М. Н. Катков
Возобновившаяся агитация против учебной реформы
Писарев, испортивший столько голов между мальчиками и девочками, изучавшими его обильные писания дома и в школе (в школе тогда господствовала русская словесность), был самый искренний изо всех проповедников нигилизма. "Когда взята школа, - писал он в 1865 году, - тогда победа упрочена, таракан пойман. Взять школу значит упрочить господство своей идеи над обществом". Он надеялся тогда, что само начальство введет в школы "последовательный реализм" и даст "реальнейшие предписания". Надежды его не сбылись, начальство сменилось, последовательный реализм не последовал. Совершилась реформа нашей школы, самая существенная изо всех нынешнего царствования после отмены крепостного права. Таракан не был пойман, и русская наука была спасена. Но противники реформы, проиграв бой, не унывали. Они были уверены, что реформа останется только на бумаге за неимением сил привести ее в исполнение. Они ошиблись, как и крепостники, которые не верили в дело освобождения даже после того, как оно стало законом, считая его лишь докучной шуткой, которая прекратится, оставив все в прежней силе. Учебная реформа к славе Государя и к чести его министра не осталась праздным словом, но действительно была исполнена. Большие трудности были побеждены, и основания дела положены твердой, верной и разумной рукой; найдены средства удовлетворить всем потребностям новой школы; все было предусмотрено и заранее приняты меры, чтобы дело могло и упрочиться, и плодотворно развиваться. Не только наличные гимназии были поставлены в уровень требований нового устава, но беспрерывно открывались новые, и в учебных силах недостатка не оказалось.
В обществе никакого ропота не слышалось; люди темные не пускались в суждения, а люди просвещенные скоро поняли значение и пользу совершившейся перемены, и мы помним, как при объезде министром некоторых учебных округов (особенно в 1875 году) представители земства, дворянства и городов благодарили его в речах умных и запечатленных искренностью за реформу, действие которой почувствовалось уже на первых порах. Но чем вернее и лучше шло дело, тем беспокойнее становились его противники. Началась агитация, были подожжены страсти, которые резонов не слушают и очевидности не видят, пущены в ход все средства софизма и лжи. В прошлом году, после покушения 2 апреля, агитация достигла неслыханной дерзости. Самые, по-видимому, несовместимые элементы вступили в связь и принялись действовать как бы по общей команде. Dii superi и dii inferi [Боги небесные, боги подземные (лam.)] соединили свои усилия. Целью этих усилий было добиться прежде всего удаления министра народного просвещения. В газетах беспрерывно возобновлялись слухи о выходе его в отставку и назывались кандидаты на его место. Агитация распалилась тем сильнее, что министр, по Высочайшему повелению, предпринимает дальнейшую необходимую реформу, которая касается университетов.
На прошлой неделе сыпался град пуль и ядер. Газета Times, между прочим, принесла нам подметное послание из подпольной типографии от каких-то русских реалистов к русскому обществу. Этот листок был прислан кем-то из Москвы берлинскому корреспонденту лондонской газеты, которая нашла интересным отвести этому чудовищному документу два столбца своей мелкой печати и посвятила ему целую передовую статью. Русские реалисты, comme de raison [естественно (фр.)], изрыгают неистовые ругательства на русское правительство, обвиняя его в обскурантизме и приглашая общество побить его и все поломать. Правительство, по их уверению, задерживает прогресс, преследует науку, препятствует просвещению и в этих видах вводит классическую систему в гимназии. Таинственные просветители наши надеются смутить этим вздором русское общество, как будто оно не знает и не помнит, что в России власть всегда была единственной силой прогресса и что только она заботилась о насаждении науки в стране, что и университеты, и гимназии, и реальные училища, все это создано правительственной инициативой, что косность в этом деле всегда оказывалась, напротив, в обществе, что власть прибегала то к принудительным, то к поощрительным мерам, чтобы привлекать людей к учению. В Англии нет ни одного университета, ни одной "грамматической школы", основанной правительством. В Германии большая часть гимназий учреждена на средства городских обществ; да и на правительственные гимназии казна выдает лишь часть сумм, необходимых на их содержание, остальное же дополняется местными обществами. А у нас? В Москве и Петербурге содержится ли хотя бы одна прогимназия на городские средства?
Все реформы, начиная с Петра Великого и кончая нынешним освободительным и преобразовательным царствованием, совершались по инициативе свободной Верховной власти. Надобно считать русскую публику до бесконечности глупой, чтоб обращаться к ней с подобной речью. Именно в том-то и состоит характеристическое отличие прогресса в России, что он совершался исключительно самодержавной властью.
Лондонская газета не могла, если бы и хотела, сочувственно отозваться о мнениях, высказанных "русскими реалистами". В Англии, промышленной, торговой, реалистической Англии, нет других учебных заведений, кроме классических, и никаких реальных училищ не существует. Английская газета даже не понимает, что это за люди, русские реалисты, и называют их студентами-реалистами. Но минуя их жалобы как нелепые, Times делает курьезное замечание: если де реалистам-студентам душен спертый в их аудиториях и в их читальных комнатах воздух, то в этом виновато не одно правительство, но и климат, а потому пусть де они попробуют, не приглашая публику ко всеобщей ломке, просто-напросто открыть окно, чему в летние месяцы со стороны климата препятствий не должно представиться. Times заключает этим таинственным намеком свою статью, в которой, между прочим, сердобольно указывает на безвыходное положение России. Ее правительство, по дикости ее народа, не может де сразу поставить ее в уровень с цивилизованными странами Европы, а между тем телеграфы, газеты, беспрерывные сношения с заграничным миром раздражают интеллигентные классы русского общества, наводя их на сравнение своего с чужеземным, и вот де возникает вопрос, почему Россия не похожа на другие европейские государства... Да, надо правду сказать, такой вопрос возникает, и наша интеллигенция (мы говорим о массах, не об отдельных людях, не об исключениях) ничего иного не желает, как походить на других. Но истинное зло России именно и заключается в той гнилой части ее интеллигенции, которая стыдится своей страны и чуждается своего народа. Эта-то интеллигенция и есть наша язва, от которой мы должны во что бы то ни стало освободиться; это-то и есть то фальшивое образование, которым мы страдаем, живя чужим умом и на все свое смотря чужими глазами.
Недавние события послужили пробой народов. Русскому ли народу после этого испытания отрекаться от себя, другим ли превозноситься над ним?
В чем нам завидовать другим странам? Возьмем ли Церковь, - мы обладаем христианством в его неизменном со времен апостольских существе; Церковь глубоко коренится в нашей народной жизни; она была творящей силой нашей истории; она слилась с нашей народностью и внесла в нее самое христианское в христианстве начало: дух милосердия и самоотвержения. В других же странах Церковь ведет ожесточенную борьбу с государством, положительная вера исчезла в массах, и религия превратилась в фарисейский decorum высших классов.
Не в политическом ли отношении завидовать нам другим? Но мы имеем то, чего теперь у других нет - бесспорную, непотрясенную, нераздельную, единую со всем народом государственную власть. В этой безусловности власти, в этой независимости ее и единстве с народом заключается величайшее политическое благо. Такую власть нельзя создать искусственно и по произволу, где она не установлена веками или где она однажды сбита с места. Были в наши времена сильные люди в Европе, но они не могли при всех усилиях и гениальности придать своей власти то значение, какое составляет ее сущность в нашем Отечестве. Завидовать ли другим в том, что у них это основное начало обесславлено, выброшено на площадь и жадно вырывается друг у друга толпами? Не парламентаризму ли должны мы завидовать, этому истасканному в Европе шаблону, этой пошлой доктрине, везде потерявшей кредит, которая может быть годна только как средство постепенного ослабления власти и перемещения ее из рук в другие? Много переменили мы арлекинских костюмов, стараясь подражать чужим модам. Не дай Бог облечься в этот... Не введи нас в искушение. .. Россия, если ей суждено жить, не может повторять зады чужих народов. Ее величие, глубокая особенность ее истории и народности, все указывает, что она есть нечто sui generis и должна идти своим путем.
В чем же завидовать? Народ наш могуч и исполнен жизненных сил; страна наша велика и обильна... У нас есть Польша, где народное богатство и довольство растет не по дням, а по часам, и нет у нас умирающей с голоду Ирландии, нет заполоненных ростовщиками Силезии и Галиции, нет пролетариата как органической болезни, нет такой ужасной нищеты и омерзительного огрубения человечества, какие гнездятся в других странах под позолотой цивилизации, творящей промышленные чудеса на свободные деньги, собранные с разных концов мира политикой обмана, коварства и хищения.
Чего же не достает нам? Народу нашему не достает достойной его интеллигенции. У нас нет науки и всего того, что от нее исходит. Наше образование, поверхностное и подражательное, не вносит света в нашу жизнь и способно только возмущать ее. Мы лишены своих, нами самими выработанных понятий, чтобы видеть и разуметь окружающее. Юношеству, из которого выходят наши государственные деятели, наши ученые и учители, не доставало правильного и достаточно высокого умственного воспитания для приготовления к высшим так называемым либеральным профессиям, не доставало школы, равносильной той, где воспитывается интеллигентная Европа. Эта школа теперь нам дарована, и ее-то интрига, не гнушающаяся никаких коалиций, силится отнять у России. Под именем какой-то реальной системы хочет она возвратить нас к прежнему низкопробному и растлевающему воспитанию, которое делало нас данниками чужой мысли и порождало именно то фальшивое образование, за которым мы действительно не можем не презирать себя и не стыдиться себя при сравнении с другими.
Благонамеренная газета Голос подкрепляет санитарными соображениями свои доводы против серьезного учения. Статья, посвященная сему предмету, рисует картинку российского юношества, весело бегающего по полям вместо того, чтобы сидеть в душной комнате за книгой. Мораль басни клонится к тому, чтобы отменить классическую систему, которая заставляет детей учиться, чем де подрывает их здоровье или выбрасывает их на путь политических убийц. Автор статьи предупреждает возражение, которое вздумало бы сослаться на другие страны Европы, где дети учатся еще серьезнее и где школа требует от них гораздо более чем у нас. Он объясняет, что в других странах климат лучше и мягче. Европа однако велика, и климат в ней не одинаков, а между тем в Германии, как и во Франции, в Швеции, как и в Италии, юношество учится серьезно. Нигде не слышно санитарных жалоб на хорошее и основательное учение. Везде поощряют молодежь к прилежанию; нигде не поощряют ее, особенно через газеты, к лености и бунту против требований школы. Да и в нашем Отечестве климат не везде одинаков; есть у нас край, не пользующейся особыми привилегиями, по крайней мере со стороны климата, где издавна ведется серьезное учение и господствует классическая школа. Образование в интеллигентных сферах Балтийского края стояло всегда бесспорно выше, чем в какой-либо другой части Российской Империи, и не слышно, чтоб оттуда выходили люди с расстроенным здоровьем и чтобы тамошние гимназии были рассадниками нигилистов. Чувствительная аргументация благонамеренного Голоса против серьезного учения даже в Петербурге возбудила негодование. Даже дипломатический Journal de St.-Petersbourg вышел из своей сферы и вмешался в педагогический вопрос. В нем появилась чья-то сильная обличительная против Голоса заметка. Но внимание наше обращает на себя другая в том же номере франко-русской газеты помещенная статья, очевидно упавшая в нее из верхних слоев атмосферы.
Почетная статья в Journal de St.-Petersbourg начинается и оканчивается английским изречением "men, no measures" - "люди, а не мероприятия". Автор, как удостоверяет нас редакция в почтительных вводных строках, есть друг юношества, педагог, посвятивший ему всю свою жизнь, патриот et un admirateur des classiques [чтитель классиков (фр.)]. Мы охотно верим всему, но сомневаемся, чтобы это таинственное лицо было когда-нибудь педагогом или следило за делом воспитания.
Статья открывается следующими словами: "Печальные события, которых страна наша была театром в течение минувшего года, снова поставили школьный вопрос на дневную очередь общественного мнения". Другу юношества и патриоту следовало бы выразиться точнее и сказать так: прискорбные события прошлого года подали повод интриге снова поднять школьный вопрос.
Вот как было дело: через несколько дней после покушения 2-го апреля, орган официозный, издаваемый в Петербурге, Avance Generate Russe, нашел возможным привести это покушение в связь с классической системой, что и послужило сигналом к батальному огню по всей линии петербургской печати. Нам приятно отдать почтенному quasi-педагогу справедливость в том, что он не разделяет мнение о зловредности классической системы, находя, что возлагать на нее ответственность за нигилизм было бы крайне ошибочно, противно и фактам и датам. Слава Богу, мы получили таким образом авторитетное свидетельство, что классическая система неповинна в прискорбных событиях прошлого года. Зло, объясняет автор, началось прежде, чем поднялся спор между системами классической и реальной. По его мнению, никакая система не может быть повинна в развитии этого зла. Смешивать политику с педагогическими вопросами, говорит он, значило бы только вносить в них смуту. Замечание верное, и интрига, которая разыгрывает свою политику на вопросах школы, есть дело поистине преступное. Но запрет смешивать политику с педагогическими вопросами никак не может значить, чтобы для государства было все равно, какая бы система ни господствовала в узаконенных им школах, правильная или неправильная, удовлетворительная или неудовлетворительная. Автор, как "admirateur des classiques", отдает предпочтение классической системе. "Опыт десяти веков, говорит он, доказал превосходство древних языков как воспитательного способа для некоторых классов общества, и нам следует воспользоваться этим способом". Все это верно; но что значит "для некоторых классов"? Для каких? Классическая школа признается повсюду как путь к университетскому образованию: значит ли, что к университетам доступ должен быть открыт только для некоторых сословий, долженствующих снабжать нас и государственными деятелями, и учителями, и судьями, и врачами?
Почтенный автор, указывая на опыт десяти веков, напрасно говорит о разных учебных системах, которые между собой спорят. Спорить можно обо всем, и мнений может быть бесконечное множество. Но на деле есть все-таки только одна система, ведущая к университетскому образованию по всем специальностям. В университеты допускаются молодые люди не по сословиям, а по степени умственной зрелости. Допустить неприготовленных к занятиям наукой значит и уронить это дело, и вместо пользы причинить вред учащимся, а чрез них государству. Мы опять спрашиваем? Может ли государство быть равнодушно к условиям? В какие поставлено дело образования будущих слуг его и просветителей народа? Если допустить, что государство может равнодушно относиться к этому вопросу, то почему не исполнить требование тех студентовреалистов, которым газета Times советует открыть в летние месяцы окно? Почему не открыть доступа всем в аудитории, не спрашивая, учились ли они чему-нибудь и как учились? Подпольные реалисты требуют, в сущности, только того, что у нас и велось в прежнее время и чего также требуют благонамеренные реалисты Голоса.
Воздавая справедливую хвалу министру народного просвещения за то, что он как истинный государственный человек признал достоинство классической системы, не вступая в фальшивые компромиссы, которые могли бы лишить ее значения, почтенный автор тем не менее сожалеет, что министр не удовольствовался последовательным проведением реформы на бумаге, а решился и на деле исполнить ее также без всяких уступок и компромиссов. Нам кажется, напротив, что в этом-то и заключается истинная заслуга министра. Что стало бы с крестьянским вопросом, если б эта великая реформа была только на бумаге последовательно проведена, на деле же только отчасти исполнена? Не ведут ли такие реформы к результатам нередко худшим, чем самое зло, которое их вызвало?
Автор не без цели начинает и оканчивает свою статью знаменательным изречением: "Нужны люди, а не мероприятия". Нет, еще раз, он не педагог; ему неизвестны обстоятельства педагогического дела, и мы смеем утверждать, что лица, с которыми он по этому предмету совещался, ввели его в заблуждение. Именно в том-то и заключается достоинство учебной реформы, исполненной графом Толстым, что она дала нам не только хороший устав, но и людей. До реформы педагогическое дело находилось у нас в плачевном положении. После разгрома, постигшего в 1840 году наши духовные семинарии, и после удара, нанесенного нашим гимназиям в 1849 году, мы совершенно обанкротились в деле науки. И прежде дело это не стояло у нас высоко; мы никогда не были мастерами и всегда были только учениками в этом деле, мы даже не могли снабдить нашу школу учебниками грамотно и без ошибок переведенными с немецкого или французского. Какого же добра можно было ожидать от наших семинарий и гимназий сороковых годов? Без ужаса нельзя вспомнить о тогдашнем положении нашего учебного дела пред реформой. Досточтимый автор прекрасно изобразил картину нашего нигилизма, de cette aberration de l'esprit, pour ne pas dire Fidiotisme [Этого умственного расстройства, если не сказать идиотизма (фр.)]. Он не находит примера чего-либо подобного в других странах. Действительно, это одурение есть специфический продукт русской обанкротившейся школы. Коренные нигилисты, с которыми мы теперь имеем дело, принадлежат тому времени, и от них идет зараза.
И вот благодаря реформе совершилось именно то, чего требует критик, говоря, что вся сила в людях, а не в мерах. Древние языки возвысили не только нашу учебную программу, но и наш учебный персонал. При данных обстоятельствах, они сослужили нам двойную службу. Они привели к нам с собой массу преподавателей, получивших свое научное образование в европейских гимназиях и университетах. Мы всегда были в необходимости приглашать к себе иноземных ученых. Наша Академия Наук всегда главным образом рекрутировалась из них. Доходило до того, что Петербургская Духовная Академия предоставляла у себя иноверцу преподавание если не богословия, то философии. Но никогда призыв учебной помощи со стороны не был так хорошо соображен с пользой русской школы, как при исполнении последней реформы. Приготовляясь к ней, министр возымел поистине счастливую мысль воспользоваться педагогами из западных славян. С помощью сведущих и влиятельных лиц в славянском педагогическом мире, особенно в Австрии, набран был контингент учителей древних языков, которые должны были подвергнуться испытанию в предметах своей специальности и выдержать долговременный искус в особо учрежденном для этого в Петербурге институте для усовершенствования себя в русском языке. Славяне, в том числе немало русских из Галиции, могли вскоре хорошо освоиться с родственным языком, а в начале реформы, когда новая программа в большей части гимназий вводилась с низших классов, вовсе не требовалось утонченного знания русского языка. С течением же времени эти пришедшие к нам с запада соплеменники становились вполне русскими по языку, как и по подданству, и теперь многих из них нельзя отличить от природных русских. Присутствие этих новых, неожиданно явившихся в нашем учебном мире интеллигентных сил, не могло не отозваться благотворными результатами в наших гимназиях. Эти люди, не все равного достоинства, но все или почти все (а всех их вошло к нам, полагаем, не менее полутораста) умственно дисциплинированные и зрелые люди, владеющие предметом своей специальности и знакомые собственным опытом с дидактическими приемами европейской школы. Против этих людей шипела зависть, кипела злоба; враги реформы возненавидели в них деятелей способных обеспечить ее успех. Да и теперь, мы уверены, наш отзыв о них вызовет ругательства в известной части печати. Но мы также уверены, что почтенное лицо, к которому обращаем мы свою речь, не усомнится ни в компетентности, ни в правдивости нашего отзыва.
Говоря о соплеменниках, не можем не упомянуть и об иноплеменных филологах из Германии, Дании и других стран, привлеченных преобразованием нашей школы и усердно посвятивших себя этому нашему национальному и в то же время общекультурному делу. Великое, с убеждением предпринятое дело всегда имеет привлекательную и одушевительную силу. Замечательна энергия, с какой в этом случае немцы, вообще столь тугие в усвоении русского языка, овладели им, и некоторые в совершенстве, чему, конечно, много способствовало их высокое филологическое образование.
Борьба, которую должно было выдержать дело реформы, раскрыла его важность, а победа, которую она одержала, оживила веру в будущность русской классической школы. И вот нашлось и между природными русскими не большое, но уважительное при начале число более или менее даровитых филологов, которым не было надобности учиться по-русски, а оставалось только укрепиться в своей специальности, призываемой к плодотворной деятельности.
Лучшим указателем возвысившейся учебной деятельности может служить учебная литература. Она беспрерывно обогащается ценными вкладами, и в немногие годы после реформы сделано у нас по этой части более, чем в столетие.
Итак, men, по measures.
Но на этой счастливой комбинации нельзя было успокоиться. Это было временным распоряжением, превосходно сослужившим делу реформы при начале. Нужно было открыть внутренние, не оскудевающие рассадники педагогических деятелей, каких требовала новая система. Справедливо не полагаясь на наши филологические факультеты, упавшие до того, что например в Киеве на филологическом факультете вовсе не преподавалось греческого языка, а фигурировала только "Римская словесность" без латинского языка в преподавании г. Модестова, - министр предусмотрительно, еще до реформы, учредил в Петербурге высшую нормальную школу под именем Филологического Института. После в такой же институт преобразован был Нежинский лицей графа Безбородко. Параллельно с этим устроен в Лейпциге при тамошнем университете семинарий для образования филологов-преподавателей, и туда министерство отправляет с каждым годом все большее и большее число молодых людей, окончивших курс в гимназиях или уже поступивших в университеты. Первоклассные германские ученые, как Липсиус в Лейпциге, Наук и Лукиан Мюллер в Петербурге, руководят занятиями этих студентов, готовя их к учительскому званию. Нельзя сказать, чтобы наши гимназии не оставляли желать ничего лучшего и чтобы все они были равного достоинства, но все они отстоят от прежних не на одно, а на многие поколения, многие же могут и теперь с выгодой поспорить с соответственными учебными заведениями в других европейских странах, например, Австрии.
Именно учебная реформа и дала нам людей, а не простую меру. О, если бы точно то же можно было сказать и о других наших реформах, например, о судебной! Дозволим себе указать почтенному quasi-педагогу на ошибку, проскользнувшую в его статье: учебная реформа совершилась не в 1867 году, а в 1872 и даже в 1873 году. Нынешний министр народного просвещения действительно вступил в управление в 1866 году, но реформу свою он мог совершить только через шесть-семь лет после того. Эти годы были тяжкой переходной эпохой нашей школы, временем борьбы за идею реформы, временем брожения и шатания школы, вербовки в тайные сообщества и самоубийств. Идея реформы, слава Богу, была сохранена во всей чистоте; дело реформы не было испорчено компромиссами; но благоразумная постепенность была соблюдена. Вместо восьмого класса сначала был принят двухлетний курс седьмого класса, причем лучшие ученики выпускались после седьмого года учения. Греческий язык вводился постепенно, и от него увольнялись воспитанники старших классов. Когда вопрос был решен и борьба прекратилась, в наших гимназиях воцарилось спокойствие. Учащееся юношество начало действительно учиться и стихла мания самоубийств, о которой говорит автор, смешав даты.
Пора бы, наконец, кинуть фальшивую мысль, будто все вступающие в гимназии должны непременно проходить весь восьмилетний курс ее и поступать затем в университеты. Как у нас, так и в других странах масса учащихся не может или не хочет долго учиться. Если гимназистов, выбывших до окончания курса, считать недоучками, то этот титул должен принадлежать всем, не бывшим в гимназиях. Недоучками в этом смысле будут все учащиеся только в народных училищах; недоучками будут также все остановившиеся на курсе уездных и городских училищ. Если недоучки в этом смысле могут быть опасны и вредны, то надобно закрыть все низшие учебные заведения, из которых нельзя прямо прыгнуть в университет.
Гимназия ведет к высшему образованию, но сама она есть среднее учебное заведение и соответствует разным степеням общего образования средней руки. Ее восьмилетний курс распределяется также и в этом смысле, и отдельные части ее курса пользуются каждая своими правами. Четырехклассная прогимназия соответствует по возрасту учащихся и по степени образования городскому училищу; шестиклассная прогимназия - шестиклассному реальному училищу. Что будут делать одни, то будут делать и другие. Гимназисты 4-го класса будут образованы не хуже, а по нашему мнению, лучше, чем учащиеся в городских училищах. Точно так же шестиклассная прогимназия как школа общего образования средней степени дает образование не хуже, а по-нашему, лучше получаемого учениками реальных училищ. Они могут поступать в военную службу на льготных условиях и приобретать специальное военное образование в особых училищах. Каждый может остаться на своем месте и заниматься промыслом отца. Тысячи средних профессий нуждаются в людях грамотных и более или менее образованных. Желающие посвятить себя какому-либо занятию, требующему специальных познаний, могут всего лучше приобрести их на практике, как это бывает в Англии в конторах, на фабриках, на фермах, при железных дорогах; также в особых специальных училищах. Но не всем быть профессорами, судьями, учеными, врачами, не всем быть и министрами. Воспитанники гимназии, не окончившие курса и не поступившие в университеты, отнюдь не могут быть вредным или опасным элементом в обществе. Образование, сообщаемое в гимназии на разных степенях ее курса, может только приучить молодые умы к основательности и правильности мышления, не заражая фальшивым многознанием и верхоглядством. Если в политических процессах фигурировало несколько юношей из не окончивших курса в гимназиях, то обстоятельство оконченного или неоконченного курса не имеет в этих случаях никакого значения. Прежде всего следует заметить, что все эти молодые люди принадлежат к прежнему, смутному времени школы. Пропаганда коснулась их еще в гимназиях и некоторые прерывали свои учебные занятия, убеждаясь из запрещенных изданий (а также и из одобренных и даже официозных) в бесполезности классического учения, как недавно показывал на суде один из этих несчастных. Ни в одном случае не было доказано, чтоб они попадали в преступные сообщества по нужде и были лишены возможности снискивать себе пропитание честным трудом. Вообще недоучек этого рода, даже из старого времени попавших в политические процессы, несравненно менее, чем недоучек высших учебных заведений. В этой-то среде главным образом вербовала пропаганда своих людей, здесь-то зарождалась и распространялась зараза. Встреча неприготовленных и незрелых умов с идеями высшего преподавания, вот начало того умопомешательства или того идиотства, пред которым останавливается в изумлении почтенный автор статьи Journal de St.-Petersbourg. Вот почему государство не может не заботиться, чтобы к университетской науке приступали молодые умы, достаточно к ней приготовленные, maturi [зрелые (лат.)], умы дисциплинированные, достаточно владеющие собой, способные осилить идеи и вопросы, возбуждаемые университетским преподаванием.
В заключение мы не можем не поблагодарить автора статьи, на которой остановились так долго, за интересное указание на истинный источник агитации против учебной реформы. Противники реформы, говорит он, были побиты, но они не считают себя побежденными. Итак, вот причина, почему борьба возобновляется! Кто же эти противники побитые, но не признающее себя побежденными? Когда шел спор о самых основаниях реформы, русская публика не принимала в нем участия и своими симпатиями склонялась даже в пользу реформы, как о том свидетельствуют бывшие тогда заявления разных земств и городских обществ. Несколько профессоров, учителей старой школы, и члены петербургского Педагогического Общества, равно как издатели и редакторы Голоса и Вестника Европы, не могут же считаться серьезными противниками; они не имели бы ни силы, ни охоты возжигать снова борьбу по делу, окончательно решенному и приведенному в исполнение. Серьезными противниками только и могут быть правительственные лица, высказавшиеся против реформы при ее обсуждении в Государственном Совете. В таком случае, что значит "побиты, но не побеждены?" То ли, что некоторые лица, оспаривавшие реформу до решения, остались при своем мнении и после того, как она стала законом? Увы, люди остаются при своем мнении не всегда по убеждению, а часто потому, что не хотят убедиться! Вольному воля; но различие во мнениях не оправдывает агитации ни явной, ни тайной (еще менее тайной) против решения Верховной власти, обязательных для всех, а особенно для лиц, от ней, и только от ней, принявших свой авторитет.
Мы, русские люди, безусловно, покоряемся решениям Законодателя, потому что Его сердце в руке Божией, потому именно, что Его решения от счета голосов не зависят. Мы покоряемся им как судьбе, смиряя пред ними свое самолюбие, а убеждение искреннее успокаиваем верой, что ходом событий и то, что смущает нас, обратится во благо.
Впервые опубликовано: "Московские ведомости". 1880. N 36. 6 февраля. С. 2-3.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/katkov/katkov_vozobnovivchayasa_agitaciya.html