Главная » Книги

Короленко Владимир Галактионович - М. Г. Петрова. В. Г. Короленко: Высота примиряющей мысли

Короленко Владимир Галактионович - М. Г. Петрова. В. Г. Короленко: Высота примиряющей мысли


1 2 3

   М. Г. Петрова "В. Г. Короленко: "Высота примиряющей мысли""
  
   Date: 19 июля 2009
   Изд: "Миротворчество в России: Церковь, политики, мыслители", М., Наука, 2003.
   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
  

М. Г. Петрова

В. Г. КОРОЛЕНКО:

"ВЫСОТА ПРИМИРЯЮЩЕЙ МЫСЛИ"

  
   Слова, вынесенные в заголовок, сказаны Короленко о Христе, который был для него образом, "измечтанным человечеством", олицетворяющим "высоту примиряющей мысли", еще не воплощенную на земле1.
   "Мечтания о примирении непримиримого" (7, 282) были свойством самой природы Короленко, мягкой, спокойной и равновесной, и эта "природная окраска" стала определяющей для всех граней его бытия (поведения, мировоззрения, творчества). В ответ на публикацию дневника писателя за 1905 г. В. Я. Лакшин писал мне 2 мая 1978 г.: "И дневник Короленко я прочел (месяц назад читал в машинописи отрывки его же дневника 17-го года - и два впечатления совпали). Вы правы: при такой человеческой мягкости, и такая духовная независимость - диковина!".
   Люди разной политической ориентации и разной культуры чувствовали особую душевную тональность Короленко и определяли ее, по сути, одинаково. Так, сибирский каторжник некогда сказал Владимиру Галактионовичу, что с его моралью надо идти в монастырь. Церковно мыслящий критик Ю. Н. Говоруха-Отрок находил у Короленко "более мягкий и более христианский по настроению тон", чем у Достоевского2. Известный публицист А. В. Амфитеатров определил Короленко как "христианина паче Достоевского"3. А другой публицист, А. Б. Петрищев, даже назвал Короленко "реальным Зосимой конца XIX и начала XX века"4, не ведая об отношении к этому персонажу "Братьев Карамазовых" самого "христианина паче Достоевского".
   Между тем Короленко, как бы подтверждая усиление "паче" в своей характеристике, отвергал "метафизическую софистику византийской диалектики Достоевского" и особенно "филосо-
  
   1 Короленко В. Г. Собр. соч.: В 10-ти т. М., 1953-1956. Т. 8. С. 293 (далее ссылки даются в тексте с указанием тома и страницы).
   2 Николаев Ю. [Говоруха-Отрок Ю. Н.] В. Г. Короленко: Критический этюд. М., 1893. С. 23-24.
   3 Амфитеатров А. Пестрые главы // Современник. 1911. N 2. С. 166.
   4 Петрищев А. Из воспоминаний о В. Г. Короленко // Летопись Дома литераторов. 1922. N 3 (7). С. 3.
  
   357
  
   фию Зосимы", основанную на "справедливости христианской вечной казни за грехи мгновенной жизни"5. Вообще все жестокое и мрачное в религиях отторгалось душой Короленко, воспринимавшего лишь "религию света и надежды"6.
   Владимир Галактионович вырос в религиозной семье, где православная вера отца мирно уживалась с католической верой матери-польки. В начале жизненного пути он дал обет никогда не отступать от веры отца, но из "состава своей веры" исключил догмат вечной казни, сначала "только за иноверие", затем и "самую вечную казнь" (5, 201, 300).
   Юность Короленко прошла среди материалистического поколения, когда Писарев и Дарвин "стучались в дверь" (5, 300), и свой "период спокойного позитивизма" (7, 184) он пережил. Однако вскоре пришел к выводу, что "положительная наука приучает человека смотреть у себя под носом", а "надо взглянуть выше" (10, 111-112).
   Пересмотр материалистических постулатов шестидесятничества был предпринят Короленко во второй половине 1880-х гг., так сказать, фронтально: в письмах, статьях, художественной прозе. "Мы ошиблись, - признавался он близкому другу в 1887 г., - наш недавний материализм оставляет так много места для вопросов", а "жизнь заключает в себе нечто никем еще точно не уловленное", соотнесенное с некой "смутной догадкой"7. Годом раньше к такому же признанию ("Я ошибся...") приходит один из героев "Слепого музыканта" (1886) - гарибальдиец дядя Максим, казалось бы, закоренелый в своей шестидесятнической ортодоксии, которую он исповедует с непосредственностью "убежденной" веры, всегда внушавшей Короленко уважение. В повести развертывается некий поединок между рационалистическим образом мысли и таинственными силами жизни, любви, музыки, религиозного чувства. Спор идет о душе маленького героя и по-короленковски завершается гармоническим сочетанием двух противоречивых стихий. Дядя Максим отвергает излишнюю узость своей былой педагогики, основанной на ясных ответах физиологии и чересчур категоричных требованиях общественного служения. Он признает власть бессознательного, грусть о никогда не бывшем и другие сугубо идеалистические запросы чело-
  
   5 Короленко В. Г. Дневник. Полтава, 1928. Т. IV. С. 241.
   6 Короленко В. Г. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 3. С. 272.
   7 Короленко В. Г. Полн. посмертное собр. соч.: Письма. [Полтава], 1923. Т. L. С. 173.
  
   358
  
   веческой души. "Старый солдат" тоже преодолел свою слепоту - слепоту мировоззренческую. Перед нами своего рода "воспитательный роман", в котором духовно возвышается не только растущая душа мальчика, но и его педагоги, переходящие от воинствующей идеологизированной односторонности к уравновешивающей полноте жизни.
   Ломка материалистического мировоззрения изображена и в повести "С двух сторон" (1888), в заголовке которой обозначена равновесная позиция писателя в подходе к явлениям жизни и истории. "Поэтам материализма" (Г.-Т. Боклю и К. Фохту) и вообще преувеличенным претензиям естественных наук на руководящую роль в общественном устройстве противится здоровый инстинкт юного героя, отделяющего "традиционное царство" человека от чисто физиологического функционирования и грубо материалистического детерминизма.
   Короленко предпочитал "элементарные добродетели", т. е. душевную органику человека, всякого рода идеологическим одеяниям, украшениям и "надстройкам", памятуя, что "есть люди, исповедующие христианство и не исполняющие заветов Христа, и есть не исповедующие, но исполняющие!"8. В его обиходе существовала формула: "хороший человек на плохом месте". Это мог быть и добродушный начальник тюрьмы, и "умный губернатор", и "феноменальные жандармы", дающие добрые советы подследственным, и т. д.9
   В "трагической ссоре" Гончарова с несколькими поколениями молодой России Короленко видит две "правды человеческих отношений", по-разному ограниченные. Прежде "добрая" бабушка не считала себя ответственной за ту крепостническую среду, в которой пребывала. Молодое поколение судит "общественные отношения и возлагает на людей ответственность за эти отношения" (8, 259), не разбирая "добрых" и "злых", т. е. судит как политики, имеющие дело с общественными категориями, а не с живыми людьми.
   Это написано в 1912 г. А летом 1917 г., во время сельских грабежей и убийств, Короленко услышал: "Для революции все равно - хороший он или нехороший. Одним собственником меньше, и его
  
   8 Короленко В. Г. Письма: 1888-1921. Пб., 1922. С. 168.
   9 Нижегородский жандармский генерал И. Н. Познанский дал совет арестованному в 1889 г. А. М. Пешкову показать свои рукописи Короленко. "Это - серьезный писатель, не хуже Тургенева...") // Горький М. Полн. собр. соч.: В 25-ти т. М., 1973. Т. 16. С. 172, 174.
  
   359
  
   земля достанется народу". При такой исходной посылке стало невозможно отличить, где действует "революционная программа", где "классовая корысть", где "простой неприкрытый разбой". В этой "звериной свалке" нравственные категории упраздняются как досадная помеха. И Короленко меняет прежнюю формулу ("две правды", хотя и односторонние) на "две неправды": старая неправда застоя и новая неправда стихийных захватов10.
   "Правда" самого Короленко требовала общего закона и для жизни, и для истории, основанного на этическом фундаменте, - не из морализаторства, эффективность которого он не признавал, а из понимания того, что этические категории безусловнее и долговечнее, чем исторически изменчивые политические и экономические (а в искусстве - эстетические). Поэтому единый "закон жизни и истории" для Короленко выглядел так: 1) новое должно основываться на более высоком нравственном принципе; 2) новое должно быть добром по отношению к старому; 3) новое можно возводить рядом с природой (человеческой, социальной, любой другой) и с постоянной оглядкой на нее.
   Душа Короленко всегда искала веры, способной освятить жизнь и придать ей высший смысл, и всегда чуждалась духовных мечей начетчиков. "Голос Бога" звучал для него в любви, братстве и примирении.
   В этом смысле характерно его отношение к трагедии 1 марта, которая вызвала у него тягостное раздумье, далекое и от "злобной радости", и от "изуверного ужаса". По дороге в якутскую ссылку Короленко сочинял поэму об Александре II и Желябове, причем оба участника трагедии, пребывая в мире ином, ищут примирения и новых путей для своей несчастной родины (7, 281). Эти романтические "ленские видения" были осуждены в радикальной среде ссыльных, но Короленко и на старости лет вспоминал о них сочувственно.
   Другой ранний след "примиряющий мысли" находим в сибирской записной книжке писателя, сохранившей "Материалы для синтеза славянофильских и западнических учений"11.
   Максимализм и самодовольный догматизм во всех формах (политических, религиозных, эстетических) не были свойством природы Короленко. Всякий резкий слом естественного разви-
  
   10 Короленко В. Г. Земли! Земли! М., 1991. С. 124-125, 132.
   11 Российская государственная библиотека (далее: РГБ). Ф. 135. Разд. 1. Карт. 8. Ед. хр. 461.
  
   360
  
   тия ему был чужд. "Мера, мера во всем" - вот его главное правило (10, 229). Для него одинаково неприемлемо и слишком неподвижное охранение старого, и слишком решительное его ниспровержение "во имя нового". Им владело убеждение, что история, как и сама жизнь, преемственна по своей природе, и ее естественное развитие требует реформаторства, а не революций. Сам он всегда стремился "стоять в том месте, где будущее встречается с прошлым" (10, 469), а его любимыми героями в жизни и в литературе были люди, которые не боятся расстаться с заблуждениями и "пуститься в новый путь для новых исканий" (8, 7), ибо путь к истинной вере бесконечен и многолик. Бог как "единая творящая и одухотворяющая сила" требует постоянной "эволюции и возвышения религиозного сознания" (10, 257). Возможно, Короленко "паче христианин", чем даже Л. Н. Толстой; последний "неправильно беспощаден к низшим ступеням веры, во имя той холодной вершины, до которой добрался сам под конец жизни". Между тем "нет причины с гордостью и презрением смотреть" на "живое религиозное чувство простых сердец", ибо "наша "высота" очень ничтожна в сравнении с предстоящим путем..."12.
   Разумеется, Короленко принимал и безрелигиозное сознание, если оно не заражено самодовольством. В 1911 г. он писал: "В области веры я люблю или вполне непосредственную веру, или честный, прямой, с чувством собственного достоинства скептицизм. Терпеть не могу начетчиков, схоластиков и интеллигентной половинчатости, а также модернистской веры Мережковских, постоянно кричащих: "обретохом, обретохом" по поводу каждой гнилушки и предиконного воскового огарка"13.
   Честный скептицизм в представлении Короленко ведет не только от веры к неверию, но и наоборот, если не перерождается в цинизм, чуждый всякому развитию.
   Герой одной незавершенной повести 1890-х годов рассуждает о том, что церковное "небо" - "бабьи сказки". Однако если допустить, что "над временем и пространством" царит один "математический закон", - жизнь окажется только "сложением и разложением", в котором "нет ни справедливости, ни любви, ни надежды, а есть только процесс". И через триста лет такого "процесса"
  
   12 Короленко В. Г. Дневник. Т. IV. С. 251.
   13 Письмо В. Г. Короленко С. Д. Протопопову от 10 марта 1911 г. // Нижегородский сборник памяти В. Г. Короленко. Н. Новгород, 1923. С. 54-55.
  
   361
  
   "исчезнет тайна, исчезнет девственная почва, исчезнут леса, исчезнут нивы, замененные дымными фабриками <...> Победа ума, победа искусства и мысли над природой. Да, победа, но горе побеждающим. Они пожирают побежденного, и потом пожрут друг друга. Где этому предел, где благодетельная рука, которая некогда, хотя бы в мечтах, направляла все к высшему благу. Нет - ничего". Однако человеческая мысль, подводящая к такому апокалиптическому концу, не преступна, ибо "пламя искренних сомнений" является "очищающим огнем, равным жертвенному огню на алтаре"14.
   О собственных исканиях веры в "Истории моего современника" сказано: "Окончательной формулы я не нашел" (5, 309). Короленко считал, что вся духовная история человечества заключена в поисках обобщающей религиозной формулы, которая должна примирить противоречие между "неразумной верой" и "безверным разумом", противоречие, которого "не должно быть": "Я чувствую, что истина не гонит веру, то есть освящения жизни, - писал он за полгода до смерти. - Как мы дойдем до этой истины, не знаю, но верю, что дойдем, т. е. конечно уже не я, а человечество дойдет. И когда дойдет, то опять почувствует потребность в новой мировой истине <...> И так в бесконечность! И каждый раз человечество будет становиться мудрее и лучше. Сице верую"15. А пока формула не найдена - "да здравствует терпимость" и "религиозное отношение к жизни"16.
   Уже после революции он рассуждал на страницах "Истории моего современника" о незаменимой роли христианства для объединения человечества ("и бог знает, когда эта роль его кончится") (7, 357). А 11 октября 1920 г. пишет С. Д. Протопопову еще определеннее: "никогда покончено не будет. Да и не желательно это". "Решительную борьбу" большевизма с религией Короленко считал большой ошибкой и предвидел, что гонения на веру дадут обратный результат, ибо нельзя не восхищаться высотой образа Христа. Кроме того, нельзя построить этику без идеализма, нельзя "считать ни во что" такой двигатель, как совесть, хотя "со времен марксизма" принято признавать преимущественно материалистические факторы17.
  
   14 Короленко В. Г. Полн. посмертное собр. соч. Полтава, 1923. Т. XV. С. 120-122.
   15 Письмо В. Г. Короленко Т. А. Богданович от 12 марта 1921 г. // РГБ. Ф. 135. Разд. II. Карт. 16а. Ед. хр. 11.
   16 В. Г. Короленко. Летопись жизни и творчества: 1917-1921 / Сост. П. И. Негретов; Под ред. А. В. Храбровицкого. М., 1990. С. 225.
   17 Там же. С. 202, 171, 177.
  
   362
  
   В советской науке подлинный облик Короленко ушел на дно, как "невидимый град", ибо резко противоречил господствующей идеологии. Критик А. Б. Дерман, замышлявший в 20-е годы большую работу о Короленко, писал А. Г. Горнфельду 14 июля 1928 г., что осуществить ее будет очень трудно, потому что "между внутренней тенденцией материала и требованиями господствующей политической тенденции не раз будет возникать непримиримое противоречие"18.
   Полное, неурезанное издание сочинений Короленко было оборвано в 1929 г. - в "год великого перелома" (из 10 томов писем вышло только два, из 6 томов дневников - только четыре, до публицистики дело не дошло). Поначалу чужеродность короленковского мировоззрения хотя бы отмечалась: "мотивы примирения и внеклассового единства" ограничивают его творчество "лишь историческим значением"19. Но затем началось настойчивое перекрашивание писателя в последовательного "революционного демократа". Возник некий "официальный портрет", возможный лишь при запрете на большую часть публицистики, забвении эпистолярного массива, одностороннем цитировании и толковании наоборот. В рамки, огороженные со всех сторон "марксистско-ленинским учением", вынуждены были укладываться все писавшие о Короленко, особенно в 30-50-е годы.
   Прежде всего следовало всячески "отмывать" Короленко от "разлагающейся идеологии" народничества, не смущаясь тем, что он два десятилетия стоял во главе "Русского богатства", главного народнического журнала конца XIX - начала XX в. Тут приветствовались даже прямые неувязки с действительностью. Можно было взять статью Короленко "О сложности жизни", напечатанную в "Русском богатстве" в 1899 г., в разгар полемики с марксизмом, и представить ее в качестве "решительного осуждения" народничества, "резкого расхождения" с Н. К. Михайловским (соредактором по журналу), а в реакции Короленко на появление российского марксизма увидеть "скорее радость"20.
  
   18 Российский государственный архив литературы и искусства (далее: РГАЛИ). Ф. 155. Оп. 1. Ед. хр. 296. Горнфельд - член редакции "Русского богатства" в 1904-1918 гг.; Дерман - постоянный сотрудник журнала.
   19 Статья А. Лаврецкого в "Литературной энциклопедии". М., 1931. Т. 5. С. 48.
   20 Бялый Г. А. В. Г.Короленко. Л., 1983. С. 235-238. В основу этого главного монографического исследования советской поры легла докторская диссертация Бялого, защищенная в конце 30-х гг. и напечатанная в 1949 г. Определяющие черты тех времен остались в "переработанном и дополненном" издании 1983 г. Смягчился лишь "сильный лексикон" по адресу народничества.
  
   363
  
   То обстоятельство, что статья в собрании сочинений 1914 г. получила недвусмысленный авторский подзаголовок "Из полемики с "марксизмом"", - не упоминалось вовсе, чтобы не мешать толкованиям наоборот.
   Между тем Короленко, как и положено народнику (хотя бы и критического, русско-богатинского толка), защищал в этой статье патриархальные слои общества от претендующих на сугубую научность и всеобщую обязательность схем марксизма, предписывающих такое "шествие истории", которое "направляется к обезземелению массы и исчезновению "мелкобуржуазного" кустарничества", т. е. громадного пласта необходимых для жизни ремесел. "Кустарь бьется из-за своей собственной жизни, мужик желает сохранить свой надел и последнюю лошадь, - но мы давно уже объявили их процесс проигранным в последней инстанции...". Такое "шествие истории", предупреждал Короленко, ни мало не совпадает с развитием "промышленного гения" страны и нуждами человека, "живущего не для того, чтобы служить материалом для тех или других схем". Человек важен "сам по себе", без всякого предварительного экзамена на классовый, идеологический или религиозный чин - просто как "русский "человек" вообще, без различия сословий и состояний". "Не верю в социальную алхимию", провозгласил Короленко в том давнем споре, не верю в "субботу "роковых законов", фетишизм схематических процессов, своеобразную телеологию "конечных целей"", в жертву которой приносятся целые поколения. Важно раскрепостить творческие силы жизни и направить их в русло самоуправления под девизом "Во имя человека и человечности". "Наш марксизм, - продолжал Короленко, - не может простить русскому мыслящему человеку шестидесятых и семидесятых годов его совершенно законного раздумья" при знакомстве с плутоватым господином, олицетворяющим российский капитализм; "при этом забывается, что <...> русский человек смотрел не назад, а быть может именно слишком далеко вперед", ибо был "воистину человек"21
   Утверждать, что Короленко "искал союза с марксизмом"22, можно лишь со многими оговорками. Во-первых, нельзя говорить о
  
   21 Короленко В. Г. Полн. собр. соч. СПб., 1914. Т. 5. С. 344-346, 351-352. Г. А. Бялый позволил себе утверждать, что Короленко "вполне оправдывает... борьбу марксистов с "мыслящим русским человеком", хотя текст статьи буквально вопиет против такой трактовки (см.: Бялый Г. А. Указ. соч. С. 237).
   22 Бялый Г. А. Указ. соч. С. 238. В литературоведении - признание, что Короленко "прошел мимо марксизма", было уже отходом от фальсификации, но
  
   364
  
   союзе против Михайловского и народников, т. е. товарищей по "Русскому богатству". Во-вторых, нельзя игнорировать кардинальнейшие разногласия Короленко с марксизмом, "неразумные адепты" которого пытаются "проникнуть во все тайны жизни при помощи одного-единственного ключа", установить свои собственные законы морали, искусства, науки, - орудуя "философским камнем" марксизма, который именуется "экономический и исторический материализм"23. В-третьих, Короленко искал союза со многими кругами общества - с либералами, с кадетами, служителями церкви, - так как не был идеологическим ригористом и не рассматривал союз с кем бы то ни было как "догматическое единство". Кроме того, он придерживался "принципа рыцарства" в полемике, призывая искать у оппонента не слабые, а сильные стороны. В лагере русской демократии вообще трудно найти человека такой терпимости и миролюбия. В 1905 г. Короленко взял на себя смелость утверждать в печати: "доля истины" есть и в анонимном черносотенном послании, наполненном "безобразными ругательствами и угрозами", "а истина имеет свою цену, где бы она ни попадалась..."24. Это была позиция глубоко продуманная и последовательная. В разгар первой русской революции на вопрос, какую бы роль он предпочел, Короленко ответил: "Миротворца".
   Такое стремление привлечь все силы жизни либо толковалось как непреодоленная "противоречивость", либо вызывало желание отбросить "ненужное", даже если "ненужное" исследователю преобладало в позиции писателя. Между тем отвращение Короленко к прорубанию "казенных просек" в живом и сложном организме природы и истории как раз и содержало необходимую для жизни диалектику, которой нет в любой догматической схеме, начертанной в "безвоздушно-логическом пространстве".
   Что получалось, когда облюбованная схематика накладывалась на живую плоть короленковского повествования, многократно демонстрирует книга Г. А. Бялого (я намеренно беру исследователя наиболее квалифицированного).
   В столкновении двух центральных фигур повести "Наши на Дунае" (1909) - патриархального крестьянина Луки и социалиста
  
   оно неминуемо сопровождалось указанием на пагубные последствия: противоречивость взглядов и "ограниченность творческих возможностей" (Каминский В. И. Романтика поисков в творчестве В. Г. Короленко // Русская литература. 1967. N 4. С. 99.
   23 Короленко В. Г. Дневник. Т. IV. С. 61-62, 85.
   24 Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Пг., 1914. Т. 6. С. 352.
  
   365
  
   Катриана - Г. А. Бялый, разумеется, усматривает предначертанную дилемму: "Прозаическая фигура крестьянина Луки не выдерживает сравнения с этим новым романтическим образом молодого социалиста. Несомненна и моральная победа Катриана, а вместе с этим - победа "завтрашнего дня" над вчерашним". При этом исследователь напирает на "яркие откровения марксизма", которыми охвачен румынский социалист25.
   Слова "марксизм" в повести вообще нет, и, с точки зрения ленинской ортодоксии, Катриан скорее "мелкобуржуазный элемент" и даже "социал-предатель". В его рабочем клубе с "политическими конференциями" "больше всего было, конечно, городских ремесленников, в пиджаках и даже порой крахмальных сорочках" (4, 233). В речах агитатора воспринималась прежде всего экономическая сторона борьбы, и главная победа социалиста состояла в стачке портовых грузчиков, вырвавшей малую толику "прибавочной стоимости" у иностранного капитала. После чего "неблагодарные грузчики <...> перестали ходить на конференции, предпочитая им собственные конференции за графинами дешевого вина" (4, 238).
   Короленко с сочувствием рисует "живого и деятельного" социал-демократа, но при этом с мягкой иронией отстраняется от догматики "бесповоротных убеждений" Катриана, с опаской и предостережением указывает на его "самодовольные излияния", категоричное отрицание религии и т. п. "Резкий рациональный голос Катриана распугивает смутные ощущения" (4, 252). А ведь именно в неуловимых, глубинных движениях человеческой души, неподдающихся рационалистическому анализу, и происходят, по мнению Короленко, корневые процессы, дающие будущие ростки жизни.
   Глубинная симпатия старого народника лежит там, где изображены типы "мирского человека": потомка "выбежавших" из России запорожцев Луки и доктора, русского эмигранта (в этой фигуре выведен родственник Короленко - старый народоволец В. С. Ивановский). Доктор занимает деятельную позицию примирения, грубовато и заботливо пытаясь подтолкнуть деревенский мир в сторону правосознания и цивилизованного миропорядка. Он убеждает Катриана выйти из узких рамок городской среды, а крестьян преодолеть свое вековое недоверие к городскому чужаку. Не самодовольство обладателя социальной истины сквозит в
  
   25 Бялый Г. А. Указ. соч. С. 240-241.
  
   366
  
   его словах, а "скорбь "мирского человека", озабоченного серьезным положением дела" (4, 226).
   В системе ценностей Короленко именно "сознательный" социалист ощутимо проигрывает "отсталому" крестьянину, как проигрывает классовая избирательная мораль христианской морали сострадания ко всему живому.
   Стихийная доброта и набожность делают сострадание Луки не избирательным (по классовому, религиозному, национальному признакам), а безусловным - он несокрушимо уверен в том, что "у беде человеку надо помочь", будь то цыган или беспоповец-липован. Увидев в чужой дорожной беде, как бессловесная крестьянская помощница лошадь "дрожит мелкою дрожью ужаса, и умные глаза ее плачут крупными частыми слезами", Лука и ее "жалостно гладит" по шее. Он руководствуется верой как незыблемой основой жизни, сохраняя при этом чисто короленковскую терпимость ко всем религиям. Лишь Катрианова самоуверенная безрелигиозность повергает его в ярость. При этом, замечает автор, "темный" Лука порою знает больше о "вечно заманчивой тайне" природы, чем бойкий, но "малоучившийся" сапожник Катриан с его избирательной классовой справедливостью, которая в "завтрашнем дне" грозит обернуться классовым геноцидом. Дав клятву наказать чиновника-обидчика, Лука смягчается под влиянием жалости ("у него тоже баба и два дитёнка"). И в ответ на гневные призывы Катриана совершить обещанный общественно полезный протест фигурально "убив змея", "Лука молчит сконфуженно и покорно". Ему так же не по душе воинственное копье, как и его мягкосердечному создателю, призывавшему не раскачивать "маятник классовой мести" (название одной из глав очерков "Земли! Земли!").
   "Ты есть алтруист", - признает Катриан и упорно стремится вовлечь "мирского человека" в свой социалистический клуб "с конференциями". "Ну, мне не надобно... - спокойно отклоняет Лука. - У тебе сила большая, а короткая...". И действительно, "молодой социализм, напугавший всех своим богатырским ростом, умирал у пределов неподвижной и загадочной земледельческой степи" (4, 238). Деревенская община "Русская Слава", напоминавшая цивилизованному взгляду "темную лесную гору", противится новым временам, отстаивая усвоенную от века мудрость: "Завсегда миром...". И остается со своим неистребимым, всей историей воспитанным, страхом оказаться раздробленной и
  
   367
  
   предстать один на один с бессудной властью и неуловимо-далеким "законом". И готова "сплошной мужицкой тучей" противостоять вооруженной силе, не предвидя чудовищной жестокости "завтрашнего дня" (трагедия крестьянских восстаний в большевистские времена). Короленко показывает тактическую победу стойкого борца Катриана в стычке с местной властью и его стратегический проигрыш, ибо и через два года социалист с его "простыми откровениями" "все еще продолжал стучаться у дверей деревенского правосознания" (4, 266, 277)26.
   Судьба общины, с точки зрения Короленко, вообще не требовала "окончательного решения" в сегодняшнем дне, ибо жизнь все равно возьмет на разрыв всякого рода "готовые формулы" - народнические, марксистские, бюрократические. В 1899 г. он написал: вопрос о будущем деревни должны решать жизнь и "человек, ныне живущий в общине"27. Такую же позицию он занимал в 1910 г., в разговоре с Л. Н. Толстым, страстным защитником общины. В оценке столыпинского указа от 9 ноября 1906 г. (о выходе из общины) Короленко в основном совпал и с Толстым, и с экономистами-народниками "Русского богатства": "Я думаю, что, в сущности, неправильна тут генеральская решимость, это грубое, жестокое вмешательство. Надо предоставить общинам развиваться. В некоторых местах было и есть стремление переходить от общинного к подворному землевладению, в других местах наоборот, - к общинному, я считаю, что лучше общинное землепользование и что община останется"28.
   "Мужицкий мир" всегда был для Короленко главной темой художественных и публицистических раздумий. Юношеская мечта "пойти в народ" осуществилась сначала в ссыльно-тюремных скитаниях, затем Короленко "ушел в народ" в своем творчестве. От рассказов 1880-х гг. до книги "Земли! Земли!" (1919) - все "мужик да мужик, народ да народ" (8, 13).
   Свою не боящуюся правды веру в мужика Короленко отличал от толстовской, которую называл "верой старых народников" (Н. Н. Златовратского, П. В. Засодимского и др.), верой в "таин-
  
   26 Казаки-"некрасовцы", которых Короленко описал в очерках "Наши на Дунае" и "Турчин и мы", сохранили общину до 60-х гг., до времени своей репатриации в Советскую Россию, где тоже пытались держаться "мирских обычаев" (Гритчин Н. Три века и тридцать лет // Известия. 1993. 25 дек).
   27 Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 353.
   28 Литературное наследство. М., 1979. Т. 90, кн. 4. С. 318. Община выдержала столыпинские удары и была уничтожена в 1930 г.
  
   368
  
   ственную готовую мудрость" народа (8, 141). Его не прельщала "убогая цельность" Платона Каратаева или Акима (из "Власти тьмы"), и он полагал, что интеллигенция не должна "задувать свой диогеновский фонарь" и "погружаться в океан непосредственной веры, без критики, с подавленным анализом в душе" (8, 104).
   В "книге греха и печали" - "Земли! Земли!" - показаны не только все этапы правительственного торможения аграрной реформы, но и ложные ее решения радикальной интеллигенцией, и наивные народные легенды, отчаянные действия вплоть до грабежей и поджогов. И в результате - революционные взрывы 1905 и 1917 гг.
   Лишь в студенческие годы Короленко был задет "пророчеством о народе, грядущем на арену истории", чтобы заменить старую культуру "господ". В "Истории моего современника" он вспоминает похороны Некрасова и казавшиеся "проникновенно-пророческими" слова Достоевского, назвавшего покойного "последним великим поэтом из "господ"": "Правда, правда... - восторженно кричали мы Достоевскому, и при этом я чуть не свалился с ограды" (6, 199). Ироническая деталь имеет своего рода аллегорический смысл, потому что Короленко чуть было не отказался от мечты стать писателем в уповании на то, что народ выдвинет "других Пушкиных и других Некрасовых", которым суждено будет преодолеть "односторонность старой культуры" и создать "новое небо и новую землю" (6, 200). Однако старонароднические и толстовские "проклятия культуре" быстро отлетели от Короленко, и он утвердился в убеждении, что абсолютной святости и правоты нет ни у одного сословия. Позднее он с безусловной твердостью отверг затею с "пролетарской культурой". В тех случаях, когда "народная мудрость" вступала в противоречие с непосредственным чувством писателя, а также с опытом жизни и мысли, он делал твердый вывод: "ясно, что правда на стороне интеллигенции <...> Если понадобится, то нужно восстать против целого народа!" (7, 350).
   В заметке "Об интеллигенции" (1914) Короленко привел, в собственном вольном изложении, слова Н. К. Михайловского, появившиеся в "Отечественных записках" в 1875 г., в пору цветения народнических увлечений: "Если бы весь народ захотел вторгнуться в мой рабочий кабинет, где я служу своему Богу, чтобы разбить бюст другого божьего слуги - Белинского, - я
  
   369
  
   сочту своим правом и обязанностью умереть у порога своего крова и защитить его, пока у меня хватит жизни"29.
   Однако порой "темное сознание" простонародья содержало больше здравого смысла, чем светлые, но отвлеченно-утопические воззрения просвещенного общества. И Короленко с мягкой иронией изображал глубочайшее и простодушное неприятие простым людом социалистических аксиом. Так. простонародная хозяйка квартиры возражает жильцу-рабочему - "чюдачку", заряженному "формулами Фурье и Сен-Симона": "И чтобы, говорит, не было богатых и бедных <...> "Кому надо - бери" <...> Ничего не понимает, как все одно ребенок..." (6, 71). Позднее, рисуя тюремное столкновение "коммунистов" (сторонников обобществления денег и деления их поровну) и "индивидуалистов-аристократов" (отстаивающих личную собственность), Короленко, руководствуясь простой рассудительностью, "решительно отошел" к последним (7, 151). Его симпатии к социализму европейского гуманного образца не простирались до уничтожения частных собственников, какими являлись и кустари в "Павловских очерках" (1890), и пахарь Тимоха в "Марусиной заимке" (1899).
   В недавние времена убедительным доказательством отсталой, "собственнической" природы этого персонажа являлось твердое неприятие новых форм земельного товарищества, устроенного политическим ссыльным. Отдать телку соседу просто так, потому что "у нас три", а у того ни одной, он не согласен ("Мы наживали... Он себе наживи!"). Никакие воззвания к его "хресьянским" чувствам тут не помогают. Добытое "лошадиным", по слову Гл. Успенского, трудом он не хочет пускать по ветру словесно приукрашенной уравниловки. Но когда речь идет о мирской правде, понятной ему, Тимоха соглашается "пострадать за общее дело" (пойти на каторгу) так же просто и "натурально", как выезжает на пахоту. В споре Тимохи с идеалистом-интеллигентом не все просто и однозначно. Но, во всяком случае, "трудовая теория" Тимохи куда более жизненна и устойчива, чем зыбкие модели христианско-социалистического прекраснодушного образца. И рассуждая в 1919 г. об "уравнительном разделе" земли, Короленко заметил, что это ударит по "наиболее деятельным и
  
   29 Короленко Вл. "Во мне вечная оппозиция..." // Литературная газета. 1991. 10 июля.
  
   370
  
   энергичным" людям деревни, "личным трудом и путем тяжелых лишений наживавших эту землю"30.
   В 1895 г. Короленко и Михайловский напечатали горьковского "Челкаша" в своем журнале. Однако очень скоро образ романтизированного босяка превратился в некий символ для критиков (прежде всего марксистской ориентации), чересчур увлеченных разоблачением "идиотизма деревенской жизни", который олицетворяла для них фигура "жадного раба" Гаврилы. Произошла своего рода аберрация, и в крестьянине стали видеть преимущественно жадного и тупого собственника, подлежащего "переплавке", вопреки социологической и моральной очевидности того, что Россия держится на тех миллионах, которые землю пашут, а золоторотцы оказывают на деревню лишь развращающее влияние, о чем писали Гл. И. Успенский, Л. Н. Толстой, А. П. Чехов.
   И Короленко вступил в спор с марксистско-горьковским решением "проблемы о мужике" в своих рассказах "Без языка", "Марусина заимка", "Смиренные", "Не страшное", "Мороз", "Емельян", "Наши на Дунае" и др.
   Едва ли не самый лиричный образ в мужицкой галерее писателя - кроткий богатырь из Полесья ("Без языка", 1895), в душе которого обитает живой Бог. А ведь он, как и горьковские "землееды тупорылые", находится "во власти земли" - мечтает о собственном хозяйстве, своем доме, жене... Историю Матвея Лозинского, прибывшего в Америку, чтобы найти свой "земледельческий идеал", в советские годы трактовали в ключе "разоблачения лживой буржуазной демократии". При этом комически совпадали с персонажами, заведомо чуждыми автору: могилевским кабатчиком ("А рвут друг другу горла, - вот и свобода...") и "старой барыней" из "наших" с крепостническими навыками ("Проклятая сторона, проклятый город, проклятые люди"). Такие настроения лишь поначалу близки смятенной душе безъязыкого Матвея, заблудившегося среди грохота непонятной и чужой цивилизации. Но постепенно "великая американская земля" открывает и свои достоинства: умение ценить "человека с головой и руками", право "выбирать себе веру, кто как захочет", организованную солидарность людей труда. За два года Матвей находит в "американской деревне" все то, о чем тщетно мечтал в Лозищах. И хотя "тоска по старой родине" жи-
  
   30 Короленко В. Г. Земли! Земли! С. 113-114.
  
