Карамзин Николай Михайлович - (Владиславлев М. И.). Карамзин. Неизданные сочинения и переписка. Часть I. Спб., 1862

;я развитымъ умомъ, имѣя на глазахъ своихъ попытки къ здоровой дѣятельности, порывы къ удовлетворенiю насущныхъ, современныхъ потребностей общества, онъ не могъ не видѣть, что въ нашей лжеклассической литературѣ дѣйствительно есть что-то фальшивое, не то покрайней-мѣрѣ, чтó нужно было обществу. Одаренный отъ природы чувствительною и мягкою натурою, слѣдовательно способный цѣнить и увлекаться всѣмъ патетическимъ, онъ не могъ не проникнуться глубоко идеями Руссо. Онъ не могъ не вздыхать по той простотѣ, въ измѣнѣ которой укорялъ женевскiй учитель современную ему цивилизацiю, о той близости къ природѣ, о которой онъ же говорилъ съ такимъ пафосомъ.

   Но о томъ почему именно русская литература въ лицѣ Карамзина увлеклась нѣмецко-французской сантиментальностью, стала чуждою духу русскаго человѣка, гдѣ лежали глубокiя причины этого новаго, но вовсе не народнаго литературнаго мотива, - объ этомъ мы поговоримъ при общей оцѣнкѣ литературной дѣятельности Карамзина. А теперь снова продолжимъ свою короткую лѣтопись.

   "Московскiй журналъ" продолжался недолго. Чтó помѣшало Карамзину продолжать его - достовѣрно неизвѣстно. Можетъ-быть срочная журнальная работа, лежавшая по недостатку сотрудниковъ главнымъ образомъ на немъ самомъ, надоѣла ему. А можетъ-быть и другое обстоятельство, вовсе отъ него независѣвшее, тѣмъ болѣе что скучая срочной работой и по этой причинѣ прекративъ изданiе журнала, онъ не сталъ бы впослѣдствiи издавать "Вѣстникъ Европы". Въ послѣдней книжкѣ Карамзинъ говорилъ, что "онъ станетъ разбирать архивы древнихъ литературъ, и что въ часы досуга своего онъ намѣренъ издавать въ маленькихъ тетрадкахъ, подъ именемъ напримѣръ Аглаи, одной изъ любезныхъ грацiй." "Аглаю" еще можно назвать въ нѣкоторомъ родѣ продолженiемъ "Московскаго журнала". Тамъ помѣщены "Письма русскаго путешественника", "Островъ Борнгольмъ", "Цвѣтокъ на гробѣ моего Агатона" - прозаическая элегiя по случаю смерти Петрова, друга Карамзина и товарища по изданiю "Дѣтскаго чтенiя". Но съ 1796 г. по 1800 его литературная дѣятельность попреимуществу, даже можно-сказать исключительно обратилась на переводы. Въ это время онъ переводилъ статьи различнаго содержанiя изъ сочиненiй образцовыхъ писателей древнихъ и новыхъ и издалъ въ 1798 году "Пантеонъ иностранной словесности". Вѣроятно причинъ этого нужно искать въ тогдашнихъ слишкомъ неблагопрiятныхъ условiяхъ для литературной дѣятельности. Карамзинъ за это время дѣйствительно подвергался серьозной опасности. Кто-то (подлиннаго имени мы незнаемъ) изъ недоброжелателей Карамзина, старавшiйся всячески повредить ему, сдѣлалъ на него доносъ, стараясь представить его человѣкомъ вреднымъ для правительства, безбожникомъ. Развязка этого казуса (по преданiю впрочемъ нельзя сказать чтобъ совершенно достовѣрному) происходила слѣдующимъ образомъ. "Знаешь ли ты Карамзина?" спросилъ императоръ Павелъ дежурнаго своего генералъ-адъютанта Ростопчина, давая ему прочесть полученный доносъ. "Знаю - отвѣчалъ Ростопчинъ - съ отличной стороны по сочиненiямъ его и не узнаю въ этомъ сочиненiи." - "Я ожидалъ этого, - продолжалъ императоръ Павелъ, - ибо мнѣ извѣстенъ доноситель; вотъ и рѣшенiе мое." При этихъ словахъ доносъ былъ брошенъ въ каминъ. За недостаткомъ серьозной дѣятельности Карамзинъ поневолѣ долженъ былъ убивать время на пустяки. Въ одномъ изъ писемъ его за это время къ брату Василью Михайловичу онъ пишетъ изъ Москвы: "О себѣ скажу вамъ, что я живу попрежнему, ѣзжу изъ дома въ домъ, играю въ бостонъ и проч. Ни въ какую зиму не бывало въ Москвѣ такого множества баловъ, какъ нынѣ; всѣ жалуются на недостатокъ въ деньгахъ, но между тѣмъ вездѣ видна роскошь."

   Съ восшествiя на престолъ Александра I обстоятельства, какъ извѣстно, поизмѣнились. При новомъ духѣ и порядкахъ въ царствованiе Александра I, въ 1802 году начались "Новости русской литературы", "С. Петербургскiй Меркурiй" - послѣднiй журнальный подвигъ И. А. Крылова, нашего знаменитаго баснописца. Въ томъ же году Панкратiй Сумароковъ, возвратившись изъ Сибири (тамъ онъ издавалъ "Иртышь, превращающiйся въ Ипокрену"), началъ издавать, живя самъ въ своей подмосковной деревнѣ, "Журналъ прiятнаго, любопытнаго и забавнаго чтенiя." Въ тотъ же годъ началось изданiе журналовъ: "Корифей или ключъ литературы" - подъ редакцiею Голинковскаго, и "Новости русской литературы", подъ редакцiей Саницкаго и Побѣдоносцева. Считая съ "Вѣстникомъ Европы" Карамзина, въ одинъ годъ явилось пять журналовъ. И это вовсе не случайное явленiе. Какъ извѣстно, подобный же фактъ повторился и въ новѣйшее время. Послѣ почти пятилѣтней праздности или незначительной дѣятельности Карамзинъ, при болѣе благопрiятныхъ условiяхъ, возвратился къ своему журнальному поприщу. И. И. Поповъ, содержатель московской университетской типографiи предложилъ Карамзину редакцiю "Вѣстника Европы". Этотъ журналъ представлялъ невиданную до того вещь на Руси. Къ литературному отдѣлу между прочимъ присоединился и политическiй. Мы не станемъ разбирать литературнаго отдѣла журнала, потомучто по характеру своему онъ подходитъ къ "Московскому журналу". Но о политическомъ отдѣлѣ стоитъ сказать кое-что, потомучто любопытно знать какiе были рѣзультаты первой попытки ввести въ наши журналы политическiя воззрѣнiя. Матерьяловъ для нихъ въ тогдашнее время было чрезвычайно много. То время было замѣчательно по громадности и быстротѣ событiй. Карамзинъ (онъ писалъ политичекiя статьи) повозможности отзывался на событiя. Разсматривая духъ статей, политическiя убѣжденiя, которыя выражаются въ нихъ, мы видимъ уже задатки тѣхъ воззрѣнiй, до какихъ дошолъ Карамзинъ въ старческую эпоху своей жизни. Незнаемъ съ этого ли времени начался поворотъ въ убѣжденiяхъ Карамзина. Вѣроятно ничтожество результатовъ, къ которымъ въ концѣ концовъ пришло французское движенiе, уже возбудили къ этому времени реакцiю въ душѣ Карамзина. Съ другой стороны нельзя не предположить, что пять лѣтъ, протекшiя съ 1796 по 1800 годъ, научили его благоразумiю. Въ статьѣ: "Прiятные виды, надежды и ожиданiя нынѣшняго времени" онъ говоритъ:

   "Революцiя объяснила идеи: мы увидѣли, что гражданскiй порядокъ священъ даже въ самыхъ мѣстныхъ или случайныхъ недостаткахъ своихъ, что власть его есть для народовъ не тиранство, а защита отъ тиранства, что разбивая сiю благодѣтельную эгиду, народъ дѣлается жертвою ужасныхъ бѣдствiй, которыя несравненно злѣе всѣхъ злоупотребленiй власти; что самое турецкое правленiе лучше анархiи, которая всегда бываетъ слѣдствiемъ государственныхъ потрясенiй; что всѣ смѣлыя теорiи ума, который изъ кабинета хочетъ предписывать новые законы нравственному и политическому мiру, должны остаться въ книгахъ вмѣстѣ съ другими болѣе или менѣе любопытными произведенiями остроумiя; что учрежденiя древности имѣютъ магическую силу, которая не можетъ быть замѣнена никакою силою ума; что одно время и благая воля законныхъ правительствъ должны исправить несовершенства гражданскихъ обществъ, и что съ сею довѣренностью къ дѣйствiю времени и къ мудрости властей должны мы, честные люди, жить спокойно, повиноваться охотно и дѣлать всевозможное добро вокругъ себя."

   Здѣсь и слышится голосъ человѣка, утомившагося въ своихъ безплодныхъ погоняхъ за лучшимъ; онъ ухватывается за старый порядокъ вещей, какъ единственное средство къ тихой и спокойной жизни. Здѣсь проглядываетъ желанье представлять въ наивыгоднѣйшемъ свѣтѣ старые порядки, противъ которыхъ преимущественно поднималось новое движенiе. Въ той же статьѣ онъ такъ говоритъ о крѣпостномъ сословiи:

   "Сельское трудолюбiе награждается нынѣ щедрѣе прежняго въ Россiи (а извѣстно, что по случаю упадка курса цѣны на все поднялись), и чужестранные писатели, которые безпрестанно кричатъ, что земледѣльцы у насъ несчастливы, удивились бы, еслибъ они могли видѣть ихъ возрастающую промышленость и богатство многихъ, видѣть такъ называемыхъ рабовъ, входящихъ въ самыя торговыя предпрiятiя, имѣющихъ довѣренность купечества и свято исполняющихъ свои комерческiя обязательства. Просвѣщенiе истребляетъ злоупотребленiя господской власти, которая и по самымъ нашимъ законамъ не есть тиранская и ограниченная. Россiйскiй дворянинъ даетъ нужную землю крестьянамъ своимъ, бываетъ ихъ защитникомъ въ гражданскихъ отношенiяхъ, помощникомъ въ бѣдствiяхъ случая и натуры: вотъ его обязанности! Зато онъ требуетъ отъ нихъ половины рабочихъ дней въ недѣлѣ: вотъ его право!"

   Неправда ли, что чрезвычайно странно встрѣчать подобныя тирады у ученика Новикова, въ сатирическихъ журналахъ котораго столько рѣзкихъ выходокъ противъ бывшихъ злоупотребленiй помѣщичьяго права, который поднималъ, и безъ сомнѣнiя поднялъ бы, еслибы только была какая-нибудь возможность, самый вопросъ о законности помѣщичьяго принципа? Карамзинъ писалъ послѣ путевыхъ записокъ Радищева и главное послѣ "объявленiя правъ человѣка" во Францiи. Чѣмъ объяснить все это? Намъ думается, что намѣренной идеализацiей старыхъ порядковъ Карамзинъ старался обмануть себя самаго; не можетъ быть, чтобъ онъ искренно былъ убѣжденъ въ томъ, что наши тогдашнiе рабы процвѣтали подъ сѣнью помѣщичьяго права. На глазахъ его происходили самыя отчаянныя попытки улучшить дѣйствительность, объявлена была старымъ порядкомъ война не на животъ, а на смерть, новые преобразователи не отступали ни предъ какими мѣрами, не пугались множества жертвъ. Но дѣйствительность-то повидимому вовсе не улучшилась, жертвы приносились безплодно. Современный человѣкъ продолжалъ страдать, какъ и прежде, если только не больше. А въ окончательныхъ результатахъ движенiе пришло къ очень неутѣшительной диктатурѣ Бонапарта. Зачѣмъ же, спрашивается, поднималась вся эта кутерьма, почему нарушили старый порядокъ, невыработавъ повидимому новаго? Современники, и въ томъ числѣ Карамзинъ, поражались преимущественно внѣшнимъ ходомъ тогдашнихъ событiй; на нихъ-то преимущественно обращали они свое вниманiе, - а на видъ-то прежде всего бросалась въ глаза грязная сторона движенiя, взболтавшаго все общество и вмѣстѣ съ хорошими вещами выкинувшаго наверхъ много осадочной дряни. За неприглядной стороной внѣшнихъ событiй Карамзинъ и другiе не подмѣтили или боялись подмѣтить тотъ нравственный переворотъ, который совершался въ тогдашнихъ умахъ, не догадались привѣтствовать наступленiе царства болѣе гуманныхъ идей. Свѣжiй духъ обвѣялъ уже молодое поколѣнiе, - поколѣнiе Сперанскаго. Вотъ и обратились эти люди къ старому порядку, какъ единственному средству своего спасенiя, и пустились въ идеализацiю его, чтобы какъ-нибудь поддержать въ обществѣ его авторитетъ.

   Съ другой стороны за это время въ самомъ Карамзинѣ мы замѣчаемъ стремленiе углубиться въ новую, нетронутую имъ еще область - въ исторiю. Еще въ "Письмахъ русскаго путешественника" у Карамзина пробивается сознанiе, что у насъ почти нѣтъ исторiи. Для общества, оторвавшагося отъ почвы, на западѣ искавшаго себѣ идеаловъ, русская исторiя представлялась чѣмъ-то чрезвычайно скучнымъ, чѣмъ-то варварскимъ, недостойнымъ вниманiя образованнаго человѣка. До такой степени мы преобразовались тогда! Самъ Карамзинъ раздѣлялъ тогда это общее увлеченiе западомъ. Въ тѣхъ же письмахъ онъ мимоходомъ отстаиваетъ русскую исторiю, говоря, что при вкусѣ и талантѣ можно сдѣлать и русскую исторiю прiятной, "можно выбрать, одушевить, раскрасить - и читатель удивится, кáкъ изъ Нестора, Никона и проч. могло выйти нѣчто привлекательное, сильное, достойное вниманiя нетолько русскихъ, но и чужестранцевъ... У насъ былъ свой Карлъ великiй - Владимiръ, свой Людовикъ XI - Iоаннъ IV, свой Кромвель - Годуновъ, и еще такой государь, которому нигдѣ не было подобныхъ - Петръ-великiй." Какъ видно Карамзинъ защищаетъ не самостоятельный интересъ русской исторiи, а держится того же общепринятаго критерiя прiятности исторiи, и только подъ него подводитъ и свою русскую исторiю. На первый разъ его историческiя попытки ограничились мелкими произведенiями, неимѣющими теперь никакого значенiя: таковы похвальное слово Екатеринѣ - чрезвычайно напыщенный панегирикъ, Марфа-посадница, о тайной канцелярiи, о московскомъ мятежѣ въ царствованiе Алексѣя Михайловича и др. На этихъ вещяхъ Карамзинъ такъ-сказать пробовалъ себя. Теперь онъ уже задумывалъ сдѣлать что-нибудь грандiозное въ жизни, задумывалъ оставить по себѣ какой-нибудь памятникъ въ потомствѣ. Онъ созналъ въ себѣ силы для созданiя цѣлой русской исторiи. Какимъ образомъ Карамзинъ попалъ въ исторiографы - объ этомъ мы теперь и раскажемъ, потомучто фактъ этотъ довольно любопытенъ и указываетъ нѣсколько на духъ и понятiя того времени; онъ же даетъ возможность понять, съ какими средствами Карамзинъ приступалъ къ труду и какiя принималъ (выражаясь юридическимъ терминомъ - tacito concessu) на себя при этомъ обязанности. Въ 1802 году Карамзинъ вздумалъ уже окончательно посвятить всѣ свои труды русской исторiи. Онъ открылся въ своемъ намѣренiи другу своему И. И. Дмитрiеву, который въ это время успѣвалъ уже на служебномъ поприщѣ. Карамзинъ считалъ нужнымъ содѣйствiе себѣ правительства, потомучто отказавшись отъ журнальныхъ трудовъ, онъ неимѣлъ бы средствъ къ содержанiю. Дмитрiевъ посовѣтовалъ ему написать въ Петербургъ и увѣрилъ его въ успѣхѣ. Карамзинъ написалъ письмо къ Михаилу Никитичу Муравьеву, бывшему тогда попечителемъ московскаго университета и товарищемъ министра. Какъ документъ очень любопытный, мы приводимъ его цѣликомъ въ примѣчанiи². Карамзинъ заявляетъ о своемъ желанiи писать русскую исторiю, не варварскую и не постыдную для царствованiя Александра I. Какъ-видно Карамзинъ уже былъ въ это время очень увѣренъ въ своемъ литературномъ, европейскомъ значенiи, и его просьба отзывается настойчивымъ тономъ человѣка, требующаго себѣ чего-нибудь по неотъемлемому праву. Предложенiе Карамзина не было отвергнуто: его сдѣлали исторiографомъ съ жалованьемъ по двѣ тысячи рублей въ годъ.

   На этомъ пунктѣ прекращается восемнадцатилѣтняя литературная дѣятельность Карамзина и начинается ученая, историческая.

   Мы не станемъ слѣдить за учеными работами Карамзина. Мы можемъ только сказать, что онъ, взявшись за историческiй трудъ, всецѣло посвятилъ себя ему. Въ первые три года онъ почти безвыходно занимался чтенiемъ и разборомъ разныхъ историческихъ документовъ. За это время есть очень много его писемъ (впрочемъ еще неизданныхъ), въ которыхъ онъ проситъ разрѣшить ему доступъ въ тѣ или другiя книгохранилища. Если сообразить, что историческiй матерьялъ до Карамзина былъ почти вовсе неразработанъ, то становится понятнымъ все необъятное количество самаго усидчиваго, терпѣливаго труда, какого потребовала отъ него исторiя. Московскiя библiотеки были въ безпорядкѣ, о каталогахъ и помину не было, критической разработки лѣтописей и хронографовъ тоже не существовало, собранiя грамотъ тоже не было: онѣ были разсѣяны по монастырямъ и архивамъ; иностранныхъ лѣтописей и сказанiй иностранцевъ о Россiи тоже никто незналъ. Карамзинъ сразу долженъ былъ въ одно и тоже время свѣрять и сводить въ одно разныя свѣдѣнiя объ одномъ и томъ же происшествiи, критически разработать ихъ и изложить добытые факты въ стройномъ расказѣ. Онъ самъ долженъ былъ списывать нѣкоторыя лѣтописи и многiе другiе историческiе документы...

   Около 1810 года онъ становится извѣстнымъ государю. Самъ императоръ видѣлъ его мимоходомъ только при посѣщенiи грановитой палаты въ 1810 году. Но его очень любила и приблизила къ себѣ умная и образованная великая княгиня Екатерина Павловна, первый разъ встрѣтившаяся съ нимъ въ грановитой палатѣ. Мы потому говоримъ объ этомъ знакомствѣ,  что оно имѣло чрезвычайно важные результаты. Екатерина Павловна была женщина очень умная и образованная. Карамзинъ часто и долго бесѣдовалъ съ нею обо всемъ, что дѣлалось тогда въ Россiи... А дѣлалось чрезвычайно многое подъ влiянiемъ знаменитаго Сперанскаго. Тогда задумывались важные измѣненiя во всей государственной организацiи, и часть ихъ, самая слабая впрочемъ, приводилась въ исполненiе; тогда прежняя финансовая система замѣнена новою, болѣе сообразною съ прогресомъ политико-экономическихъ понятiй, тогда затѣвали издать новые законы. Шуму эти преобразованiя дѣлали чрезвычайно много; въ обществѣ ходило чрезвычайно много самыхъ разнорѣчивыхъ толковъ. Несмотря на то, что Карамзинъ углубился въ свои историческiя работы, какъ-видно однакожъ - и онъ былъ задѣтъ такъ или иначе этимъ движенiемъ. Многiя изъ его замѣчанiй обратили на себя особенное вниманiе великой княгини и по ея совѣту и даже требованiю онъ изложилъ ихъ письменно. Между тѣмъ въ 1811 году Александръ I, изъявивъ другу Карамзина Дмитрiеву, бывшему тогда министромъ юстицiи, желанiе ближе познакомиться съ своимъ исторiографомъ, велѣлъ пригласить его въ Тверь, куда въ это время отправлялся. Государь чрезвычайно ласково обошолся съ Карамзинымъ и тотъ прочелъ ему нѣсколько отрывковъ изъ своей исторiи. Пользуясь тѣмъ, великая княгиня передала Александру знаменитую записку Карамзина о старой и новой Россiи. На этой запискѣ мы нѣсколько остановимся.

   Записка эта составляетъ для того времени очень замѣчательный фактъ. На нее можно смотрѣть какъ на отголосокъ той консервативной партiи, средоточiемъ которой была Москва. Своимъ тономъ, откровенностью и прямотою, съ какой высказывается въ ней мнѣнiе о самыхъ важныхъ современныхъ государственныхъ преобразованiяхъ, она возбуждаетъ нѣкоторое изумленiе въ насъ. Нельзя думать, чтобъ Карамзинъ рѣшился, неимѣя никакой поддержки, "смѣть свое сужденiе имѣть". Вѣроятно онъ надѣялся на авторитетъ Екатерины Павловны. А что записка очень рѣзка и откровенна, такъ это доказывается тѣмъ, что съ нѣкоторой иронiей бросаетъ перчатку всѣмъ тогдашнимъ реформаторскимъ стремленiямъ. Какъ человѣкъ знающiй исторiю, особенно русскую, онъ дѣлаетъ такое вѣское замѣчанiе вообще о преобразованiяхъ: "Спасительными уставами бываютъ единственно тѣ, коихъ давно желаютъ лучшiе умы въ государствѣ и которые такъ-сказать предчувствуются народомъ, будучи ближайшимъ цѣлебнымъ средствомъ на извѣстное зло. Такъ какъ введенiе какого-нибудь порядка въ наше законодательство издавна было благочестивымъ желанiемъ правительства, то какъ извѣстно, въ началѣ царствованiя Александра I была учреждена комиссiя составленiя законовъ. Колко посмѣявшись надъ законодательными попытками первыхъ лѣтъ XIX столѣтiя, Карамзинъ писалъ: "Опять новая декорацiя. Кормило законодательства въ другой рукѣ. Обѣщаютъ скорый конецъ плаванiя и вѣчную пристань. Уже въ манифестѣ объявлено, что первая часть законовъ готова, что немедленно будутъ готовы и слѣдующiя. Въ самомъ дѣлѣ издаются двѣ книжки, подъ именемъ проекта уложенiя. Чтоже находимъ? Переводъ наполеоновскаго кодекса!" При обсужденiи тогдашнихъ финансовыхъ мѣръ Карамзинъ замѣчалъ, что умножать государственные доходы новыми налогами - способъ весьма ненадежный, что напрасно объявили народу асигнацiи государственнымъ долгомъ и тѣмъ привели его въ какое-то безпокойство и недоумѣнiе. Всѣ возраженiя и упреки въ запискѣ направлены были главнымъ образомъ противъ главнаго тогдашняго государственнаго дѣятеля нашего - Сперанскаго.

   Если разсматривать безпристрастно дѣло, такъ Карамзинъ въ большей части своихъ замѣчанiй оказывается дѣйствительно правымъ. Тогдашняя дѣятельность Сперанскаго далеко не безупречна. Онъ хотѣлъ построить новый государственный механизмъ на французскiй ладъ; иныя реформы у него выходили слишкомъ незрѣлыми, недодуманными, явно противорѣчащими духу прочихъ учрежденiй. А главное - на дѣлѣ приводилась въ исполненiе только самая слабѣйшая часть широкихъ плановъ и оттого выходили только измѣненiя названiй, а не самой сути дѣла. Но во имя ли дѣйствительно болѣе глубокихъ либеральныхъ идей порицалъ Карамзинъ тогдашнiя преобразованiя? Потому ли, что у него въ виду были болѣе соотвѣтствовавшiе новому духу планы преобразованiй? Вовсе нѣтъ. Въ запискѣ проглядываетъ мысль, какъ-будто и ненужно вовсе касаться устарѣлаго государственнаго строя: онъ идеализируетъ царствованiе Екатерины, находя, что при ней прекрасно шли дѣла при прежнихъ колегiяхъ съ генералъ-прокуроромъ во главѣ. Онъ порицаетъ Сперанскаго во имя устарѣлыхъ принциповъ. Фактъ замѣчательный и трудно объяснимый! Сперанскiй и Карамзинъ принадлежали почти къ одному поколѣнiю (Сперанскiй родился 1772 г. 1 января, а Карамзинъ 1765 года). Оба они были одинакоко образованы и съ одинаковымъ блестящимъ умомъ. Отчего же, спрашивается Карамзинъ, не сумѣлъ подобно Сперанскому быть своего рода знаменiемъ времени, носителемъ его духа, его лучшихъ идей и вѣрованiй? Карамзину еще болѣе было шансовъ сдѣлаться такимъ представителемъ, потомучто онъ былъ литераторомъ, слѣдовательно уже по самой своей професiи долженъ былъ бы стоять впереди общества.

   Все это конечно зависѣло отъ различiя условiй, при которыхъ развились обѣ эти личности. Карамзинъ жилъ въ Москвѣ, среди русскаго консерватизма, въ кружкѣ людей, далеко не сочувствовавшихъ фрвнцузскимъ идеямъ. Изъ своихъ наблюденiй надъ всѣми тогдашними переворотами онъ вынесъ глубокое недовѣрiе ко всѣмъ скорымъ преобразованiямъ... Голосъ людей, между которыми онъ вращался и которые подозрительно смотрѣли на всякое движенiе противъ старины, еще болѣе укрѣпилъ въ немъ этотъ поворотъ къ консерватизму. Разумѣется въ искренность идеализацiи его нѣкоторыхъ вещей мы можемъ и не вѣрить, потому особенно, что для такого ума, какой былъ у Карамзина, конечно видно было, что не все то золото, что блеститъ. Но что онъ искренно былъ убѣжденъ, что старое положимъ и несостоятельное въ нѣкоторыхъ своихъ сторонахъ, было все-таки гораздо лучше затѣваемаго новаго, что запутанность дѣлъ при новыхъ порядкахъ перейдетъ въ безвыходность, и что поэтому онъ отдалъ свои симпатiи старому порядку, - въ этомъ нельзя сомнѣваться. Прибавьте къ этому, что Сперанскiй все-таки былъ моложе Карамзина почти на цѣлыхъ семь лѣтъ, слѣдовательно въ немъ могло больше сохраниться энергiи для борьбы съ рутиной. А кто знаетъ, быть-можетъ не было ли очень естественнаго чувства зависти къ молодому семинаристу, захватившему власть, идолу современной молодежи, дѣлавшему шумъ на все государство? Въ самомъ дѣлѣ его замѣчанiя иногда отзываются мотивомъ личной какъ-будто вражды къ Сперанскому.

   Карамзинъ за это время уже вступалъ въ эпоху зрѣлости, чуждую юношескихъ увлеченiй. "Привязанность моя къ императорской фамилiи - пишетъ онъ къ брату своему - должна быть безкорыстна; не хочу ни чиновъ, ни денегъ отъ государя. Молодость моя прошла, а съ нею и любовь къ мiрской суетности". Однакожъ чрезъ три мѣсяца послѣ этого заявленiя антипатiи къ чинамъ Карамзинъ получилъ орденъ Владимiра 3 степени, исходатайствованный ему Дмитрiевымъ, разумѣется не безъ согласiя самого Карамзина. Въ 1812 году исторiографу дали чинъ колежскаго совѣтника. Другихъ свѣдѣнiй, кромѣ такихъ офицiальныхъ, за эту эпоху его жизни нѣтъ. Да и вѣроятно она проходила тогда довольно монотонно и однообразно, какъ обыкновенная жизнь ученаго, посвятившаго себя всего какому-нибудь предмету.

   Въ 1816 году Карамзинъ докончилъ первые свои восемь томовъ и прiѣхалъ изъ Москвы въ Петербургъ для представленiя ихъ государю и для печатанiя. Нѣкоторыя отрывки читаны ему были еще прежде самимъ Карамзинымъ, нѣкоторые листы государь бралъ самъ для прочтенiя. Въ неизданныхъ сочиненiяхъ и письмахъ много есть весьма любопытныхъ писемъ, относящихся къ этому времени. Карамзинъ былъ очень хорошо принятъ въ Петербургѣ. Онъ вращался тамъ въ аристократическомъ кругу и кажется очень былъ доволенъ тѣмъ, что часто его зовутъ въ гости и вездѣ онъ встрѣчаетъ радушiе и любезную привѣтливость. Странно было бы конечно причинъ этой предупредительности искать въ уваженiи тогдашнихъ аристократовъ къ уму и ученымъ заслугамъ Карамзина. Вопервыхъ какъ ученый, Карамзинъ не былъ имъ извѣстенъ, а къ литературной его славѣ вѣроятно аристократы не имѣли большой слабости. Дѣло въ томъ, что преданiя о меценатствѣ, о той литературной расѣ, которая постоянно искала себѣ какихъ-нибудь патроновъ и милостивцевъ, не успѣли еще вымереть въ кругу нашихъ знаменитостей, вельможъ, и вѣроятно они расположены были смотрѣть свысока на всѣхъ этихъ misêrables-писателей. Но Карамзинъ, хотя и принадлежалъ тоже къ числу литераторовъ, но находился въ особыхъ условiяхъ. Какъ мы видѣли, онъ былъ близокъ къ Екатеринѣ Павловнѣ; къ этому же времени онъ успѣлъ снискать себѣ хорошее мнѣнiе у государя, императрицы Елизаветы Алексѣевны и вдовствующей императрицы Марiи Ѳеодоровны. Такимъ образомъ Карамзинъ былъ, какъ говорятъ, въ случаѣ: а этого достаточно, чтобъ та среда, въ которую попалъ онъ, ласкала его, приглашала его на вечера и обѣды. А что ко двору Карамзинъ былъ близокъ, такъ это доказываетъ большое число его писемъ къ государю, къ великой княгинѣ Екатеринѣ Павловнѣ, императрицѣ Елизаветѣ Алексѣевнѣ и собственные ихъ отвѣты. Эти письма указываютъ на извѣстную короткость между переписывавшимися, короткость, о которой можетъ-быть глубоко понапрасну вздыхало большинство людей, приглашавшихъ къ себѣ Карамзина на вечера и обѣды.

   Цѣль прiѣзда Карамзина въ Петербургъ была продать исторiю казнѣ и выхлопотать отъ нея денегъ на изданiе. Но оказалось, что это вовсе не такъ легко сдѣлать, какъ представлялось съ перваго взгляда. Дѣло въ томъ, что прiѣхалъ въ Петербургъ Карамзинъ 3 февраля, а принятъ былъ государемъ неранѣе 16 марта. Мучась неизвѣстностью, разными слухами, которые неслишкомъ-то обнадеживали его въ полученiи нужнаго, Карамзинъ приходилъ уже къ мысли продать исторiю частному какому-нибудь лицу, или просто уѣхать въ Москву. Но въ Москву его не пускали, а все обнадеживали и ласкали. Попавъ изъ скромнаго кабинета ученаго въ шумныя гостиныя, послѣ жизни, полной труда, принужденный упражняться только въ пустыхъ разговорахъ да обѣдахъ, Карамзинъ видимо скучалъ. Не смотря на то, что онъ весьма часто въ письмахъ къ женѣ своей называетъ свою жизнь веселою и прiятною, очень замѣтенъ мотивъ грусти, усталости, тяготы. Но почему же Карамзина только ласкали, а больше ничего? Ларчикъ просто открывался: по прiѣздѣ своемъ Карамзинъ не сдѣлалъ визита графу Аракчееву. Незнаемъ, что именно побудило Карамзина учинить такой продерзостный поступокъ... Кажется убѣжденiя его за это время вовсе не мѣшали ему сдѣлать подобный визитъ. Чрезъ разныхъ своихъ фактотумовъ Аракчеевъ намекалъ Карамзину, что онъ дожидается отъ него визита. Вотъ что онъ пишетъ къ женѣ своей отъ 10 марта 1816 года: "Фактотумъ прислалъ ко мнѣ карточку и велѣлъ меня звать къ себѣ въ воскресенье на вечеръ для свиданiя съ графомъ. Вообрази мое положенiе! Не хочу никого оскорбить; но могу ли дать себѣ видъ пролаза? Я также отослалъ ему свою карточку, отвѣтствуя Вельяшеву, что мнѣ неловко ѣхать къ такому человѣку, который у меня самъ не былъ. Между тѣмъ, надѣвъ мундиръ, я отвезъ карточку къ графу. Что будетъ далѣе, незнаю. Помоги намъ Богъ выпутаться изъ всѣхъ придворныхъ обстоятельствъ съ невинностью и честью, которыми я обязанъ моему сердцу, милой нянѣ, дѣтямъ Россiи, человѣчеству." Чрезъ нѣсколько времени Карамзинъ уже нашолъ, что графъ Аракчеевъ умный человѣкъ, съ хорошими правилами: это было впрочемъ послѣ хорошаго прiема, сдѣланнаго имъ Карамзину. Въ письмѣ отъ 13 марта 1816 года тоже къ женѣ своей онъ пишетъ: "Я отвезъ карточку къ графу Аракчееву, и на третiй день получилъ отъ него зовъ; прiѣхалъ въ семь часовъ вечера и пробылъ съ нимъ болѣе часу. Онъ нѣсколько разъ меня удерживалъ. Говорили съ нѣкоторою искренностiю. Я расказалъ ему мои обстоятельства и на вызовъ его замолвить за меня слово государю отвѣчалъ: не прошу ваше сiятельство, но если вамъ угодно и если будетъ кстати и проч. Онъ сказалъ: "государь безъ сомнѣнiя расположенъ принять васъ и не двѣ минуты, какъ нѣкоторыхъ, но для бесѣды прiятнѣйшей, если не ошибаюсь. Пришолъ третiй человѣкъ, его ближнiй, и разговоръ нашъ перемѣнился. Слышно, что онъ думаетъ пригласить меня къ обѣду. Вообще я нашолъ въ немъ человѣка съ умомъ и хорошими правилами. Вотъ его слова: "Учителемъ моимъ былъ дьячекъ; мудрено ли, что я мало знаю? Мое дѣло исполнить волю государеву. Еслибы я былъ моложе, то сталъ бы у васъ учиться; теперь уже поздно. "Не подумай, милая, что это насмѣшка: нѣтъ, онъ хорошо трактовалъ меня и сказанное мною не могло подать ему повода къ такой насмѣшкѣ. Слѣдственно и графъ Аракчеевъ обязался способствовать моему скорѣйшему свиданiю съ государемъ, даже увѣрилъ меня, что это откладыванiе не продолжится. Неужели все будетъ напрасно? Покрайней-мѣрѣ надобно ждать, и непристойно требовать, чтобъ меня ни съ чѣмъ отпустили въ Москву."

   Но Карамзинъ напрасно послѣ того, какъ главное было сдѣлано, опасался, что все будетъ напрасно. Черезъ три дни послѣ визита Аракчееву онъ былъ принятъ государемъ. Трудъ Карамзина повелѣли напечатать безъ цензуры; ему самому пожалованъ былъ чинъ статскаго совѣтника, орденъ св. Анны 1 степени и шестьдесятъ тысячъ рублей на изданiе.

   Дальнѣйшая жизнь Н. М. Карамзина тянулась какъ-то уныло и однообразно. Избравъ своимъ мѣстопребыванiемъ, по приглашенiю государя, Царское-Село, Карамзинъ доканчивалъ свой трудъ, доведя его до двѣнадцатого тома. Какъ видно придворная жизнь пришлась ему по вкусу; благодаря своему знанью людей и умѣнью съ ними обращаться, онъ жилъ окружонный почетомъ, въ близкихъ сношенiяхъ съ лицами императорскаго дома. Реакцiя коснулась его очень сильно. И немудрено. Трудно и не такому человѣку, каковъ Карамзинъ, удержаться противъ напора извѣстныхъ понятiй, жить и вращаться въ извѣстной средѣ, неусвоивши ея духа и невошедши во вкусъ ея стремленiй. Впрочемъ реакцiя въ Карамзинѣ приняла какой-то особый характеръ. Она не была тупымъ противодѣйствiемъ всѣмъ живымъ человѣческимъ стремленiямъ, ни о чемъ неразсуждающая привязанность къ старой рутинѣ, ненависть къ новымъ требованiямъ потому только, что они новы: нѣтъ, въ немъ слышится мотивъ усталости отъ жизни, мотивъ горькаго разочарованiя. Дѣйствительно, на глазахъ Карамзина прошло много громкихъ событiй. Онъ былъ свидѣтель движенiя 89 года, но тутъ увидѣлъ, что весь этотъ шумъ (покрайней-мѣрѣ ему такъ казалось) кончился пустяками... Онъ возвратился къ старинѣ, думалъ въ ней найти источникъ порядка и спокойствiя. Но и тутъ, поживши въ средѣ, гдѣ можно было видѣть все, для чего и почему старина особенно хранится и поддерживается, онъ вынесъ горькое разочарованiе. Поэтому онъ въ мистицизмѣ искалъ успокоенiя. Онъ дѣлаетъ горькое замѣчанiе, что на землѣ нѣтъ истинной свободы, что ея не могутъ дать такiя-нибудь учрежденiя страны - "аристократы, демократы, либералисты, сервилисты! Кто изъ васъ можетъ похвалиться искренностью? Вы всѣ авгуры и боитесь заглянуть въ глаза другъ другу, чтобъ не умереть со смѣху. Аристократы, сервилисты хотятъ стараго порядка, ибо онъ для нихъ выгоденъ. Демократы, либералисты хотятъ новаго безпорядка, ибо надѣятся имъ воспользоваться для своихъ личныхъ выгодъ." Далѣе онъ говоритъ: "свободу мы должны завоевать въ своемъ сердцѣ миромъ совѣсти и довѣренностью къ провидѣнiю". Но сила ума, какъ видно, повременамъ сказывалась и въ Карамзинѣ и позволяла ему видѣть нѣкоторыя вещи въ ихъ истинномъ свѣтѣ. Въ своемъ прибавленiи къ запискѣ "для потомства" Карамзинъ говоритъ: Я не безмолвствовалъ (предъ государемъ) о налогахъ въ мирное время, о нелѣпой г....... системѣ финансовъ, о разныхъ военныхъ поселенiяхъ, о странномъ выборѣ нѣкоторыхъ важнѣйшихъ сановниковъ, о министерствѣ просвѣщенiя или затмѣнiя, о необходимости уменьшить войско, воюющее только Россiю, о мнимомъ исправленiи дорогъ, столь тягостномъ для народа, наконецъ о необходимости имѣть твердые законы гражданскiе и государственные." Да, и въ Карамзинѣ повременамъ сквозь ученаго и придворнаго пробивался человѣкъ, повременамъ заговаривало и въ немъ человѣческое чувство! Но разумѣется прежде всего и болѣе всего онъ прилаживался къ обстоятельствамъ, даже и своимъ человѣческимъ чувствамъ давалъ ходъ попреимуществу тамъ, гдѣ это могло быть покрайней-мѣрѣ неслишкомъ вреднымъ.

   Карамзинъ умеръ 22 мая 1826 года.

   Что Карамзинъ былъ съ блестящими дарованiями, это не подлежитъ никакому сомнѣнiю. Онъ владѣлъ громадной по своему времени массой знанiй. При всей чувствительности его литературныхъ произведенiй, въ нихъ по мѣстамъ пробивается чрезвычайно зрѣлая мысль. "Исторiя государства россiйскаго" останется навсегда памятникомъ огромнаго ума Карамзина. Въ этомъ отношенiи, т.-е. въ томъ, что касается его умственнаго развитiя, Карамзинъ стоялъ выше многихъ своихъ современниковъ вообще и литераторовъ - безусловно. Тѣмъ неменѣе и съ нимъ повторилась печальная исторiя, къ несчастiю совершенно обыкновенная на Руси. Вопервыхъ отсутствiе среды, которая давала бы возможность развиваться вообще сильнымъ и настойчивымъ характерамъ, повело къ тому, что изъ Карамзина вышелъ человѣкъ слишкомъ мягкiй, неспособный крѣпко бороться съ неблагопрiятными условiями. Оттого онъ такъ и боялся выступать противъ общаго, господствующаго тона, развѣ только въ томъ случаѣ, когда уже оппозицiя ему могла быть совершенно безопасной. Новиковское общество, при всѣхъ огромныхъ средствахъ, какими оно располагало для умственнаго развитiя тѣхъ молодыхъ людей, за приготовленiе которыхъ къ полезной дѣятельности оно принималось, не могло развить въ Карамзинѣ рѣшительнаго характера. При такихъ личностяхъ, какою напримѣръ былъ Новиковъ, Карамзинъ конечно отходилъ на второй планъ, стушовывался и долженъ былъ потому искать опоры для дѣятельности въ чужомъ авторитетѣ; его дѣятельность въ обществѣ разумѣется не могла быть самостоятельной и независимой. А подскочившiя тутъ же событiя, которыя сильно задѣли Карамзина, очевидно отозвались на его характерѣ и имѣли результатомъ своимъ ту робость и нерѣшительность при выраженiи задушевныхъ убѣжденiй, которая проглядываетъ въ важнѣйшихъ его произведенiяхъ. Мало этого, при недостаткѣ характера и при сильныхъ толчкахъ со стороны, онъ скоро пошолъ по той торной дорогѣ, которая такъ обыкновенна для большинства нашихъ дѣятелей. Раннiе удары сокрушили въ немъ энергiю надеждъ, и ослабили рѣшимость, такъ обыкновенную во всякой молодой личности, вести борьбу со зломъ. Карамзинъ скоро состарѣлся душой, убѣжденiями, такъ что онъ оказался въ оппозицiи тому движенiю идей на Руси, представителемъ котораго былъ тогда Сперанскiй. Мы не имѣемъ никакихъ причинъ полагать, что онъ былъ не довольно искрененъ въ своей оппозицiи, хотя нельзя въ нѣкоторой мѣрѣ не допустить и того, что придворная жизнь не прошла для него въ этомъ отношенiи совершенно даромъ. Съ теченiемъ времени на немъ много наслоилось рутины, въ которой онъ вращался почти безысходно. Мы впрочемъ и не обвиняемъ крѣпко за это Карамзина. Есть мѣра, выше которой противодѣйствiе натуры враждебнымъ обстоятельствамъ становится уже невозможнымъ. Но разумѣется у насъ нѣтъ охоты и находить въ этомъ отношенiи въ Карамзинѣ какiя-либо особенныя заслуги. Чтожъ дѣлать, если Карамзинъ не встрѣтилъ ни въ литературномъ мiрѣ, ни во внѣшнихъ обстоятельствахъ пособiя и поддержки своимъ лучшимъ стремленiямъ, когда такая поддержка особенно была нужна, и именно въ первое время его самостоятельной литературной дѣятельности, а когда онъ встрѣтилъ ихъ, тогда ужь поздно было: Карамзинъ неспособенъ былъ уже признать за ними самостоятельность и полезность?

   Онъ внесъ новый мотивъ въ нашу литературу - элементъ чувствительности, мотивъ романтизма. Какъ ни чуждъ онъ былъ народному нашему духу, все-таки въ немъ гораздо болѣе было жизненности и общечеловѣчности, чѣмъ въ томъ уродливомъ лжеклассицизмѣ, который былъ господствующимъ до его времени. Обвинять Карамзина за то, что онъ внесъ чуждое, ненацiональное начало въ литературу, значитъ обвинять въ томъ, почему теоретикъ вообще способенъ такъ-сказать незнать дѣйствительность. Разумѣется, когда пробудилась мысль въ обществѣ и оно обратилось къ изученiю народа, среди котораго живетъ и дѣйствуетъ, фальшивый мотивъ смѣнился другимъ, болѣе уже близкимъ къ народному духу; тѣмъ неменѣе, какъ и всякiй прежитой мотивъ, какъ и всякое уклоненiе въ сторону, онъ способствовалъ къ болѣе сознательному усвоенiю новыхъ живительныхъ началъ и къ болѣе живому сознанiю потребности для литературы имѣть корни и получать соки изъ народа. Оттого же, что Карамзинъ внесъ болѣе человѣчный, сравнительно съ предшествовавшимъ, мотивъ въ литературу, онъ нашолъ, или лучше создалъ и болѣе человѣчный языкъ. Для новаго литературнаго движенiя прежнiй классическiй языкъ уже былъ крайне неудобенъ. Правда, и карамзинскiй языкъ вялъ, тяжолъ, болѣе отзывался французскимъ складомъ, чѣмъ русскимъ; но незабудемъ, что вѣдь этотъ языкъ быть-можетъ подготовилъ языкъ Пушкина, Гоголя, Лермонтова.

   А что касается до исторiи Карамзина, то нѣтъ сомнѣнiя, его заслуги въ этомъ отношенiи чрезвычайно велики. Она указала примѣръ нравственнаго пониманiя нашей русской исторiи... Написанная чрезвычайно художественно, она возбудила интересъ въ обществѣ, восхищавшемся только походами Карловъ и Людовиковъ. Она пробудила русскую мысль и открыла дорогу къ той основательной разработкѣ нашихъ памятниковъ, которою можемъ уже гордиться въ настоящее время. Всѣ наши лучшiе люди конца первой четверти и начала второй настоящаго столѣтiя своимъ развитiемъ и стремленiемъ къ народному благу обязаны отчасти исторiи Карамзина. Поколѣнiя, предшествовавшiя Карамзину, не завѣщали никакихъ почти плодовъ разработки нашего древняго быта. Поэтому въ исторiи Карамзина, какъ въ трудѣ начатомъ и оконченномъ безъ всякихъ внѣшнихъ пособiй и руководствъ могутъ найтись много ошибокъ, погрѣшностей, примѣровъ невѣрнаго пониманiя хода событiй и т. п. Но вѣдь опять же отъ этихъ-то обстоятельствъ и становится важной историческая заслуга Карамзина: ему приходилось и разработывать исторiю, и писать ее.

   Поэтому чрезвычайно справедливо Карамзинымъ начинаютъ новый перiодъ въ русской литературѣ. Что ни говори, а онъ много оказалъ услугъ нашему просвѣщенiю, не столько положительными результатами своей дѣятельности, сколько тѣмъ, что способствовалъ появленiю въ будущемъ лучшихъ, болѣе здоровыхъ началъ въ литературной и ученой дѣятельности. Тонко развитое гражданское чувство конечно можетъ оскорбиться нѣкоторыми сторонами его характера и не ученой дѣятельности. Но кажется намъ, всего справедливѣй въ этомъ обвинять не столько самую личность Карамзина, сколько внѣшнiя обстоятельства.

   Но этимъ мы и покончимъ свои сказанья о Карамзинѣ. Мы хотѣли напомнить читателямъ объ одномъ очень видномъ литературномъ нашемъ дѣятелѣ и кстати очень памятномъ времени... Если намъ это удалось, то читатель извинитъ и нѣкоторую длинноту нашей статьи.

  

   ? Пансiонъ Шадена замѣчателенъ по тому времени. Онъ приготовлялъ слушателей для университета, слѣдовательно былъ чѣмъ-то вродѣ нашихъ гимназiй. Основателемъ его былъ докторъ Iоганъ Маттей Шаденъ. Родомъ онъ былъ изъ Пресбурга и слушалъ курсъ въ тюбингенскомъ университетѣ подъ руководствомъ извѣстнаго Христiана Баумейстера. По прiѣздѣ въ Россiю Шаденъ, какъ умный человѣкъ, видѣлъ, что одинъ университетъ ничего не сдѣлаетъ для образованiя цѣлой страны, особенно если не будетъ надлежащей подготовки для молодыхъ людей въ нисшихъ и среднихъ учебныхъ заведенiяхъ. Поэтому-то для примѣра самъ открылъ пансiонъ, въ которомъ между прочимъ обучался Карамзинъ.

   ? "Имѣя доказательства вашего ко мнѣ благорасположенiя, а болѣе всего увѣренный въ вашей любви ко славѣ отечества и русской словесности, беру смѣлость говоритъ вамъ о моемъ положенiи.

   "Будучи весьма небогатъ, я издавалъ журналъ съ тѣмъ намѣренiемъ, чтобы принужденною работою пяти или шести лѣтъ купить независимость, возможность работать свободно и писать единственно для славы - однимъ словомъ сочинять русскую исторiю, которая съ нѣкотораго времени занимаетъ всю душу мою. Теперь слабые глаза не дозволяютъ мнѣ трудиться по вечерамъ и принуждаютъ меня отказаться от "Вѣстника". Могу и хочу писать исторiю, которая не требуетъ спѣшной и срочной работы, но еще не имѣю способа жить безъ большой нужды. Съ журналомъ я лишаюсь шести тысячъ рублей доходу. Если вы думаете, милостивый государь, что правительство можетъ имѣть нѣкоторое уваженiе къ человѣку, который способствуетъ успѣхамъ языка и вкуса, заслужилъ лестное благоволенiе россiйской публики, и котораго бездѣлки, напечатанныя на разныхъ языкахъ Европы, удостоились хорошаго отзыва славныхъ иностранныхъ литераторовъ, то нельзя ли при случаѣ доложить императору о моемъ намѣренiи написать исторiю, не варварскую и не постыдную для его царствованiя? Во Францiи, богатой талантами, сдѣлали нѣкогда Мармонтеля исторiографомъ и давали ему пенсiю, хотя онъ и не писалъ исторiи; у насъ въ Россiи, какъ вамъ извѣстно, не много истинныхъ авторовъ. Если галиматья, подъ именемъ "Корифея", печатается на счетъ казны, если переводъ Анахарсиса удостоился вспоможенiя отъ правительства, то для чего же, казалось бы, не поддержать автора, уже извѣстнаго въ Европѣ, трудолюбиваго и пылающаго ревностiю къ славѣ отечества? Хочу не избытка, а только способа прожить пять или шесть лѣтъ, ибо въ это время надѣюсь управиться съ исторiею, и тогда я могъ бы отказаться отъ пенсiи: написанная исторiя и публика не оставили бы меня въ нуждѣ. Смѣю думать, что я трудомъ своимъ заслужилъ бы професорское жалованье, которое предлагали мнѣ дерптскiе кураторы, но вмѣстѣ съ должностью, неблагопрiятною для таланта.

   "Сказавъ все и вручивъ вамъ судьбу моего авторства, остаюсь въ ожиданiи вашего снисходительнаго отвѣта. Другого человѣка я не обременилъ бы такою просьбою, но васъ знаю, не боюсь показаться вамъ смѣшнымъ. Вы же нашъ попечитель. Господинъ Чеботаревъ, ректоръ, предложилъ мнѣ быть членомъ московскаго университета: честь которою вамъ обязанъ, и за которую изъявляю искреннюю благодарность. Университетъ оживился. Публичныя лекцiи привлекаютъ многихъ слушателей и безъ сомнѣнiя распространяютъ вкусъ къ наукамъ. (М. 28 сент. 1803 г.)