Короленко Владимир Галактионович - М. Г. Петрова. В. Г. Короленко: Высота примиряющей мысли

хоре и студентах" (1887) есть иронически поданный эпизод, где среди разговоров об обязанности "честной русской интеллигенции" "разбудить народ, загипнотизированный вековой спячкой", студенты тревожат сон реального "сына народа" - жулика Прошки, который, пробу-

  

   ³² Короленко В. Г. Дневник. Полтава, 1927. Т. III. С. 81.

   ³³ Короленко В. Г. Земли! Земли! С. 12.

  

   373

  

   дясь, произносит свои природные формулы: "Пшол к чорту!" и "В морду хочешь?.." (4, 417-148). В очерке "В облачный день" (1896) невзрачный мужичонка с "выразительным, сильным, могучим голосом" поет песню, которая "от народа взялась", про "Ракчеева генерала", в раззор разорившего "хресьянскую землю". И даже кроткий герой по прозвищу "Незамутывода" из очерка "Емельян" (1907) имеет в своем прошлом некое "разбойство", чуть не загнавшее его в Сибирь и наградившее вторым прозвищем "Гайдамак" с многозначительной этимологией. Романтика "гайдамаков Шевченки" еще в юности оттолкнула Короленко своей жестокостью (7, 141).

   Стойкая вера в народ не отворачивалась от реальности, но совершала некое усилие преодоления и вновь утверждалась в своей правоте, вновь слышала в мрачных глубинах народной жизни "удивленные звоны" редкой чистоты. Даже в жестоком 1919 г., когда Короленко пришлось сказать много горьких слов о народе, он писал: "Натура у русского человека хорошая, хотя пока он еще слишком склонен к порокам и - увы! - особенно к воровству"³⁴.

   И когда в рассказе "Мороз" (1901) возникает мотив самопожертвования, писатель показывает, что восхождение на эту нравственную вершину доступно не только ссыльным идеалистам с их "убежденной" верой, а и простым людям с их ненавязчивой, но прочной религиозностью.

   Поначалу можно подумать, что ямщицкая артель грубо материалистична и сплошь состоит из "жадных рабов", которые затевают шумную "склёку", сперва чтобы отбояриться от опасного наряда для спасения замерзающего, затем, когда предложены немалые деньги, чтобы скрупулезно разложить выгоду на всех членов ямщицкой общины. Ничто, казалось, не может остановить эту "разверсточную машину", но вот староста артели, "перекрестившись широким жестом", вызывается ехать "не в зачет, без очереди" и без денег. И эта жертва, лишающая всю артель хорошего заработка, встречает даже у самых шумных спорщиков "спокойное сочувствие": "Ну, помоги тебе Господи... Ежели охотой <...> И то сказать: душа дороже денег... Тут и сам застынешь" (1, 409-410).

   На рубеже веков Короленко замышлял историческое повествование о пугачевском бунте с выразительным заглавием "Набеглый царь", которое не сулило ни восхвалительных, ни об-

  

   ³⁴ Короленко В.Г. Летопись жизни и творчества. С. 101.

  

   374

  

   личительных шаблонов. Нет сомнения, однако, что в нем нашла бы место выраженная в статьях о мужицких волнениях ("Сорочинская трагедия", 1907; "В успокоенной деревне", 1911) мысль о том, что "истязательные оргии" карательных походов превосходят своей жестокостью содеянное бунтарями. Однако и закрывать глаза на реальность казачьей вольницы Короленко не собирался.

   С замыслом романа о Пугачеве совпала работа над глубинно-автобиографической повестью "Художник Алымов" (1896), герой которой, собравшись писать историческое полотно о волжской народной вольнице, попадает в мир душевного разлада.

   С одной стороны, Алымов чувствует себя как бы "соучастником" своих будущих персонажей, с другой - они ему глубоко чужды. "Харя грубая <...> - говорит он об атамане Хлопуше. - Сила, положим, есть, зарезать готов во всякое время, но мне-то, художнику Алымову, она совсем не сродни...". Исследователь народной жизни находится во власти тяжелейшего раздвоения: "Смотрю на бурлаков - надо же было когда-нибудь прекратить это безобразие. На Хлопушу взгляну - так шельмецу и надо. Не крикнешь теперь "сарынь на кичку!"". Решил "с этим делом разобраться", почитав получше историю: "Боже мой - какой мрак! Стеньки эти, Булавины, Пугачевы... Ни малейшего проблеска творческой идеи, стихия - и только...". "Били, как гром: в дерево, так в дерево, в хижину, так в хижину, в хоромы, так в хоромы. В хоромы чаще, потому что хоромы выше, а случалось - и с мужика шкуру спускали да солью посыпали" (3, 321-322).

   Несомненно, Короленко излагал собственные мысли о "волго-разбойническом романтизме" (6, 256).

   Несмотря на многие подготовительные труды и "большие жертвы тени Пугача", "Набеглый царь" не был написан. Но главное направление короленковской мысли определилось в статьях, заметках и письмах, связанных с замыслом. 29 августа 1900 г. он писал жене: "Картина человеческой неправды и подлости, с одной стороны, неясные инстинкты дикой воли, с другой стороны, и среди этих темных разбушевавшихся сил - мечта о какой-то будущей правде, как звезда среди туч, - вот как мне рисуется основная нота моей повести". (8, 507).

   Короленко определил для себя и родственную генетическую линию, восходящую к Пушкину-художнику (Пушкин-историк

  

  

   375

  

   куда более суров в своих оценках): "Пушкин сумел отрешиться от шаблона своего времени" и нарисовать "плутоватого и ловкого казака" "совершенно живым человеком", "не лишенным движений благодарности и даже великодушия". Между тем после-пушкинская художественная литература "сделала даже шаг назад в понимании этой крупной и во всяком случае исторической личности", ибо вернулась к образу "лубочного злодея" (8, 432).

   Сравнивая официальные документы о пугачевском бунте и "фантастические легенды", сохранившиеся в народной памяти, Короленко оценивает те и другие "с двух сторон". В первом пласте, разумеется, больше фактичности, но "канцелярски-проклинательный стиль" и верноподданническое усердие совершенно стирали живые черты реального Пугачева, оставив потомкам "лубочный одноцветный образ" "государственного вора, изверга, злодея и самозванца". Других причин, кроме преступной крамолы, официальные источники не видели и не искали. Во втором пласте царят фантастические и мистические нагромождения, рожденные неистребимой верой в "истинность царского достоинства Пугачева" - "царственного внука Петра Великого". Но в них присутствует "живой человек", ибо "быль молодцу не в укор": "широкая натура, гуляка", "бурный, легкомысленный и несдержанный", но ведомый "страстной жалостью к народу" и вызывающий такую же ответную "страстную любовь", несмотря на принесенные им слезы, горе и кровь ["Пугачевская легенда на Урале" (1900; 8, 429, 430, 436, 438, 446, 447)].

   В столкновении двух правд - правды-ненависти и правды-любви - и должна была вызреть и воплотиться в романе "равнодействующая жизни", которую всегда искал Короленко. Одно он понял твердо: чтобы это "степное марево", "тень гонимого царя" могли "потрясти Россию", "недостаточно было чьего-то адского коварства и крамолы. Для этого нужно было глубокое страдание и вера", "правда, вся проникнутая невежеством и политическим суеверием" (8, 449).

   Готовность Короленко с предельным сочувственным вниманием отнестись к отчаянным "своим средствам"³⁵ народных низов имела пределы и отшатывалась от "сумасшедшей последовательности" народников, вроде В. С. Пругавина, утверждавшего,

  

   ³⁵ Короленко заключал это словосочетание в кавычки, как бы отсылая к очерку Гл. Успенского "Свои средствия", где речь идет о поджогах, этом старом мужицком способе решать всякого рода деревенские "вопросы", ибо другого "решения им нет покуда" (Успенский Г. И. Собр. соч.: В 9-ти т. М., 1956. Т. 5. С. 384).

  

   376

  

   "что и кол в руках мужика может часто служить орудием гармонии"³⁶. Понимая трагическую неизбежность "своих средствий" в бесправной русской жизни, Короленко настаивал, что к гармонии ведут только "правильные средства", равно обязательные для правителей и народа, ибо "всякая страна всегда является созревшей для законности" (7, 139).

   На подступах к пугачевской проблеме Короленко предпринял широчайшее этико-социологическое исследование "Современная самозванщина" (впервые опубликовано в 1896 г., затем текст периодически дополнялся, вплоть до 1916 г., когда Владимир Галактионович замышлял изобразить "пошлую и крикливую буффонаду Иллиодора" и "загадочное обаяние Распутина"). В этом труде русская самобытная болезнь самозванства рассматривалась в разных срезах: бытовом, литературном, историческом. Литература (Гоголь, Достоевский) показывала "тяжкие болезни русской личности", когда человек чувствует себя "нулем и больше ничего" и "в глубине загнанной и затоптанной личности" вырастает "самозванный фантом"³⁷.

   Униженность и деспотизм Короленко рассматривал как элементы "глубокой и двусторонней болезни русской личности", обреченной "раскачиваться как маятник между двумя исконными полюсами русской жизни, произволом, с одной стороны, бесправием, с другой. Середины, которая знает свои права и не претендует на чужие, той середины, которая называется "гражданством", нет еще на убогом просторе нашей родины..."³⁸. Поэтому, в истолковании Короленко, всякий самозванный деспот вначале испытывает "жгучую боль попранной личности" ("поротая спина Емельки Пугачева"), затем переживает мнимый или действительный "период великолепия", вплоть до возведения себя на российский престол, и сам превращается в верховного утеснителя, а в завершении самозванного цикла его ждет фатальная "лестница позора" и возврат на круги своей униженности: "Емелька, вместо Москвы, попадает в клетку, где его дразнят офицеры и сержанты с привязанными косами и где он, бедный Поприщин, так малодушно плачет и так глупо надеется на прощение..."³⁹.

  

   ³⁶ Короленко В. Г. Земли! Земли! С. 39.

   ³⁷ Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 333, 361.

   ³⁸ Там же. С. 358-359.

   ³⁹ Там же. С. 333-334.

  

   377

  

   "Язва российского самозванства" приобретает "грандиозно-дикий размах" "в безмолвной пустыне дореформенной России", и ей может противостоять только "подъем смиренной русской души, как результат новейшей, в периоде реформ, русской истории" (имелась в виду "эпоха великих реформ" 1860-х годов).

   Исследуя литературные мотивы "униженных и оскорбленных", "бедного чиновника" и т. п., Короленко восклицает: "Не смейтесь над маленьким русским человеком", ведь только в пробуждении всего российского люда - залог "нашего дальнейшего гармонического развития"⁴⁰. Следует лишь "вооружить самого хотя бы простого и маленького русского человека законными средствами против всякого "незаконного требования", откуда бы оно на него ни налетало"⁴¹. Медленный, но неотклонимый процесс восстания с колен "смиренных", рождение "гражданства" на бесправных российских просторах, где всякий "согласный с законом и совестью" поступок, "идущий в направлении гуманности", требует "сверхштатного героизма" (10, 603), - вот что более всего занимало Короленко.

   "Мрачная Пугачевская самозванщина", промчавшаяся по русской земле пожарами и разорениями, исторически бесплодна, так как в ней нет элементов "будущей правды", а царит "кошмарная "мудрость" доисторических времен"⁴². Короленко делает, казалось бы, парадоксальный вывод: "Вообще же пугачевское движение представляется мне по своей психологической основе одним из самых верноподданнических движений русского народа" (8, 445). Внутренним двигателем этого движения была "наивная и глубокая народная вера" в "измечтанного страдальца-царя", "несущего волю страдальцу-народу"⁴³.

   Предчувствуя "грозный шквал" в стране, "прославленной вековечным терпением" (10, 526), Короленко вплоть до 1917 г. все же надеялся на мирное решение аграрного вопроса. Он полагал, что такое решение не чуждо наиболее степенной и хозяйственной части крестьянства, и любил ссылаться на слова мужика на Крестьянском съезде в 1906 г.: "За землю придется непременно заплатить, если не деньгами, то кровью. Лучше и дешевле будет заплатить деньгами"⁴⁴. Съезд не принял этого мнения. Не принял его и сельский сход в

  

   ⁴⁰ Там же. СПб., 1914. Т. 2. С. 357.

   ⁴¹ Там же. Т. 3. С. 334, 367.

   ⁴² Там же. С. 334, 314.

   ⁴³ Там же. Т. 6. С. 156.

   ⁴⁴ Короленко В. Г. Земли! Земли! С. 114.

  

   378

  

   1917 г., когда Короленко пробовал отговаривать мужиков от насильственного "поравнения" земли⁴⁵. Не соглашался с ним и Л. Н. Толстой, одобряя в 1902 г. крестьянскую "грабижку" ("И молодцы!.." 8, 140). Не соглашались товарищи по "Русскому богатству", выставившие требование национализации земли. Короленко, вместе с кадетами, отвергал "безвозмездную экспроприацию" и был за выкуп земли по справедливым ценам⁴⁶.

   В своей публицистике Короленко твердил о необходимости скорой и решительной аграрной реформы, без которой Россия будет ввергнута в стихию революции, в борьбу своекорыстных классовых интересов. Однако и в разгар стихийного разгула 1919 г. он писал: "Народ наш в общем все-таки не разбойник и не грабитель <...> Было, наверное, в этой свалке и много людей, в душах которых не угасло представление о Боге, сердца которых скорбели о происходящем"⁴⁷. Это и были излюбленные персонажи короленковского мужицкого мира. А был другой мир, названный в дневниковой записи Владимира Галактионовича от 13 ноября 1917 г. "ленинским народом", который творил "отвратительные мрачные жестокости" и на котором большевики утверждали собственную "чистую охлократию"⁴⁸.

   Насильственное подтягивание позиции Короленко к идее революционного возмездия требовало последовательного и фронтального отрицания очевидности. В "Истории моего современника" писатель не раз заявлял, что не считает себя революционером ("Я человек мягкий..."). Революционер-бакунист М. П. Сажин, знавший Короленко и по Сибири, и по работе в "Русском богатстве" (где Сажин десять лет заведовал хозяйством), засвидетельствовал: "Он был по существу человеком мирным, и для него приемлемым был путь только мирный"⁴⁹.

   Нет, возражает на разные лады советизированное литературоведение: Короленко - "революционер-романтик", "практический революционер" и даже "профессионал-революционер", совпадая, кстати, с самодержавной властью, также усматривающей в нем "опасного агитатора и революционера, хотя я всю жизнь только и делал, что взывал к законности и праву для всех" (7, 50).

  

   ⁴⁵ Там же. С. 115-120.

   ⁴⁶ Дневник В. Г. Короленко за 1905 год // Революция 1905-1907 годов и литература. М., 1978. С. 246.

   ⁴⁷ Короленко В .Г. Земли! Земли! С. 125.

   ⁴⁸ Короленко Вл. Дневник 1917-1921. М, 2001. С. 37.

   ⁴⁹ Сажин М. П. Знакомство с В. Г. Короленко. М, 1928. С. 10.

  

   379

  

   На протяжении всей "Истории моего современника" писатель - иногда с иронией, иногда с горечью - рисует, как "самодержавное помешательство" зачисляло его в разряд "вредных смутьянов" и даже "государственных преступников", ссылаемых "по высочайшему повелению" (т. е. без суда и следствия).

   Сначала романтически настроенный провинциал попадает в Петербурге на студенческую сходку с чаепитием, которая оставила "тусклое разочарование", но на следующий день к нему нагрянула полиция с обыском, и скучное чаепитие выросло до размеров "тайного собрания" с покушением чуть ли не на само правительство. Студенческие волнения в Петровской земледельческой и лесной академии в марте 1876 г. возникли со "школьных вопросов" о прическе, манере одеваться и тому подобном. Взрыв произошел из-за обманной тактики начальства академии и провокационного рвения полиции. В ответ был составлен коллективный протест, для вручения избраны три делегата, среди них - Короленко, отличавшийся артельным характером и любовью к справедливости. Результатом была первая высылка. Дальнейшая судьба покатилась по рельсам "охранительного усердия" и административного произвола.

   Лишь в 1906 г. Короленко впервые формально оказался на скамье подсудимых (в качестве редактора "Русского богатства") и в заметке "Несколько мыслей "оправданного"" вспоминал обстоятельства своего второго ареста в 1879 г.; тогда он тщетно требовал законного расследования дела: "Наша самобытная русская жизнь полна неожиданностей и противуречий: многие у нас отлично узнают и тюрьмы, и этапы, и ссылку, напрасно вздыхая при этом о следствии и суде <...> Ах, как часто судьба посылает осуществление наших желаний не тогда, когда мы ее об этом умоляем! Почему она не послала мне ни этой скамьи, ни защитника, ни судей давно-давно, когда я призывал их со всею пылкостью молодого желания?.."⁵⁰

   Короленко жаждал справедливого суда, а вовсе не перемены оценочного знака для своего образа действий, которую принудительно получил в советские годы. Свои "показания" он дал в 1921 г., когда прочел статью "В. Г. Короленко под надзором полиции" ("Былое", 1918, N 13): "...во всяком моем шаге жандармы видели революцию. Истина состояла в том, что я просто держался независимым гражданином и не прекращал связей с

  

   ⁵⁰ РГБ. Ф. 135. Разд. I. Карт. 15. Ед. хр. 946. N 1-3.

  

   380

  

   товарищами, в том числе и революционерами. Правда, что у меня всегда находили приют и гостеприимство проезжающие через Н. Новгород и поселяющиеся в нем "неблагонадежные лица". Правда также, что мои литературные произведения были всегда проникнуты оппозиционным настроением, что я служил центром кружка столь же "неблагонадежных" корреспондентов <...> Остальное принадлежит к области жандармских фантазий"⁵¹. Эти "фантазии" и неугодные с точки зрения полиции "знакомства" обошлись Короленко в 7 лет тюрем, этапов и ссылок. И в нижегородскую пору короленковскии кружок противостоит "чиновничьей и дворянской олигархии"⁵². Разумеется, верноподданной эта среда не была: боролись с голодом, с холерой, с банковскими и административными злоупотреблениями, с самодержавным самодурством чиновников и т. д. Однако не эта реальная позиция, а именно "жандармские фантазии" легли в основу длительной советской фальсификации.

   Характерна судьба рассказа "ЧуднАя" (1880), написанного в Вышневолоцкой политической тюрьме. Лишь через четверть века, в 1905 г., рассказ смог появиться в России, да и то под заглавием "Командировка", чтобы отвести глаза цензуры от лондонских изданий "Чудной". В советские годы рассказ трактовался в ключе непримиримой революционной героики и трагедии "безнародной революционности", ибо выведенный в нем "крестьянин", "человек из народных низов" (этими эвфемизмами считали нужным прикрывать жандармского конвойного) "не оправдывает народнических ожиданий"⁵³.

   А суть рассказа в следующем: жалостливый жандармский стражник, рассуждающий "по-христиански" и стремящийся облегчить этапный путь революционерки, несмотря на ее непреклонное "презрение к врагу" и "сердитое кипение", - как раз превосходит все ожидания и представления о "враге". И это понимает другой ссыльный, которому Короленко доверяет роль "совестного судьи", ибо он рассуждает "по человечеству" и видит перед собой не "врага", а доброго человека в жандармской шинели, вступает в спор с героической "сердитой барышней" и даже несколько колеблет ее фанатическую непримиримость.

  

   ⁵¹ Письмо В. Г. Короленко В. Н. Золотницкому от 15 января 1921 г. // Нижегородский сборник памяти В. Г. Короленко. С. 42.

   ⁵² Короленко В. Г. Дневник. Т. III. С. 48.

   ⁵³ Бялый Г. А. Указ. соч. С. 28, 29.

  

   381

  

   Такое же, если не осуждение, то отстранение вызывает у Короленко непримиримая позиция "воюющей стороны", которую занимал в отношении тюремной администрации Ипполит Мышкин, этот "страстотерпец революции". Короленко полагает, что, несмотря на "признаки очень сильной личности", "в Мышкине было много болезненного". При переводе из одной тюрьмы в другую он считал нужным кричать: "Прощайте, товарищи, меня ведут пытать!". Хотя "в то время пыток со стороны правительства еще не было. Но Мышкин представлял себе поведение врагов именно таким образом". И писатель заключает: "Мышкин был человек обреченный: у него не было самообладания и спокойствия, необходимого в борьбе. Поведение врагов представлялось ему в преувеличенно злодейском виде, и к себе он был беспощаден" (7, 251, 253-255).

   При этом Короленко полагал, что фанатики не безнадежны: они способны воспринять новую, более гуманную веру; безнадежны циники, носители "холодной злобы" и "холодного расчета", делающие ставку на господство силы (8, 297).

   Сам Короленко был чужд любому виду фанатизма, но скорбные лики погибших страстотерпцев (от боярыни Морозовой до народовольцев) вызывали у него глубокое волнение. "Есть нечто великое в человеке, идущем сознательно на гибель за то, что он считает истиной, - писал он в 1887 г. - Такие примеры пробуждают веру в человеческую природу, подымают душу" (8, 300).

   Здесь угадывалось трагическое переплетение, в котором невозможно "ясное разделение света и тьмы"⁵⁴. И в "вере отцов" и в "отрицании детей" Короленко умел рассмотреть "спокойную непосредственность и уверенность" - качества глубокой и искренней веры, за которой всегда есть своя историческая правота и которая включается в поступательное движение человечества (5, 306). "Отталкивание молодости от избитых дорог" (5, 314) - ведь тоже закон жизни, который нельзя упразднить. И если поколение "мыслящих реалистов" "среди неразумной и несвободной" жизни мечтало "о разуме, свободе и полноте личности", если оно приходило к "безумным утопиям и поэзии борьбы" или к "яду безнадежного скептицизма", - в этом есть трагическая закономерность жизни и истории, а не чья-то злая и неразумная воля (6, 56; 8, 264).

  

   ⁵⁴ Так он написал в 1916 г. о "мировой катастрофе", которую принесла война // Короленко В. Г. Избранные письма. М., 1936. Т. III. С. 254.

  

   382

  

   На подвиг смерти русских революционеров толкала жестокая необходимость. В трактовке Короленко, даже Христос пережил период "разрушающей мысли, прежде чем перейти к созиданию", прежде чем "найти примирение". Но христианское учение милосердия все еще является лишь "великим предчувствием гармонии" будущего, а на земле царит "старый закон" Моисея, закон борьбы и мести, плодящий фанатически "слепую и неумолимую вражду" (8, 304, 296). На религиозных диспутах в Иерусалиме Христос произнес: "Кто не со Мною, тот против Меня" (Евангелие от Матфея. 12. 30). Авторство этой фразы упорно приписывают то Горькому, то Маяковскому, лишь повторившими евангельскую формулу. В устах Короленко она невозможна. Ему был чужд деспотизм проповедничества, деспотизм веры, деспотизм правоты.

   Конечно, русская литература знала немало воителей за веру - религиозную, национальную, политическую, эстетическую. Но Короленко считал, что "излишняя категоричность и догматизм только прощаются некоторым писателям и то при условии очень больших прав на это" (10, 103).

   Сам он отстаивал живую сложность жизни с ее загадками и противоречиями, которые невозможно охватить единой рационалистической формулой. Неведомый закон истины и блага нельзя замкнуть в "простую математическую форму", как нельзя на таинственные силы жизни воздействовать "логической аргументацией"⁵⁵.

   При всем почтении к Чернышевскому и его мученической судьбе Короленко определял главу революционной демократии как "крайнего рационалиста по приемам мысли, экономиста по ее основаниям", верившего "в силу устроительного разума, по Конту", в "социальную арифметику", в подсчет "эгоистических и материальных интересов" громадных масс, видевшего в истории смену силлогизмов "по схеме Гегеля" (8, 64-65). Короленко, напротив, утверждал, что жизнь и история - "сплошной лабиринт", мало похожий на четкие схемы рационализма и экономизма.

   В 1888 г. он напоминал, что крупные художники никогда ("или очень редко") не стояли "в самых передних рядах крайних политических партий". И когда эти партии "горячо искали новых жизненных форм, горячо отрицали старые и быстро кидались на новые, у нас вышла немалая-таки ссора с крупнейшими

  

   ⁵⁵ Короленко В. Г. Полн. посмертное собр. соч.: Письма. Т. L. С. 173.

  

   383

  

   из наших художников" (Гончаров, Тургенев, Толстой, Достоевский). "Но вот время изменилось, и имена наших великих художников являются для нас знаменами, которые стоят в высоте, освещенные солнцем, в ту минуту, когда мы после нескольких шагов вперед - сделали много десятков шагов назад и засели в настоящую трясину реакции. Их образы не вполне укладывались некогда в рамки наших утопий, и мы предпочитали произведения, поучавшие нас, не изображая жизнь, а подтягивая и ломая ее. Теперь, когда подтягивание и ломка идут в другую сторону, мы обращаемся к нашим художникам"⁵⁶.

   В классической литературе Короленко искал близкие ему идеи и пласты, прямо противоположные тем, которые ему приписывало и предписывало советское время. Ему полагалось: "закаляться в пламени дышащих гневом и протестом стихов Некрасова"; ощущать близость "щедринского беспощадного отрицания" и его же "горьких укоризн", а также "воинствующей демократической направленности смеха Успенского"; и даже у Диккенса ("Домби и сын") он обязан был "вычитать" и "воспринять с глубоким сочувствием" "идею справедливого возмездия за жестокость и тиранию"⁵⁷.

   А реальный короленковский мир жил совсем по другим законам.

   Если некрасовская тема "от гнева черной" мужицкой души вставала в произведениях Короленко ("В облачный день"), то как напоминание об аграрной грозе, которая надвигалась на Россию. А наиболее важными для своего поколения Короленко считал строки Некрасова:

  

   "Злобою сердце питаться устало -

   Много в ней правды, да радости мало".

  

   При этом он ставил Некрасову в заслугу, что тот "подслушал" исповедальные строки "нигилистического поколения", уловив исчерпанность отрицания и стремление молодых душ к "чему-нибудь, что могло примирить с жизнью - если не с действительностью, так хоть с ее возможностями..." (6, 95). Между тем некрасовские строки написаны в 1855 г., еще до выхода на историческую арену поколения с "кипучим вином отрицания".

  

   ⁵⁶ В. Г. Короленко о литературе. М., 1957. С. 425-426.

   ⁵⁷ Бялый Г. А. Указ. соч. С. 8, 9, 292, 293; Каминский В. И. Короленко и Глеб Успенский // Русская литература. 1972. N 4. С. 42.

  

   384

  

   Сам Короленко действительно подслушал мотив усталости от вражды и отрицания прежде всего потому, что этот мотив звучал в его собственной душе. В статье, посвященной Вс. Гаршину, писатель также использует двустишие Некрасова, характерное, по его мнению, для поколения семидесятников, которое сначала "отрицало все устои тогдашней русской жизни", а затем устало "от этого отрицания и отчуждения" (8, 226-227).

   В двуединой формуле Некрасова ("С этой ненавистью правою, С этой верою святой...") Короленко воспринимал прежде всего вторую часть. "Необузданная дикая к угнетателям вражда" не находила отклика в его душевной природе. И эта "органика" многое определяла в позиции писателя. Для него Некрасов - прежде всего "певец крестьянства" и "колыбели нашего русского романтизма" Волги.

   И в Щедрине Короленко выделял то, что затрагивало его собственные душевные струны и писательские устремления: "живую любовь к среднему русскому человеку", "несчастному и забитому" историей, которому ниоткуда нет утешения. Беспощадный сатирик, в трактовке Короленко, предстает добрым пастырем "бедных и беспомощных"; он "по большей части" снисходителен к слабостям среднего человека, угнетенного страхом и склонного к малодушию. Не гневом, а "великой нравственной силой" любви объясняет Короленко щедринский смех, "рассеивающий настроение кошмара" и вносящий в русское общество не "язву междоусобия", а здоровую веру в то, что "должна же когда-нибудь настоящая правильная жизнь вступить в свои права" (8, 285-287).

   В Глебе Успенском - "этом исстрадавшемся чужими страданиями подвижнике" - Короленко видит "глубокую печаль", "тихую грусть" и "мерцание небесной правды" (8, 14, 15).

   А самый близкий ему европейский классик преподносит незабываемый урок покаяния и милосердия, рисуя на последних страницах романа "Домби и сын" "идиллическую картину" примирения. Это потрясает детскую душу ("Мое первое знакомство с Диккенсом") и усваивается навсегда. Уже в раннем рассказе "В дурном обществе" (1885) почти буквально воспроизведена диккенсовская ситуация отчуждения и взаимного ожесточения отца и ребенка, счастливо завершающаяся сходной "идиллической картиной".

   С Диккенсом роднила также склонность к юмору, как к гуманизирующему началу, способному смягчать противоречия и

  

   385

  

   углы жизни. Да и предрасположение к прекраснодушию, к воссозданию ситуаций, в которых побеждает добро, было в высшей степени свойственно Короленко, ибо он лепил человека по образу и подобию своей души. Может быть, это была "великая наивность", по слову Владимира Галактионовича, который всегда был склонен грустно пошутить над своим оптимизмом: "Поляки говорят: надежда мать глупых. Я когда-нибудь так и умру дураком"⁵⁸.

   Однако идеализм Короленко был лишен утопизма; он относился с недоверием ко всякому заглядыванию на столетия вперед, с неизбежным для такой дистанции схематизмом и максимализмом. На вечере памяти Н. Ф. Анненского в декабре 1912 г. Владимир Галактионович, обращаясь к интеллигентной аудитории, сказал: "Мы надумали и начитали уже на два-три столетия вперед против европейского уклада, а жизнь держит нас на столько же столетий назади от него". И предлагал идти, преодолевая это вековое пространство отсталости: "Нам порой хочется назад, к старой непосредственности, или вперед, сразу в землю обетованную, которую мы хотим устроить в любом месте пути, в безводной и сухой пустыне. Отсюда же - самое отрицание процесса исканий, самоотрицание интеллигенции, кощунственное отрицание ее значения и роли <...> Все мы должны обдумать, взвесить, прокритиковать, проверить, чтобы пройти между Сциллой старого зла и Харибдой теоретической отвлеченности... Но, господа, можно роптать сколько угодно и сколько угодно мечтать, а идти все-таки надо, хотя бы и в пустыне... И велика заслуга тех людей, которые дают силы идти, ободряют, указывают путь, чей голос - бодр и силен, чья поступь тверда и взгляд ясно и верно различает путь..."⁵⁹.

   Такая поступь отличает героя рассказа-фантазии "Тени" (1891), в котором дореволюционная критика видела "косвенную автобиографию" Короленко. Короленковскому Сократу свойственны неутомимый и мужественный поиск истины, спокойное и доброжелательное преодоление неразумства современников, осторожная поступь во мраке этого и иного мира, мягкая ирония, обезоруживающая вражду. Этот "кроткий чудак-философ"

  

   ⁵⁸ Письмо В. Г. Короленко А. В. Пешехонову от 5 сентября 1914 г. // РГБ. Ф. 225. Карт. IV. Ед. хр. 9.

   ⁵⁹ Короленко Вл. "Самые болезненные наши искания..." // Литературная газета. 1993. 18 авг.

  

   386

  

   готов признать себя скромным "мусорщиком" и позволить "во мраке аида" держаться за свою полу обывателю-хулителю.

   Казалось бы, Короленко "всегда знал, что надобно делать, и говорил о трудных делах жизни со спокойствием стоика"⁶⁰. Но это была, как в "Тенях", мужественная поступь во мраке. "Впереди темно, - писал Владимир Галактионович в 1906 г. своему другу Н. Ф. Анненскому, соредактору по "Русскому богатству", - будем искать в темноте"⁶¹. В том же году на вопрос "Что будет дальше?" Короленко ответил по совести: "Не знаю"⁶². И в этом была не растерянность и слабость, а бесстрашие и мудрость.

   Короленко был склонен пересмотреть идущую от революционной демократии традицию полного и слишком прямолинейного отрицания "маленьких дел" во имя "больших вопросов", которая превратилась в некий "похвальный шаблон". А ведь существует опасение, что ""большие вопросы" останутся отвлеченными и мертвыми", если не сумеют проникнуть в плоть "житейских мелочей, которые разнесут их по всем артериям будничной жизни"⁶³. И наоборот, если "маленькими делами" заниматься, не забывая, "что есть на свете возможности и больших дел, если не тупеть, не обольщаться, не погружаться в самодовольство и хранить чуткость к человеческому страданью", то и "маленькие дела" станут "очень живой ступенью в движении общества по пути к "большим вопросам"" (10, 252).

   Короленко считал, что человечество не может вместиться ни в одну предварительную форму, "не изломав ее". "Вообще форма будущего общества еще не готова, - писал он С. Д. Протопопову в 1920 г. - и она будет результатом долгой органической борьбы, причем разные формы будут рождаться, бороться за существование, исчезать, заменяясь новыми и т. д. И только в результате такой свободной борьбы человечество будет менять формы своей жизни", а не путем "бюрократического творчества"⁶⁴.

   Вместе с тем Короленко высоко ценил толстовскую "критику нашего строя с точки зрения якобы признаваемых этим строем христианских начал", когда современная жизнь предстает перед

  

   ⁶⁰ Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. М, 1974. Т. 20. С. 72

   ⁶¹ РГБ. Ф. 135. Разд. II. Папка 14. Л. 226.

   ⁶² Короленко В. Г. О современном положении // Археографический ежегодник за 1971 г. М., 1972. С. 365.

   ⁶³ В. Г. Короленко о литературе. С. 355.

   ⁶⁴ Былое. 1922. N 20. С. 8.

  

   387

  

   судом христианской мечты, утопии "царства Божия на земле". "Но искренняя мечта, - продолжал Короленко, - всегда была отличным критерием действительности. Где теперь было бы человечество, если бы по временам действительность не вынуждалась стать перед судом мечты" (8, 107, 113).

   Короленко тоже взывал к законам христолюбивого государства. А после октября 1917 г. предъявил режиму военного коммунизма социалистические идеалы, провозглашенные в XIX в. Отказ от всякого рода "золотых снов" о прошлом и будущем человечества, не сопровождался отречением от социалистической веры. "Впереди - та же социалистическая идея, - писал он 26 октября 1917 г. своим товарищам по журналу, - но без легкомысленной резвости в побежке. А сейчас - верное чутье действительности"⁶⁵. В 1920 г. он уточнил: "Считаю себя социалистом в том смысле, что признаю одну свободу, без соц. справедливости неполной и неосуществимой. Но для меня свобода - необходимое условие осуществления и соц. справедливости, а не наоборот, как для нынешнего коммунизма"⁶⁶.

   Коммунизм как таковой вызывал устойчивый скептицизм: "Для меня большой вопрос - есть ли коммунизм та форма, чрез которую должно пройти человечество. Форм осуществления социальной справедливости много и еще нигде ни разу (за исключением разве религиозных общин и то не надолго) мы не видели удачной коммуны"⁶⁷.

   К состоявшимся опытам религиозных общин (в том числе и к толстовским колониям) Владимир Галактионович относился с отчуждением, видя в них "нравственные изоляторы", не соединенные общим током с жизнью общества в целом.

   До конца жизни Короленко сохранил убеждение в том, что революционное движение в России вызвано неразумным правительственным гнетом. Если бы реформаторская деятельность Александра II, выдвинувшая "много свежих сил, которые стремились к дальнейшему обновлению жизни", проводилась бы, хотя и постепенно, но твердо и последовательно, то она привела бы к мирному обновлению страны и вошла бы в историю России "одной из славнейших" страниц (6, 190, 191). Но "глубоко

  

   ⁶⁵ РГБ. Ф. 125. Разд. II. Карт. 9. Ед. хр. 38.

   ⁶⁶ Письма В. Г. Короленко к А. Г. Горнфельду. Л., 1924. С. 188.

   ⁶⁷ Письмо В. Г. Короленко С. Д. Протопопову от 9 июня 1920 г. // Былое. 1922. N 20. С. 8.

  

   388

  

   человечная реформа" освобождения крестьян, свершенная Александром II, встретила противодействие "обиженного сословия" дворян и "великое движение страны, неудержимо двинувшейся вперед, было остановлено на всех путях". Александр III, вопреки "закону всякой жизни - движению", "не двинулся ни на шаг из своего самодержавного круга" и послужил примером для царствования Николая II, с его застоем и полицейской борьбой с крамолой⁶⁸.

   Русская история вновь подтвердила горькое наблюдение Короленко: "Мы, как государство, консервативны только во зле. Чуть забрезжит что-то новое, получше, гуманнее, справедливее, и тотчас гаснет. Приходит "новый курс" и отбрасывает нас к Иоанну Грозному..."⁶⁹.

   Образец "консерватизма в добре" Короленко видит в политике "великого старца" Гладстона, "тори по формальной принадлежности к партии, но уже либерала по внутренним склонностям"⁷⁰. Посетив в 1893 г. лондонский парламент, Владимир Галактионович написал очерк "Драка в Доме" (1894), где изложил свой взгляд на ирландский вопрос - "эту длинную цепь исторических несправедливостей и исторических неизбежностей"., в которой "угнетение и мятеж взаимно порождали друг друга": "ирландские мстители отвечали бешенными жестокостями разбойников на легальные жестокости английского режима". Короленко не приемлет ни политику подавления ирландцев Кромвеля, "жестокую и мрачную, как сам Кромвель"; ни "национальные страсти" мятежников - "плохое лекарство против исторической болезни"; ни "страшные слова" "непреклонных реакционеров" об изменниках-англичанах, выступивших против угнетения Ирландии; ни "резкого, злого тона Чемберлена", центральной фигуры антиирландского движения. Вопреки всему этому, он констатирует: "Язык передовых людей становится все более и более гуманным и терпимым по отношению к Ирландии, даже в тех случаях, когда угнетение доводило до прямых восстаний. В нем слышатся ноты справедливости и великодушия". "Сдержанный и спокойный" Гладстон, видя в ирландской автономии дело своей жизни, "проводит его шаг за шагом, осторожно, расчетливо и неуклонно", "ставя убеждение впереди, как движущее

  

   ⁶⁸ Короленко В. Г. Земли! Земли! С. 20, 21, 50, 131.

   ⁶⁹ Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Пг., 1914. Т. 8. С. 379.

   ⁷⁰ Там же. Т. 3. С. 241.

  

   389

  

   начало", но переводя его в "практические решения" лишь тогда, когда необходимые предпосылки "уже накопились"⁷¹.

   Реформатор и законник по убеждениям и природной сути, Короленко и для России мечтал о таком же осмотрительном пути излечивания от застарелой "исторической болезни" застоя, отвращаясь от "стремительных рассуждений" "бесшабашного радикализма" всех оттенков⁷² и тем более от намерения большевиков "перестроить все общество на скорую руку"⁷³, намерения, обернувшегося "подлым кровавым обезьянством французского террора"⁷⁴.

   В "Истории моего современника" Короленко не без иронии пишет о том недолгом периоде ранней юности, когда "господствующей основной мыслью <...> стала мысль о грядущем перевороте", "с более или менее туманными планами переустройства всего общества". Тогда он занялся сапожным ремеслом, чтобы с реальным делом в руках отправиться "в народ", не предполагая, "что народная жизнь настоящий океан, управлять движениями которого не так легко, как нам казалось". Но все осталось "в области намерений и предположений", "едва ли караемых" даже "с точки зрения наших законов". Если бы "подобная экскурсия" осуществилась, то "я скоро бы понял, что у меня темперамент не активного революционера, а скорее созерцателя и художника" (6, 200, 220).

   Когда мечта народников "о всеобщем катаклизме, который сразу перевернет весь строй" (7, 265), рухнула, Короленко "не рассердился на земной шар за то, что он не любит резких поворотов в своих движениях" ("Десять лет в провинции")⁷⁵. Он признал неизбежность "тихого роста российской культуры и российского политического сознания"⁷⁶ и полагал, что революционные кружки не должны увлекаться "своим "сильным" лексиконом", а должны больше "прислушиваться к вопросам, выдвигаемым жизнию"⁷⁷. В 1913 г., отвечая на поздравления с 60-летием, Владимир Галактионович высказал свой твердо устоявшийся взгляд на "переустройство жизни", в котором было продумано каждое

  

   ⁷¹ Там же. С. 238, 239, 24