ленинграде спектакль "Воскресение" прошел с огромным успехом ("Чудесная тишина внимания, которой мы не избалованы в Москве"). 2 июля 1931 года скончался В. В. Лужский. Качалов, всегда очень тепло к нему относившийся и очень ценивший его большой талант, писал из Ленинграда: "Да, Лужский. Жалко его, больно за Перету {П. А. Калужская, жена В. В. Лужского.}. Досадно и грустно, что не услышим больше его импровизаций. Жалко, потому что рановато все-таки ушел из жизни, которую прожил хорошо, со вкусом, с удачей. Удача у него была большая, во всем,- вот кроме грудной жабы..."
3 июля Качалов участвовал в торжестве на одном из ленинградских заводов: смотрел новую турбину, приветствовал рабочих и выступал со стихами "Перекличка гигантов". "Живу в суете, - писал он, - но как-то приятно, почти радостно отдаюсь ей, - вероятно, потому, что уж очень люблю Ленинград".
Сезон 1931/32 года был очень тяжел для Василия Ивановича. Он ходил на репетиции "Мертвых душ", но легко простужался, заболевал трахеитом, усиливались его обычные бронхиты.
29 мая 1932 года на траурном заседании в Вахтанговском театре, в связи с десятилетием со дня смерти Е. Б. Вахтангова, Качалов выступил с воспоминаниями. Он рассказывал о юноше Вахтангове и первом знакомстве с ним, о его тонких, метких пародиях на знаменитого московского профессора-химика Каблукова, на Качалова - Анатэму и на Качалова - Гамлета. "Во всех этих пародиях,- говорил В. И.,- Вахтангов никогда не разил беспощадно, а всегда в них жила какая-то любовность, великая мягкость большого художника". В. И. подчеркивал, что вахтанговские пародии в самих пародируемых лицах всегда вызывали "не обиду и протест", а восхищение,- "может быть, еще потому, что в этих набросках чувствовался будущий большой режиссер".
Со здоровьем не ладилось. В И. перестал ходить на репетиции "Мертвых душ". Это его угнетало. 2 июня он писал в Ленинград своему другу С. М. Зарудному: "У меня в этом сезоне пропала вера в свое здоровье. Да и вообще в свое благополучие, в свою удачу, в свою счастливую звезду. Мне положительно не везет в этом году. Такое у меня настроение, как будто наступила расплата (может быть, и справедливая, но от этого ведь не легче), расплата за все мое старое "везение". Отошел совсем от "Мертвых душ" (отсюда актерская скука). "Мертвые души" продолжают репетировать с Топорковым - Чичиковым, и репетиции ведет сам Константин Сергеевич, который, говорят, бывает гениален на отдельных репетициях, но часто болеет и утомляется. Генеральные репетиции будут только в сентябре, когда возобновится сезон. Если буду здоров и приготовлю за лето Чичикова, то, может быть, буду репетировать и я - с осени".
Июль и начало августа 1932 года Качалов с Леонидовым лечились в Баденвейлере, где проводила лето семья Станиславских. Качалова звали концертировать в Париж и Америку, но он решительно отказался. 4 июля он писал: "Здесь очень тихо, пустынно, воздух чудный. Балкон мой выходит в парк, совершенно безлюдный. Белки во множестве гоняются друг за другом, почти влетают на балкон, а уж воробьи и чижи прямо хозяйничают на столе и подъедают мои завтраки... Доктор, весьма средний и умеренный немец без особых примет, если не считать фехтовального шрама на щеке, тихий, сосредоточенный, но очень настойчивый и упорный. И, конечно, сам Мироныч {Так в шутку В. И. звал иногда Л. М. Леонидова.} - милейший, в чудном настроении духа, - вот и вся моя компания. Ходим для развлечения к Станиславским, хотя они живут еще скучнее нас, потому, что еще больше лечатся,- даром, что там есть молодые".
