Кизеветтер Александр Александрович - Реформа Петра Великого в сознании русского общества

ли искусно совместить то и другое? Вот исходные пункты, от которых они отправляются в своих рассуждениях. Политически мыслитель конца прошлого века смотрел на тот и другой ход народного развития - отстаивание национальных основ или путь иноземных заимствований - как на различные политические программы, различные приемы постепенного совершенствования общественной жизни. Вот почему их и можно было критиковать тогда с точки зрения политического искусства, беря за мерило оценки прочность и благодетельность достигаемых ими практических результатов. Новое поколение подошло к той же самой проблеме совсем с другой стороны. Теперь тот или другой ход народного развития стал рассматриваться как внешнее обнаружение известных отвлеченных "начал", управляющих миром, и вот почему коренным образом изменилось мерило их оценки: ценился уже не практический результат данного исторического течения, а внутренний философский смысл лежащего в его основании общего "начала". Итак, исторические построения необходимо предполагают теперь известное философское мировоззрение, дающее исследователю руководящую нить при анализе исторических явлений. Вот и источник нового оживления заглохнувшего было петровского вопроса. Это оживление являлось прямым последствием жадного интереса к изучению немецкой философии, которым было захвачено молодое поколение 30-х годов. Изучение философских систем, стремившихся к установлению миропонимания, повлекло за собой самостоятельные попытки применить результаты этого изучения к объяснению того конкретного материала, который представляла русская действительность и русская история. На почве таких-то попыток и сложились две противоположные системы воззрений, разделявшие на два враждебные лагеря передовые круги русского общества 40-х годов: славянофильство и западничество. Обе системы вышли, таким образом, из одного общего источника, из изучения современных им западно-европейских философских течений. Эта общность исходного пункта сильно отпечатлелась затем и на их дальнейших разногласиях, и современный исследователь их ожесточенной борьбы не раз готов признать в этих непримиримых врагах близких союзников.

   Мы не намерены излагать здесь развитие славянофильских и западнических воззрений. Нам предстоит лишь отметить, как встал теперь петровский вопрос в связи с общим построением их доктрин.

   Окунувшись в изучение современной ей немецкой философии, молодежь 30-х годов сразу попала на очень знаменательный момент в истории западно-европейских философских идей. Начиналась реакция против исключительного господства диалектического метода. Гордые притязания немецких мыслителей вывести законы мировой жизни путем "философской спекуляции", иначе говоря, путем одних логических операций - начинали утрачивать свое прежнее обаяние. Диалектическому методу было противопоставлено непосредственное проникновение в существо живых конкретных явлений, не всегда укладывающихся в рамки логических построений. За этими конкретными явлениями, за подлинными данными жизни признавалось теперь самобытное, самостоятельное существование, независимое от "формального развития разума". Отсюда, силы разума, логические схемы объявлялись совершенно непригодным орудием для познания подлинного жизненного процесса. С этого отрицательного пункта пошло дальнейшее положительное развитие славянофильского учения.

   Старому забракованному орудию познания было противопоставлено иное: непосредственное проникновение истинной жизни.

   Предстояло сделать выбор, компромисс представлялся невозможным. Этот выбор безусловно предопределял затем весь дальнейший ход просвещения. Так намечались два разнородные русла народного развития, две различные образованности, а господство той или другой образованности в свою очередь неминуемо отпечатлевалось на всем строе жизни, устанавливало два противоположные типа цивилизации. "Одна образованность, - писал родоначальник славянофильства Ив. Киреевский², - есть внутреннее устроение духа силой извещающейся в нем истины, Другая - формальное развитие разума и внешних познаний... первая только имеет существенное значение для науки, влагая в нее тот или другой смысл, ибо из ее источника вытекают коренные убеждения человека и народов, она определяет порядок их внутреннего и направление их внешнего бытия, характер их частных, семейных и общественных отношений, является начальной пружиной их мышления, господствующим звуком их душевных движений, краскою языка, причиной сознательных предпочтений и бессознательных пристрастий, основою нравов и обычаев, смыслом их истории...", "вторая образованность устрояет и развитие наружной стороны мысли и внешних улучшений жизни". Раз так категорично было установлено противоположение этих двух "образованностей" и вытекающих из них двух укладов народного развития, оставалось только поделить их между двумя половинами Европы, объявить первую специфическим продуктом русской национальности, а вторую признать исключительным достоянием запада - и славянофильская доктрина была готова. Россия и Европа - два разнородные мира, ибо каждая из них воплотила в своей истории одно из вышеозначенных начал. Отсюда коренное различие в их государственном развитии. Запад односторонне развил формальную, внешнюю сторону народного быта, принудительную государственную организацию, властно предрешающую ход народной жизни. И древняя Русь, побуждаемая различными внешними потребностями, приняла государственную организацию, что выразилось в призвании варяжских князей, но здесь государство не было признано всеобъемлющей силой, нормирующей все содержание жизни, государственной власти был отведен свой определенный круг деятельности, за пределом которого начина лось господство Земли, Земства. На этом противоположении Государства и Земли строится затем вся дальнейшая славянофильская схема русской истории. Государству - сила власти, Земле - сила мнения. Государство - установитель и страж внешнего порядка. Земля, совокупность свободных народных общин - носительница внутренней нравственной правды, духовных начал народной жизни...

   Мы подошли теперь как раз к тому пункту славянофильского учения, с которого открывается во всей ясности славянофильское воззрение на реформу Петра. Допетровская Русь - идиллическая картина мирного согласия Земства и Государства. Граница, разделяющая сферу действия того и другого, свято соблюдается с обеих сторон. Вот почему допетровская Русь пред ставила собою привлекательное зрелище беспрепятственного и всестороннего обнаружения народного духа. Затем вся эта идиллия внезапно исчезает. Государство нарушает неприкосновенность земской самостоятельности, вторгается в области Земли, насильственно устанавливает чуждый духу русской истории "западный" принцип государственного всемогущества. В этом и заключался, по мнению славянофилов, внутренний смысл петровской реформы. "Государство совершает переворот, - так рисует эту реформу славянофильский историк К. Аксаков³, - разрывает союз с землею и подчиняет ее себе, начинает новый порядок вещей. Оно спешит построить новую столицу, свою, не имеющую ничего общего с Россией... Изменяя земле русской, народу, государство изменяет и народности, образуется, по примеру Запада, где наиболее развилась государственность, и вводит подражательность чужим краям, западной Европе..." {Аксаков К. С. Сочинения. М., 1889. Т. I. С. 53.} В другом месте Аксаков называет реформу Петра "важнейшим из всех переворотов русской истории, ибо он коснулся самых корней родного дерева... Из могучей земли, могучей прежде всего верою и внутренней жизнью, смирением и тишиною, Петр захотел образовать могущество и славу земную, захотел, следовательно, оторвать Русь от родных источников ее жизни, захотел втолкнуть Русь на путь Запада; путь ложный и опасный... Горькое, горькое явление! Бедственное и унизительное" {Там же. С. 30-31.}.

   Исторические воззрения западнической партии формируются в прямом противоположении славянофильской схеме. Для кого не были обязательны отправные пункты славянофильского учения, кто был свободен от обаяния проникающего это учение духа, тому легко было заметить в этой схеме с первого же взгляда даже и при тогдашнем состоянии русской исторической науки произвольное игнорирование фактов. Это давало в руки противной партии удобное орудие критики. Но не восстановление подлинных исторических фактов являлось тогда главной пружиной полемики. Боролись за принципы, за основные начала мировоззрения, факты играли служебную роль внешних иллюстраций. Вот почему западники усердно напирали на точное следование фактам в критической части своих исторических экскурсов, там, где они ловили промахи и непоследовательности славянофильских исторических построений, и сами тотчас же покидали эту плодотворную почву, лишь только начиналась положительная, созидательная часть, где являлись на сцену их собственные идеалы, их собственные пристрастия. Не Петр и не Москва сами по себе занимали их внимание. Дело шло о национальной исключительности и общечеловеческом развитии. Петр и Москва - это лишь условные термины для обозначения названных понятий. Западникам предстояло доказать, что западно-европейская цивилизация - единственно возможная почва для общечеловеческого развития, что европеизация России - первенствующий по своему значению факт нашей истории, лучше всего обнаруживший жизнеспособность русского народа и государства. Все это можно было бы доказать как нельзя лучше, проследив постепенный рост европеизации на пространстве всей русской истории и отметив ее последовательные успехи. Но не забудем, что западническое воззрение развивалось в разгар полемики, борьбы. Славянофилы выставили вопрос резко и круто, противопоставив Москву и Петра как символы двух противоположных принципов. Западники приняли вызов и стали возражать в тех же самых терминах. Идиллическая Москва славянофилов превратилась у западников в мертвенное царство безнадежного застоя, без всяких признаков прогресса, без малейших зародышей обновления. Зато Петр снова был провозглашен единственным творцом "России новой". Славянофильскому апофеозу Москвы был противопоставлен западнический апофеоз Петра.

   Сопоставим теперь взгляды обеих партий на петровскую реформу.

   Какая бездна между нарисованными ими картинами и какая общность во внутренних свойствах их исторического мышления. Для обеих партий европеизация России - результат мгновенной метаморфозы. Петр - ее единственный инициатор и единственный ответчик на суде истории за ее последствия. Как живо воскресают перед нами в такой постановке вопроса идеи самого начала прошлого века! Казалось, полуторавековая разработка вопроса сильно двинула его вперед, оплодотворив его об суждение необыкновенным богатством новых точек зрения. И вдруг мы неожиданно возвращаемся к самому начальному, исходному пункту его истории. Идеалисты 10-х годов, подводившие под свои исторические выводы внушительный фундамент философского исследования, пришли к тем же самым противоположениям Москвы и Петра, на которых остановились в свое время практические дельцы петровской эпохи! Впрочем, то была лишь кажущаяся связь, за которой скрывалось в сущности глубокое различие. Для одних Петр - реальная личность, непосредственно направляющая их личную судьбу, для других это - отвлеченный символ отвлеченного понятия. Одни видят в Петре единственного творца новой России, благодаря отождествлению роли Петра в своей личной судьбе с его ролью в историческом ходе народной жизни; другие приходят к тому же выводу, вследствие обратной крайности, вследствие полного игнорирования живых отношений петровской эпохи. И те, и другие не могут разглядеть с полной ясностью исторического Петра: одни стоят к нему слишком близко, другие смотрят слишком издалека, плохо различая с высот своего философского мышления индивидуальные черты исторических явлений. Из этого различия вытекали весьма знаменательные последствия.

   В начале прошлого века взгляд на реформу как на революцию стоял незыблемо, это был выстраданный вывод, вошедший в плоть и кровь современников как непосредственный итог личной жизни, а не как логическая выкладка. Теперь, в середине XIX столетия, это была лишь частная фактическая иллюстрация, которая ценилась не столько сама по себе, сколько в качестве опыта наглядного применения к историческому материалу основных положений того или другого мировоззрения.

   За этот взгляд уже не будут цепляться во что бы то ни стало, им даже совсем перестанут дорожить, лишь только станет ясным, что отказ от него не повлечет за собой крушения целого мировоззрения. Так и случилось на самом деле. Представители обеих партии, не отказываясь от своих мировоззрений, скоро приступили к перестройке прежней исторической аргументации. Хомяков, один из главных вождей славянофильства, целиком принимая аксаковский дуализм земли и государства, видит в петровской реформе уже не первоисточник, а лишь эпизод их многовековой взаимной борьбы. Эта борьба проходит для него непрерывной красной нитью через всю русскую историю. Он не знает эпохи мирного сосуществования этих двух противоположных начал. Итак, петровская реформа уже не катаклизм, а одно из последовательных звеньев векового исторического процесса.

   Западникам еще легче было отказаться от первоначального взгляда на реформу как на внезапный переворот. Этот взгляд вырос у них на почве текущей полемики с крайностями славянофильской идеализации русской старины. Па самом деле он не только не вытекал из сущности их мировоззрения, но, наоборот, противоречил как основам этого мировоззрения, так и их общей оценке самой петровской реформы. В самом деле, если реформа Петра рассматривалась как доказательство жизнеспособности русского народа, как обнаружение заложенных в нем задатков общечеловеческого развития, то не означало ли это в то же время, что реформа имела свои исторические корни в самом русском прошлом, исподволь подготовившем почву для европеизации России? Мы не удивимся поэтому, что основоположники Нового взгляда на реформу, как на плод органического развития веской жизни, вышли из рядов западнической партии. Мы разумеем Кавелина и Соловьева. Так философская школа не прошла даром для исследователей русской жизни. Полемика славянофилов и западников, на первый взгляд обновившая старое понимание реформы, на самом деле косвенно подготовила переход к новому, истинно научному воззрению.

  

  

   Мы только что назвали имена писателей, которым принадлежит почин в новой, чисто научной постановке "петровского" вопроса.

   В своей известной статье "Взгляд на юридический быт древней России", появившейся в 1847 г. в "Современнике", Кавелин изложил свою формулу русского исторического развития. Содержание всей нашей истории сводилось здесь к постепенному росту значения и самостоятельности личности в общественной и государственной жизни, путем последовательного разложения первоначального родового строя. Ход нашего исторического развития обусловливался непрерывной борьбой ветшающего родового уклада с крепнущим государством, борьбой, во время которой отдельная личность эмансипируется от нут родовой опеки, становится в непосредственные отношения к государству и тем выигрывает в своей самостоятельности. Этот процесс проходит чрез всю нашу историю, отражается в каждом ее эпизоде. Можно заметить, что кавелинская формула слишком суживает содержание нашего исторического развития, слишком круто подгоняет многообразие жизни под рамки одного процесса, но нельзя не признать, что она вносит смысл и стройность в хаос исторических фактов, стремится вскрыть общий закон исторического развития. На почве этой формулы Кавелин устанавливает свой взгляд и на петровскую реформу как на один из последовательных эпизодов многовековой эволюции. Кавелин всю жизнь остался верен такому взгляду на реформу Петра. Вот что писал он уже в 1882 г., за три года до смерти, в "Вестнике Европы": "Мысль, будто реформа Петра и петровский период представляют какой-то перелом в русской жизни, неожиданный, беспричинный, как будто с неба упавший, - ни на чем не основана.... Взгляд на Петра Великого как на какого-то чуть-чуть не Робеспьера⁴ также обличает глубокое непонимание русской истории, как и упреки в том, что он был антихрист, заклятый иностранец и нестерпимый тиран".

   Ученые разыскания Соловьева блистательно подтвердили воззрения Кавелина. В том же самом году, когда появилась статья Кавелина, Соловьев защищал свою диссертацию "История отношений между князьями Рюрикова дома". В своей речи на диспуте он сказал, между прочим: "До сих пор заботились особенно о том, как разделить русскую историю; теперь надо стараться напротив, соединить ее части в одно целое, связать раздробленное и неправильно противопоставленное, надо вое создать органический ход истории, и он сам отметит деления естественные и необходимые". В 1851 г. вышел первый том монументальной "Истории России" Соловьева. Здесь во введении были воспроизведены те же воззрения. Существенной задачей историка поставлялось определение связи между явлениями, открытие законов, движущих событиями. Кто знаком хотя несколько с "Историей" Соловьева, тот заметил, конечно, как часто отражается на его изложении это стремление объяснить исторические явления внутренними причинами закономерного развития. Напомню несколько наиболее ярких примеров. Взаимные отношения древнерусских князей, представлявшиеся некогда хаосом исторических фактов, действами голого произвола, Соловьев старается объяснить счетами родового старшинства, вытекающими из общих условий родового быта. Возвышение Московского княжества он объясняет рядом внутренних условий: ходом колонизации, географическим положением Москвы, строем удельных обществ, лишенных согласия и единства и, быть может даже с некоторой излишней последовательностью, совершенно отвергает внешнее влияние монгольского права, на котором настаивали некоторые исследователи. Деятельность Ивана Грозного освещается у Соловьева как результат общего хода отношений между государями и боярством и помимо психопатических черт личного характера царя. После всех этих примеров для нас уже не будет неожиданностью, что и в реформе Петра Соловьев усматривает естественный итог предшествующего развития. Это объяснение отнюдь не голословно у Соловьева. Оно подтверждено детальным изображением русской жизни накануне реформы Петра.

  

  

   Взглядам Кавелина и Соловьева принадлежала будущность. Они нашли себе двойную опору. Прежде всего они получили могущественную поддержку в приложении к историческому исследованию развития в жизни природы, человека и человеческого общежития, идея непрерывной преемственности сменяющихся жизненных форм, давшая такой внушительный толчок Развитию науки вообще, не прошла бесследно и для судеб науки исторической. Все обновилось теперь: и постановка научных задач, и самые методы исследования. Весь интерес исторического изучения падал теперь уже не на то, чтобы ссылками на историю подтвердить излюбленный афоризм, а лишь на то, чтобы вскрыть последовательную преемственность в историческом ходе народной жизни. Исходная точка новой школы не предрешала выводов, а устанавливала только надежный метод их выведения. В результате неминуемо должна была последовать полная перестройка исторических понятий. Вместе с тем совершенно иначе осветились в глазах исследователей и так называемые ранее "переходные эпохи". Историк уже не мирился с возможностью внезапных переломов в народном развитии. Историк вникал глубже в сущность явления и там, где до него видели скачок, он открывал в конце концов ту же непрерывную преемственность жизненных форм. В литературе последнего времени заметно оживилось обсуждение теоретических вопросов исторической науки. Спорят о взаимоотношении различных сторон исторического процесса, о значении личности в истории, о методах исторического исследования. Эти теоретические споры, несомненно, отразятся так или иначе на дальнейшей разработке исторического материала. Весьма возможно, что они отложат свой след и на принципиальной постановке петровского вопроса: мы видели уже, как сильно изменялся и осложнялся этот вопрос, в зависимости от смены общественных идеалов и научных систем. Тем не менее мы уже не можем ожидать в дальнейшем развитии вопроса прежних скачков и зигзагов. Выводы Кавелина и Соловьева смело могут быть признаны прочным достоянием науки. Помимо теоретических построений они нашли себе и другую надежную опору: в фактическом изучении реформационной эпохи. Эта последняя задача была выполнена мало-помалу во вторую половину XIX века. Ряд специальных изысканий вскрыл из-под спуда массу нового исторического материала. Стали разбираться в этом материале, восстановляя документально подлинные очертания реформы. С каждым новым шагом в этом направлении все яснее и отчетливее вставала перед глазами исследователей историческая подготовка реформы. Эта плодотворная ученая работа, продолжающаяся и в наши дни, окончательно заровняла пропасть, которая отделяла неког да в сознании историков старую и новую Россию.

   Программа, намеченная Милером, теперь исполнена: истории показала, "сколь много было подготовлено отцом и братом Петра Великого". Мы знаем теперь, что реформа Петра, вопреки вековому предрассудку, почти целиком была завещана XVIII столетию концом XVII века. История не отняла у Петра этим открытием титула Великого. Правда, мы уже не можем признать и появлении Петра и совершенном им подвиге "исторического чуда", приведения России "из небытия в бытие". Для нас Петр не полумифический герой со сверхъестественными силами и свойствами. Но современная историческая наука отвергает саму возможность таких чудес и таких героев. Она не признает этих черт ни за одним историческим деятелем. Зато мы видим в Петре великого государя, который понял назревшие запросы своего времени, пошел навстречу к их разрешению, не тормозил, но усердно вызывал к жизни обозначившиеся в тогдашнем обществе активные силы.

   Он работал не одиноко и не в пустом пространстве, но он стал впереди прогрессивного течения своего века. Теория закономерного хода народной жизни в применении к петровской реформе ничем не угрожает исторической памяти Петра Великого.

  

  

   Кизеветтер Александр Александрович (1866-1933) - историк, публицист, политический деятель. Окончил Московский университет, был Учеником В. О. Ключевского. Профессор Московского университета, член ЦК Конституционно-демократической партии. В 1922 г. после неоднократных арестов выслан из Советской России. С 1922 - профессор Пражского университета. Занимался вопросами социально-экономической истории русского города (Посадская община в России XVIII в. М., 1903; Городовое положение Екатерины II. М., 1909).

  

   ¹ Неклюдов (1745-1797) - тайный советник, начал службу в 1760 г., председатель Палаты гражданского и уголовного суда (1784-1786 гг.), обер-прокурор Синода (с 1788 г.).

   ² Киреевский Иван Васильевич (1806-1856) - русский философ, литературный критик, публицист, наряду с А. С. Хомяковым основоположник славянофильства. Критиковал Петра I за слишком буквальный перенос форм общественной жизни из Европы, усвоение достижений в просвещении которой должно сопровождаться переосмыслением на основе православного учения, сохранившего в чистоте изначальную истину христианства.

   ³ Аксаков Константин Сергеевич (1816-1860) - публицист, философ, историк, поэт и драматург, один из лидеров раннего славянофильства.

   ⁴ Робеспьер (Robespierre) Максимилиан (1758-1794) - французский политический деятель, член Учредительного собрания (1789 г.) и Конвента (1792 г.), глава якобинцев; стоя во главе комитета общественного спасения, пользовался диктаторской властью.