Качалов Василий Иванович - А. В. Агапитова. Летопись жизни и творчества В. И. Качалова

денного" им в театре: "Станиславскому удалось все лучшее в его душе, во всей его личности вложить в этот образ".

  

  

   Из одиннадцати юбилейных спектаклей в дни 40-летия МХАТ (октябрь 1938 года) Качалов играл в пяти: во "Врагах", "Воскресении", "Вишневом саде", "На дне" и "Горе от ума". Для концертного исполнения у В. И. уже был приготовлен монтаж: Чацкий - Фамусов - Скалозуб. Но роль Фамусова в спектакле его "больше пугала, чем прельщала". Тем не менее он начал ее репетировать.

   В связи с юбилеем МХАТ в центральных газетах появились наряду со статьями других выдающихся актеров качаловские статьи: "Чехов и Горький в Художественном театре", "Три образа" и "Два образа".

   "О В. И. Качалове надо писать целые исследования, - говорил в своей статье Н. П. Хмелев.- Его исполнение - предел отточенной, необычайно острой мысли, фразы, слова, виртуозной интонации. У Василия Ивановича учатся целые поколения актеров советского театра".

   В юбилейном спектакле Качалову предстояло играть не Фамусова, а Чацкого и надо было приучить себя к этой мысли в течение очень короткого срока. Ему было 63 года. С молодых лет нося в себе образ _с_в_о_е_г_о_ Чацкого, он получил возможность осуществить его слишком поздно, когда возраст резко не соответствовал роли. Это угнетало его. Большая сосредоточенность, замкнутость, серьезность стали его господствующим настроением в эти недели.

   27 октября 1938 года, в день празднования 40-летия МХАТ, в правительственной ложе находился весь состав Политбюро во главе с И. В. Сталиным. В зрительном зале - видные представители всех отраслей труда и знания, Герои Советского Союза, знатные люди советского искусства. Присутствующие встретили овацией старейшин Художественного театра. От коллектива МХАТ открыл юбилейный вечер В. И. Качалов. Он предложил почтить вставанием память гениального создателя МХАТ К. С. Станиславского. По просьбе Вл. И. Немировича-Данченко В. И. Качалов прочел его речь, подводившую итоги творческой жизни театра за 40 лет.

   30 октября состоялся спектакль "Горе от ума".

   На этот раз Качалову наконец удалось осуществить свой замысел. Тема качаловского Чацкого - "И вот та родина!" Его Чацкий - ровесник Рылеева и Одоевского. В. И. не пытался дать портрет юноши, - сама мужественная простота его исполнения таила зрелость мысли. Его Чацкий прост и искренен, одинаково страстен и в своей любви и в своей ненависти. В первом акте самая настоящая, пленительная, кипучая молодость владела его чувствами. Он радостно взволнован утренней встречей с Софьей ("и весел, и остер"). Он не только влюблен в нее, но и уверен в ее тайном сочувствии его колкостям по адресу барской Москвы. Ее холодность его не смущает, но вызывает недоумение и несколько настораживает. Даже в начале второго акта, в сцене с Фамусовым, едва можно было ощутить в Качалове - Чацком, за легкостью его задорного остроумия и обличительных острот, черты формирующегося декабриста. В нем кипит веселое озорство. Только со словами "А судьи кто?" поднимался в исполнении Качалова гневный Чацкий, и начинала расти тема "И вот та родина!". В сценах, где убедительно раскрывалось перед ним внутреннее содержание молчаливых и скалозубов, где зарождалось подозрение об истинном настроении Софьи, не вялость и меланхолия, а щемящая горечь овладевала им. Из этого качественно нового зерна и вырастал качаловский Чацкий третьего и четвертого актов. И в столкновении с Молчалиным и в объяснении с Софьей (у лестницы) вставал цельный образ будущего борца. Так говорить Софье о Молчалине и о своей любви мог только человек, полный высоких гражданских чувств. "Удивительно, - писал С. Н. Дурылин, - эта ревнивая тревога сердца, это горе от любви Качалову хуже удавались тогда, когда в 1906 году от него требовали, чтобы он играл "горе от любви", и с удивительным совершенством передавал Качалов это любовное терзание Чацкого в 1938 году" {С. Н. Дурылин. Качалов-Чацкий. "Театральный альманах", ВТО, 1946, кн. 1(3).}. Даже на балу он еще не утратил доверия к Софье, готов поделиться с ней своим "горем", рассказать о встрече с "французиком из Бордо". Но уже в этой сцене у Качалова звучали какая-то горькая растерянность и насмешка над собой. Такого Чацкого больше терзала не холодность Софьи к нему, Чацкому, а ее влечение к Молчалину. В четвертом акте он подавлен, замкнут. Никакие бичующие слова не могут исчерпать его горечи. "Мильон терзаний" подготовил почву не только для взрыва, но и для раздумий о будущем. Что-то определилось до конца, что-то решено без возврата. Прозрение Чацкого в финале акта дает принципиально новое: волю, мужество. Вот почему так понятен и близок советскому зрителю качаловский Чацкий. Он знает, он почти убежден, что где-то "е_с_т_ь" уголок "оскорбленному чувству" (именно на этом слове Качалов делал ударение). Вот почему без всякого внешнего блеска, в глубокой душевной собранности, почти шопотом он произносил последние слова: "Карету мне, карету..." "Обаяние Качалова здесь беспредельно, - писал В. Ф. Залесский. - Его голос, интонация, паузы, ударения, окраска звука совершенны и неповторимы" {В. Ф. Залесский. "Горе от ума" на сцене Художественного театра. "Театр", 1939, No 1.}.

   То, что сделал Качалов в "Горе от ума" в 1938 году, можно действительно считать сценическим подвигом. Новый облик грибоедовского героя в этом спектакле стал театральным событием.

   Сам В. И. после генеральной репетиции и премьеры был как будто подавлен, отмалчивался. Помню, как-то в эти дни его сын, вернувшись из театра, стал рассказывать, что говорят о спектакле. В. И. сидел в своем кабинете, замкнутый, затихший, молчаливый, точно все, что говорилось, шло мимо него, точно молча он не принимал этого. Возражал как-то скупо, без подъема. Сын не выдержал и сказал: "Если бы я не знал тебя так хорошо, я бы подумал, что ты притворяешься".

   После нескольких спектаклей посыпались взволнованные письма зрителей. "Впечатление настолько огромное, - писал, по-видимому, искушенный зритель, - что я буквально недели две ни о чем другом не говорил. Правы мадридские любители музыки, не желавшие 18 лет слушать оперу "Искатели жемчуга" без своего любимого актера. Я не мог притти в себя от изумления: ведь это же живой, живой, настоящий живой человек! Вы заставили меня радоваться, страдать и негодовать вместе с Вашим Чацким. Большое Вам спасибо!"

   В декабре, после воспаления легких, Качалов отдыхал в Барвихе. Вместе со всей советской общественностью он тяжело пережил гибель великого летчика нашего времени В. П. Чкалова, с которым совсем недавно виделся и беседовал о театре.

   Уже в Барвихе он получил письмо от старого зрителя: "Был давно на Вашем старом "молодом" Чацком и недавно на молодом "старом" Чацком. Никакой утечки во времени. Разница лишь в направлении ветрил: _т_а_м_ - с горечью: "Карету мне, карету...", _з_д_е_с_ь_ - освобождение от оков любви, энергичный протест, пощечина художника".

   14 апреля в спектакле "Враги" В. И. почти экспромтом пришлось сыграть роль Якова Бардина (исполнитель этой роли В. А. Орлов был вызван из Москвы к больной матери). Выручая спектакль, который мог быть сорван, В. И. сам предложил заменить Орлова. Ему была дана одна репетиция, и присутствовавшие на ней товарищи были поражены тем, как тщательно В. И. готовился к спектаклю. "Играл В. И. великолепно, - писал в "Горьковце" (1939, No 13) Е. В. Калужский,- и выразил желание иногда играть эту роль. Анонс о выступлении Качалова в роли Якова Бардина был встречен в публике аплодисментами так же, как и его первый выход на сцену".

   Те, кому посчастливилось видеть Качалова в этой роли, рассказывали, что он создал образ, незабываемый по искренности и простоте. Этот "брат хозяина" симпатизирует рабочим и часто бывает на фабрике. "Бунт будет",- говорит он. Он уже в гимназии понял, что "никуда не годится", то есть что "не хочет работать для хлеба и не может копить деньги". Это человек, сломленный алкоголем, на грани душевной болезни. Но он сохранил какие-то моральные качества, давно утраченные его средой. Вот это в нем и ценил Качалов. Бессилие и беспомощность больного, но чуткого и душевно чистого человека Качалов передавал с огромной и покоряющей силой. Сцена прощания с Татьяной стала незабываемой. "Ты поцеловала меня, точно покойника..." - говорил он жене и прикладывал ее руку к своему лбу. В этой сцене Качалов не скрывал растерянности Якова перед жизнью и в то же время приоткрывал зрителю его душевные богатства. Это было одно из проявлений качаловского дара - скупыми средствами обнажать душу до конца.

   "Дорогой Василий Иванович! Я видел Вас еще раз вчера, - писал ему в апреле 1939 года студент историко-философского института. - То потрясающее впечатление, которое производит каждый из созданных Вами образов, у тех, кто хоть раз видел Вас, будет в их сознании жить вечно. Вы поистине великий артист нашего времени. Образы, созданные Вами, заставляют содрогаться перед жалкой обывательской жизнью и вдохновляют на счастливый благородный труд - труд без успокоения, труд без утомления. Все мы счастливы быть Вашими современниками и видеть Вас на сцене. У меня будет к Вам только одна просьба. Напишите, пожалуйста, книгу о Вашей замечательной жизни, о Вашей благородной работе, отданной на службу своему народу. Эта книга будет любимой, будет настольной книгой каждого культурного человека".

   "Мне кажется, я так изменился за один вечер, слушая Вас, что всему плохому положен конец безвозвратно", - признавался после вечера в Колонном зале в письме к В. И. студент Института народного хозяйства. - Ваш вечный покорный зритель и слушатель..." (фамилия неразборчива).

   12 мая 1939 года коллектив драмкружка одного воинского подразделения прислал Качалову свой дальневосточный красноармейский привет и благодарил его за заботу (письмо и сборник маленьких пьес).

   В мае МХАТ гастролировал в Горьком, в июне - в Киеве. Вс. Чаговец в статье о Качалове рисовал его выступление в пушкинский день 1939 года ("Да здравствуют музы, да здравствует разум!") и вспоминал призывное "ау" качаловского Трофимова перед революцией 1905 года. В Киеве Качалов много выступал в концертах (во Дворце культуры хлебопекарей, на вечере памяти Горького, в Государственном театральном институте и др.). Днем гулял по садам, дышал запахом акаций. После одного из спектаклей толпа молодежи устроила Качалову овацию на площади и на руках понесла его к машине.

   После киевских гастролей, перед Кисловодском, В. И. отдыхал на Николиной горе, где у него с 1934 года была своя дача. В первые годы он сам мало ею пользовался, но постепенно, особенно после войны, очень к ней привязался. 4 июля он писал С. М. Зарудному: "В общем здесь хорошо, можно отдохнуть, хотя чуть-чуть тесновато и немного шумно от той "младой жизни", которая "играет" и заполняет весь дом и все пространство маленького участка, обнесенного некрашеным частоколом (никак не соберусь с деньгами и временем заняться этим художеством). Играющая младая жизнь - это Ольгуша Пыжова (11 лет), внучка Сергея Васильевича {С. В. Алферьев - сторож на даче Качалова.} Наташа (тоже 11 лет), четырехмесячный Мишка, сын бывшей жены Вадима Анны Михайловны, которую ты помнишь по Ленинграду, два сына овчарки Изоры (Брут 2-х лет и Джон 2-х месяцев), два котенка и шесть однодневных цыплят, которые вчера на моих глазах вылупливались из яиц (впервые в жизни наблюдал это таинство). Собираюсь еще выводить и гусят. Но этим думаю заняться в августе, когда вернусь из Кисловодска, куда еду 5 июля подлечить очень уставшее сердце (одышка, перебои)..."

   В Кисловодске Качалов жил в доме отдыха Совнаркома у Красных Камней. "Наслаждаюсь больше всего одиночеством, даже больше, чем красотой и воздухом, - писал он. - Сижу один на своем балконе. Встаю в 7 часов утра, сейчас же отправляюсь по маршруту к "Красному Солнышку", отхожу в сторону от людей, очень еще редких в этот час, и дышу, не могу надышаться".

   МХАТ ставил заново спектакль "Три сестры". По настоятельной просьбе Вл. И. Немировича-Данченко Качалов начал репетировать Вершинина. С огромной заинтересованностью В. И. отнесся к спектаклю в целом. В письме к Владимиру Ивановичу он писал: "Очень хочет играть няню Н. А. Соколовская. Думаю, что Вы утвердите ее как первую или основную исполнительницу: и настоящая старуха, и настоящая актриса со всеми нужными для этой цели данными. Станицын очень хочет играть Андрея (располневший генеральский сынок с дикцией барчука-интеллигента, хорошо говорит на иностранных языках, переводит книгу с английского, уютный, мягкотелый, юмористически-располневший, которого хочется щекотать и щипать, ленивый увалень в первых действиях, истеричный - в последних), конечно, лучшего Андрея, чем Станицын, у нас в театре нет..."

   Председателем жюри Лермонтовского конкурса чтецов в конце сентября был Качалов. Перед ним маячил еще неосуществленный образ Фамусова, но В. И. заболел, слег и в первых числах октября попал в Кремлевскую больницу. 7 октября он писал: "Сейчас узнал о смерти Щукина. Чорт знает, какая нелепость! Нелепость. Больше всего нелепость!" Качалов очень любил и ценил Щукина. Подарил ему когда-то свой портрет с надписью: "Внуку, милому и любимому и уже "заслуженному", от деда Качалова".

   В конце октября В. И. оказался в Барвихе. Он был крайне подавлен расшатанностью своего здоровья. Бывали дни, когда он твердо, упорно, настойчиво думал и даже говорил о смерти.

   В. И. выполнял процедуры, много сидел на воздухе, много молчал, много читал; его навещали друзья. "...Сдвига в настроении к лучшему не произошло. И не жду его. И не предвижу, - писал он. - И не потому, что "я, наконец, смертельно болен"... Даже думаю, что в какой-то степени выздоравливаю. Но мне ясно, - я ощущаю это всем нутром, - что окончательно я не выздоровлю, что завелась червоточина, которая, может быть, и не так уж быстро, но свое дело сделает и уже делает. Несмотря на дивную погоду, на душе невесело". Очень медленно, постепенно он стал выходить из этой депрессии. Бывали и очень хорошие дни, приходило бодрое, даже веселое настроение. Иногда он был способен с увлечением отдаться случайному впечатлению, и нельзя было не залюбоваться его непосредственностью. В разговоре с людьми ему были чужды "общие места", он всегда сразу начинал говорить о самом главном. Он мог накинуться на посетителей чуть ли не в первые минуты их приезда, если был увлечен какой-то книгой, если выносил в душе какой-то образ или сцену. Как всегда, он сейчас же начинал искать сочувствия своему настроению. Так заволновала его вдруг (такие мгновенные увлечения у него бывали) страничка из романа Голубова "Солдатская слава" (роман печатался в журнале "Знамя"), и ему не терпелось с кем-нибудь поделиться захватившим его впечатлением. В такие минуты он был полон жизни. Не могло не остаться в памяти его загоревшееся, почти вдохновенное лицо. Как всегда, перечитывая особенно пришедшиеся ему по душе строки, он по лицу собеседника старался угадать впечатление. Да и вообще стоило Василию Ивановичу соприкоснуться с каким-нибудь творческим материалом, он весь преображался. Подавленность, мысли о нездоровье уступали место живому и радостному настроению.

   "Когда вижу Вас на сцене, я всегда испытываю радость, - писал ему 21 сентября 1939 года литератор В. Гольцев. - Дело не только в обаянии Вашего таланта, а и в том, что от Вас исходит какая-то прекрасная человечность. С детских лет я привык восхищаться Вашей игрой, и до сих пор передо мной особенно отчетливо стоит привлекательный образ Тузенбаха. Но лишь с годами я, как мне кажется, понял основное, - что Вы самый подлинный гуманист и что основа Вашего искусства - большая любовь к людям. Два с половиной года назад я встретился с Вами в нашем клубе писателей, где Вы блестяще выступили с чтением "Записок путника" Ильи Чавчавадзе. Меня поразило в этот вечер, что Вы узнали меня и даже припомнили, что когда-то "мы вместе выступали" на вечере памяти В. Брюсова. Оказалось, что Вы даже не забыли о моих занятиях Ал. Блоком. Суть дела заключается не в том, что у Вас исключительная память, а опять-таки в Вашем внимании к людям. Недаром одна моя приятельница из МХАТ сказала на днях: "Когда видишь Качалова, становишься лучше". Будьте здоровы, дорогой Василий Иванович! Вы нам очень нужны!"

  

  

   В январе 1940 года Качалов приветствовал отважных седовцев. "Огромная человеческая воля победила ледяную стихию, - писал В. И. - Закончился легендарный дрейф, который обогатил науку новыми наблюдениями в области освоения Великого Севморпути. До радостной встречи, дорогие товарищи, в Москве!"

   25 января состоялся творческий вечер Качалова в Центральном Доме работников искусств.

   12 февраля 1940 года Качалову исполнилось 65 лет. Утром собрались у него с подарками товарищи по работе: Тарханов, Хмелев, Еланская, Ливанов. Они прочли ему адрес, подписанный всеми работниками театра. В течение дня у Качаловых "ни на минуту не умолкал телефон - Москва поздравляла народного артиста" {"Вечерняя Москва", 13 февраля 1940 г.}. Было получено несколько сот поздравительных телеграмм. Радиокомитет организовал в честь В. И. Качалова радиопередачу, с приветствием выступали крупнейшие мастера искусств. Во всех газетах, центральных и местных, появились статьи, посвященные его творчеству. "Когда Василий Иванович Качалов выходит на сцену, - писал рецензент, - зрительный зал в единодушном порыве устраивает ему бурную овацию. Качалов идет по улице, и многие, встречающие его, независимо от того, знает ли он их, почтительно раскланиваются с ним. Когда Качалов в качестве зрителя появляется в театре, в концерте, на выставке, нет человека, который бы не обернулся ему вслед: "Смотрите - Качалов!" За этим интересом к Качалову скрывается совсем особое чувство - чувство необычайной теплоты, нежности и огромной душевной ласки, которое питают к В. И. Качалову миллионы зрителей" {"Вечерняя Москва", 11 февраля 1940 г.}. В личности Василия Ивановича критика отмечала исключительное отношение к искусству. О нем говорили, как о художнике, который всегда был подлинным гражданином своей страны и в тяжелую полосу реакции верил в "грядущую бурю" и в великое будущее своего народа. Именно на этой почве рождалась покоряющая сила качаловского оптимизма. "Подлинный артист народа, Качалов несет свое замечательное искусство в широчайшие массы трудящихся" {"Известия", 11 февраля 1940 г.}. "Никакие самые горячие слова и никакое самое вдумчивое исследование творчества В. И. Качалова, - писала газета "Известия", - неспособны передать непосредственную силу его игры... Это страстнее мироощущение, эта любовь к людям, это разоблачение буржуазной лжи и лицемерия, эта страсть и мощь жизни, которая растет, ширится и утверждает волю, сердце человека, сильнее всего говорит в Качалове, в его благородном творчестве" {"Известия", 12 февраля 1940 г.}. В адресе от ВТО, подписанном А. А. Яблочкиной, И. М. Москвиным, В. В. Барсовой и другими, звучали такие слова: "Гениальному обаянию Качалова нельзя научиться, как нельзя перенять несравненный качаловский голос, - и нас вместе со всеми зрителями при первых же звуках Вашего голоса охватывает стихийное, неодолимое, почти физическое чувство восторга, то до боли доходящее напряжение счастья, которое рождает музыка Чайковского, стихи Пушкина, мрамор Праксителя". В "Декаде московских зрелищ" под заголовком "В_е_л_и_к_о_м_у_ _а_р_т_и_с_т_у_ _в_е_л_и_к_о_г_о_ _н_а_р_о_д_а" были помещены приветствия товарищей по искусству.

   Простые, взволнованные и искренние письма зрителей шли к Качалову в его юбилейные дни. Автор одного из них приветствовал "пушкинский, солнечный, лучезарный талант" Качалова.

   Старый зритель, взволнованный выступлением Качалова 12 февраля по радио, тотчас же поделился с ним своим впечатлением: "Всей семьей, затаив дыхание, мы слушали Вас, и не только слушали, но и видели своим духовным взором Ваше лицо, такое знакомое и близкое. И снова то же ощущение радости и высокого наслаждения, которое ничуть не притупилось оттого, что мы стали старше и что от первой радостной встречи с Вами меня отделяют 25-27 лет". "Восхищаться во время спектакля Вашим тонким мастерством, чувствовать себя взволнованным, а случалось, и потрясенным Вашею игрою - это счастье, - признавался другой старый москвич. - Находить иногда в созданном Вами образе нравственную поддержку, а иной раз слышать в Вашей роли слова горькой укоризны - и это тоже счастье!"

   Те же чувства звучали и в письмах студенческой молодежи.

   Пионеры города Бузулука обещали ему: "Называя Вашим именем наше звено, будем стараться быть похожими на Вас, вырастем большими людьми, которые будут полезны Родине". Со всех концов страны шли приветствия.

   Московская студия кинохроники снимала Качалова в его домашнем кабинете. 20 февраля в газетах было напечатано письмо Качалова, в котором он благодарил за щедрое проявление внимания к нему в день его рождения.

   24 февраля, в день первого выступления Б. Н. Ливанова в роли Чацкого, Качалов послал ему приветствие: "Дорогой Борис! Душевно с тобой сегодня - с самыми лучшими чувствами, с дружеской любовью к тебе, с крепкой, радостной верой в твой талант. Василий Качалов".

   В конце февраля в кабинете Василия Ивановича состоялось заседание членов Секции художественного слова ВТО, председателем которой он был избран. Члены секции обсудили ряд принципиальных проблем художественного чтения с эстрады.

  

  

   В сезон 1940/41 года особенным успехом у зрителей пользовался качаловский Ивар Карено. С каждым годом успех этот рос. В восприятии публики образ Карено почти слился с образом исполнителя, настолько Качалов "жил" в этой роли. Его радовало, когда кто-нибудь из друзей бывал на этом спектакле и мог "покритиковать". В. И. по-настоящему любил критику, идущую от ума и сердца, всегда жадно ее слушал. "Хвалебных" слов он не терпел. А когда заговаривали о его "обаянии", лицо Качалова становилось скучающим, насмешливым или сердитым.

   Народный артист СССР Р. Н. Симонов, смотревший спектакль "У врат царства" в январе 1940 года, взволнованно писал: "Ивар Карено в исполнении В. И. Качалова - это высоты актерского мастерства. У зрителя рождается такое ощущение, будто бы это судьба не образа, а самого актера. Вот почему рождается в зале добрый и сочувственный смех. Вот почему к горлу подкатывают слезы. Вот почему уходишь со спектакля с желанием еще лучше работать, учиться и совершенствоваться" {"Декада московских зрелищ", 1940, No 5.}.

   "Знаете ли вы, что такое тишина в зрительном зале, когда творит любимый актер? На сцене Качалов. Так же, как в первом спектакле, молодо и сочно звучит его голос. "Как я презираю ваших либералов! Я призываю к сопротивлению, я призываю к борьбе! У самых врат новой жизни разразится война за освобождение человека!" И в эти слова Карено - Качалов вносит новый, особенный, понятный нам смысл. Качалов у рампы. С верхних ярусов стремительно сбегают зрители поближе к сцене посмотреть на великого артиста.

   - Качалову спасибо! - кричит молодежь, волнуются старики. 18 раз дают занавес. 385-й раз идет спектакль. С усталой, но пленительной улыбкой Качалова не хочет расставаться бушующая молодежь. И только ли молодежь? Люди всех возрастов" {"Декада московских зрелищ", 1940, No 5.}.

   С апреля начались репетиции "Трех сестер" с Вершининым - Качаловым и Болдуманом. П. Д. Корин заканчивал портрет Качалова - он писал его во время работы: В. И. готовил отрывки из поэмы Маяковского "Про это". Перед гастролями в Ленинграде (с 26 мая по 1 июля) Качалов приветствовал любимый город: "Ленинграду есть чем нас порадовать. Город, носящий имя Ленина, город, являющийся превосходным созданием русского народа, был и остается крупнейшим центром сценической культуры" {"Декада московских зрелищ", 1940, No 12.}.

   Еще в Москве В. И. жаловался на эмфизему, на хрипы в груди. В Ленинграде он слег и 8 июня был помещен в больницу имени Свердлова. Воспаление легких протекало легче обычного. Он зачитывался "Войной и миром", повестями Тургенева ("Полесье", "Яков Пасынков" - просто очень хорошо").

   Из Москвы Качалов скоро попал в Барвиху. "Устроился я в общем хорошо, хотя и живу вдвоем, - писал он. - Сожитель мой - очень приятный, трогательный старик, бывший кондуктор на Забайкальской железной дороге, а в молодости был солдатом - полковым музыкантом, играл на кларнете. Слушаю его рассказы с удовольствием. И рассказывает, и поет, - напевает марши, польки и военные сигналы. Вчера пел романс: "Ни для миня прейдеть висна" - при свидании изображу. У нас большая, прохладная комната, и мне не хочется переходить отсюда в отдельную палату".

   В эти недели художник Сарьян написал портрет Качалова.

   Человек сдержанный и странно-застенчивый, В. И. не умел по-настоящему видеть и ценить себя. Однажды с грустью сказал: "Да разве со мной можно разговориться?" А сам рвался к людям, питал к ним огромный интерес. Зато он весь раскрывался на природе, весь отдыхал на ней. В поле, в лесу, на проселочной дороге он вдруг чувствовал освобождение от всего, что сам взвалил на свои плечи, - дышал - не мог надышаться. Выйдя на простор, вдруг останавливался, молча и долго стоял, наслаждаясь и точно прислушиваясь. У В. И. был дар удивительно легкого, насыщенного близостью, теплотой и пониманием молчания. Отдельные любимые тропинки, овраги, отдельные деревья крепко входили в его память. Так иногда через неделю, среди совсем другой природы, он, вспоминая какую-то подробность разговора, вдруг неожиданно мог сказать: "Это была не ива, - это ракита". И в этом была сложная сеть мыслей, полураскрывающих его настроение. В одном из писем в первые месяцы войны у него неожиданно вырвались строки: "Как глупо и обидно и досадно, что я так мало радовался на прошлую жизнь, так мало ею наслаждался".

   С начала сезона В. И. играл "Воскресение", "Враги", "Вишневый сад", "У врат царства". В сентябре он вошел в состав жюри конкурса на лучшую пьесу. Скульптор А. Н. Златовратский закончил бюст Качалова.

   7 октября исполнилось 40 лет работы Качалова в МХАТ. "Когда на сцене театра или на подмостках концертного зала появляется Василий Иванович Качалов, - писал корреспондент "Правды", - словно электрическая искра пронизывает тысячную толпу зрителей. Актер живет тысячей жизней, всегда господствуя над ними... Это не только интуиция художника, но и результат глубокого изучения, умения слушать живой пульс своего времени, умения жить со своим народом, быть сыном своего народа, быть подлинным советским артистом". Третья полоса многотиражки МХАТ "Горьковец" открывалась заголовком: "В. И. Качалов - гордость Художественного театра".

   В середине октября состоялось два творческих вечера Василия Ивановича - в МХАТ и в ЦДРИ. 17 октября в зале имени Чайковского - вечер памяти А. Блока (60 лет со дня рождения). Качалов читал "Двенадцать", отрывки из "Возмездия", стихи из цикла "Родина". Много выступал в воинских частях. Но вскоре опять заболел. 8 декабря, когда МХАТ принимал Красное знамя от Наркомата Морского Флота (В. И. получил почетную грамоту), Качалов в Кремлевской больнице тоскливо думал о неустойчивости своего здоровья: "Конечно, скука есть скука. А совсем не какая-нибудь "в сердце - растрава" или "сердца вдовство" и прочее такое... {В. И. цитирует стихотворение Вердена "Хандра" в переводе Б. Пастернака.} Сейчас слушал передачу концерта из зала Чайковского. Среди жуткой халтуры... прямо заслушался и заволновался Гиацинтовой в "Белых ночах",- такая свежесть и мастерство". Новый год встречал в Барвихе.

   Василию Ивановичу в Барвиху писали два молодых театроведа Л. Лобко и В. Хотимская: "Письмо Ваше для нас - призыв к борьбе за себя, за сохранение душевной цельности, за цельность в своем труде". Какой-то радиослушатель из Сумской области благодарил за "гениальное исполнение роли Гаева": "Для меня каждое Ваше слово, каждый вздох, смех, слезы - вершина искусства. До сих пор не верю, что можно так произнести слова Гаева: "Вот возьми... Тут анчоусы, керченские сельди..." Вы для меня недосягаемо высокий художник, как Толстой и Шекспир в литературе, Бетховен - в музыке, Репин - в живописи".

   В середине января 1941 года Качалов выступил во "Врагах" и очень тепло был встречен зрительным залом. Решил готовить роль Николая I в пьесе М. А. Булгакова "Последние дни" ("Пушкин"). К этому времени у него уже были приготовлены монологи из "Скупого рыцаря", "Моцарта и Сальери", фрагменты из лермонтовского "Демона", которые он должен был читать с А. О. Степановой. В работе были отрывки из поэмы Маяковского "В. И. Ленин", воспоминания Горького о Ленине и Толстом, монтаж из "Леса". Еще в 1939 году он читал в переводе Б. Пастернака сонеты Шекспира (66-й и 73-й), "Зиму" (песня из комедии "Бесплодные усилия любви"), "Послание к Августе" Байрона, "Хандру" Верлена. Эти вещи он очень редко читал с концертной эстрады, иногда читал "Зиму" или "Хандру" "на бис", и это становилось его интимной беседой со зрителем.

   28 января В. И. участвовал в большом тематическом концерте в ЦДРИ: "Партия большевиков в произведениях искусства". Он читал Маяковского - "Разговор с товарищем Лениным" и "Во весь голос".

   "Я очень люблю наблюдать за Василием Ивановичем во время репетиций, получаю от этого огромное удовольствие, - признавался M. M. Тарханов. - Вот в театре появилась знакомая высокая фигура Качалова. Мне всегда нравится, как он с тетрадкой в руке долго ходит по фойе, где идет репетиция, и как-то не решается показать то, что, очевидно, в его роли уже тщательно сделано. Он все еще выжидает. Долго думает, как бы ждет только творческого момента, когда он раскроет образ во всю силу своего дарования. Все актеры Художественного театра знают, как тщательно работает Василий Иванович над образом. Вот характерная беседа актеров:

   - Ну, как идет репетиция пьесы?

   - Да вот этот актер уже репетирует, а В. И. еще курит.

   Это значит, что он продолжает обдумывать свою роль" {"Декада московских зрелищ", 1941, No 5.}.

   В марте в "Театральной декаде" вместе с интервью появилось описание кабинета Качалова: "Скромная медная дощечка: "В. И. Качалов". Дверь открывает приветливая Васильевна. В передней суетятся две коричневые таксы. Они заливисто лают на вошедшего, но больше "из служебного долга". Синий кабинет Качалова. Тихо в этом кабинете. Василий Иванович поднимается с кресла навстречу. Смущенная улыбка, ласковый взгляд из-под пенсне.

   - Садитесь. Рад служить.

   На столике гостеприимно разложены папиросы различных названий. Над столом - репродукция серовской Ермоловой, над диваном - в траурной раме портрет Станиславского с надписью. С трогательными надписями портреты М. И. Бабаковой, Б. В. Щукина, Р. Н. Симонова - за стеклами библиотечного шкафа. На столе у окна портрет недавно умершего друга С. М. Зарудного работы художника Г. С. Верейского. На стенах развешаны великолепно выполненные карикатуры Б. Н. Ливанова. У окна под пальмой портрет Ф. И. Шаляпина. На этажерках много фарфоровых статуэток, преимущественно птиц и животных, особенно много собак всех пород - борзые, легавые, овчарки. В. И. - страстный любитель собак. Над постелью в левом углу портрет качаловского добермана маслом - работа худ. Делла-вос-Кардовской".

   13 апреля в "Московском большевике" были опубликованы документы из архива Трепова 1904 года. Там было сказано: "Артист Художественного театра В. И. Качалов является личностью политически неблагонадежною".

   Всю весну Качалов работал много, как всегда. Был бодр, подвижен, в творческом подъеме. Часто ездил за город на машине - подышать чистым воздухом.

   "Ваша душа такова,- писал один из зрителей,- что в каждом, кто к ней прикоснется, просыпается все, что есть в нем лучшего. За Вашу удивительную душу и за то, что Вы не устаете отдавать ее людям, великое Вам спасибо".

  

  

   Летом 1941 года Качалов собирался отдыхать на Николиной горе. Война застала его в "Соснах". Он с большим интересом кончал читать вторую часть романа Эренбурга "Падение Парижа". В первые же дни войны ушел добровольцем на фронт сын Качалова - Вадим. "Настроение у меня крепкое, - писал В. И. - Чувствую, что я нужен и могу еще быть поддержкой и опорой".

   27 июня состоялся исключительный по насыщенности спектакль "У врат царства", оказавшийся в исполнении Качалова и в этот момент глубоко волнующим. Он играл, как никогда. Когда Качалов - Карено говорил Элине в четвертом акте, что "у самых врат царства новой жизни разразится война...", весь зрительный зал ответил ему бурной овацией, выразившей огромный патриотический порыв. "...То, что я не ощутил своих 66 лет,- признавался Качалов, - об этом и мне приятно вспомнить".

   Все эти недели Василий Иванович был сосредоточен на одном: кому-нибудь помочь, кого-нибудь поддержать, кому-то быть полезным. Ему казалось, что он даже окреп. "Настроение у меня ничего себе, довольно крепкое, подтянутое, вроде как перед ответственным выступлением, - писал он из "Сосен". - ...Ощущаю большое желание жить - терпеливо, с мужественным самообладанием - без всяких "парусов" и "упоений в бою..."

   Партия и правительство и в эти тяжелые дни проявили большую заботу о выдающихся деятелях советского искусства. 9 августа "старики" МХАТ и Малого театра были эвакуированы в Нальчик. В. И. убедил себя, что он здоров и бодр.

   В Нальчике Качалов систематически выступал в концертах для бойцов в госпиталях и воинских частях. Вл. И. Немирович-Данченко предложил начать готовить для Москвы пьесу Шекспира "Антоний и Клеопатра" - с Тарасовой (или Степановой) и с Антонием - Качаловым. В. И. согласился не для того, чтобы когда-нибудь играть, а как партнер для репетиций. Собирались готовить (а потом и репетировали) "На всякого мудреца...", играть собирались "На дне", "У врат царства". Затянувшийся грипп с бронхитом перешел у Качалова в тяжелое воспаление легких. Он попал в больницу. "Стараюсь жить и даже работать",- писал он после выздоровления.

   Из Нальчика группа старейших актеров-москвичей переехала в Тбилиси. В. И. опять выступал в частях Красной Армии. 18 января 1942 года сердечно и радостно встретила москвичей столица Советской Армении - Ереван. Под ослепительными лучами юпитеров сверкали на транспарантах слова: "Привет замечательным мастерам искусства русского народа от цветущей Армении!" В течение целой недели артисты выступали перед ереванскими зрителями с двумя концертными программами. В Баку была встреча с бойцами и командирами Красной Армии и бакинскими рабочими-стахановцами. "Проникновенные слова рабочих-нефтяников, - писал В. И. в "Вечерней Москве", - были нам так же дороги, как приветствия фронтовиков". Бойцам Красной Армии Качалов с особенным подъемом читал "Жди меня" К. Симонова и "Три кубка" Н. Тихонова. 25 марта 1942 года в "Вечерней Москве" была напечатана статья Качалова "Миссия советского актера".

   В конце апреля группа актеров-москвичей с участием Качалова дала более десяти концертов в Сухуми, Сочи и Гагре.

   В Тбилиси ждала телеграмма из Комитета по делам искусств - предложение ехать в Саратов, где играл в это время Художественный театр, через Москву. "Москва нам снится каждую ночь",- еще из Нальчика писал Качалов словами "трех сестер". В первых числах сентября для небольшой группы "стариков" был организован спокойный и удобный перелет из Тбилиси в Москву. "Хотя мы летели чудесно, - это очень большое наслаждение, - уже из Москвы писал В. И., - но после перелета вот уже целую неделю чувствую себя плохо: поднялось кровяное давление (больше 200, чего у меня никогда не бывало), и это отражается на самочувствии, - очень нервничаю, очень ослабел". Его томила утрата уверенности в своих силах, непрочность здоровья. А работать привык, работать хотелось. Выступал в частях Красной Армии, читал по радио. 7 ноября весь театр был уже в Москве. Сезон открыли "Фронтом" Корнейчука. В. И. играл во "Врагах". Угнетало его трагическое умирание М. П. Лилиной: ей ампутировали ногу выше колена (саркома), угрожала ампутация руки. Операцию и весь предшествующий период она перенесла с необычайной стойкостью. "Очень она все-таки вся необыкновенная, чудесная,- писал В. И. - Поражает и умиляет всех мужеством, терпением и мудростью".

   В театре было решено ставить "Лес" с Качаловым - Несчастливцевым. В декабре состоялся творческий вечер Качалова в ЦДРИ (монологи Брута и Антония, монолог из "Прометея", сцена из "Гамлета", стихи Пушкина, Блока, Тихонова, Симонова). Некоторые из качаловских работ в эти недели были записаны на пленку. Неуверенность в здоровье при неизменной потребности творчески жить и работать была для Василия Ивановича мучительна. В январе 1943 года он опять попал в Кремлевскую больницу; в феврале, в дни 25-летия Красной Армии, много выступал в частях Московского гарнизона. Он пытался всячески устоять, удержаться в жизни, закалить себя. Ему было 68 лет.

   20 марта в "Правде" было опубликовано постановление Совнаркома о присуждении Качалову "за многолетние выдающиеся достижения в области искусства" Сталинской премии первой степени.

   В горьковские дни он выступил на вечере в Доме актера. 12 апреля на своем творческом вечере в ВТО В. И. читал Шекспира: "Гамлет", "Юлий Цезарь", "Ричард III", сонеты и балладу "Джон - Ячменное зерно" Багрицкого (по мотивам Бёрнса). "Умное и блестящее мастерство Качалова торжествовало в разносторонней передаче шекспировских характеров",- писал рецензент. 21 апреля в Доме актера состоялся интересно задуманный вечер на тему: "Актеры романтического театра" (В. И. Качалов и Ю. М. Юрьев). Юрьев читал в своей обычной приподнятой манере монолог Арбенина из "Маскарада". После его выступления простой, интимный качаловский Гамлет прозвучал так, как будто исполнители были людьми разных эпох. Вряд ли правильно было объединять актера-реалиста Качалова и представителя старого романтического театра Юрьева общим понятием "актера-романтика".

   В эти дни Качалов пережил большое потрясение: 25 апреля скончался Вл. И. Немирович-Данченко. Потеря крупнейшего художника и близкого человека была глубоко пережита Василием Ивановичем.

   В мае Качалова избрали заместителем председателя жюри конкурса чтецов на тему "Война и Родина". По радио он читал отрывки из "Войны и мира" (батарея Тушина). Великолепно приготовил для тонфильма поэму Горького "Девушка и Смерть". Еще раз записал монтаж из "Горя от ума". В качаловском репертуаре появились стихи М. Светлова "Итальянец". "Для эстрады у меня еще намечены места из "Тихого Дона" и отдельные главы из "Василия Теркина" Твардовского", - писал он Б. А. Вагнер. Вместе с А. Грибовым, В. Поповым и другими Качалов приготовил для радио "незримый спектакль" - инсценировку рассказа Чехова "Каштанка". Чтение "от автора" и игра актеров перемежались музыкальными и звуковыми сценами. "Прекрасна манера качаловского чтения описательно-повествовательных мест рассказа, - писал Н. Д. Волков. - Здесь все очень просто, прозрачно и очень веско. Здесь нет никаких излишеств в смысле звукового подчеркивания отдельных слов и фраз. Здесь настоящая строгость хорошо выверенных интонаций великолепного мастера" {"Литература и искусство", 16 октября 1943 г.}. Почти через пять лет, в январе 1948 года, В. И. получил чудесное по искренности письмо об этом "незримом спектакле" от старого радиослушателя: "Вы взволновали меня до глубины души. Сколько же надо иметь чувства любви и какое проникновение, чтобы так всколыхнуть душу и вызвать в ней те благородные чувства, которыми должен обладать человек. От всей души благодарю Вас. Вы наша гордость, все мы по праву гордимся Вами. Можно быть, "к_а_к_ Качалов", можно петь и играть, "к_а_к_ Шаляпин", но _т_а_к_и_м_ _б_ы_т_ь_ невозможно. Чуть-чуть чего-то будет не хватать. А в этом "чуть-чуть" и заключается Ваше величие. Я счастлив за всех, кто благодаря радио получил возможность слушать и слышать Вас. _Т_а_к_и_х_ _м_и_л_л_и_о_н_ы. А как все Вас любят! Как у людей загораются глаза, когда произносится Ваше имя..."

   Август 1943 года В. И. провел в Архангельском, под Москвой. В сентябре выступал в тургеневских и толстовских вечерах. В октябре, в связи с 25-летием ВЛКСМ, под руководством Качалова проводился показ всесоюзной художественной самодеятельности.

   26 октября состоялось открытие Школы-студии имени Вл. И. Немировича-Данченко при МХАТ. В. И. принимал в этой студии большое участие: в течение всех последующих лет регулярно проводил там свои творческие вечера и участвовал в просмотре работ студийцев.

   В связи с исполнявшимся в 1943 году 45-летием работы театра были организованы творческие вечера артистов МХАТ. Большой интерес у публики вызвала сцена из пьесы Чехова "Иванов" (Иванов и Сарра - Качалов и Книппер-Чехова), она прозвучала очень сильно. На вечере памяти Вл. И. Немировича-Данченко Качалов читал отрывок из "Братьев Карамазовых" ("Клейкие листочки"). 24 января 1944 года состоялся его творческий вечер в ЦДРИ. 30 января шел "Вишневый сад" (40 лет со дня премьеры),- В. И. играл Гаева. По-видимому, по просьбе газеты или журнала Качалов в эти дни набросал план статьи о своем творческом пути. Сохранились только обрывки черновика, строки карандашом. На одном листке - наметка воспоминаний о том, "что именно, какое именно содержание, какой характер тех мыслей и чувств, которые толкают на сцену и сопровождают в дальнейшем нашу актерскую деятельность". На другом листке черновика карандашом - в виде плана - даются вехи общественно-творческого пути Качалова:

   "Братья старшие. Студенчество. Кружок. "Лес". Репин. Михайловский (в его штанах играл).

   Плеханов-Бельтов. Кропоткин.

   МХАТ - дебют. Вкус к правде, к искренности, к переживанию.

  

   Станиславский, Чехов, Горький.

   Шаляпин, Дузе, Сальвини, Моисеи.

  

   Мои роли - Анатэма, Бранд, Карено,

   "Бронепоезд", Николай, "Воскресение", "Враги"

  

   Война, эвакуация - обслуживание Красной Армии, письма с фронта - тесная связь - шефская работа..."

   На этом запись обрывается.

  

   4 марта 1944 года в МХАТ состоялся вечер Качалова в пользу детей фронтовиков. В том же месяце В. И. читал на вечере "Мастера искусства - сталинским стипендиатам московских вузов", на вечере памяти Эд. Багрицкого и на своем творческом вечере в Доме ученых.

   Почти сразу после снятия блокады группа актеров МХАТ во главе с Качаловым выехала в Ленинград. Обычное железнодорожное сообщение еще не было восстановлено, и поезд шел кружным путем. В. И. выступал на линкоре Балтийского флота "Октябрьская революция", в частях Ленинградского гарнизона, в Малом оперном театре. Ленинград всегда был для Качалова единственным, неповторимым городом. Он любил его площади, набережные, Неву, Васильевский остров, места за Невской заставой, где студентом он выступал в спектаклях для рабочих. Каждая встреча с Ленинградом насыщала его, давала ему ощущение каких-то новых горизонтов.

   "Когда Качалов читает фрагменты из романа "Война и мир", мы ощущаем, что присутствуем при торжестве русской речи, - писал рецензент "Ленинградской правды". - Мы ощущаем гражданственность, партийность художника". Качалов так читал "Тройку" из "Мертвых душ" Гоголя и стихи о Родине, что вместе со зрителями ему аплодировали актеры. "Его мастерство, зрелое и точное, - говорил в своей статье Б. Н. Ливанов, - вдруг по-новому блеснуло, - так вдохновил его героический подвиг ленинградцев". Из Ленинграда В. И. писал: "...Ленинград все так же волнующе прекрасен. И погода на редкость хорошая, солнечная. Дышу чистым морским воздухом вместо московского бензина. Отдыхаю душой и телом". Уже вернувшись в Москву, он продолжал получать из Ленинграда письма и телеграммы. Этой весной у него был большой творческий подъем, он много работал. У микрофона новыми его работами были вступление к "Медному Всаднику" и картина боя из "Полтавы" ("Он дал почувствовать слушателям величие побед русского оружия"). Провел в ГИТИС для студентов-актеров и театроведов свой творческий вечер. Много читал в дни чеховского юбилея. В этом сезоне В. И. записал на тонфильм чеховские рассказы "Студент" и "На святках". Рассказ "Студент" привлекал его давно (он читал его на чеховском вечере еще в 1910 году), был близок ему своей философской сущностью: "Прошлое связано с настоящим непрерывною цепью событий, вытекавших одно из другого". Качалов с удивительной силой доносил до слушателя глубочайшую мысль писателя: только пристальное внимание к жизни народа раскрывает подлинный смысл происходящего и уводит человека от вялости и пессимизма к утверждению победы великих начал. Здесь происходило полное слияние писателя и артиста. Оттого в звучании э