Катков Михаил Никифорович - О конгрессе, предложенном императором Наполеоном Третьем

   М. Н. Катков

   Речь императора французов достигла наконец и нас в Москве, через двое суток после того, как телеграф передал ее в другие столицы Европы. Хотя, к счастью, прошли те времена, когда от нескольких слов, сказанных в Тюльери, зависело, быть или не быть войне в Европе, но тем не менее нельзя было ожидать речи Наполеона III без нетерпеливого любопытства. Французская журналистика исчерпала все, что может быть сказано во славу Франции по поводу ее колоссальной неудачи в польском вопросе. Но злая судьба хотела, чтобы все было невпопад. Парижские полуофициальные журналы впали в воинственный тон именно когда Англия и Австрия собирались признаться в совершенном миролюбии. Чтобы поправить свои фонды, парижские журналы ухватились за несколько слов, брошенных лордом Росселем в Блергоури, и принялись раздумать тему об отмене Венских трактатов по отношению к Польше. Они ратовали уже не за Польшу, не против России, а за идею новой Европы и против ненавистных Венских трактатов. Но только что они успели приписать сверхъестественное значение предстоящей победе Франции над Венскими трактатами, как оказалось, что лорд Россель порешил, что на этот раз Венские трактаты могут быть оставлены в покое. Конфуз был большой. Надобно было либо проглотить пилюлю, уже не позолоченную, либо решиться на колоссальный риск войны. Но воевать нет никакой возможности. Положение для французского тщеславия было безвыходное, и среди этого-то безвыходного положения Наполеону III пришлось готовить свою тронную речь. Можно ли было не ожидать ее с любопытством? Как вывернется ловкий человек из затруднений, об этом ломала себе голову вся Европа.

   Но вывернуться из затруднений еще было мало. Тронная речь императора французов должна непременно произвести сильный эффект: таков один из основных законов Французской империи, и едва ли не самый главный. Спрашивалось, какой эффект извлечет опытный мастер из польского дела, вступившего в такую неблаговидную для Франции фазу. Будет ли император Наполеон говорить от полноты самоуверенности, тоном угрожающим и воинственным, слепо полагаясь на наполеоновскую звезду и ставя на карту свое положение в Европе? Или он разыграет роль монарха конституционного, предоставляющего своему новому парламенту разобрать и решить все дело? И то и другое было бы эффектно, последнее, может быть, не менее эффектно, чем первое. И в том и в другом случае французские газеты могли бы прославлять великодушие императора и приходить в восторг от того, что Франция подает блестящий пример всему миру. Но и в том и в другом случае эффект был бы куплен дорого, а не в этом, конечно, состоит мастерство на эффекты.

   Мы знаем теперь, чему будет удивляться, чем будет гордиться Франция по поводу кровопролития, которое она поощряла в Польше. Обе ее союзницы в дипломатическом походе против нас оказались зараженными низким страхом войны, который не позволил Франции сделать хоть что-нибудь сообща с ними для европейского мира, при всех ее усилиях вызвать европейскую войну. Поэтому Франция совершенно отказывается от мысли о войне с Россией, и из речи Наполеона III строго изгнана всякая тень воинственности. Он уже не угрожает нам, а только жалуется на нас, что мы видели устрашение там, где были бескорыстные советы; он освобождает нас от своих советов и, напротив, сам для себя извлекает совет из наших сношений с Францией. Выходит так, что Россия как бы сама присоветовала ему тот шаг, который он теперь намерен сделать. Большей любезности мы не могли ожидать от нашего недавнего ожесточенного дипломатического противника. Даже о поляках он говорит с очевидным вниманием к нашей чувствительности. Он упоминает, правда, о правах польских мятежников, которые занесены в летописи истории и трактаты, но сколько ему представлялось случаев сказать что-нибудь посильнее этого, а он воздержался, не постояв даже за эффектами, которые давались ему сами собой! Итак, большей любезности нельзя было ожидать нам от главы коалиции, нам угрожавшей. Мы можем теперь поздравить себя, что эта коалиция окончательно расстроилась. На это уже указывал образ действий Англии и Австрии. Речь 5 ноября ставит это вне всякого сомнения.

   Она возбуждает даже воспоминания о том золотом времени, когда Франция и Россия жили душа в душу и когда Франция ничем не успела услужить России, а Россия оказала Франции важные услуги, за которые теперь, после неудачного дипломатического похода, император Наполеон отплачивает нам словами благодарности. Он решается не обинуясь высказать эту благодарность и, вероятно, надеется, что мы оценим его смелость и воздадим должное человеку, который не смел не только на враждебные дела, но и на слова признательности. Словом, после недавней форсированной атаки нельзя было обойтись с нами очаровательнее, как обошелся император Наполеон в своей тронной речи.

   Пользуясь советом, извлеченным из своих сношений с Россией, император Наполеон III находит, однако же, возможным не оставлять нас совсем в покое. Когда он собирал союзников для войны с нами, он руководился, собственно, только бескорыстным и доброжелательным намерением подействовать на нас всею тяжестью общественного мнения Европы; единственной целью его было умиротворение Польши. Теперь, подчиняясь нашему совету, он расширяет круг своей деятельности. Он заботится об умиротворении уже не одной Польши, а всей Европы, в которой так много оказалось элементов разложения. Не на одних нас, грешных, хочет он подействовать всею тяжестью общественного мнения Европы, а вместе с нами и на многих других. С этою целью предлагаются конференции для пересмотра Венских трактатов и для замены их новыми конвенциями, которые должны упрочить мир Европы. Вот в этих-то конференциях, которые должны окончательно порешить с Венскими трактатами, заключается тот эффектный сюрприз, который был припасен для тронной речи. Что значит мелкая неудача вмешательства в польское дело, когда оно послужит поводом к мирному преобразованию Европы и вместе к восстановлению французской национальной чести, считающей пятном для себя Венские трактаты? Тронная речь предсказывает, что эти конференции будут новою эрой для Европы, и чуть не обещает начать с них новое летосчисление. Немалое удобство этого великого замысла заключается еще в том, что тут как раз может опять возродиться, словно феникс, и польский вопрос, так интересующий наполеоновскую Францию, и притом возродиться в такой обстановке, что нам не будет обидно сделать кой-какие уступочки и принять на себя кой-какие обязательства даже сверх того, что постановлено Венскими трактатами. На этих конференциях мы были бы, правда, подсудимыми, - ведь созваны они были бы по поводу польского дела, - но нам было бы лестно видеть, что мы только главные, а не единственные подсудимые: по временам мы меняли бы роль подсудимого на роль судьи и в эти светлые для нас минуты присоединяли бы тяжесть своего мнения к тяжести общественного мнения Европы, оказывающего давление на другие подсудимые государства. Это могло бы утешить нас, а в результате Франция, благодетельница Польши, получила бы ту важную выгоду, что у нас в государстве завелось бы государство, преданное и послушное ей.

   Осуществится ли этот план? Нельзя сомневаться, что император Наполеон III не заговорил бы в тронной речи о конгрессоподобных конференциях, если бы не имел основания надеяться, что они состоятся. Однако же теперешние взаимные отношения европейских держав так ненадежны, а вопросы, подлежащие решению будущего, так серьезны и сложны, что ошибка очень возможна даже для такого опытного и такими громадными средствами располагающего политика, как Наполеон III. Но если бы и состоялись эти конференции, то кроме польского и разве еще шлезвиг-гольштейнского вопросов они могли бы заняться только формальною отменой нескольких параграфов венского заключительного акта. Существенных международных вопросов они не могли бы коснуться. К умиротворению Европы они послужили бы настолько же, насколько шесть пунктов могли послужить к умиротворению Польши.

   О дипломатических сношениях трудно судить прежде их окончания, но, по-видимому, никак нельзя ожидать, чтобы Россия могла в настоящее время извлечь из общеевропейских конференций хоть какую-нибудь пользу для себя. Россия вышла счастливо из дипломатических затруднений, вызванных польским мятежом. Но эти затруднения были не что иное, как мистификация. За польское дело никто в Европе не мог сражаться, а потому, как только был серьезно поставлен вопрос о войне или мире, все затруднения мгновенно исчезли. Но в Европе теперь много вопросов, за которые можно сражаться, а России, конечно, выгоднее отсрочивать, нежели ускорять решение этих вопросов. Наше положение в Европе бесспорно поправилось сравнительно с тем, что было нынешнею весной. Но этого еще очень мало, чтоб ожидать каких-нибудь выгод для России от европейского конгресса. Мы можем существенно выиграть в международных делах не дипломатическими сношениями, как бы ловко ведены они ни были, а одним из двух: внутренним преображением или счастливою войной.

  

   Телеграф извещает, что лондонские газеты, как и следовало ожидать, высказались неблагоприятно о плане созвать конгресс для обсуждения разных европейских вопросов. В тоже время из Парижа приходит весть, подающая повод к заключению, что Франция будет торопить Европу ответом; этого тоже надобно было ожидать, потому что, придумав сюрприз, естественно извлекать выгоду из впечатления, которое должно быть им произведено. Но, к счастью, тех, на кого рассчитан сюрприз, теперь гораздо труднее захватить врасплох, чем было прежде; теперь уже один телеграф стоит многого в этом отношении, и если тронная речь императора Наполеона произведет на кого-нибудь обаятельное действие, то разве только на французов. В этом, по-видимому, и состоит главная цель тронной речи: она обращена не к Европе, а к Франции, и как нельзя лучше выполнит свое назначение, если убедит Францию, что недавняя неудача французской дипломатии поставит эту державу на недосягаемую высоту величия, могущества и славы.

   Однако же, оставив не касающиеся до нас счеты императора Наполеона с Францией, посмотрим, насколько есть вероятия, что тюльерийский сюрприз подействует и на Европу.

   Конгресса по общеевропейским вопросам может желать теперь в Европе только тот, кто хочет войны. Нет ни одного важного европейского вопроса, по которому конгресс не увеличил бы существующих затруднений. Поэтому те державы, которым дорог мир, не только не могут желать конгресса, но не могут и согласиться на конгресс. Даже в том случае, если бы коалиция, составлявшаяся против России, продолжала существовать, и если бы решение ее начать войну с нами будущею весной было твердо, даже и в этом случае конгресс не был бы в видах держав, соединившихся против России, при желании их избежать общеевропейского пожара. Император французов, оставаясь верным коалиции, не предложил бы тогда конгресса; он продолжал бы предлагать конференцию подписавших Венский трактат восьми держав исключительно по польскому делу. Его союзники согласились бы на созвание общеевропейского конгресса только в том случае, если бы условились не поднимать на нем никакого серьезного вопроса, кроме польского. Это была бы ловушка для России; это были бы возвращающиеся в костюме конгресса, отвергнутые Россией конференции держав, подписавших Венские трактаты. Если же переход от конференций по польскому делу к конференциям, имеющим характер конгресса по всем спорным европейским вопросам, не есть маскарад, то он свидетельствует только о том, что коалиции уже не существует более и что надобно прибегать к самым отдаленным и неверным средствам, чтобы увеличить число поводов к войне в Европе. Но в таком случае невозможно, чтоб эти конгрессоподобные конференции состоялись.

   В дипломатии многое покрыто тайной. Все видимые признаки ведут к заключению, что коалиция трех держав окончательно расстроилась. Если так, то ни Англия, ни Австрия не могут пойти ни на конгресс, ни на конференции, равносильные конгрессу. Если же они пойдут на французское предложение, значит, есть еще надежды на возобновление коалиции и на то, что предполагаемые конференции будут, в сущности, не что иное, как отвергнутые Россией конференции восьми держав по польскому вопросу. Политика Франции, замыслившей созвание конгресса, должна, стало быть, состоять в том, чтоб Англия и Австрия были убеждены, что на конференциях будет единственно обсуждаться польский вопрос, а в России чтоб была возбуждена уверенность, что Франция будет стараться всячески перехитрить Англию и Австрию и что конференции будут иметь значение общеевропейского конгресса. Для такой уверенности есть действительно немало оснований; не может быть ни малейшего сомнения, что Франция была бы рада перехитрить и Англию, и Австрию; на них она очень сердита. Но, во-первых, еще вопрос, удастся ли Франции то, что ей хочется, а, во-вторых, если бы Франция имела самый полный успех на конгрессе, то это было бы невыгодно для России уже по одному тому, что Россия не может сходиться с Францией в желании мутить Европу. России нужен мир, нужно поддержание status quo. Ее интересы в настоящую минуту гораздо более согласны с интересами Англии и Австрии, чем с интересами Франции, считающей своим призванием поднимать в Европе вопрос за вопросом.

   Нам кажется поэтому совершенно невероятным делом, чтобы конференции, похожие на конгресс, состоялись. Но как же объяснить себе, что император Наполеон III завел о конференциях громкую речь в торжественную минуту перед лицом Франции и Европы? Неужели он не запасся предварительными обещаниями хоть нескольких держав? Неужели можно думать, чтобы не заручилась ему та или другая держава еще до произнесения тронной речи? Надобно полагать, что у императора Наполеона есть какие-нибудь основания ожидать, что задуманный им конгресс может состояться, что в особенности Австрия, которая всегда была против конгресса, теперь может быть склонена к участию в конференциях для пересмотра Венских трактатов. По-видимому, он всего более рассчитывал на затруднительность положения Австрии, которая вследствие польского вопроса действительно окружена опасностями со всех сторон.

   Повинуясь преданию, идущему еще от времен Венского конгресса, а также в качестве новичка между конституционными государствами, Австрия сочла нужным полиберальничать перед Россией по польскому вопросу. К этому побуждению присоединились не совсем хорошие отношения, в которых она находилась к России с 1854 г., надежда затруднить Пруссию, опасения серьезных замешательств в Галиции, которыми легко могла воспользоваться Венгрия, и более всего опасность от Франции для итальянских владений Австрии. Франция рассчитывала на все эти затруднения и опасения Австрии и предложила ей свою поддержку и гарантию на случай войны с Россией. Франция надеялась, что Австрия совсем подчинится ей, но опасение войны с Россией превозмогло, и Австрия отклонила от себя французские любезности. Чтобы вывернуться из затруднений, она тотчас же схватилась за вопрос о реформе Германского Союза.

   Реформа Германии сама по себе служит вовсе не целью, а только средством для Австрии. Ближайшею ее целью при созвании Франкфуртского конгресса государей Германии было на всякий случай приобрести возможно большую популярность в Германии, парализовать влияние Пруссии и в случае успеха, захватив в свое распоряжение военные силы Германского Союза, оградить себя ими от страха как Франции, так и России, и выйти таким образом из того, в сущности, жалкого положения, в какое поставлена Австрия с самого начала польского вопроса. Как показала недавняя Нюренбергская конференция, попытка Австрии не увенчалась успехом, а между тем она в высшей степени раздражила Пруссию, и в сентябре месяце, уже после третьего ряда ответов князя Горчакова, с особенною силою заговорили о сближении Франции с Пруссией.

   Франция для достижения своих целей нисколько не стесняется союзами. Австрия возбудила германский вопрос, чтобы по возможности выйти из затруднений, в которые может повергнуть ее вопрос польский. Франция тотчас же воспользовалась этим, чтоб обратить германский вопрос против Австрии и сблизиться с Пруссией. Австрия старается вывернуться из объятий Франции, с тем чтоб она одна как знает разведывалась с Россией по польскому вопросу; Франция тотчас же обращается с своими искушениями к Пруссии. К слову упомянем здесь о планах нового политического распределения Европы, недавно выставленных в "Opinion Nationale". По-видимому, эти планы немного более чем порождение фантазии редакторов этой газеты. От Австрии и Пруссии ожидается уступка доставшихся им частей старой Польши. Кроме этой уступки, от Пруссии требуются еще ее рейнские провинции. Зато ей предоставляются все мелкие государства северной Германии с присоединением Ганноверского королевства; к Австрии же должны отойти Бавария, Виртемберг и часть Силезии. Третьего германскою державой должен стать Баден, переименовываемый в королевство, с присоединением к нему Гессен-Дармштадта и земель по левому берегу Майна. Этот фантастический план, рассчитанный на то, чтобы разом уловить и Пруссию, и Австрию, может быть по воле изобретателей видоизменяем согласно с обстоятельствами или в пользу одной Пруссии, или в пользу одной Австрии. Так, во время серьезной попытки к сближению с Пруссией могла идти речь о том, чтоб она завладела большею частью Германии.

   Подобными планами можно пугать то Австрию, то Пруссию, и, пожалуй, напугать их до того, что они согласятся идти на конференции. Оне обе питают к Франции чувство панического страха и легко могут предпочесть тайным искушениям и запугиваниям участие в конференциях, которые будут, правда, созваны для пересмотра Венского трактата, но в которых вместе с представителем Франции будет заседать и представитель Англии, то есть державы, в которой и Пруссия и Австрия видят свою обязательную союзницу. Пруссия, несмотря на все нападки, которым она подвергается в английском парламенте и в английских газетах, может вполне полагаться на свои династические связи с Англией, которые будут уважены, по крайней мере при жизни королевы Виктории, всяким английским министерством. Что же касается до Австрии, то для Англии нет более важного интереса на материке Европы, как поддержка этой державы. Зная это, и Пруссия, и Австрия могут пойти на конференции, чтоб избавиться от давления французской политики. Как ни заинтересована Пруссия в добрых отношениях к России, но, по-видимому, не подлежит сомнению, что нынешний глава прусского министерства, г. фон Бисмарк, ввиду внутренних затруднений и из ненависти к Австрии не прочь серьезно потолковать и о сближении с Францией. Поэтому со стороны германских держав Франция имеет шансы успеха по вопросу о конференциях: серьезного вреда для себя от конференций ни Пруссия, ни Австрия ожидать не могут. Они очень хорошо знают, что ни Россия не может допустить ни одного серьезного шага к восстановлению старой Польши, а Англия, сверх того, не может предоставить Франции левый берег Рейна. Австрия понимает, далее, что Англия не допустила бы и чрезмерного усиления Пруссии в ущерб Австрии, так как могущество последней необходимо для английской политики на юго-востоке Европы. Наконец, подобные территориальные перемены могут быть скорее производимы сепаратными трактатами, нежели актом общеевропейских конференций.

   Вот эта-то уверенность, что серьезная опасность ни в каком случае не угрожает ни Пруссии, ни Австрии, если они пойдут на конференции, может побудить эти державы к уступке французским настояниям. Франция не преминет, конечно, подействовать на них всею тяжестью своего давления; она не постоит ни за какими заверениями и пустит в ход все возможные хитрости. Она будет, с одной стороны, грозить им своим гневом и разными своими планами, которые могут осуществиться и без конгресса; с другой стороны, она будет им обещать, что конференции, в сущности, ограничатся польским вопросом, а в удостоверение укажет им на Англию, которая никак не допустит обсуждения других европейских вопросов. Недаром и в тронной речи конгресс назван не конгрессом, а конференциями.

   Из всего этого следует, что если конгресс по всем европейским вопросам - дело теперь несбыточное, то конференции, созванные с тайною целью обсуждать лишь польский вопрос, с устранением всего другого, очень могут состояться. Поэтому нельзя отрицать, что предложение императора Наполеона России грозит серьезною опасностью.

  

   Ниже, под рубрикой "Франция", мы помещаем вполне тронную речь императора Наполеона. Даже и в той части этого замечательного произведения политического красноречия, которая сообщена была нами прежде, телеграф скрыл от нас одни выражения и значительно ослабил другие. Общее впечатление, впрочем, остается то же: царственный оратор Франции имел в виду произвести поразительный эффект на своих подданных и подавит заранее все возгласы как против системы внутреннего управления, так особенно против внешней политики, которая в польском вопросе увенчалась таким чувствительным дипломатическим поражением.

   Присутствие многих знаменитостей прежнего времени в новом законодательном сословии, несмотря на все противодействие их избранию со стороны администрации, не могло быть обойдено молчанием в тронной речи. В свое время император был, говорят, сильно смущен этими выборами. Теперь он только радуется общему их результату, и тем не мене дважды напоминает этим знаменитостям, что и они присягали ему на верность, что и они клялись поддерживать императорскую конституцию. Чтобы задобрить этих старых приверженцев парламентской системы правления, император Наполеон отдает должную справедливость одной из существенных ее принадлежностей, именно ежегодно возвращающемуся собранию народных представителей. Он знает ему настоящую цену: оно сближает между собою людей, преданных общему благу, и дозволяет стране узнать полную истину. Искренность отношений между народным представительством и государем устраняет беспокойства и придает силу решениям последнего.

   В числе мер, предположенных для развития внутреннего благосостояния страны, император особенно указал на проект, изменяющий прежние постановления, против которых в конце прошлого года так сильно высказывалась либеральная часть французского общества, и на закон, расширяющий круг занятий генеральных (департаментских) и общинных советов и противодействующий излишествам административной централизации. В предстоящую сессию, таким образом, не будет недостатка в либеральных проектах.

   Но вся сила тронной речи заключается в той ее части, которая посвящена внешней политике. Императору Наполеону приписывались по поводу отдаленных экспедиций, и особенно экспедиции мексиканской, самые обширные и едва ли исполнимые замыслы: обратить Францию в первоклассную морскую державу и сделать ее если не полною властительницею морей, то, по крайней мере, достойною соперницей Англии. Император скромно и добродушно отказывается от таких заранее будто бы задуманных планов; но вместе с тем приглашает верить в эти отдаленные заморские экспедиции. "Начатые для отомщения за честь Франции, - говорит он, - они окончатся торжеством для наших интересов", и так как для Франции нет интереса выше военной славы, то он именно указывает, что благодаря этим экспедициям Франция стяжала себе славу на двух противоположных оконечностях мира: в Пекине и в Мексике.

   Но как бы ни была велика эта слава, приобретенная на двух противоположных оконечностях мipa, император Наполеон не довольствуется ею; ему нужно для упрочения его династии более близкое и более осязательное торжество, и кто бы мог подумать? - по поводу так неудачно возбужденного им польского вопроса; он уже торжествует в своей тронной речи над ненавистными Франции трактатами 1815 года! Как некогда Наполеон I провозглашал на всю Европу из Шенбрунского дворца: "Династия неаполитанских Бурбонов перестала существовать", - так теперь его племянник теми же самыми словами провозглашает с высоты своего престола: "Трактаты 1815 года перестали существовать!" И приведенная в восторг аудитория вторит его словам продолжительными рукоплесканиями, но зато чуткая парижская биржа тотчас же отвечает на них падением трехпроцентной ренты на 50 сантимов против курса в начале дня и на 20 сантимов против курса накануне.

   "Трактаты 1815 г. перестали существовать!" Царственный оратор высказал в этих словах не простой совершивший факт, законное признание которого могло бы принадлежать только всей Европе; он заявил ими свои надежды и стремления и сослался прежде всего на силу вещей, стремящуюся сокрушить эти трактаты повсюду. Приводя факты в подтверждение своих надежд и желаний, он сопоставил, между прочим, великодушную отмену трактатов 1815 г. со стороны Англии, которая добровольно уступает (?) Ионические острова, с образом действий России, которая, по словам оратора, "ногами попирает эти трактаты в Царстве Польском", где, как сказал он прежде в другом месте своей речи, с обеих сторон совершаются излишества, о которых следует равно скорбеть во имя человечества.

   Впрочем, объявляя, что трактаты 1815 г. перестали существовать, император Наполеон не хочет взять на себя одного весь труд их упразднения, даже и в применении к одной Польше. В этом отношении он высказывает ту же теорию, с которою уже познакомила нас газета "La France". Эта теория заключается в том, что Франция может действовать одна, только когда или нанесено оскорбление ее чести, или угрожает опасность ее границам. А там, где дело идет об общих интересах Европы, она наперед вступает в соглашение с другими державами. Так, на этот раз право провозгласить трактаты 1815 г. несуществующими Франция присвоила исключительно себе одной; но к созданию затем новой политической системы в Европе она благосклонно приглашает и все другие державы. Ко всем им она обращает с этою целью речь в высшей степени вкрадчивую и рисует им привлекательную картину общего благоденствия, которое наступит за отменою Венских трактатов. Согласитесь только заменить Венские трактаты таким порядком вещей, которой был бы вполне угоден Франции, и между европейскими державами исчезнут предрассудки и злопамятство, теперь их разделяющие, исчезнет и завистливое соперничество великих держав между собою, которое еще так недавно помешало успехам цивилизации, задуманным относительно Польши и России, окажутся ненужными все эти чрезмерные вооружения и вся эта суетная выставка сил, на которые идут драгоценнейшие средства народов; внешний мир упрочится, и разрушительный дух крайних партий потеряет всю силу, которую искусственно придает ему теперь противодействие законным желаниям народов; словом, на земле водворится полное царство благодати: вот смысл той тирады в тронной речи, которая, между прочим, также не была нам сообщена по телеграфу.

   Для водворения такого прочного благополучия на земле император Наполеон приглашает европейские державы на конгресс. Цель этого конгресса двоякая: признание того, что уже совершилось, и довершение с общего согласия того, чего требует спокойствие вселенной. (Уже не требует ли оно, с одной стороны, восстановления старой Польши, а с другой - присоединения всего левого берега Рейна к Франции?) Власть этого конгресса должна быть такова, чтобы перед его верховными третейскими приговорами исчезли и всякое самолюбие, и всякое сопротивление. Местом для конгресса, в котором должны принять участие лично сами государи, назначен не какой-либо второстепенный город, как бывало прежде, а с изумительной бесцеремонностью, ни более ни менее, как Париж, озаряемый блеском величия нового представителя фамилии Бонапартов. Между предметами, которыми должен заняться конгресс, в тронной речи Наполеона указаны очень неопределенно важные интересы и Севера, и Юга, требующие, по его словам, решения. Какие же это интересы?

   Но Наполеон III не просто приглашает на конгресс, а и указывает с тем вместе, что отказ какой-либо державы участвовать в этом конгрессе заставит заподозрить ее в каких-нибудь тайных замыслах, которые боятся дневного света. Он почти прямо говорит: "Идите на конгресс, и тогда все дела могут порешены мирным путем; иначе же рано или поздно, но неизбежно возникнет война вследствие упорного желания поддержать рушащееся прошедшее". Выбор, таким образом, предоставляется только между конгрессом, долженствующим перевернуть вверх дном всю Европу, или войною, которая рано или поздно неминуемо должна возникнуть.

   Нам неизвестно в точности, происходили ли уже какие-либо переговоры об этом конгрессе между тремя державами и к каким привели они результатам. Судя по некоторым прежним отзывам двух влиятельных органов журналистики: "Times" в Англии и "Ostdeutsche Post" в Австрии, мысль о конгрессе и об отмене трактатов 1815 г. не является сюрпризом для обеих этих держав, и они как бы приготовлялись усвоить ее себе. Если это действительно так, то не может быть никакого сомнения, что весь этот конгресс затеян исключительно против России и, может быть, еще Пруссии. Не на одну парижскую биржу тронная речь произвела неблагоприятное впечатление: король Прусский в своей тронной речи предчувствует также приближение еще более смутной эпохи, чем нынешняя, и очень знаменательно, что во Франкфурт, к германскому сейму, препровождено одно из первых приглашений на парижский конгресс. Бедный германский сейм! Как-то он выпутается из такого затруднительного положения?

   Но что бы ни принесли нам грядущие события, мир или войну, России нечего страшиться ни мирных козней своих недругов, ни еще менее их воинственных ударов, до тех пор пока бодрствует народный дух ее, пока не ослабели ее народные силы, пока она не утратила веры в свою великую будущность и в тот путь, которым она идет к своему обновлению.

  

   Подобно гласу трубному, как выразилась газета "Daily News", с высоты императорского престола Франции раздалось объявление, что трактаты 1815 г. перестали существовать. Этот факт уже сам по себе имеет огромную важность, особенно если припомнить, как велики были опасения на этот счет всей Европы в 1848 г., когда революция положила конец орлеанской династии и как даже слабое временное правительство тогдашней Французской республики старалось противостать внушениям крайних партий и соблазну популярности, объявив твердое решение уважать трактаты 1815 г. С того времени, правда, произошли важные перемены. Россия и Англия, единодушии и энергии которых Европа наиболее обязана была спасением от наполеоновского военного деспотизма и установлением порядка вещей, созданного трактатами 1815 г., Россия и Англия успели перессориться между собою; тройственный союз, известный под именем "священного", окончательно распался; в Италии возник новый порядок вещей в отмену трактата 1815 г.; к Франции присоединены Ницца и Савойя, и, наконец, в довершение всего Англия и Австрия, вопреки собственным своим интересам, опасаясь России и не доверяя ее намерениям, вздумали действовать против нее заодно с Францией даже в польском вопросе, и из уст британского министра вылетело неосторожное слово в пользу отмены статей Венского трактата о Польше.

   Таким образом, то, что прежде было бы неслыханною дерзостью и вызовом, брошенным в лицо целой Европе, теперь становится не более как смелым и кстати сказанным словом.

   Как бы то ни было, однако же, цель политики Наполеона III высказана ясно и решительно во всеуслышание Европы. Мы знаем теперь от него самого, что существующий в Европе порядок вещей, главнейшим образом основанный на Венских трактатах, подлежит, по его мнению, совершенной отмене, и что если эта отмена не состоится путем общеевропейского конгресса, то рано или поздно она будет достигнута путем кровавых войн.

   Как бы ни был неудовлетворителен порядок вещей, установленный Венскими трактатами, сколько бы ни было уже сделано изъятий из него, однако же, как оказывается теперь, Европа все еще дорожит его сохранением и из страха неизвестности и еще больших, чем теперь, замешательств не решается ниспровергнуть то, что еще уцелело из него, и даже подтвердить своим формальным и торжественным согласием то, что уже совершилось вопреки ему. Англия не решается одобрить присоединение Ниццы и Савойи к Франции; Австрия отнюдь не желает признать законность всех перемен, происшедших в Италии со времени Виллафранского перемирия и Цюрихского мира; Германия тяготится своим положением, истекающим также из Венских трактатов, но тем не менее она готова всячески противиться передаче своего домашнего дела на решение конгресса, на котором будет первенствовать Франция. Для России постановления Венского конгресса относительно Польши, при всей их неопределенности, все-таки более или менее стеснительны и тягостны, так как собственно ее спокойствие, а равно и благо самой Польши вовсе не допускают существования последней на правах особого царства. Тем не менее, однако же, большинство держав не желает искусственного изменения существующих в Европе отношений; те перемены, которые могут быть для них желательны, они охотно предоставляют естественному ходу событий, не стараясь искусственно ускорить время их наступления. За исключением Италии, интерес которой в этом отношении очень понятен, Франция только одна стремится к возможно скорейшему ниспровержению трактатов 1815 г. и таким образом становится решительно на революционную почву. Произнося свою знаменитую речь 5 ноября, Наполеон III, без сомнения, твердо был уверен, что Европа не намерена ни утверждать своим согласием некоторых перемен, происшедших вопреки Венским трактатам, ни переделывать своих государственных территорий. В этом смысле, как известно нашим читателям, высказались все английские, австрийские, прусские и даже русские газеты.

   Но если объявленная цель конгресса сама по себе и заведомо для самого императора Наполеона III неисполнима, то не мог ли бы конгресс послужить средством для достижения каких-либо посторонних целей? Можно быть против какой-либо цели и не иметь ничего против средства, которое предположено для ее достижения, но которое, очевидно, не может к ней привести. Предложение конгресса должно прежде всего послужить средством к тому, чтоб изгладить в самой Франции дурное впечатление, произведенное поражением, которое потерпело правительство Наполеона III в дипломатическом походе против России и, если возможно, возвысить его в глазах народа. Это предложение должно, во-вторых, стать средством к тому, чтобы выйти из крайне тягостного и стеснительного положения относительно других держав, в которое была поставлена Франция своею неудачей. Франция вследствие этой неудачи очутилась в изолированном положении, в которое ей хотелось поставить Россию. С Россией, а также с Пруссией, она сама, добровольно разорвала свои прежние хорошие отношения, а Англия и Австрия, которые намеренно помогли ей втянуться в польские дрязги, отвратились от нее, как только дело дошло до необходимости не депеши писать, а действовать. Поддерживать еще более свое так называемое соглашение с ними значило бы для Франции осудить себя на бессилие и бездействие. Франции оставалось или решиться одной на войну, в которой она могла иметь против себя не только Россию, но и обеих недавних союзниц своих; или, чтобы выйти из положения бессилия и бездействия, на которое ее осудила политика Англии, вновь протянуть руку России. Франция решилась на последнее, и, как это ни странно, таков, в сущности, смысл тронной речи и предложение о конгрессе; таково было, между прочим, и впечатление, произведенное ими во многих политических кругах главных столиц Европы: после тронной речи тотчас же заговорили все о возможности нового сближения Франции с Россией.

   Правда, Наполеон III дозволил себе сказать, будто бы Россия попирает ногами трактаты 1815 г. в Варшаве; но, с его точки зрения, в этом нет еще беды, и это несправедливое обвинение приводит он только в подтверждение того, что он желал бы доказать и осуществить, а именно что трактаты 1815 г. на деле уже не существуют. Далее, он признает за польскими мятежниками какие-то наследственные права, вписанные в историю и в трактаты (какие же это трактаты, если Венские утратили всю силу и значение?), и, таким образом, как бы готовится объявить их воюющею стороною. Но с тем вместе он признает союз с Россией одним из лучших союзов своих на континенте Европы. Не без умысла, с одной стороны, запугать Англию и Австрию, а с другой - компрометировать в их глазах Россию и привлечь ее на свою сторону, он торжественно объявляет, как он дорожит союзом с нею и что он нашел в ней искреннюю и дружественную поддержку как во время итальянской кампании 1859 г., так и в пору присоединения Ниццы и Савойи, и, что всего важнее, он как бы в угоду России предлагает конгресс для решения всех европейских вопросов, ссылаясь на то, что Россия заявила однажды, и лишь мимоходом, что подобный конгресс, сравнительно с конференциями по одному польскому делу, не был бы оскорбителен для ее достоинства. Предложение о конгрессе, по мысли Наполеона III, должно стать, таким образом, первым шагом к сближению с Россией.

   Очевидно, что от решения России главнейшим образом зависит как участь этого предложения, так и дальнейшие комбинации в общей европейской политике. Для России не может быть желательно ни подвергать польского вопроса обсуждению на конгрессе без каких-либо особых, вполне обеспечивающих ее условий, ни сближаться с Францией для каких бы то ни было переворотов и преобразовательных попыток в какой бы то ни было части Европы, - если, разумеется, Россия не будет вынуждена к тому двусмысленными и неприязненными отношениями к ней со стороны консервативных держав. Если Франция выказала к нам наибольшую враждебность по поводу польского мятежа, то вместе с нею враждебные против нас виды имели и другие державы, Австрия и Англия, и никак нельзя утверждать, чтоб они окончательно оставили их. Решительный отказ России на приглашение Наполеона III, делая заранее конгресс невозможным и успокаивая в этом отношении Австрию и Англию, мог бы побудить их высказаться в пользу конгресса, и тогда против России могла бы составиться более серьезная и более опасная коалиция. Недаром же все австрийские газеты без исключения, хотя и с видимым неудовольствием и тревогою, склоняются в пользу участия Австрии на конгрессе, причем полуофициальные газеты "Wiener Abendpost" и "Всеобщая корреспонденция" стараются только о том, чтобы выгородить то, что еще уцелело от Венских трактатов. "Morning Post" точно так же допускает мысль о конгрессе, хотя и считает ее утопическою. "Times", в свою очередь, колеблется и тем обличает колебания в самой английской публике. "Saturday Review" в статье, помещенной ниже, указывает, правда, на то, что конгресс был бы особенно выгоден для Франции и что она благодаря ему может достигнуть такого положения, какого не могли бы ей доставить и несколько счастливых войн, - тем не менее клонит речь свою к тому, что Англия не должна препятствовать осуществлению мысли о конгрессе.

   Если так, то скажем и мы с своей стороны: пусть же общеевропейские конференции (хотя и конгресс государей), предложенные Наполеоном III, состоятся...

   От нас еще так недавно требовали согласия на конференции по польскому делу. К нам снова обращаются теперь с вопросом, хотим ли мы принять участие в конференциях, долженствующих иметь не какой-либо частный, а общеевропейский характер. Нам нет надобности отвергать, в принципе, предлагаемые конференции. К нам обращаются с вопросом: не боимся ли мы принять участие в конгрессе, который должен изменить положение Европы и решить все носящиеся над нею вопросы? Мы отнюдь не хотим переделывать Европу, мы не имеем надобности поднимать вопросы; но мы не имеем также ни малейшей причины препятствовать Европе принять иной вид, буде она сама того хочет. Россия всегда была за statu quo Европы; она и теперь готова охранять и поддерживать statu quo; но если бы Европа убедилась в необходимости существенных перемен в своей системе, то России чуждо всякое намерение препятствовать делу европейского прогресса. Ей остается только показать, в чем, с ее точки зрения, должен состоять этот прогресс и на какие перемены, при каких условиях может она изъявить свое согласие...

  

   Во вчерашнем нумере "Journal de St.-Petersbourg" напечатан французский текст письма, посланного Его Величеством Государем Императором к Императору Наполеону III в ответ на его приглашение принять участие в конгрессе. Оно дано в Царском Селе 6 ноября, то есть через неделю по возвращении Государя Императора из Крыма и через две недели по отправлении приглашения из Парижа.

   Появление этого важного документа окончательно разъясняет для русской публики вопрос о конгрессе в самом существенном для России пункте. Мы видим, что Россия не протестовала против конгресса в его общей идее. Предполагаемая цель конгресса должна состоять в том, чтобы повести к миролюбивому соглашению международных интересов в Европе и устранить по возможности все поводы к раздорам и вооружениям. Возможно ли протестовать против такой доброй цели? Возможно ли не сочувствовать изъявляемому желанию "достигнуть без потрясений умиротворения Европы"? В искренности подобного расположения России сомневаться невозможно. "Все дела моего царствования, - говорит Государь Император, - свидетельствуют о желании моем заменить вооруженный мир, так тяжко обременяющий ныне народы, отношениями, основанными на взаимном доверии и согласии. Как только стало возможным, я приступил к значительному сокращению моих военных сил; в продолжение шести лет империя моя была свободна от рекрутской повинности, и я предпринял важные реформы, служащие залогом прогрессивного развития внутри и мирной политики во внешних делах".

   Россия не возмущала спокойствия Европы; не возбуждала вопросов, не нарушала существующих трактатов; она не развивала, а уменьшала свои военные силы; своими реформами она вносит в свою государственную жизнь новые гражданские начала, возвышающие ее народные силы и с тем вместе обеспечивающие более чем когда-либо мирный характер ее политики. В качестве великой державы она не отказывалась от участия в европейских делах; но она не искала преобладания, она не держала Европы в постоянном опасении потрясений и переворотов, она не препятствовала ходу событий там, где их вызывала сила вещей и где интересы России не подвергались ущербу. Следовательно, мысль о миролюбивом соглашении европейских интересов и об устранении поводов к замешательствам и вооружениям отнюдь не может противоречить видам русской политики; с другой стороны, не политика России могла внушить другим державам столь серьезные заботы о принятии мер для сохранения спокойствия Европы, - не политика России могла вынудить что-либо похожее на мысль, предложенную Императором Наполеоном III. Если Россия должна была в последнее время уклониться от принятого ею пути; если она теперь усиливает свои вооружения и принимает меры против случайностей, которые могли бы угрожать безопасности и целости ее государственной области, то она в этом случае действовала не по своей охоте. Другие державы хотели, чтобы Россия вооружалась, и она исполняет их желание. Если же, как теперь оказывается, те же самые державы заботятся о сохранении мира, то они только исполняют желания России.

   Но от общей мысли о том, как было бы желательно полюбовное соглашение международных интересов Европы, до конгресса, предложенного в Париже, - еще далеко. Можно вполне сочувствовать желанию, заявленному в предложении о конгрессе, и сомневаться в возможности его практического осуществления. Письмо Государя Императора ограничивается общею стороною вопроса и указывает на необходимость предварительной программы, которая могла бы убедить Европу в пользе предлагаемого конгресса и склонить к участию в нем другие державы. О трактатах 1815 г. не упоминается ни слова, а только приводится на память то великое правило практической мудрости, которое требует уважения к существующим правам, предостерегает от перемен, внушаемых случайными побуждениями и интересами минуты, и предписывает в деле изменений держаться исторической почвы.

   Россия, как мы видим, сохраняет то исполненное достоинства положение, которое было принято ею и которое служит лучшим обеспечением ее интересов и спокойствия. Она не отвергает и не принимает европейского конгресса точно так же, как она не вызывает опасностей, угрожающих спокойствию Европы, но и не думает предотвращать их малодушными уступками, из которых всего вернее рождаются серьезные опасности. Россия не имела никакого повода оспаривать отвлеченную мысль о конгрессе; но она отнюдь не считала возможным ручаться за осуществление этой мысли. Россия предоставила эту мысль собственной судьбе ее и мысль о конгрессе не продержалась и трех недель на политическом горизонте Европы: Император Наполеон III не успел убедить другие державы в практической состоятельности и пользе предложенного им плана. Конгресс не состоялся, но толки, возбужденные им, еще не замолкли. Пишут даже, что французское правительство будто бы еще не совсем отказалось от надежды убедить Англию и отправило для этой цели в Лондон г. де Латур-д'Оверня. Но нельзя ожидать, чтоб эта мысль, умершая при самом рождении своем, могла возродиться к жизни. Из царства теней не бывает возврата.

   В каком же положении находятся теперь европейские дела? Один за другим являлись на горизонте два метеора: коалиция и конгресс. Оба метеора исчезли, - что же остается? Посреди всеобщей неопределенности отношений остается возможность разных новых сближений между европейскими державами. Франции трудно оставаться в изолированном положении, в которое привели ее события. Вмешательство в польское дело порвало союзные отношения, в которых она еще так недавно находилась к России. Приглашение на конгресс испортило ее отношения к Англии. Очень естественно возникает теперь мысль, не будет ли для Франции выгодно вновь сблизиться с Россией и возвратиться к той политической комбинации, которая была расторгнута политикой Англии, воспользовавшейся на этот предмет польским вопросом? Для Франции, конечно, это было бы выгодно, - но выгодно ли для России? Во французских газетах появляются разные толки о возможности союза между Россией и Францией. Толки эти возникают естественно, но едва ли можно ожидать какого-либо успешного результата в этом направлении. Россия не имеет ни малейшей надобности в предпочтительном сближении с тою или другою державой. Сила великой державы в настоящее время состоит не в глухом узле какого-либо союза, а в полной свободе действий. Предпочтительный союз с одною державою разобщает с другими и неизбежно готовит в будущем всякого рода затруднения и опасности. Россия занимает теперь самое выгодное положение, и всякое теснейшее сближение с тою или другою державой может только ухудшить, а не улучшить его. Нам нечего тяготиться тем, что мы в настоящее время свободны от каких-либо обязательств относительно той или другой державы: в этом наша выгода, в этом наша сила. Так как Россия не замышляет никаких насильственных переворотов в Европе, то для нее не требуется никаких исключительных союзов, которые только могут разобщить ее и привести в ложное положение. Чем свободнее от всяких исключительных соглашений будет ее политика, тем она будет сильнее в Европе и тем менее может быть опасности для всеобщего спокойствия.

  

   Впервые опубликовано: "Моско