Главная » Книги

Ховин Виктор Романович - Не угодно ли-с?, Страница 2

Ховин Виктор Романович - Не угодно ли-с?


1 2

ием Васильевичем Розановым, и хочу быть, и ничем не делаюсь, и ни во что не записываюсь, - локтями в праведники не проталкиваюсь, чтоб на них право иметь.
  
   "Лучше суеверие, лучше глупое, лучше черное, но с молитвой"!..
  
   И в статье о картине художника Нестерова хочется ему закрыть руками левую часть картины, где стоят Спаситель и за Ним особо чтимые на Руси угодники, и в восторг приходит от другой части, где Русь молящаяся представлена.
   - Русь молящаяся с косматым старцем слепым, с девочкой умиленной, с бабами, все видевшими, с сиротами-одиночками, которых били в детстве и которые голодали всю жизнь, а главное, с "чуть ли не сестрой милосердия, в белом платочке и косынке, недоумевающей, грешной девочкой-подростком с острым и упорным, во грехах упорным лицом".
   То что сказал о Нестерове - о себе должен был сказать, что не его дело писать Бога, а только как человек прибегает к Богу. Молитву, а не Того, кому молитва.
   Розанов анти-"иконен" по той же причине, по какой анти-"иконен" и Нестеров. Потому что лирик он, ну, а "икона - это существо эпическое: стоит в углу и на нее взирают".
   Только когда стержень Розанову надобен, когда является совершеннейшая необходимость хоть куда-нибудь да пойти, только тогда пытается он побороть анти-"иконность" свою бесконечной эпичностью православия, бытом его, тишиной его, и завешивает все углы квартиры своей потемневшими старыми образами.
   Но все же, по самому существу своему, лириком остается Розанов. С молитвой только остается он. Без нее шагу не может сделать, даже когда злобной слюной плюется, даже порог грибной лавки переступая. Но обращенной не к "Богу высот", не к надменному, высокомерному Божеству. Для этого есть другие слова у него:
  
   "Нет, уж если поклоняться Голгофе или там страданию вообще, то потрудитесь-ка, небеса, поклониться земле: ибо "небеса" - они какие-то чугунные, или уж очень праведные, что ли: не трескаются, не болеют. Все им ничего, этим небесам; а на земле землятрясения, вулканы, голод, холера, ужасы и гадости. Но в таком случае, пожалуйста, оставьте нас в покое, оставьте вообще всю землю с вашими выспренностями и якобы идеализмом, который мне представляется преестественной гадостью".
  
   Но нужен все же Бог ему, очень нужен. Велика в нем жажда Его. От нее единой и зажглись в руках Розанова свечи церковные.
   Однако, есть ли Он или нет, но молитва розановская есть, она-то наверное есть. Не от выспренности молитва эта и не к "высотам" ведет: совсем другой источник, совсем иное устремление:
  
   "Мне печально, что все несовершенно, но отнюдь не в том смысле, что вещи не исполняют какой-то заповеди, какого-то от них ожидания, а что самим вещам не хорошо, они не удовлетворены, им больно. Что вещам "больно", это есть постоянное мое страдание за всю жизнь".
  
   Единственно возможные, истинно человеческие, неоскорбительные слова.
   - Слова молитвы!
  
   "Болит душа, болит душа, болит душа"...
  
   И пусть базарные кликуши фейерверком блестящих слов, упадающих мертвым пеплом на землю, думают заглушить крик боли этой, судорогу слов, из сердца идущих.
   Поистине - ""благость" (т. е. учение) у них чистая, да плоти коварные" {Слова сектанта Селиванова.}...
   Говоря о сектантах, о пророчествованиях их перед кругом братьев и сестер, о кружениях хлыстовских, пишет Розанов, что нужно же им (сектантам) в чем-нибудь, как-нибудь "вывертеть дух" свой.
   Вывертеть дух?!
   Кому Розанову, знать про это.
   Если те (хлысты), нашедшие Бога себе, перед кругом братьев и сестер, - всем кораблем в кружении, - доходят до вакхического экстаза, то этот, жаждущий Бога, петлей одиночества измаянный, томящийся тайно, про себя, мечтой по каком-то своем "корабле" не знает ни корабельных кружений, ни религиозного вакхического экстаза.
   Но сердцем болящий должен же и он "вывертеть" дух свой.
   И уродствует, уродствует по-своему.
   С зеленых вершин радости вешней в каком-то безрассудстве бросает он дух свой в колючую изгородь мук и страданий, от примирения, кротости и всепрощения кидается к ненависти, злобе, почти изуверству.
  
   "Ведь около всякого дневного и явного есть ночное и укрываемое. Никто не пытался связать ночь человека с его днем. А связь есть: день человека и ночь его составляет просто одного человека".
  
   Но не только ночь и день, а гораздо больше сказать нужно, количественно больше. Сам показал, что не только ночь и день, а что и ночь, и день еще "пустяками" кишат, по самое горло набиты мелочами жизни душевной. Сам связал из пустяков этих человека, того самого одного человека, за которого потом горой стал. И ни одного "пустяка" из него уступить не захотел, хотя, если б уступил, так, быть может, и создал бы, ну плохонькую, ну невзрачную, но зато успокоительную гармонию.
   Красотой пренебрег, все покровы и с дня, и с ночи стащил, хотя великолепно знал, как человека обнажать нельзя, и предстал перед удивленным и возмущенным человечеством:
   - Вот-с я какой!
   - Не угодно ли-с?!
   Но и во грехах, и в уродстве, верным остался он последней радости своей, последней печали своей - молитве неустанной. Ею святеет вся розановщина, вся эта судорожная исповедь "одного человека", в одинокости своей влекомого необузданной волей к мечте, в своем прикровенном нутряном фанатизме, предавшего себя самоистязанию во имя свое, во имя человека.
   И вдруг:
   - "Я невестюсь перед всем миром", - бросает он неожиданные и немного смешные слова.
   Еще бы не смешные, когда он, маленький человечек злорадный с пеной у рта, когда говорит он о себе, что невестится. А, быть может, и исповеди бы не было, если б не сознался в этом, так трудно выговариваемом. И сознаться было труднее, гораздо труднее, чем в злобствованиях своих, - в ночном своем...
   Но поистине невеста, томящаяся по неведомом, осиянном женихе.
   И то, что сказал о другой невесте, в венке из опавших осенних листов, - невесте заневестившейся, о нем, болью исходящем, скажется:
  
   "Молитва, экстаз, немного сумасшествия... Что-то прекрасное, безмолвное, целое. Какая-то всемирная Офелия, как бы овладевшая стихиями природы и согнувшая по-своему деревья, расположившая по-своему пейзажи, давшая им свои краски и выражение, меланхолию, слезы, беззвучные краски"...
  
   Домосед, скопидом, - бережливый собиратель своих полу-мыслей, полу-вздохов, всякой пылинки души своей, певец одинокого своего существования и одновременно инквизитор, истязающий себя, непокорный гордец и публично кающийся грешник, соглядатай действительности, бьющейся о порог его дома, и злобный доносчик на нее, исходящий любовью и ненавистью, кроткий монастырский послушник и домашний бес, нашептывающий мелкие человеческие грешки, изувер во имя своего Бога и хулитель всякого божества и всего Божественного, замирает он в какой-то несказанной молитве, молитве-вздохе, молитве-порыве, молитве-зове.
  

Август 1916 г.
Петроград-Полтава.

  

ПРИМЕЧАНИЯ

  
   Впервые: Отд. изд. Пгд. 1916
   Ховин Виктор Романович (1891-после 1940) - писатель-футурист, публицист, издатель, поклонник творчества Розанова. В 1913-1916 гг. издавал альманах интуитивной критики и поэзии "Очарованный странник", а после революции - периодическое издание "Книжный угол" (1918-1922). Первым сообщил в Петрограде о кончине Розанова. Посвятил No 6 "Книжного угла" памяти Розанова. Футуристические увлечения в сочетании с интересом к Розанову выразились в сопоставлении Розанова с Маяковским. После 1922 г. - в эмиграции. В 1928 г. издал в Париже "Уединенное" Розанова со своим предисловием. Погиб в концентрационном лагере.
  
   1 Цитата из романа Ф. М. Достоевского "Братья Карамазовы". Слова Великого Инквизитора.
   2 Персонаж романа Ф. М. Достоевского "Преступление и наказание".
  

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (24.11.2012)
Просмотров: 401 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа