Коц А. Я. Мои две встречи с Л. Н. Толстым / Примечания П. Попова // Л. Н. Толстой: К 120-летию со дня рождения. (1828-1948) / Коммент. и ред. Н. Н. Гусева. - М.: Гос. лит. музей, 1948. - Т. II. - С. 363-368. - (Летописи Государственного литературного музея; Кн. 12). - Из содерж.: Коц А. Я. Я слышу звук его речей: (Посвящается Л. Н. Толстому).
МОИ ДВЕ ВСТРЕЧИ С Л. Н. ТОЛСТЫМ
Это было давно, сорок шесть лет тому назад.
Я только что окончил Горловское горное училище в Донбассе со званием штейгера, а летом 1893 г. поступил на один из буроугольных рудников Подмосковного бассейна. Это было первое мое место работы, начало моей самостоятельной жизни. Мне шел двадцать первый год.
Рудник находился при станции Ясенки, на территории бывшего акционерного общества "Товарищество Р. Гилль". Тому же товариществу принадлежали цементные, известковые, кирпичные и химические заводы, находившиеся в непосредственной близости от рудника.
Вскоре после первого ознакомления с условиями работы на руднике я узнал, что на расстоянии каких-нибудь семи верст от него живет в Ясной Поляне Л. Н. Толстой. С этого момента мысль о том, чтобы побывать у Толстого, меня не покидала. Однако на пути к осуществлению этого оказались непреодолимые препятствия. "Как, - думалось мне в то время - явиться к Толстому, не прочитав всех его произведений? Это невозможно". Правда, в свое время я прочитал и "Войну и мир", и "Анну Каренину", и "Детство, Отрочество и Юность". Но ведь это далеко не всё. А главное, когда прочитал? Пять лет тому назад, когда мне было шестнадцать лет и когда я, просиживая вечерами в Одесской публичной библиотеке, проглатывал одну за другой книги русских и иностранных классиков, вперемежку со всякой другой литературой. Теперь всё перемешалось в моей голове, а за три года пребывания в штейгерской школе и совсем, казалось мне, выветрилось из моей памяти. Надо всё перечитать снова.
Я достал из библиотеки книги, принялся за чтение. Но дело не клеилось. Мешала чрезвычайная загрузка по моей работе в шахте. Дни проходили за днями, поездка всё откладывалась. И вдруг счастливый случай меня выручил.
О моих намерениях посетить Толстого узнал бухгалтер главной конторы всех предприятий товарищества, человек лет пятидесяти, с солидным брюшком на коротких ножках, очень подвижной, любезный и словоохотливый. Однажды он неожиданно явился ко мне на квартиру в сопровождении рослого юноши, оказавшегося его племянником, студентом Московского университета, с предложением отправиться втроем в Ясную Поляну; молодой человек, оказывается, как и я, горел желанием повидать Толстого. Я, не раздумывая, согласился, и несколько дней спустя, в начале августа 1893 г., мы, усевшись в тарантасик, отправились втроем в Ясную Поляну.
Помню, был пасмурный день, моросило. Как бы инстинктивно избегая вопроса о предстоящем визите, мы дорогой занимались разговорами на разные посторонние темы. Я был всё же в приподнятом настроении. Когда мы проезжали по деревне, прилегающей к усадьбе, мне всё казалось чем-то особенным: и деревенские избы, и крестьяне, встречавшиеся на пути, и даже куры, перебегавшие дорогу.
Но вот показались знаменитые яснополянские ворота. Слезаем с тарантаса, входим в сени и направляемся к летней террасе. На наш вопрос, дома ли Лев Николаевич, нам отвечают, что он сейчас выйдет в сад. В этот момент, за минуту до того, как должен был появиться Толстой, нами овладело страшное беспокойство. Нам совершенно ясно представилась вся нелепость нашей затеи: беспокоить такого человека - для чего? Что мы ему скажем? Зачем мы его вызывали? Какие ему зададим вопросы?
Студент и бухгалтер, выталкивая меня вперед, говорили:
- Вы инициатор, говорите первый.
Я, со своей стороны, упирался, стараясь выдвинуть вперед студента:
- А вы из Москвы приехали, идите.
Пока мы так спорили в аллее сада, ведущей к дому, и прятались один за спину другого, внезапно открылась дверь, и мы издали увидели знакомую по портретам фигуру, в широкой темной блузе, с непокрытой головой. Толстой спокойной, медленной походкой направлялся к нам. Мы стояли онемевшие, как бы в ожидании катастрофы. Совершенно неожиданно тот из нас, на которого меньше всего можно было рассчитывать, бухгалтер, нашел выход из положения, прибегнув к помощи самой простой стереотипной формы приветствия, которой ему, очевидно, не раз приходилось пользоваться:
- Пришли засвидетельствовать вам свое глубокое почтение, - сказал он, не запнувшись, и тут же поспешил прибавить:
- Один - проездом из Москвы - студент, двое - с соседнего рудника.
Толстой улыбнулся и пригласил нас на террасу.
Обратив внимание на горный знак (кирка и молоток), красовавшийся на моей фуражке, Толстой дорогой спросил меня:
- Вы - горняк? Где работаете?
Я ответил, что в этом году окончил горную школу и теперь работаю заведующим на шахтах соседнего рудника Гилля.
Толстой предложил нам сесть и сам уселся в одно из плетеных кресел, стоявших на террасе. Случилось так, что я сел как раз напротив, совсем близко от него, а двое моих товарищей оказались несколько поодаль, сбоку. Толстой, снова обратившись ко мне, задал мне следующий вопрос:
- Кстати, не расскажете ли вы мне, какие это существуют устройства для предупреждения рабочих от падения в шахту в случае, когда канат, к которому подвешена клеть с опускающимися в нее людьми, внезапно обрывается?
Я ответил, что такие приспособления есть, называются они парашютами. И тут же принялся рассказывать, как они устроены, как работают, чем отличаются один от другого по принципу своего устройства и действия.
Трудно передать, что мною испытывалось в это время.
Из-под нависших бровей сурового и, как мне казалось, огромного лица на меня были устремлены глаза, забыть которые невозможно. Взгляд их как бы пронизывал меня насквозь, добираясь до самого дна души, и чувствовалось, что от него никуда не скроешься. Тысячи разных мыслей проносились одновременно в моей голове.
"А как он нас обошел: не мы его, а он нас расспрашивает. - Как повернулось дело. Толстому лекцию по горному искусству читаю. - Не лекция это, а твой экзамен перед Толстым. - Смотри не ошибись - он до всего докопается. - А им-то как завидно, что он всё со мной разговаривает".
Трудно было без чертежа или какой-либо иллюстрации под рукой дать наглядное изображение парашюта. Приходилось словесное толкование дополнять жестикуляцией. Толстой внимательно слушал меня, одобрительно покачивая головой. Но я был собой недоволен: мне всё казалось, что я чего-то - и самого главного - не досказываю.
Внезапно Толстой поднялся с кресла и быстро направился к деревянной ограде, окружавшей террасу, окликнул какую-то крестьянку, проходившую мимо, и спросил ее, была ли она сегодня в суде.
Между крестьянкой и Толстым завязался разговор. Не припомню сейчас содержания беседы, но у меня осталось впечатление, что Толстой был очень заинтересован обстоятельствами дела, в котором, очевидно, принимал активное участие. Мы поняли, что Толстому теперь не до нас, что наша аудиенция кончилась и надо уходить. Несколько минут спустя мы распростились с Толстым и ушли, унося в душе незабываемое воспоминание об этой встрече.
Не успели мы, однако, пройти некоторое расстояние по саду, как молодой студент, ударив себя рукой по лбу, воскликнул:
- Ну и глупец я! Не попросил у него автографа.
И он повернул обратно. Толстяк схватил его за руку.
- Не нужно это. Неловко. Побеспокоили человека, простились, ну и довольно.
Я был тоже того мнения, что неловко возвращаться для такой цели. Но удержать юнца было трудно, и мы невольно потянулись за ним. На повороте мы увидели фигуру Толстого. Он, видимо, окончил беседу с крестьянкой и возвращался в дом. Услышав наши шаги, он повернулся в нашу сторону, выжидая. Когда студент обратился к нему с просьбой дать ему автограф, мы всячески старались извиниться за такую настойчивость со стороны юноши: "Ну, что с ним поделаешь? Молодость!" И каково было наше удивление, когда Толстой на клочке бумаги, который он тут же попросил у студента, своим размашистым почерком круглыми буквами написал: "Лев Толстой". Юноша был счастлив. У нас после неудачной позиции, занятой нами в этом инциденте, нехватило духу обратиться к Толстому с такой же просьбой. Мы ушли без автографа.
Почти год спустя, примерно в июне или июле 1894 г., часа в два дня, когда после осмотра шахтных работ я собирался отдохнуть в своей квартире, находившейся при шахте, ко мне постучались в дверь и торопливо сообщили:
- Граф приехал!.. Шахту смотреть!.. Вас дожидается...
Не сообразивши сразу, в чем дело (какой граф? почему граф?), я наскоро оделся и вышел к подшахтному зданию.
Среди толпы собравшихся здесь людей я, к изумлению своему, увидел знакомую мне фигуру Толстого в неизменной его блузе. Он был окружен целой свитой людей, в которых я распознал служащих цементного и химического заводов, находившихся по соседству. Видно было, что меня дожидались, зная, что без моего разрешения осматривать шахту нельзя.
Толстой протянул мне руку и, указав на стоящего рядом с ним молодого человека в блузе, с приятным открытым лицом, сказал:
- Мой друг Ге {Имени и отечества не припомню.}.
И тут же прибавил:
- Мы побывали сейчас на цементном и химическом заводах, теперь пришли к вам на шахту. Помните, вы мне рассказывали про устройство парашютов в клети, по которой люди спускались в шахту? Не покажете ли вы мне их тут, на месте?
Я, признаться, был поражен этой чрезвычайной памятью Толстого. Мало ли у него перебывало народу за это время, и мало ли ему за этот год пришлось изучать разных других вопросов и явлений. Не скрою, мне очень польстило и то, что он помнил меня, и то, что он вспомнил про мною рассказанное. А главное, меня не могла не поразить эта настойчивость в ознакомлении с техническими деталями аппарата. Видно было, что Толстому хотелось воочию убедиться, проверить, какими средствами обеспечивается безопасность при спуске людей в шахту.
Воспользовавшись тем, что около ствола шахты находилась запасная клеть, только что вышедшая из ремонта, я тут же продемонстрировал Толстому устройство парашюта, останавливаясь на деталях, которые без наглядного ознакомления могли остаться неясными после моей первой беседы с ним в Ясной Поляне.
Толстой очень внимательно осматривал детали механизма, как бы стараясь закрепить их в своей памяти. Когда я, давая пояснения, смотрел ему пряму в глаза, я снова испытывал на себе пронизывающую силу его взгляда.
Толстой не выразил желания спуститься в шахту и ограничился кратким осмотром того, что было на поверхности.
Случилось так, что мы, подвигаясь вперед вдвоем, незаметно отделились от сопровождавших его лиц, оказавшихся позади на некотором от нас расстоянии. Толстой обратился ко мне с вопросом:
- Вы еврей? Как вам здесь живется?
- Еврей, - ответил я. - Живется не плохо, но скоро придется уехать, так как у меня нет права жительства в этих краях.
Что-то меня удерживало от особого подчеркивания этого последнего обстоятельства, несмотря на всю горечь обиды и унижения, которые я в то время переживал. Я умолчал о том, что власти в самой грубой форме предложили мне в срочном порядке убраться с рудника, о том, что сослуживцы, с которыми я успел сблизиться, смотрели на меня, как на выходца с того света, впервые видя перед собой человека, который "не имеет права жительства" на земле.
Толстой, продолжая беседу со мной, сказал:
- Недавно я виделся с одним американцем-евреем (он назвал фамилию, которую я не припомню). Американец приехал, чтоб ознакомиться с положением евреев в России, говорил, что займется организацией еврейских колоний в Херсонской губернии.
На этом разговор прекратился. Группа лиц, остававшихся позади, подошла к нам. Толстой простился со мной и вместе со всеми удалился с рудника.
Я стоял на месте, провожая его глазами с чувством какой-то неудовлетворенности. На этот раз я думал не о Толстом-художнике, творце "Войны и мира", а о Толстом-учителе, проповеднике непротивления злу. Одно время, в дни ранней юности, я увлекался этим учением, но вскоре освободился от его влияния. Почему-то сегодня, сейчас, я почувствовал особенно остро противоречие между философией непротивления и диким произволом самодержавия, которое давило меня так же, как миллионы других.
В те дни я не нашел в себе ни достаточно мужества, ни нужных слов, чтобы выразить волновавшие меня чувства. Эти слова нашлись у меня много лет спустя, а именно в 1902 году, в конце моего пятнадцатилетнего пребывания в Париже. Здесь, в городе великих революций, в атмосфере кипучей жизни тогдашней русской эмиграции, оформилось к тому времени мое марксистское мировоззрение, определились мои революционные устремления. Этому в сильной степени способствовали и доходившие с родины вести о подымавшейся волне рабочих стачек, этих предвестников приближавшейся революции 1905 г. Вслед за переводом "Интернационала" и за "Песней пролетариев" ("Мы Марсельезы гимн старинный на новый лад теперь споем") я написал стихотворение "Я слышу звук его речей", посвященное Л. Н. Толстому. Это стихотворение, как и два здесь упомянутые, посланное мною в редакцию с. д. журнала "Жизнь", издававшегося за границей, было в нем напечатано ("Жизнь", Лондон, 1902, No 5, август). Привожу его в том виде, в каком оно было напечатано в этом журнале.
(Посвящается Л. Н. Толстому)
Я слышу звук его речей...
Среди всеобщего смятенья
Великий старец наших дней
Зовет на путь непротивленья.
"Зачем насилье над врагом,
"Победа, купленная кровью?
"Не лучше ль нам в борьбе со злом
"На зло откликнуться добром,
"На ненависть - любовью?
"Пусть враг силен, пусть долог путь,
"Но верю я, настанет время -
"И расцветет когда-нибудь
"Любовью брошенное семя..."
Простые, ясные слова -
И кто проникся их лучами,
Как бы коснулся божества
И говорит его устами.
Пред этой истиной простой
И я склонял свои колени...
Но предо мной встают толпой
Другие образы и тени.
Там, где пред грозным палачом
Народ смиренно спины клонит
И под ярмом и под бичом
Бессильно падает и стонет,
Там, где страданьям нет числа,
Где попираются от века
Пятой ликующего зла
Права и чувства человека,
Где мысль униженно молчит,
Сложив беспомощные крылья,
И дух восстания убит
Отравой рабского бессилья -
Там, нет! Не мир и не любовь,
Там нужен мощный клич восстанья,
Там нужно немощную кровь
Зажечь огнем негодованья,
Там нужно ненависть борца
Вдохнуть в заснувшие сердца,
Давно привыкшие к смиренью,
И в час возмездья роковой
Забить в набат и звать на бой
К освобожденью!
1939 г.
Автор воспоминаний Аркадий Яковлевич Коц (1872-1943) окончил Горный институт в Париже. Ряд стихотворений напечатал в журнале "Жизнь", в том числе перевод "Интернационала". В 1906 г. в Петербурге выпустил нелегальным способом под псевдонимом Данин сборник стихотворений под названием "Песни пролетариев"; издание было сожжено, а автор привлечен к судебной ответственности. В советское время работал старшим инспектором ЦКК РКИ, затем служил в ВСНХ, а впоследствии был ученым секретарем Научно-технического совета каменноугольной промышленности. Напечатал ряд стихотворений в "Правде" и "Новом мире". В 1939 г. выпустил перевод стихотворений Эжена Потье.
Воспоминания А. Я. Коца, полученные Государственным Литературным музеем от автора, восполняют один весьма существенный пробел в биографии Толстого. Относительно занятий и интересов Толстого, когда он жил в своей Ясной Поляне, может сложиться впечатление, что он, проявляя исключительное внимание к экономическому положению крестьян, их быту, к сельскохозяйственным работам, проходил мимо положения промышленных рабочих, между тем как Косогорский завод и рудники близ Колпны (ныне Щекинские) и во времена Толстого играли значительную роль в жизни всего окружающего населения. Очерк А. Я. Коца показывает, что Толстой искал случая ознакомиться с положением шахтных рабочих. Тема разговора Толстого с А. Я. Коцем коренится во впечатлениях Толстого из жизни окружающего населения, которые занимали его еще в 80-х гг. Он писал жене 29 октября 1884 г.: "...поехал верхом в Лимоновский лес, посмотреть лес и руду, которую там нашли... Там живут две недели два мужика, одному 60 лет, ночуют и едят у Александры. Дни проводят на работе. Работа такая: один копает в земле до 6 сажень глубины, кладет землю в кадушку, и другой воротом вытаскивает пудов 5 в кадушке. Кадушка над головой того, который внизу, - упустил верхний, и нижнему смерть или калечество. Кроме того, песок, которого на пути дудки несколько аршин, может тоже обрушиться, и тоже смерть. До обеда один, а после обеда другой внизу. Уговор работать такой. Копают на свое счастье и знание. Сколько бы ни прошло дудок, ничего не получают, пока не найдут руды. А если найдут, то копают 3 дудки и за каждую получают по 15 рублей. Они прокопали две напрасно; в одной нашли, другую кончают, в которой тоже будет; а 3-я спорная. В ней есть руда, но по пути к ней 6 аршин песку, и потому опасно копать без сруба. И так обвалилось с шапку песку на нижнего копщика. Копач говорил, что эта дудка должна итти в счет, а Митрофан говорит, что нет. - (академическое издание Толстого, т. 83, стр. 448). А через два года после посещения рудников при А. Я. Коце Толстой писал жене (12 ноября 1896 г.): "Вчера был у Гиля, хлопотал за мать умершего в шахте и за тех, с кого взыскивают судебные издержки, с одного 270, с другого - 250 рублей, за то, что один сломал спину, а другой ногу. И кажется, хлопоты мои не безуспешны".
Остальные детали воспоминаний А. Я. Коца также находят свое подтверждение и уточнение в биографических данных о Толстом. Самое посещение рудников падает на 21 июля 1894 г., что явствует из неопубликованного дневника Толстого. В дневнике упомянуто, что Толстой посетил завод Гиля с художником Н. А. Касаткиным. А. Я. Коц вспоминает Ге, сопровождавшего Толстого; это сын художника, Николай Николаевич, друг семьи Толстых; его Толстой не отметил в своем Дневнике, вероятно, как лицо, постоянно бывавшее и гостившее в Ясной Поляне.
Американец-еврей, о котором Толстой говорил А. Я. Коцу, - раввин Иосиф Краускопф (1858-1923); приехал в Россию в 1894 г., интересуясь состоянием еврейских колоний. Воспользовавшись рекомендацией посла США в Петербурге А. Уйата, Краускопф посетил Толстого. Опираясь на мнение Толстого, что наилучшим поприщем приложения труда является сельское хозяйство, он основал в Америке сельскохозяйственную школу, считая Толстого идеологическим вдохновителем всего дела. О Краускопфе Толстой писал дважды: в письме к И. Б. Файнерману от 19 июля 1894 г. ("Елисаветградские Новости", 1904 г., No 54) и в неопубликованном письме к В. С. Соловьеву от 7 августа 1894 г., где он высказывался так: "Доктор Краускопф оказался человеком очень нехристианского духа, что не мешает, однако, тому, что план его очень разумен, и я, как ни бесполезно мое сочувствие, сочувствую ему".
П. Попов.