Лечение как будто шло на лад, хотя именно с этого лета у Василия Ивановича определилось предрасположение к диабету, который так изнурял его в последние годы жизни. "Уж очень много дождя,- писал он в июле.- Говорят, это не дождь, а горные туманы, но все равно от них скучно. При такой тишине, при таком безлюдьи солнце прямо необходимо. И когда светит солнце и не видишь людей, то делается даже весело, чудно как-то. Тогда даже наплевать, что нет людей. Зато белки носятся, как оголтелые, серны скачут очаровательные, птицы всевозможные, воробьи, чижи. А когда дождь, то ползают только большие, жирные улитки по дорожкам парка. И я. И целыми часами не видишь ни одного человека. Лечиться, так лечиться".
В санатории В. И. настолько окреп, что по дороге домой дал концерты в Ковно 17 и в Риге 22 августа. Ковенские газеты объявили, что Качалов будет читать сцену из "Гамлета" - "За коньячком" (!). В Риге его уговорили остаться еще на один вечер (оба раза он выступал в "Театре русской драмы"). В программе первого вечера - отрывки из "Воскресения", из "Смерти Иоанна Грозного", монолог "Клейкие листочки" (из "Братьев Карамазовых"), стихи Маяковского и Есенина. В программе второго вечера - "Эгмонт", "Гамлет", "Лес".
В 1948 году, в связи с 50-летием МХАТ, Ян Судрабкали, народный поэт Латвийской ССР, лауреат Сталинской премии, вспоминал о начале тридцатых годов: "В буржуазные времена в Латвии власть имущие всеми правдами и неправдами старались закрыть доступ к русскому искусству и русской литературе. Россия стала страной революции, и вот даже Лев Толстой в глазах латвийской реакции стал большевиком. Но и в те дни у нас гостил великий Качалов, и, слушая Шекспира, Пушкина, Толстого, мы думали о советской Москве и Художественном театре, строившем вместе с рабочими и крестьянами, учеными и писателями новую жизнь".
21 сентября 1932 года в "Советском искусстве" были помещены воспоминания Качалова "В поисках Барона" (о работе над ролью в спектакле "На дне"), а 25-го, в связи с 40-летием литературной деятельности М. Горького, Москвин и Качалов выступили в торжественном спектакле. Постановлением правительства МХАТ был переименован в "МХАТ имени М. Горького". В "Советском искусстве" 3 октября среди откликов других театральных деятелей появился и взволнованный отклик Качалова.
4 октября 1932 года Качалов впервые в Москве сыграл в "Вишневом саде" Гаева, заменив Станиславского. С тех пор эта роль прочно вошла в его репертуар. Роль Гаева была одним из эскизов, предварявших создание блистательно вылепленного образа Захара Бардина. Качалов заботливо отделывал детали роли. Он показывал этого опустившегося человека, этого "банковского служаку" из среды уходящего дворянства с легкой усмешкой, не скрывая от зрителя никчемности своего героя. Гаев - Качалов непосредственно, по-детски откликался на впечатления, которые скользили по его сознанию ("А здесь пачулями пахнет!"), и зритель видел его растерянность, недоумевающие глаза потерявшего почву старого ребенка, подчас, однако, не забывающего, что надо держать себя по-барски, с достоинством. В эти минуты качаловский Гаев казался особенно жалким, вызывал у зрителя снисходительную иронию. Его неумение хоть на чем-нибудь сосредоточиться, органическую потребность скользить мыслью с предмета на предмет и задерживаться только на самом безответственном Качалов показывал с особым артистическим тактом во втором акте. Прислушиваясь к "еврейскому оркестру", звуки которого доносятся издали, Гаев дирижирует тростью и рукой. Неустойчивая поза, детские бездумные глаза, легкомысленные, наивные лирические интонации, крохотная, нелепая белая пикейная панамка на голове - за всем этим зритель чувствовал мягкую иронию артиста: "Помнишь, четыре скрипки, флейта и контрабас". И тут же, в той же интонации: "Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год". В третьем акте, в гениальной по лаконизму и насыщенности сцене приезда с торгов, качаловский Гаев казался воплощением класса, уходящего в прошлое. Наступает настоящая расплата, и на секунду просыпается и в Гаеве живая человеческая горечь. В четвертом акте болтун и "служака" Гаев прощается с домом, обреченным на слом. Стоя спиной или вполоборота к публике, он с действительной болью смотрит на следы снятых со стен портретов. Сдержанное, сдавленное рыдание и уход. Над этим последним "уходом" Гаева В. И. часто задумывался и менял мизансцену: то уходил просто вслед за Раневской, то приосанивался и для того, чтобы скрыть свое состояние от окружающих, уходя, громко откашливался и нарочито легкомысленно вертел тростью у себя за спиной. Так Качалов сохранял чеховскую тональность образа.
13 октября на вечере в ЦДРИ происходила встреча трех Гамлетов: Роберта Адельгейма, Горюнова и Качалова. "Гром аплодисментов встречает появление Качалова,- сообщал рецензент "Советского искусства".- Гамлет Качалова - трагедия сосредоточенной, возвышенной мысли, холодного скепсиса и глубокой иронии. Этот Гамлет все берет под контроль разума. Полный, певучий, спокойный и такой уверенный голос. Скупой жест. Это Гамлет, променявший шпагу на книгу, страсть на сомнение. Гамлет, сошедший с котурн "монументальных" страстей... Чудеснейший из Гамлетов!"
Здоровье Качалова стало сдавать. Приятную и желанную поездку в Ленинград опять пришлось отменить. По той же причине оказалось неизбежным прекращение работы над Чичиковым.
К этому периоду накопилось немало записей на пластинки материала, который входил в качаловский концертный репертуар: "Дума про Опанаса" Багрицкого, которую В. И. значительно сократил и перемонтировал, его же "Весна", "Джон - Ячменное зерно", стихи Н. С. Тихонова "Баллада о гвоздях", "Полюбила меня не любовью" и др.
18 января 1933 года, в день 70-летия К. С. Станиславского, Качалов приветствовал К. С. большой лирической статьей, зерном которой были слова Маяковского о себе, молодом:
У меня в душе ни одного седого волоса,
И старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
Иду - красивый,
двадцатидвухлетний.
"Для меня в этих строках Маяковского,- писал В. И.,- точнейший, вернейший портрет таланта Станиславского... Юношеский задор, непримиримость, неутомимость, безудержность, бескрайность и суровость, а не мягкость и нежность - вот стихия его таланта".
В течение второй половины сезона 1932/33 года Качалов продолжал играть роли старого репертуара, все еще не расставаясь с мечтой в будущем году сыграть Чичикова и Нарокова ("Таланты и поклонники"). Для выступления в концертах он приготовил сцены из трагедии Шекспира "Ричард III" - встреча с леди Анной и монолог Глостера. В первых его выступлениях роль Анны исполняла О. И. Пыжова, позднее - А. К. Тарасова. "Ричард III" вошел в число самых блестящих монументальных качаловских работ. По силе перевоплощения, по острой характерности, скульптурности, насыщенности и завершенности рисунка эти "сцены" как будто были вынуты из готового спектакля. Это был театр на эстраде.
В. И. работал над ролью Нарокова и репетировал Пер Баста для возобновления спектакля "У жизни в лапах".
1 апреля умер В. Ф. Грибунин, один из талантливейших артистов МХАТ. В. И. высоко ценил и любил его. В письме к С. М. Зарудному В. И. писал о нем: "Прекрасный актер, мало оцененный широкой публикой. В "Смерти Пазухина" был совершенно замечателен. Пищик, Ферапонт, Клешнин и Курюков в "Царе Федоре" - это все "шедевры".
Мало кто понимал желание Качалова сыграть Нарокова в "Талантах и поклонниках". Здоровье не позволяло ему нормально работать и участвовать в премьере спектакля (14 июня 1933 года). Режиссером этого спектакля была H. H. Литовцева. В день генеральной репетиции В. И., как всегда, очень скупо, сжато в письме С. М. Зарудному сообщает: "Не теряю надежды с осени играть очень приятную роль Нарокова. Надеюсь, что буду играть и Чичикова. Сегодня последний спектакль "Лап". Публика хорошо принимает этот довольно нелепый и нескладный, но в чем-то талантливый пустяк гамсуновский. Книпперуша имеет очень большой успех в Юлиане, красива, эффектна, моложава. А я очень устаю в набобе".
Летом Качалов лечился в маленьком уютном санатории под Ригой - "Атгазене". Одновременно с ним в Латвии отдыхал и Л. В. Собинов.
"В общем скучнее мне, чем было в Баденвейлере. Там Станиславские придавали уют, да и Леонидов, конечно. А здесь уж такое одиночество,- писал В. И. - Кругом говорят по-русски, но лучше бы не говорили, лучше бы не понимать, не слышать. Часто ловлю себя на разговоре с самим собой. Газеты вслух читаю, г. е. заголовки крупным шрифтом вроде: "Д_ж_е_к_ _Д_е_м_п_с_и_ _о_п_я_т_ь_ _ж_е_н_и_т_с_я_ _и_ _о_п_я_т_ь_ _н_а_ _а_к_т_р_и_с_е. _Е_г_о_ _н_е_в_е_с_т_а..." или: "Я_н_ _К_и_п_у_р_а_ _с_т_р_о_и_т_ _о_т_е_л_ь. _К_р_о_м_е_ _с_в_о_е_й_ _т_е_а_т_р_а_л_ь_н_о_й_ _и_ _к_и_н_е_м_а_т_о_г_р_а_ф_и_ч_е_с_к_о_й_ _д_е_я_т_е_л_ь_н_о_с_т_и,_ _о_н_ _в_с_т_у_п_и_л_ _в_ _с_о_с_л_о_в_и_е_ _в_л_а_д_е_л_ь_ц_е_в_ _о_т_е_л_е_й. Это решение знаменитого тенора имеет свои причины. Его родители..." и т. д. Ну, я громко посылаю его к чортовой матери - так, для беседы. Или еще крупнейшим шрифтом: "В _Д_е_т_р_о_й_т_е_ _о_т_к_р_ы_л_с_я_ _к_л_у_б_ _б_ы_в_ш_и_х_ _г_а_з_е_т_н_ы_х_ _р_е_п_о_р_т_е_р_о_в, _с_т_а_в_ш_и_х_ _м_и_л_л_и_о_н_е_р_а_м_и..." - "Молодцы, - говорю, - сукины дети!" Это я тебе только первые попавшиеся новости из газеты, лежащей в сорной корзине под столом, а если порыться как следует, то очень интересные новости в этом же роде можно найти".
Как-то он рассказал в письме о "лошадиной идиллии": "Подружился я здесь со старой лошадью, очень умной, по-моему. Она издали ржет мне, я ей тоже ржу, и она откликается. Я веткой сгоняю мух с ее морды, и она бывает очень довольна, все кланяется и благодарит. Вообще очень разговорчивая. Например, объяснила мне, что уже выщипала всю траву кругом - по радиусу от кола, к которому она привязана на веревке. И когда я стал выдергивать кол, чтобы перевести ее на более травяное место, она мне заржала что-то очень одобрительное. А когда я как-то, уставши махать стоя, решил перетащить к ней на лужайку скамейку с ближайшей аллеи, довольно тяжелую, то она сначала недоумевала, когда я пыхтел над скамейкой: "Вот глупостями занимается!" А когда я притащил скамейку поближе, она сказала: "Ага, умница!" - и быстро и решительно пошла мне навстречу".
В середине сентября Качалов сыграл в "Талантах и поклонниках" Нарокова. Даже через год после этого спектакля в беседе с корреспондентом московской газеты он признавался: "Лично я свою роль Нарокова очень люблю, но она у меня еще очень сыра: я еще не вжился в образ, который маячит в моем воображении и не слился с моим "я". Может быть, это происходит потому, что мне приходится слишком редко играть эту роль: играем Нарокова мы втроем (с Орловым и Сосниным)".
Н. А. Соколовская, одно время назначенная на роль Домны Пантелевны, вспоминала детали работы на репетициях с К. С. Станиславским.
- А все-таки что-то не то,- говорит Качалову Константин Сергеевич после одной из сцен Нарокова с Домной Пантелевной.- Попробуйте, Нина Александровна, поиздеваться над ним потоньше, чтоб он обиделся. Хоть своими словами.
Н. А. повторила из текста роли самые ядовитые места, очевидно, с такой удачной интонацией, что раздался общий хохот,- такое опрокинутое лицо было у Качалова - Нарокова. Даже Марья Петровна Лилина (репетировали у Станиславских на дому) выскочила из соседней комнаты:
- Что случилось?
На другой репетиции,- вспоминает Н. А. Соколовская,- К. С. тоже что-то "не принял" у Василия Ивановича и попросил объяснить, почему он упорно играет эту сцену по-своему. И ждал ответа. Продолжительная пауза. К. С. повторяет свой вопрос. Пауза еще длиннее. Присутствующие уже чувствуют себя неловко. Раздается голос режиссера H. H. Литовцевой:
- Да скажи же хоть что-нибудь!
В. И. так и не ответил. "Очевидно, был не согласен с Константином Сергеевичем, а спорить не хотел", - поясняет Соколовская.
У Качалова был свой, очень интимный образ Мартына Прокофьевича Нарокова, образ, в котором дышал аромат старой театральной провинции. С какой-то затаенной, сердечной, почти сконфуженной нежностью относился В. И. к этому образу, к этому Дон Кихоту старого русского театра, которым владеет единая, беззаветная страсть к искусству. Качаловский образ этого необычного помощника режиссера разрушал старые традиции. Вместо жалкого и неопрятного старикашки в допотопном, выпачканном клеем и красками фраке на сцене был "рыцарь бедный" русского театра. Бывший барин, разорившийся из-за страстной любви к искусству, он мужественно хранил свое человеческое достоинство: "Хлеб-то я себе всегда достану; я уроки даю, в газеты корреспонденции пишу, перевожу". Когда "Гаврюшка" снял его театр, Нароков пошел к нему служить, потому что без искусства не мыслил своей жизни. В этом одиноком, непонятом, оскорбленном, заброшенном человеке, каким играл его Качалов, сквозило какое-то внутреннее сияние - счастье находиться около любимого дела. Оттого он терпеливо переносит обиды от Дулебовых и Бакиных. Домне Пантелевне, относящейся к нему, как к ничтожеству, он с проникновенностью вдохновенного художника говорит совершенно непонятные ей слова: "Ты думаешь, коли человек влюблен, так сейчас гам... и съел? Из тонких парфюмов соткана душа моя". Он сознает, что тратит свои высокие чувства на "шутов гороховых", которым "не хватает грации, меры". Бережно и мучительно любит Негину и преданно работает в театре, где "грубые люди на каждом шагу оскорбляют его артистические чувства". Качалов умел, сохраняя характерные черты породившей Нарокова эпохи, дать в своем герое тот же "благородный человеческий бунт", который В. И. так остро чувствовал и в Тузенбахе и в Трофимове. Всем своим существом качаловский Нароков не принимал окружающий его мир, но им владела та неистребимая вера в силу искусства, которая, накапливаясь в народе, вылилась в страстном восклицании Белинского: "Любите ли вы театр так, как я люблю его?.." За внешней незащищенностью Нарокова Качалов показывал его терпеливую стойкость, и это он в нем ценил больше всего.
В. И. редко играл эту роль, но затаил к ней глубокое, интимное отношение. По-видимому, чувствовал, что в этой своей сценической работе остается для большинства непонятным и неинтересным.
6 октября 1933 года в Новом театре (бывш. студия Малого театра) на вечере памяти H. E. Эфроса (10 лет со дня смерти) Качалов сыграл сцены из любимых спектаклей Эфроса, в том числе сцену из "Гамлета".
В этот год театр в последний раз принимал у себя Горького. Алексей Максимович смотрел спектакль "На дне". Прощаясь, он сказал: "Какие же вы все живучие, какие молодые, чорт возьми, как я рад, что вы все так сохранились" {В. И. Качалов. Из воспоминаний. "Труд", 21 июня 1936 г.}.
В начале 1934 года Качалов получил из Харькова письмо. Зритель делился с другом впечатлениями от спектакля "Воскресение", а тот переслал письмо Василию Ивановичу: "...Под влиянием воздействия гениальной души мы на мгновение чувствуем себя выросшими до гигантских размеров. Таковы среди художников-артистов Качалов, Станиславский, Шаляпин. Изучать игру Качалова нельзя, так как она действует сразу, во всей своей совокупности, и действует именно своей грандиозностью и силой. Его искусство служит мне порукой, что ваш народ действительно велик и что нет силы, которая могла бы его вычеркнуть не только из прошлого, но и из будущего. Игра Василия Ивановича напомнила мне исполнение Шаляпиным "Пророка". Тогда я сразу понял, что подлинного пушкинского "Пророка" можно понять только через Шаляпина. Теперь же я уразумел, что подлинного Толстого можно понять только при посредстве В. И. Качалова".
Качалов отдавал много сил общественной работе. Он был занят в культпоходе для рабочих метро и часто выступал в шефских концертах. С группой товарищей он выезжал в Воронеж. 7 февраля он писал в Ленинград С. М. Зарудному: "Я сравнительно здоров, много работаю в театре и в концертах. Нервы пока еще как будто в порядке и сил физических пока на работу хватает. Надеюсь, что продержусь так и дальше. Генеральные "Булычева" проходят с успехом, но, между нами говоря, и мне лично, и многим другим у Вахтангова нравится больше: Щукин и вся постановка у них острее, чем у нас. Начали репетировать "Враги". В конце апреля, в мае надеемся сыграть".
Весной В. И. опять болел и временно прекращал работу. "Старею,- писал он в черновике, отвечая, по-видимому, на запрос какой-то газеты.- От этого бывает ужасно грустно и досадно. И даже не оттого грустно, что старею, а оттого, что остаюсь молодым, т. е. чувствую себя молодым. А сил мало, силы уж на исходе. Времени на жизнь осталось каких-то 5 минут. Все это сознаешь, мечешься внутренне: и это бы нужно сделать, и этого хочется. Сколько еще неизведанного остается! Сколького еще не услышишь! Как жизнь вообще пойдет у нас,- ведь живем в такое замечательное время! Силы тают. А жизнь загромождена до отказа всякими делами. И уже не хватает сил переставить или расставить эти дела в своей жизни так, чтобы для самого важного и нужного оставалось место и время".
Одно из выступлений Качалова в клубе МГУ вызвало чей-то отклик: "Мне бы хотелось особенно подчеркнуть чрезвычайную силу тех мест, где звучала антирелигиозная тема. Это там, где Катюша проклинает бога ("все это ложь, выдумка и несправедливость"), это несколько реплик Ричарда и стихи Маяковского. Я совершенно не религиозный человек, и антирелигиозная агитация на меня лично не производит впечатления. Но если раньше бог для меня просто не существовал, то теперь я понял, что нельзя быть просто нерелигиозным человеком, а надо быть воинствующим безбожником. Эти отрывки были прочитаны не артистом, а пророком неверия: убежденность и искренность превращали эти произведения искусства в яростную пропаганду. Это была не передача чужого, а свое собственное слово".
Работники искусств, в том числе и Качалов, в связи с героическим окончанием челюскинской эпопеи, подали мысль "взамен погибшего судна построить на средства общества ледокол для северных арктических экспедиций. Ледокол должен быть назван "Герой Советского Союза" {"Рабочая Москва", 2 июня 1934 г.}.
В одной из своих статей, посвященных челюскинцам, Качалов вспоминал, как переживали москвичи всю эту "светлую трагедию": "Повсюду, в фойе, в коридорах, в актерских уборных, даже на сцене слышатся отрывки общих разговоров:
- Челюскинцы... Отто Юльевич... Водопьянов... Леваневский...
На одном из спектаклей "Воскресения" слышу, как путает реплики "председатель суда". Потом, в антракте, еще не разгримированный, он подходит ко мне и говорит:
- Я чего-то там "наложил" на сцене. Ну, понимаешь, не мог сосредоточиться: одна мысль в голове - челюскинцы, Шмидт. Это так страшно.
И вдруг крупные слезы потекли по его загримированным щекам... Другой вечер. Опять "Воскресение". Идет сцена суда. Стою у рампы. Наблюдаю за "судьями", за "присяжными заседателями" и не узнаю их лиц: вместо обычного - по пьесе - выражения скуки, сонливости и равнодушия у всех - сплошная сияющая улыбка. Слышу шопот в рядах "заседателей":
- Ляпидевский-то всех женщин и детей забрал!
...Мы, люди театра, привыкли отзываться всем нутром на героику образов Шекспира, Софокла, Эсхила, Фирдоуси, но мы радостно, смущенно и взволнованно теряемся перед светлой трагедией, которую создала наша действительность. Эта трагедия не могла присниться даже Шекспиру,- трагедия, где все герои, где все победители и где побежденной оказалась одна слепая стихия".
В середине июня мастера искусств встретились в своем клубе с героями Арктики. Качалов, как писали в газетах, "с исключительным мастерством" прочел стихи М. Светлова, посвященные челюскинцам.
Среди писем, полученных Василием Ивановичем в это время, одно обращает на себя особенное внимание своей искренней взволнованностью. В середине июня 1934 года заведующий библиотекой Педкомбината имени Тимирязева В. Т. Рябов шел солнечным днем через Краснопресненский сквер и был остановлен голосом диктора, объявлявшего, что сейчас выступит В. И. Качалов - сцена из спектакля "На дне". В письме к Василию Ивановичу Рябов рассказывал: "Слышимость была великолепная, Вас я почти видел. С каждым новым словом, с каждой репликой я, очень сухой, малочувствительный человек, начинал все больше и больше волноваться. Я не замечал ни сквера, ни детских шалостей, ни трамвайного шума. Я слышал замечательные слова и голос Барона, голос настоящего "дна". Великим писателем и великим артистом сделано все, что можно сделать. Дальше итти некуда. Мы слышали настоящее искусство. Уходя, я думал: "Чорт подери, как же это меня угораздило так растрогаться!" И думал еще: "Как мы должны все гордиться, чувствуя и зная, что Вы и М. Горький, такие замечательные, такие переросшие обычные размеры личности, живете и работаете среди нас".
В октябре 1934 года умер Л. В. Собинов. На гражданской панихиде выступил Качалов: "Работники всех театров Москвы поручили мне сказать слово прощального привета тебе, родной наш, дорогой наш товарищ, любимейший друг наш, Леонид Собинов! Что же я могу сказать, кроме "прости" и "спасибо тебе". Спасибо за то, что ты жил с нами. Жил с нами, работал с нами, пел нам. Ты пропел нам чудесную песню, чудесную, как и твоя жизнь, и прожил с нами жизнь, прекрасную, как твоя песня. Твоя жизнь была песней. Песней торжествующей любви. Земной поклон тебе от нас, работников театра, за неповторимую радость, которую ты подарил нам своей песней и своей жизнью. Что же еще тебе сказать? Не знаю. Не умею. Может быть, в самом деле, будет лучше, достойнее твоего имени, твоего светлого образа, если вместо моих слов прозвучат у твоего гроба светлые пушкинские слова. Прочту стихи Пушкина: "Брожу ли я вдоль улиц шумных..."
24 ноября в Большом зале Московской консерватории был устроен вечер для рабочих Электрозавода. Присутствовало около двух тысяч слушателей. В. И. читал Шекспира.
1 декабря врагами советского народа был убит С. М. Киров. Потрясение было всеобщим. Сохранился черновик речи, с которой Качалов, по-видимому, собирался выступить на собрании в театре. Свой отклик в газете Качалов заканчивал так: "Сегодня пошел на репетицию "Эгмонта" с оркестром. У дирижера, у музыкантов расстроенные лица: "Сюда завтра привезут тело Кирова". Все-таки репетируем, и когда по тексту Гёте дохожу до слов:
Нельзя убить вождя народа,
В душе народа он живет, -
Живет и будет жить в веках! -
я услыхал такие могучие, такие подъемные аккорды, каких еще никогда не слыхал в оркестре.
Да. Какая большая объединяющая сила связывает _н_а_с_ _в_с_е_х_ и в минуту торжества и радости, и в минуту большой беды, какая сейчас стряслась с нами всеми".
В середине декабря В. И. Качалов был избран депутатом Моссовета.
24 декабря 1934 года первый творческий рапорт Красной Армии сдал Качалов. Программа была огромной: "На дне", "Ричард III", "Мертвые души" ("Тройка"), "Смерть Иоанна Грозного", отрывки из "Воскресения" и "Карамазовых", на "бис" - сказка Ал. Толстого "О художнице-свинье". В отчете о вечере говорилось: "Аудитория чрезвычайно тепло встретила артиста, который пользуется в Красной Армии большой популярностью. В Москве нет почти ни одного красноармейского клуба, в котором бы Качалов не выступал. От имени объединенной школы им. ЦИК народному артисту был преподнесен адрес" {"Советское искусство", 29 декабря 1934 г.}.
"Уже 17 лет,- говорил Качалов,- я выхожу на советскую сцену, но каждый раз по-новому переживаю это изумительное чувство - работать для такого зрителя, какого не было еще никогда и нигде. Зрителю обязано советское искусство своим ростом, и поэтому сегодня, как всегда, моя мысль - о нем".
Начинался 1935 год - год высокого подъема общественного и творческого пути Качалова.
В этом году Качалов участвует в работе XVI Всероссийского съезда Советов. 20 января в "Красной звезде" помещено обращение Качалова к работникам искусств - "Расширяйте фронт культурного шефства над Красной Армией": "Огромная тяга бойцов и командиров РККА к культуре, их все растущие запросы и великолепное, жадное восприятие искусства делают нашу шефскую работу исключительно приятной, интересной и желанной". В приветствии пленуму Союза советских писателей 21 января Качалов писал о "невыразимо прекрасной, изумительной жизни, о которой так страстно мечтал Чехов. А она начинает осуществляться на наших глазах. В добрый час! В добрый путь!"
24 января по радио Качалов и Степанова читали сцены из комедии Тургенева "Где тонко, там и рвется" (вскоре эти сцены были записаны на пленку). В день 75-летия со дня рождения Чехова Качалов играл Гаева и 1 февраля участвовал в чеховском вечере. 7 февраля радиослушатели были взволнованы передачей по радио спектакля "Воскресение". Впечатление оказалось огромным. "Волновались и до передачи, и во время нее, и даже после, - многие не могли спать ночь" {"Радиопрограммы", 24 февраля 1935 г. }, - такие письма приходили в Радиокомитет.
По поводу работы Качалова в качестве депутата Моссовета С. Н. Дурылин писал в статье "Прежде и теперь": "Актер работает в органах государственной власти - в районных и городских советах. Актер обсуждает и решает дела государственной важности на съездах союзных республик... Это новое самосознание актера ярко звучит в словах народного артиста республики В. И. Качалова: "Нам нужны прекрасные библиотеки, светлые гигантские читальные залы, школы, помещения для выставок, театры, кино. Надо все это строить быстро, строить прекрасно. Надо, чтобы наша новая Москва была самым лучшим, самым красивым, самым удобным и, главное, самым культурным городом мира. Вот почему весело и тревожно у меня на душе в эти дни, когда я впервые, как член Московского Совета, хозяином и организатором этой стройки хожу по нашим, по моим улицам" {"Советское искусство", 22 января 1935 г.}.
12 февраля 1935 года Качалову исполнилось 60 лет. В этот день он выступал по радио, но юбилейное празднование было перенесено на 7 октября - день 35-летия работы Качалова в МХАТ. Приказом от 30 марта 1935 года Качалов был награжден почетной грамотой за участие в культурно-шефской работе в частях Московского военного округа.
Во время ленинградских гастролей десятки тысяч рабочих смотрели постановки МХАТ. "МХАТ в полном составе во главе с народным артистом республики В. И. Качаловым выезжал на Кировский завод для встречи с рабочими,- писала 20 июля 1935 года "Красная газета".- Актеры дали в механическом цехе большой литературный концерт, который транслировался по радио по всему заводу. Актеров принимали лучшие люд