   371
  
   вет в его душе, уехать назад уже невозможно ("все порвано, многое умерло и не оживет вновь").
   В повести "Марусина заимка" скептически настроенный собеседник автора подтрунивает над его, казалось бы, прекраснодушной верой в народ: "Ну, да я знаю: у вас они все "искру проявляют"". Тем не менее законность авторского прекраснодушия поддерживают оба простонародных героя: и пахарь Тимоха, и вольнолюбивый бродяга Степан, своего рода "герой горьковской формулы"31. В сравнении с "Челкашом" Короленко повысил социокультурный вес и вольного, и оседлого типа, признав необходимость обоих начал для русской жизни. Вместо горьковской поляризации дал двусторонне доброжелательный анализ.
   Степан, по натуре "ухорез" и "воин", его "буйная и требующая сильных движений душа" находит себе дело по вкусу, вступаясь за слабых, разоряемых набегами татар якутов ("проявляет искру, здоровую искру проявляет...").
   Казалось бы, "напоминающему обомшелый пень" Тимохе, "даже в пылком воображении, трудно было навязать роль соперника удалого Степана". Но вот Тимофей начинает развертывать перед слушателями "свою героическую поэму" о расчистке тайги и утверждении "земледельческого идеала" среди первобытного народа, которому местные божества запрещают переворачивать покров земли "кореньями кверху" (ночью якуты вновь укладывают пахоту Тимохи "травой кверху"). Лишь несокрушимое чувство собственной правоты ("Не на разбой выехал, на пахоту") вооружает неграмотного мужика на длительное единоборство с местным обычаем и позволяет отстоять традиции "хлебного народа" ("Вот и этот еще тоже с искрой...").
   Последнее слово у Короленко всегда принадлежит жизни. Для изломанной женской души, страстно мечтающей "восстановить в себе крестьянку", "женщину и хозяйку", "устойчивый, кряжистый и крепкий" Тимоха оказывается нужнее, чем "удалой" Степан. Выбор Тимохи означает мирную пахоту, обыкновенный удел обыкновенных людей, а стихия Степана - это все же "война" (так названа одна из глав повести), пусть да-
  
   31 Так написал Короленко в 1911 г. по поводу одной присланной в "Русское богатство" рукописи "о жизни бродяг", презирающих "лавочников", которые напускают на людей свою "заразу". "Т. е. сложность своих отношений", - уточняет и уравновешивает Владимир Галактионович (РГБ. Ф. 135. Разд. I. Карт. 22. Ед. хр. 1333. Л. 63).
  
   372
  
   же война за справедливость. "Пахарь" нужнее женщине-жизни, чем "воин".
   В этой повести, как и во всем своем творчестве, Короленко совершенно чужд презрения к простой, так сказать, "обывательской" жизни. Тем более, что его герои, совершающие свое земное предназначение растить хлеб и детей, являются частицей великой и доброй земледельческой культуры. А ведь на рубеже веков презрение к маленькому человеку, обряженное в маску "борьбы с мещанством", распространилось на пространстве русской литературы. Жалость, сочувствие к слабым объявлялось пережитком "старой морали", предписывающей "любовь к ближнему". Ницше и модернисты, Горький и марксисты на разные лады проповедовали "любовь к дальнему", так или иначе "преобразованному" человечеству, и презрение к современному "миллионому" обывателю.
   Для Короленко слово "обыватель" означает лишь провинциальный житель, человек, свершающий свое земное, "обыденное" предназначение и вносящий свою малую долю в общую эволюцию. "Мирный, легальный и спокойный обыватель, - размышлял в своем дневнике 1895 г. писатель, - еще недавно зачислявшийся в ряды "холопствующей толпы"", составляет "широкие слои русского общества". От его пробуждающегося правосознания зависит "настоящая поворотная точка в эволюции", а вовсе не от "последних слов" социализма32.
   В очерках "В голодный год" (1893), в рассказе "Смиренные" (1899) Короленко показывал в народе "удивительный запас неистощимого терпения и кротости", которыми "покрываются с избытком" все его недостатки (9, 236). Однако он понимал, что эта "удобная" для властей добродетель имеет свои пределы, грозно обозначенные в прошлом и стоящие тревожной тучей на горизонте истории. И дело вовсе не в "студенте с прокламацией", как уверяла охранительная печать, а в копившейся веками "темной, беспросветной вражде"33, не отличавшей в "господах" защитников от угнетателей. В "Про

Другие авторы
  • Горбачевский Иван Иванович
  • Станюкович Константин Михайлович
  • Ганзен Петр Готфридович
  • Тургенев Николай Иванович
  • Энгельгардт Борис Михайлович
  • Антонович Максим Алексеевич
  • Артюшков Алексей Владимирович
  • Иванов Александр Павлович
  • Селиванов Илья Васильевич
  • Карлин М. А.
  • Другие произведения
  • Грамматин Николай Федорович - Анекдот
  • Стивенсон Роберт Льюис - Принц Отто
  • Лухманова Надежда Александровна - Н. А. Лухманова: биографическая информация
  • Покровский Михаил Николаевич - Русская история с древнейших времен. Часть 2
  • Чапыгин Алексей Павлович - Чапыгин А. П.: Биобиблиографическая справка
  • Юшкевич Семен Соломонович - Осень
  • Вяземский Петр Андреевич - Князь Петр Борисович Козловский
  • Белинский Виссарион Григорьевич - От Белинского
  • Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Современная идиллия
  • Колбасин Елисей Яковлевич - Курганов и его "Письмовник"
  • Категория: Книги | Добавил: Ash (10.11.2012)
    Просмотров: 680 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа